Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей"

Если в мире, на его несчастье, царят воздержание и умеренность, – все прозябает, все чахнет и вянет. Никаких волнений, никаких движений, иссякают силы, и наступает коллапс. Вот что не хотят понять наши моралисты, потому что все свои рассуждения они строят на религиозной основе и не могут представить себе нечто, не предусмотренное замыслами их Божества. Но Божество, этот плод разгоряченного людского воображения, никогда не принимается в расчет истинной философией.

Самая странная вещь заключается в том, что путы, которыми человек стремится стреножить распутство, служат ему как раз стимулами. Не является ли, к примеру, стыд первой из этих преград, одним из самых действенных побудителей распутства? Стыд – пружина сластолюбия и разнузданности. Нам не по душе, когда некто оказывается вдруг осведомленным о наших фантазиях, о тайных полетах нашего воображения. Это – наше, и любому, кто не мы, нечего туда соваться. Вот вам первый мотив сокрытия порочных поступков. Не хотят совершать перед всеми то, что всем знать не надобно. Но, набрасывая завесу, мы позволяем себе развернуться вовсю, увеличить излишества. Не сомневайтесь, распутства убавилось бы, окажись цинизм и развращенность в моде. Скрывают то, что выходит за рамки обычного, и первый, кто на заре человечества потащил самку под сень кустарника, был самым большим распутником в своем племени.

Так будем же распутничать, дети мои, предадимся всем мыслимым непристойностям, будем спариваться без правил и без ограничений, разорвем узду, мешающую нашим наклонностям, будем дорожить нашими вкусами, дабы еще и еще раз убедиться в том, что чем глубже мы погрузимся в разврат, тем легче мы приблизимся к счастью, которым сладострастие венчает тех, кто дорожит им и служит ему.

Здесь юный Фьерваль проявил явные признаки вожделения к Розали. И принялся целовать и гладить ее.

– Так возьми же ее, дурачок, – воскликнул Роден. – Неужели ты боишься уступить своим желаниям? Так-то ты слушал мою нынешнюю проповедь! Давай вонзай свой бурав в зад моей дочки, а я подержу ее для тебя: мне понравилось быть твоим сводником. Сестрица, пощекочи-ка ему зад, пока он будет совокупляться с моей дочерью, а ты, Марта, заставь его вылизать свой… Надо, чтобы он потонул в сладострастии, наш ангелочек!

И Розали, покорная воле отца и своему дочернему долгу, снова подверглась непристойному натиску. Она, для кого смыслом жизни была добродетель; она, которая высшим счастьем считала возможность удалиться в монастырь и посвятить себя Богу!

Фьерваль был краток стремительно возбудившись, он так же стремительно и разрядил свое орудие. Роден, державший во время всей процедуры свою дочь на коленях и усиленно сосавший ее губы, захотел тут же испытать на вкус молоденький член, только что покинувший зад Розали. Он вылизал все до последней капли, и это занятие привело к тому, что он снова воспрянул духом. В результате он по очереди отведал прелести Марты и своей дочери, и именно в дочь он выпустил свой заряд, раздирая в то же время ногтями дивные ягодицы Леоноры.

После всех этих подвигов бравый наставник отправился в классы, а Жюстина, подавленная, удрученная всем, что она увидела, воскликнула: «О Боже! Неужели я родилась лишь для того, чтобы постоянно жить среди преступлений и разврата! Сколько же можно испытывать мое терпение?»

Не будь в ее сердце горячей привязанности к своей юной подруге, она, без сомнения, тут же постаралась бы бежать из этого нечестивого дома. Но, укрепленная добродетелью, она решила приложить все силы, чтобы вырвать Розали из логова разврата. И тут ей пришлось призвать на помощь все свое терпение, тем более что Роден собрался наконец выведать, что ему следует ждать от новой обитательницы его дома.

Дней через пятнадцать после того, как наша героиня оказалась под его крышей, Роден, горя все тем же пожирающим его пламенем, явился к ней рано утром. После нескольких общих фраз он заговорил о своих желаниях. Непривычный к долгим предварительным переговорам, побуждаемый сильной похотью, он попросту обхватил Жюстину за талию и попытался опрокинуть ее на кровать.

– Оставьте меня, сударь, – проговорила стойкая девушка, – оставьте меня, или я позову на помощь весь дом. И почему вы решили подвергнуть меня столь грубому обращению и склонить к вашим бесчинствам? Не потому ли, что я попросила у вас приюта? Но я была вынуждена прибегнуть к этому, так как спасала свою жизнь. Однако в моем поведении нет ничего, что дало бы вам повод для подобных посягательств. Вы помните, конечно, что в этом мире мне не на кого опереться, и я обязана вам. Но я никогда не стану расплачиваться с вами такой ценой.

Роден, смущенный сопротивлением, которого он никак не ожидал от одинокой обездоленной девицы, внимательно посмотрел на Жюстину. После некоторого раздумья он сказал:

– Просто нечестно с твоей стороны, душенька, разыгрывать передо мной недотрогу. Мне казалось, у меня есть право рассчитывать на твою благодарность. Однако особой нужды в этом нет. Только не покидай нас из-за такой безделицы. Мне необходимо, чтобы в моем доме находилась умная девушка. От тех, кто меня окружает, ждать в этом смысле нечего. Поскольку ты проявила в только что случившемся похвальную добродетельность, надеюсь, ты будешь проявлять ее и во всем ином. Мои интересы от этого не пострадают. Тебя любит моя дочь, она умоляла уговорить тебя остаться у нас. Оставайся же, я прошу тебя.

– Сударь, – отвечала Жюстина, – в вашем доме я не буду счастлива. Здесь не обойдется без ревности, и я все равно вскоре буду вынуждена расстаться с вами.

– Не бойся этого, – сказал Роден, – со стороны сестры и моей гувернантки тебе не грозит ревность. Гувернантка будет находиться у тебя в подчинении, а сестра моя, я знаю, любит тебя. Покровительство мое и доверие тебе навсегда обеспечены. Но только чтобы быть их достойными, тебе надо бы знать, что непоколебимая скромность – первое качество, которое я жду от тебя. Здесь происходит много вещей, не совместимых с твоими принципами. Тебе придется слышать и видеть, не позволяя себе ни малейших раздумий по этому поводу.

Да, да, Жюстина, – с необычайным воодушевлением продолжал Роден, – даже при таких условиях не покидай меня! Среди многочисленных распутств, к которым влечет меня мой огненный темперамент и насквозь прогнившее сердце, меня будет по меньшей мере утешать сознание, что рядом со мною находится добродетельное существо, к которому я могу припасть, как припадают к стопам Бога.

«Вот оно как, – подумала в эту минуту Жюстина, – оказывается, добродетель необходима, оказывается, без нее человеку не обойтись, раз уж сами пороки ищут в ней утешения».

И добрая наша девочка, вспомнив, что Розали просила не расставаться с нею, поверив, что какие-то светлые чувства в Родене и впрямь пробуждаются, согласилась остаться.

– Жюстина, – сказал Роден, – уже решено, что поместишься ты с моей дочерью. Ты не будешь связана с другими женщинами моего дома, и я кладу тебе четыреста ливров жалованья.

Таким образом нашей несчастливой сироте было предложено целое состояние. Одушевленная мыслью направить на путь истинный не только Розали, но, если получится, и ее отца, Жюстина ничуть не пожалела о своем согласии. Роден сам привел ее в комнату дочери.

– Розали, – сказал он, – до сих пор я не был уверен в том, что мне удастся соединить тесными узами тебя и Жюстину. Сегодня мое желание, к счастью, осуществляется. Соблаговоли принять из моих рук этот подарок.

Девочки обнялись, и Жюстина оказалась прочно водворенной на новое место.

Не прошло и недели, как наша добропорядочная умница приступила к трудам по обращению тех, кого наметила для этой цели. Однако она столкнулась с упрямой закоренелостью Родена.

– Не думай, – сказал он однажды в ответ на увещевания этого целомудренного существа, – что известное почтение, которое я испытываю по отношению к твоей добродетели, свидетельствует о том, что я вообще ценю это качество или предпочитаю добропорядочное поведение порочному. Те, кто исходя из моего обращения с тобой подумают, что это доказывает важность или необходимость добродетели, впадут в большую ошибку. Мне будет досадно, если и ты решишь, что таков мой образ мыслей. Шалашик, в котором во время охоты я скрываюсь от слишком жарких лучей солнца, лишь временное, случайное мое пристанище. Обстоятельства заставили меня прибегнуть к нему. Я чувствую какую-то угрозу, я хочу от нее защититься и нахожу то, что может послужить для этого. Но для моей жизни этот шалашик не нужен. Я и думать о нем забуду, как только надобность в этом отпадет.

В обществе, полностью развращенном, добродетель ни к чему. Наш компромисс иного рода. Нам приходится изображать добропорядочность или прислуживать добродетели лишь затем, чтобы не испытывать неудобств от людей, иных святынь не признающих. Если же добродетель никто не исповедует, она становится бесполезна и бессмысленна. Следовательно, я не ошибаюсь, когда говорю об относительности добродетели, о том, что ее необходимость диктуется или общественным мнением, или обстоятельствами. Ведь добродетель, не будем обманываться, не абсолютная ценность, она всего лишь некая манера поведения. Она не более чем мода, которая может быть разной в каждой провинции: в одной ведут себя так, в другой этак Это не то, что в совершенно равной мере подходит всем возрастам, всем народам, всем странам. Но то, что так переменчиво, не может считаться благом. Вот почему теисты, выстраивая свои химерические системы, объявляют постоянство, незыблемость доказательством совершенства их Бога. Но добродетель совершенно лишена этого качества. Добродетель зависит не только от веры, моды, обстоятельств, темперамента, климата, но даже от способа правления. Добродетели революции, к примеру, весьма далеки от добродетелей легитимных правительств. Брут, величайший человек республики, был казнен в монархии. Лабарр, казненный при Людовике IV, мог бы через несколько лет быть увенчан короной. Словом, нет на лице земли двух народов с одинаковыми признаками добродетели. Итак, в добродетели нет ничего устойчивого, ничто действительное ей не присуще, и она не заслуживает нашего уважения. К ней надо лишь приспособиться, надо лишь прикидываться добродетельным для того, чтобы те, кто служат ей искренне или обязаны надзирать за нею, оставили вас в покое. Равным образом добродетель, уважаемая в той стране, где вы живете, может обеспечить вам защиту от тех, кто исповедует распутство. Повторю еще раз – все это зависит от обстоятельств и не заслуживает имени подлинного блага. Но и такая добродетель, впрочем, невозможна для иных людей. Вы можете, если не лень, проповедовать чистоту нравов развратнику, трезвость пьянице, сострадание человеку жестокому – природа окажется сильнее ваших проповедей и ваших законов и разорвет все ограничения, которые вы захотите установить. Вам придется согласиться, что добродетель, борющаяся против страстей, внушенных самой природой, вещь весьма опасная. Вам говорят добродетель полезна другим и в этом смысле она благо; не делай ничего, что не было бы добром для других, и тебе воздадут добром за добро. Остережемся – это рассуждение всего лишь софизм. Ради некоторых благ, получаемых от других, поскольку они следуют по стезе добродетели, я приношу миллионы жертв, ничем себя не компенсируя; я получаю меньше, чем отдаю. Это плохая сделка. Не лучше ли мне отказаться от нее?

Остановимся теперь на ущербе, который я несу другим, будучи порочным, и на том зле, которое мне воздадут, если все будут схожи со мною. Соглашаясь с такой циркуляцией зла, я, конечно, рискую, но переживаемые мною огорчения и напасти уравновешиваются удовлетворением от того, что я вынуждаю рисковать и других. Все остаются одинаково удовлетворенными, чего никогда не случалось в обществе, где одни порочны, а другие добродетельны. В полностью порочных обществах интересы всех совпадают: каждый индивид обладает теми же вкусами, теми же наклонностями, все стремятся к одной цели, все счастливы. Но, говорят глупцы, зло не делает счастливым. А я отвечаю: обесценьте, умалите значение того, что вы называете добром, не исправляйте того, что вы по глупости называете злом, и люди будут с наслаждением творить его не только потому, что это позволено (это как раз нередко умеряет привлекательность предмета), но и потому, что закон не станет карать за него. Ведь страх наказания препятствует наслаждению, которое природа предписала нам получать от преступного деяния. Возьмем общество, где инцест объявлен преступлением. Тот, кто совершает его, будет несчастным, ибо законы, общественное мнение, религия тотчас же постараются убить наслаждение от него. Равно несчастными будут и те, кто только готовился к этому, и те, кто дерзнул преступить рамки закона. Запретивший инцест закон лишь умножит число несчастных людей. Представим себе соседнее общество, где инцест не подлежит наказанию. Кому эти отношения претят, не станут от этого несчастными, а позволяющие себе такой вид любовной связи счастливыми будут. Выходит, что общество, разрешающее кровосмешение, более человеколюбиво, чем общество, его запрещающее. Таким образом, люди в развращенном обществе или весьма довольны, или находятся в состоянии безразличия, беспечности, что само по себе не причиняет никаких страданий. В чем же тогда абсолютная ценность добродетели? В чем оно, это великое благо, преклоняться перед которым и чтить которое предписывают нам наши установления? Добродетель относительна, она зависит от обстоятельств, культ ее смешон. И если я вступаю порой на этот путь, добродетель не становится более прекрасной. Порок же, напротив, полон приятностей, в нем вся радость жизни, лишь он воспламеняет сердца, рождает желания, и тот, кто подобно мне выбрал эту дорогу, никогда не свернет с нее.

Я знаю, что предубеждения против порока сильны, что общественное мнение осуждает его и порою торжествует над ним. Но что есть на свете презреннее предубеждений и предрассудков и что более достойно пренебрежения, чем так называемое общественное мнение? Что мне за дело до всеобщей молвы? Пусть что хотят думают о моей персоне. Я совершаю то, что хочу совершать, и я счастлив!

Такова была адская логика Родена. Жалкому красноречию и простодушному здравому смыслу Жюстины невозможно было подкопаться под эту софистику. Но Розали, нежная, менее развращенная душою, Розали, ненавидящая все те испытываемые ею по воле отца ужасы, чутко внимала благоразумным речам своей подруги. Эта умненькая наставница со всем пылом души принялась за первые уроки религии для своей воспитанницы. Для этого надо было бы подыскать какого-либо священника, но Роден не допускал служителей ненавистного ему культа на свой порог. Отвести Розали к исповеднику было также невозможно: Роден не разрешал ей выходить из дому без его сопровождения. Приходилось ждать благоприятного случая, а пока Жюстина не покладая рук трудилась над просвещением своей воспитанницы: она внушала ей приверженность к добродетели, к религии, разъясняла ей догмы Писания, рассказывала о Таинствах… Постепенно Розали превращалась из деистки в христианку. Но как прибавить хоть немного практики к теории? Розали, принужденная повиноваться своему отцу, могла самое большее лишь выказывать отвращение к цепям, наложенным им на нее; с таким человеком, как Роден, и это могло стать опасным. Он был несговорчив: никакие благие поползновения Жюстины на него не действовали. Переубедить его было невозможно, но он хотя бы и не мешал ей.

Пока Жюстина занималась обращением дочери, отец, со своей стороны, не терял надежды обратить в свою веру Жюс-тину Среди бесчисленного количества разных уловок, придуманных Роденом, чтобы предварительно проэкзаменовать экстерьер тех, кого он наметил в жертвы своему любостра-стию или просто насладиться зрелищем юной наготы, была следующая. Он обустроил комфортабельную уборную, ключ от которой вручался лишь тому, чьими прелестями мечтал насладиться Роден. Седалище в этой уборной было устроено так, что когда посетитель располагался на нем, вся его задняя часть выставлялась на обозрение мирно восседавшему в смежной комнате Родену. Ничего не подозревающий ребенок входил в кабинет удобств, бесшумная пружинка немедленно прикрывала наблюдательное окошко, а как только испытуемый безмятежно приступал к своему делу на стульчике, окошко открывалось, и Роден, чуть ли не тычась носом в зад, мог, к вящему своему удовольствию, беспрепятственно наблюдать весь процесс отправления естественных надобностей. Тут же он и решал для себя, кого приготовить только к хлысту, а кого – и к хлысту, и к содомии.

Само собой разумеется, что Жюстине был вручен ключ от этой волшебной комнаты и что наш негодник, наэлектризованный тем, что он увидел у этого прелестного ребенка, решил перейти к более серьезным и более решительным мерам, чем прежде.

– Боже! Если бы ты только знала, сестрица, – прокричал он, встретив свою сестру после одной из таких экспедиций, – что за прелесть это существо… Ни у кого в мире нет такого зада! Жюстина вскружила мне голову… Я весь вне себя… Она должна быть моей, сестрица. Я должен получить ее любой ценой. Обещаниями, угрозою, лестью, но добиться ее. Иначе я могу натворить таких вещей… Ты знаешь, на какие эксцессы я способен, когда меня бесят трудности.

Селестина принялась за дело. Две недели кряду вступали в действие все средства соблазна, но сирена смогла добиться лишь того, что ей стала ясна вся тщетность ее стараний.

– Конечно, – внушала она в один из дней Жюстине, – ты очень глупо поступаешь, предпочитая надежному благополучию, ожидающему тебя, какую-то туманную систему рассуждений, питаемую твоим сумасбродством. Я считаю тебя умной девочкой. Как же ты можешь воображать, что твое выставляемое здесь напоказ благонравие может привести к чему-нибудь путному? С чего ты решила, что научишь мужчин уважать твою чистоту, живя постоянно среди них? Твоя высокомерная недоступность одних удивляет, других раздражает, но скоро она начнет вызывать презрение. И ты выйдешь из возраста, когда нравятся, так и не вкусив тех восхитительных плодов, которые предлагает тебе природа. Отвергая эти дары, ты оскорбляешь ее. А что дурного видится тебе в том, что ты отдашь свое тело тому, кто страстно его желает? Ведь и это желание вдохнула в него природа, и ты снова оскорбляешь ее своим отказом, противишься истинным целям нашей мудрой матери. Она именно затем и создала тебя такой красивой, чтобы ты услаждала своей красотой мужчин! Аза то, что твоя добродетельность сопротивляется ее замыслу, ты рано или поздно будешь наказана. Эта дурацкая чистота, которую ты так высоко ценишь, всего лишь преступление против той, кто тебя создал и определил твое предназначение. Поверь мне, мой ангел, ценят нас лишь за то наслаждение, что мы им дарим, и если мы им отказываем, они отворачиваются от нас. Тогда нам, предоставленным самим себе, вместо всех сладостей бытия остается лишь ничтожное чувство гордости, что мы не уступили. Стоит ли такой триумф того, что я тебе предлагаю?

Ах, дитя мое! Что еще есть на свете, чтобы так великолепно услаждало все наше существо? Кто даст наслаждения столь же живые, столь же продолжительные? Да, да, ангел мой, поверь мне: одна минута в вихре наслаждений стоит века добродетельной жизни! Уступи же, Жюстина, уступи! Да и твоя гордость будет удовлетворена при этом: подумай, Роден выбрал тебя из множества окружающих его здесь. Разве не тешит самолюбие такая победа? Не стоит ли она всех сомнительных даров добродетели?.. Мой брат тебя обожает, он сделает все для тебя. Да разве он и без того не сделал уже многого? Разве не важнейший долг чувствительной души – признательность, благодарность? Ты пренебрегаешь этим долгом, Жюстина, ты им пренебрегаешь, отказывая своему благодетелю.

Но ничто не могло сломить нашу героиню, черпавшую в своем ангельском сердце силы, необходимые для противостояния таким соблазнам. Тогда гнусный развратник, убедившись, что первые атаки окончились решительной неудачей, приступил к осуществлению дьявольского замысла, который мог родиться только в таком мозгу, как у него.

Комната Жюстины отделялась от других помещений легкими перегородками. Сквозь щели в них Роден смог увидеть, что в очень жаркую погоду девушка предпочитала ложиться спать без всякой одежды. Тщательно заперевшись, она раздевалась донага и, не ожидая никакой опасности, укладывалась в таком виде на кровать. Роден очень быстро и в глубочайшем секрете соорудил механизм, при помощи которого кровать Жюстины могла стремительно взлететь в комнату верхнего этажа. В одну прекрасную ночь, удостоверившись в том, что жертва его замысла пребывает в крепких объятиях сна, он привел механизм в действие, и вот наша бедняжка, совершенно нагая, беззащитная, в полной власти этого злодея, в надежно запертой комнате. Роден не сомневается в успехе.

– Вот я тебя и поймал, мошенница, – восклицает он, кидаясь на добычу. – Теперь-то ты от меня не убежишь!

Шесть свечей, принесенных загодя, освещают эту сцену. Сладострастник получает двойное наслаждение, любуясь безупречной красотой юного обнаженного тела и покрывая его горячими поцелуями.

Нам нет нужды описывать его состояние. Легко представить, что чувствовал развратник, уже видя себя обладателем той, к кому он вожделел, казалось, целую вечность. Но, более вооруженная своей добродетелью, чем Роден своей нечистой страстью, Жюстина выскальзывает, как угорь, из его объятий, подбегает к окну, распахивает его и готовится звать на помощь. Ослепленный предвкушением грязных наслаждений, Роден не удосужился все предусмотреть. Злосчастное окно выходило как раз в дортуар, где спали юные воспитанницы, и крики Жюстины могли, чего доброго, разрушить всю его жизнь.

– Остановись, несчастная, остановись! – закричал Роден. – Уходи, я сейчас же отопру дверь. Ради Небес прошу, не губи меня.

– Откройте дверь, – сказала Жюстина, – Я замолчу, как только увижу ее открытой.

Пришлось повиноваться, осторожность того требовала. Жюстина избежала западни. Преступление, еще раз побежденное силой добродетели, осталось оплакивать крушение своих планов.

Это был удобный повод распроститься с домом Родена. Жюстина так бы и поступила, если бы в это же время дело обращения Розали не приняло неожиданный оборот. Но прежде чем рассказать об ужасной развязке этого дела, надобно вернуться несколько назад, к первым попыткам Жюстины осуществить свой замысел.

Пользуясь несравнимо большей свободой передвижения, чем Розали, она нашла способ изложить одному молодому священнику из их округи свое намерение посвятить свою подругу в священные таинства веры. Аббат Дель, пламенный служитель Христа, с радостью ухватился за мысль привести в лоно Церкви одну из заблудших овечек За три недели, прошедшие после знакомства с Жюстиной, он провел с Розали несколько тайных богословских бесед. Эти тайные собрания происходили в комнате Розали. Дочь Родена, немного уже наставленная в учении Церкви, полная самого горячего желания познать святыню, которая так долго была от нее сокрыта, должна была ранним утром ускользнуть из дому, пробраться в церковь, принять первое причастие и так же незаметно вернуться домой. Все обещало полный успех предприятию, где Розали, вырвавшейся из развратных лап своего отца, предстояло вслед за тем укрыться в монастыре. Но Небу на этот раз было не угодно, чтобы добродетель торжествовала над пороком. Неосторожность все погубила, и преступление вступило в свои права.

Обычно Жюстина не присутствовала при этих мистических увещеваниях. Она стояла на страже, готовая предупредить об опасности. Все трое, почитая себя уже в благополучной гавани, забыли на этот раз об осторожности. Розали позвала Жюстину разделить с ней священный экстаз, и три наших ангела, пав на колени, вознесли благодарственные молитвы к Небу. В это же время Роден, занятый более земными мыслями, обуреваемый желанием осквернить привычным ему образом дочь, отправился к ней, держа в своих руках готовое к бою орудие. Он вошел в комнату, ожидая застать свою дочь еще в постели, и каково же было его удивление, когда он увидел священника с распятием в руках. В первое мгновение он подумал, что ему померещилось, он шагнул вперед и в ужасе попятился.

– Вот, сестрица, – сказал он, когда Селестина и Марта, привлеченные его громким криком, вбежали в комнату, – ты видишь, как я предан. Жюстина, мне легко понять, кому я обязан замыслом этого гнусного обольщения. Уходи, ты мне здесь не нужна, мои чувства к тебе таковы, что, покусись ты на мою жизнь, я и то смог бы тебя простить еще раз. А ты, негодяй, – он схватил священника за ворот. – ты, гнусный совратитель, презренный служитель ненавистного мне культа, ты не уйдешь отсюда так же легко, как вошел сюда. Тюрьма отплатит тебе за меня. Я покажу тебе, как осквернять своим нечистым дыханием высокие принципы философии, которым я обучаю в этом доме. Розали, отправляйся к своей тетушке и не выходи оттуда без моего позволения.

Перепуганный клирик совершенно обессилел. Роден потащил его с собою и при помощи сестры и гувернантки запер в погребе дома, куда не проникал ни единый луч света. Поднявшись наверх, он замкнул Розали в другом помещении, а сам отправился оповещать соседей о приключившейся беде.

– У меня похитили дочь, – сообщал он направо и налево. – Я подозреваю в этом аббата Деля.

Кинулись к аббату. Того не оказалось на месте.

– Вот мое несчастье и выяснилось, – сказал Роден. – Прежде были только подозрения, а теперь открылась вся ужасная истина. Но я сам виноват: я видел начало интриги и не прервал ее в первые же дни.

Все население поверило этой уловке. Теперь Роден мог считать себя полновластным хозяином судьбы своего узника. Он явился к аббату Делю лишь затем, чтобы превратить его тюрьму в гробницу. По изощренности, достойной этого чудовища, как только бедный аббат отдал Богу душу, тело его приколотили гвоздями к стене погреба. В этот же склеп изувер Роден поместил и свою дочь.

– Я хочу, чтобы твой соблазнитель был постоянно перед твоими глазами, пока ты кровью не смоешь свое преступление.

Таково было положение вещей, когда Жюстина, уверенная, что любовь Родена гарантирует ей безопасность, решила предпринять все возможное, чтобы узнать о судьбе дочери этого варвара. «А когда я ее найду, – думала Жюстина, – станет известна и участь святого отца». Она принялась обшаривать все закоулки дома, и в глубине очень мрачного внутреннего дворика ей показалось, что она слышит чьи-то жалобные стоны. Перед ней была груда поленьев. Преодолев это препятствие и увидев за ним маленькую узкую дверь, Жюстина обнаружила, что стоны доносятся именно из-за нее.

– О Жюстина! Это ты! – услышала она.

– Да, да, милая моя, дорогая подружка! – воскликнула Жюстина, узнав голос Розали, – Да, это Жюстина, которую само Небо послало, чтобы тебя выручить.

Жюстина засыпала Розали многочисленными вопросами, та еле успевала отвечать на них. Ужасное положение Розали раскрылось перед Жюстиной: убийство бедного аббата было совершено Роденом. Деталей этого злодейства Розали не знала. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что жертву пытали: она слышала его крики, а на его теле были многочисленные следы от ударов ножом. Соучастниками же ее отца были его сестра и гувернантка.

– Теперь очередь за мной, – прибавила Розали. – Вчера вечером отец пришел в мою тюрьму вместе с Ромбо. Это здешний хирург, я тебе рассказывала о его дружбе с Роденом. Оба они позволили себе проделать со мной ужасные вещи. Отец потребовал (а раньше ему никогда не приходило в голову такое), чтобы я удовлетворила чудовищную похоть его собрата. Он даже держал меня во время этой мерзкой сцены. Затем у них вырвались слова, после которых я могу не сомневаться в моей страшной участи. Ах, Жюстина! Я погибну неминуемо, если ты не найдешь средства освободить меня. Все, все мне подсказывает, моя милая подружка, что эти чудовища хотят провести на мне какие-то опыты.

– О Небо, – прервала Жюстина рассказ Розали, – разве когда-нибудь здесь случалось нечто подобное?

– У меня есть сильные основания верить этому. Когда здесь содержались дети, у которых не было ни отца, ни матери…

– Ох, ты меня заставляешь дрожать…

– …они исчезали, и было невозможно узнать, что с ними случилось. Месяц назад одна четырнадцатилетняя девочка, прекрасная, как утро, исчезла таким образом. А я очень хорошо помню, что в тот день я слышала приглушенные крики из кабинета моего отца. А назавтра он сказал мне, что девочка сбежала. А еще через несколько дней не стало одного сироты, пятнадцатилетнего мальчика. Он исчез, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. О нем вообще никто никогда не упоминал. Я в ужасе, дорогая моя. Ты должна как можно скорее вытащить меня отсюда, у нас почти не остается времени.

Жюстина поинтересовалась, не знает ли ее подруга, где может быть ключ от этого погреба. Розали не знала, но предположила, что его вряд ли уносят отсюда. Жюстина поискала ключ, но тщетно.

Приблизилось время расставания, Жюстину могли хватиться каждую минуту. Жюстина не могла оказать этому невинному ребенку никакой иной помощи, кроме нескольких слов утешения, надежды да обильно пролитых слез. Розали заставила ее поклясться, что та навестит ее завтра. Жюстина добавила также, что если ей не удастся найти ничего действенного, то она намерена принести свою жалобу к ногам правосудия. Подругу надо спасать любой ценой. Жюстина поднялась к себе. Ромбо в этот вечер ужинал у Родена, и, решившись во что бы то ни стало разузнать об участи Розали, Жюстина пробралась в комнату, смежную с той, где собирались вечерять оба негодяя. Там их разговоры сразу же убедили ее в том, что преступление совершилось и что такая же участь грозит и Розали.

– Я весьма огорчен, – говорил Роден своему приятелю, – что ты не был свидетелем моего мщения. О мой друг, ты не можешь себе представить, какое наслаждение я испытывал, принося в жертву самую лелеемую страсть моей души!

– Еще бы, – отозвался собеседник. – Тебе нанесли такое оскорбление, тяжелее которого трудно вообразить. Твоя дочь на коленях перед ним! Он, злодей, очень скоро бы перешел от своих мистических бредней к беседам более существенным. Он хотел попросту попользоваться твоей дочкой, можешь быть в этом уверен.

– Я думаю, что я скорее простил бы ему это оскорбление, чем то, что он посягнул на ее разум! Нечестивец! Он причащал, исповедовал ее. Он погубил бы это создание.

– К счастью, ты сумел предотвратить это. А какую смерть ты для него выбрал?