Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей"

– О, это была неповторимая сцена! Мне помогали Марта и сестра. Я представил ему десятка два живых картин, одна другой сладострастней. Женщины и сосали его, и пускали в ход пальцы, мне хотелось, чтобы он был полностью опустошен, доведен до изнеможения, прежде чем отправиться на тот свет. Я скажу тебе, что, если бы он достался фуриям, они не могли бы управиться лучше.

– И потом?

– А потом я распял его на кресте. Я захотел, чтобы слуга принял такую же смерть, как хозяин. И за те четыре часа, что он издыхал на кресте, не было такой пытки, какую я бы не испробовал на нем: я хлестал его бичом, колол ножом, раз двадцать вонзал я острие в его тело! Ах, как бы я хотел, чтобы ты был моим ассистентом во время этой чудесной операции! Но тебя не было, и я очень огорчен этим: не видеть, как мучается твой враг!

– А твоя преступная дочь, разве она не пройдет через это же? Ты только подумай, Роден, как это было бы важно для познания анатомии: никогда она не доходила до такой степени точности. Ведь мы можем воочию наблюдать, что происходит с сосудами четырнадцатилетней женской особи, умирающей мучительной смертью! Ведь только так мы можем увериться в безошибочности наших умозаключений; другие части тела тоже представляют огромный интерес. Скажем, девственная плева. Ведь для ее исследования нужна очень юная девица. Что ты сможешь узнать после наступления половой зрелости? Ничего: месячные излияния ослабят, а то и прорвут эту пленку, и все исследования окажутся бесполезными. А возраст твоей дочери самый подходящий, ведь месячных у нее еще не было. Мы пользовались ею только сзади, а это ничуть не отражается на девственной плеве; мы сможем как следует ее исследовать в полной ее сохранности. Я надеюсь, что ты потешишься.

– Еще бы, черт побери! – ответил Роден, – Позором было бы допустить, чтобы пустые предрассудки препятствовали прогрессу науки. Могут ли мыслящие люди считать себя связанными такими смешными обстоятельствами? Все наши учителя, начиная с Гиппократа, проводили опыты в лечебницах. Мой профессор хирургии многие годы препарировал живых людей обоего пола… И мы оба сможем поправить ошибки наших предшественников только таким путем. Принося в жертву дюжину людей, мы спасаем жизни тысяч других. Спрашивается: как можно колебаться в этом случае? И художники думали так же. Великий Микеланджело, желая точнее изобразить Христа, распял на кресте некоего молодого человека и скопировал его муки в своем шедевре. Вспомни кающуюся Магдалину знаменитого Гвидо: ученики этого большого художника безжалостно бичевали перед ним юную натурщицу. Известно, что они засекли ее до смерти. А тут речь идет о прогрессе нашей науки. Что же мешает нам употребить те же средства? В чем здесь зло? Убийство, совершаемое по закону, разве отличается чем-нибудь от этого? Здесь ведь тоже жертвуют одним для спасения многих. Нас, наоборот, должны благодарить: мы побеждаем свою натуру для пользы человечества!

– Не такая уж это и победа, – сказал Ромбо, – Не советую тебе хвастаться ею перед теми, кто знает, какое приятное возбуждение вызывают подобные действия!

– Что же, не буду от тебя скрывать, что обычно во мне вызывают сильное возбуждение случаи, когда я заставляю других чувствовать боль. Такое случается со мною во время операций, или бичевания, или натурных исследований. Сперматические тела в моем организме приходят в движение, начинается зуд, происходит эрекция и даже – представь себе! – более или менее бурная эякуляция в зависимости от степени страдании подопытного субъекта… Да, вспомни: когда мы с тобой оперировали того мальчишку, которому я рассек левую сторону грудной клетки, чтобы наблюдать пульсацию сердца. Когда я освободил сердце от оболочки и тем самым лишил пациента жизни, ты помнишь, конечно, как у меня началось против моей воли отделение семени и тебе пришлось помочь мне. Помнишь ты, конечно, и то, что в канале еще оставались последние капли семени, а пенис мой был уже снова в состоянии эрекции. Ладно, не будем препираться: я так много раз убеждался в совпадении твоих взглядов с моими, что между нами не должно быть на этот счет никаких недоразумений.

– Согласен, – ответил Ромбо, – со мной бывает то же самое. И я никак не могу понять, по какому необъяснимому противоречию природа внушила людям страсть к разрушению ее же творений.

– Мне-то очень это понятно, – отозвался Роден, – Частицы разрушаемой нами материи мы бросаем в горнило творческой деятельности природы и даем ей испытать радость нового созидания. Ведь созидать она может, лишь разрушая, и человек разрушающий помогает ей испытать живейшее наслаждение от созидания.

– Значит, убийство – это наслаждение?

– Скажу больше: это долг. Это средство, которым природа заставляет нас исполнять ее предначертания, она именно этого ждет от нас. И все страсти, которые толкают нас к совершению того или иного поступка, – дело благое, потому что они, страсти эти, опять же внушены нам, друг мой, природой, чтобы смягчить то отвращение, какое могли вызвать в нас, не будь этого. Мы придаем вздорную ценность жизни, и это зачастую мешает нам верно оценить поступок человека, избавляющегося от себе подобного. Веря, что существование есть высшее из всех благ, мы безрассудно признаем подобный акт преступлением. Но прекращение этого существования или, по крайней мере, изменение его условий не есть зло, так же как жизнь не есть благо. Вернее сказать так если ничто не умирает, ничто не разрушается, ничто не пропадает в природе бесследно, если все части распавшегося тела ждали этого, чтобы возродиться и составить новые формы, и какая разница, как это действие назовут?.. Да и какое же безмозглое существо сможет назвать это преступлением?

– Что ж, в добрый час тогда! – произнес Ромбо, – Но я должен признаться тебе, что опасаюсь, как бы связи между тобой и этим существом не заставили тебя заколебаться в решительный момент.

– Неужели ты думаешь, что слово «дочь» может хоть как-то подействовать на меня? Будь уверен: я смотрю на нее так же безразлично, как на любую шлюху, заставившую мой член выбросить сперму. Да к тому же я волен распоряжаться жизнью своих детей, что не оспаривается нигде, ни у какого народа. Мидяне, персы, армяне, греки пользовались этим правом весьма широко. Законы Ликурга – образец для всех законодателей – не только предоставляли детей в полную власть отцов, но и предписывали отцам убивать сразу после рождения детей с физическими недостатками и тех, кого родители попросту не захотят вскармливать. Огромное число диких племен убивает своих младенцев в первые же часы их жизни. Поэтому никто не порицает женщин Азии, Америки, Африки за то, что они устраивают себе искусственные выкидыши. Кук видел эти нравы и на островах Южного моря. Ромул разрешал детоубийство, к нему терпимо относились Законы Двенадцати таблиц и вообще все римляне до времени Константина. Этот обычай существует и до сих пор в Китае: на улицах и в каналах Пекина ежедневно находят десятки и сотни трупов новорожденных… Впрочем, возраст убитого ребенка не играет никакой роли. У парфян убийство дочери, сына, сестры, брата не вело к судебному преследованию. Цезарь встретился с этим же у галлов. Многие места в Пятикнижии свидетельствуют, что убивать своих детей было дозволено и избранному народу. Сам Бог склонял к этому Авраама. Долгое время считалось, утверждает один знаменитый современник, что процветание державы зависит от полного бесправия детей; мнение это основано на принципах самого здравого смысла. Да что говорить! Какое-нибудь правительство отправляет на тот свет по десять – двадцать тысяч подданных в день, и оно считает себя вправе так поступать. Отчего же не давать права распоряжаться точно таким же образом жизнью своих детей? Какая нелепость! Какая непоследовательность! И как слабы и глупы те, кто соглашается на такие цепи! Власть отца над детьми – единственно реальная, служащая основанием и образцом для всех других власть. Она тоже продиктована нам природой. Внимательное изучение предмета сразу же предлагает нам убедительные примеры. Царь Петр ни на минуту не усомнился в этом праве и не преминул этим правом воспользоваться: в обращении ко всем подданным империи он утверждал, что по всем законам – Божеским и человеческим – отец волен приговорить своего сына к лишению жизни. Только в нашей варварской Франции смешное и глупое сострадание запрещает пользоваться этим правом. Нет, друг мой, – продолжал Роден с жаром, – я никогда не пойму, почему отец, обладая правом дарить жизнь, не вправе ее отнять? Никогда не пойму, почему созданное им существо не принадлежит ему? Я пойду дальше: я абсолютно убежден, что лучшее, что могут сделать отец или мать, это избавиться от своих детей, – ведь это самые страшные на свете их враги. И сделать это надо поскорее, пока они не достигли возраста, когда сами смогут избавиться от нас. К тому же население Европы растет, рост этот истощает средства к существованию. Так что и с этой, новой точки зрения умерщвление детей – дело благородное. Так что же может меня останавливать? Человеколюбие! Ах, друг мой, мне неведомо, признаюсь тебе, более ложного и вредоносного понятия. Человеколюбие – я легко докажу это в любой момент – всего лишь способ существования, который в том смысле, какой в него вкладывают наши моралисты, может разрушить весь мир.

Ромбо был в восторге от этих ужасающих максим.

– Полностью с тобой согласен, мой милый; мудрость твоя меня восхищает, но несколько удивило твое бесчувствие: я-то думал, что ты влюблен в свою дочку.

– Мне быть влюбленным в женщину? Ах, Ромбо, такого предположения я не ожидал от тебя, тебе ли, так хорошо знающему мои вкусы, мое отвращение к этому полу, которым если я и интересуюсь, то только по развращенности, а не по сердечной склонности, говорить это? Тебе известно мое преклонение перед жопой, ты знаешь, как я пьянею при виде чудесной задницы, и, конечно, всякому существу, у которого эта часть тела хороша, я воздам все почести независимо от его возраста и пола. Да разве на своем примере ты не убедился в этом, Ромбо? Несмотря на твои сорок пять лет, у тебя великолепные ягодицы, что я с охотою пользую тебя с этой стороны. Вот так-то: распутство – да, но любовь – никогда! Это чувство мне незнакомо. Больше того, если какая-нибудь девица или мальчишка внушает мне на некоторое время иллюзию привязанности, то ей на смену вскоре приходит сильнейшее отвращение. И тогда я знаю только одно средство ублаготворить себя – убить, да, друг мой, убить это существо. И я делаю это с величайшим наслаждением. Это последняя радость, которую может дать мне недавний предмет моих вожделений. Вот уже семь лет моя дочь служит моему распутству: настал час, когда она должна расплатиться за мое минувшее упоение ее жизнью.

И тут Роден вытащил свой твердый и крепкий член и вложил его прямехонько в руки своего собрата, который не замедлил вручить приятелю такой же подарок.

– Мне кажется, – проговорил Ромбо, – мы оба в весьма подходящем состоянии.

– Да, они наготове, – сказал Роден, – приподнимись-ка. Я хочу дотянуться до твоего зада, я им никогда не могу насытиться.

И, спустив у дружка панталоны, распутник принимается щупать, похлопывать, покусывать его ягодицы. Ромбо отвечает ему тем же. Два нечестивца устраиваются так, что могут одновременно и заниматься своими торчащими дубинками, и вылизывать зад партнера. Роден не выдерживает первым: он заваливает приятеля на канапе и вонзается ему по самые яйца в зад, ухватив в то же время обеими руками член Ромбо.

– Если ты владеешь собой, когда тебя е…т, я бы предложил поискать кого-нибудь для тебя, чтобы ты мог тоже пустить шишку в дело. Мы часик позабавляемся, а потом приступим к жертвоприношению.

– Я ручаюсь за себя, – ответил Ромбо, – нет второго человека, который так владел бы своей е…й, как я.

– Так кого бы ты хотел?

– Мальчика.

Роден тотчас же звонит гувернантке, которая появляется, получает необходимые распоряжения и уходит…

Жюстина не намеревалась долго оставаться на своем посту, но ей пришлось задержаться, чтобы полностью прояснить участь, грозящую Розали. Но теперь медлить нельзя. Со всех ног кидается наша героиня на помощь к своей подруге, полная решимости спасти ее или умереть.

– Бедная моя, – кричит она через дверь, – нельзя терять ни минуты!.. Чудовища! Ты была права… Сегодня вечером… они придут.

Произнося эти слова, Жюстина делала отчаянные попытки взломать дверь. Одним из своих движений она задела какой-то предмет. Услышав шум падения, она нагнулась, пошарила: в руке у нее оказался ключ. В одну секунду дверь была распахнута, подруги кинулись в объятия. Жюстина торопила, тащила за собой Розали. Но той захотелось показать Жюсти-не всю обстановку своей тюрьмы, труп несчастного аббата, прибитый к стене.

Эта задержка решила судьбу всего предприятия. Время было потеряно. Розали наконец побежала к дверям… Небо праведное! Приходится еще раз сказать, что добродетель вновь должна уступить и что чувства самого нежного, самого истинного сострадания опять оказываются жестоко наказанными.

Гувернантка освещала путь Родену и Ромбо, растерзанный вид которых ясно свидетельствовал о том, чем они занимались. Роден схватил дочь, Жюстина оказалась в лапах Ромбо.

– Ты куда это собралась? – закричал Роден, – Ага, эта шлюха устроила тебе побег… Негодяйка, – сказал он, поворачиваясь к Жюстине. – Вот они, принципы твоей добродетели!.. Похитить дочь у отца! Вот она, твоя благодарность за то, что я не заколол тебя в тот день, когда увидел, что твоими заботами моя дочь устроилась в ногах у попа.

– Я сделала то, что должна была сделать, – твердо отвечала Жюстина, – Когда отец – такой изверг, что готовится убить свою дочь, надо делать все возможное, чтобы не допустить этого.

– Хорошо же, – сказал Роден, – Шпионство и совращение – два самых страшных греха для слуги. Пойдемте. Мне не терпится расследовать это дело.

И Розали, предшествуемая Жюстиной, в сопровождении двух злодеев была проведена во внутренние покои дома. Селестина, которую они застали почти голой, встретила их потоком брани. Марта тщательно заперла все двери, и самое страшное, самое невероятное, самое жестокое действие началось.

Попробуем изобразить его. Недостаток энергии, присущий перьям иных художников, мы постараемся возместить истинностью изображения.

– Выпьем для начала, – сказал Роден, – я люблю заниматься такой работой чуть навеселе.

Вино было принесено, и шесть бутылок лучшего шампанского осушили за четверть часа.

– Принеси еще полдюжины, – приказал Роден сестре, – мы его выпьем за работой. Итак, мадемуазель Жюстина, – проговорил злодей, приближаясь к заплаканной, приготовившейся к самой грустной участи, милой нашей девочке. – Стало быть, вы, игравшая такую непорочную весталку, занялись развращением дочери почтенного отца. Поверишь ли, Ром-бо, чего я только не делал, чтобы заполучить эту девку, и ничего не вышло. А ты, потаскушка, – продолжал он, награждая при этих словах увесистой оплеухой свою дочь, – как же ты послушалась этой мерзавки… А знаешь, Ромбо, мы препарируем их обеих на Розали мы исследуем девственную плеву, а на Жюстине сокращение сердечной мышцы.

– Я все что угодно сделаю с этим цыпленочком, – сказал Ромбо, принимаясь грубо лапать Жюстину за грудь. – Эта шлюшка давно уже кружит мне голову. С тех пор как я познакомился с нею у тебя, я не раз кончал в ее честь.

В продолжение разговора Ромбо сбрасывал с Жюстины и ее подруги все покровы, препятствовавшие его похоти. Спустя минуту обе девочки были полностью обнажены. Но если прелести Розали были уже знакомы честной компании, то на теле Жюстины скрестились взгляды всех присутствующих.

Селестина подскочила к ней и грубо обвила своими похотливыми руками.

– Мать е…ая! – воскликнула она, – Что за девка!

– Ну так пощекочи ее, – сказал Роден, – Ромбо, полюбуемся этим подготовительным спектаклем. Чертовски люблю заставлять плачущую девчонку наслаждаться против своего желания.

Мадемуазель Роден опрокинула заплаканную Жюстину на канапе, да так ловко, что зад Жюстины оказался в полном распоряжении Родена, принявшегося сразу же осыпать его сильными лобзаниями.

Сама же Селестина принялась со всем присущим ей искусством мастурбировать девочку. Ромбо, пристроившийся тут же, пятнал Жюстину сладостными поцелуями. Марта месила задницу своего господина, а руки того терзали ягодицы дочери.

Селестина торжествовала: ловкая умелица, она добилась того, что сладострастие одержало победу над отчаянием, и наша простушка забилась в сладких судорогах.

– Сучка дала сок, – объявил Роден. – Я лизал ей анус и понял это по его сокращениям.

– Да, она потекла, – сказала мадемуазель Роден. – У меня все пальцы мокрые.

И, облизав свои пальцы, она принялась со смаком целовать Жюстину в губы…

– Ну вот, дитя мое, – обратился Роден к прелестному созданию. – Я очень доволен тем, что с вами сейчас произошло. Поверьте мне, вам лучше быть в добром согласии с нами. Так вы, быть может, вернете то, что проиграли из-за своей дурости. Ах, Бог треклятый! До чего же она мила – эта смесь наслаждения и страдания!

– Сударь, чего вы от меня требуете? – воскликнула Жюс-тина.

– Только того, чего мы не можем получить силой. Ничто не облегчит вашу участь, если вы, повторю еще раз, не будете с нами в полном согласии. Например, сейчас нам хотелось бы, чтобы ваш язычок потешал мою сестру. Она примет такую позу, что перед вами окажутся оба ее отверстия, и заднее и переднее. Розали будет лизать зад, а вы потрудитесь, будьте так любезны, спереди. Надо соглашаться, если вы не хотите, чтобы мы сменили просьбу на приказания.

Что делать – мизансцена сыграна! Затем Роден, дополняя свой рецепт, растянулся справа от своей сестры, а Ромбо составил симметрию своему приятелю слева от нее. Они устроились таким образом, что их дубинки касались уст Жюсти-ны, а их задницы были предоставлены языку и губам Розали. Марта же в это время обходила строй: поглаживала и щекотала яички, следила за тем, чтобы языки равномерно обрабатывали все участки и как бы между делом подставляла обоим развратникам свои великолепные ягодицы. Такая преамбула окончательно воспламенила сластолюбцев.

– Ромбо, – сказал Роден, – давай-ка влупим Жюстине как мы умеем. Ты не представляешь, как я схожу с ума от ее попочки. Наверное, во всей Франции не найти человека, перевидавшего на своем веку больше задниц, чем я, но клянусь тебе, друг мой, никогда моя рука не касалась ничего более совершенного, более изящно округленного, более белокожего, более упругого, более аппетитного, чем задик этой негодяйки.

Жюстина, понявшая, что ее ожидает, бросилась к ногам своих истязателей. С неописуемым отчаянием молила она их о пощаде.

– Возьмите мою жизнь, – просила она, – но не кладите на мою душу клеймо бесчестья.

– Но ты не будешь ни в чем грешна, – сказал Ромбо, – мы тебя возьмем силой.

– Конечно, – подхватил Роден. – Какой уж тут грех, если тебя заставили.

И, таким издевательским утешением усмиряя Жюстину, он бросил ее на канапе.

– Какой зад, – продолжал он, жадно взирая на раскрытые перед ним прелести. – Послушай-ка, Ромбо. Давай попробуем поработать над этими половинками: ты занимайся левой, а я займусь правой. Кто добьется первой крови, тот и приступит к ней первым. Розали, поди-ка сюда! Встань перед Ромбо на колени и соси его, пока он будет заниматься своим делом, а ты, Марта, соси меня.

Жюстину уложили. Селестина крепко держала ее, процедура началась. Но, заметив, что Селестина начала теребить клитор жертвы, Роден немедленно сурово отчитал сестру.

– Прекрати, – сказал он. – Ты помогаешь ей пересилить боль, а на этот раз нам не надо, чтобы она насладилась. Нам надо, чтобы она мучилась; ты нам так весь замысел испортишь.

Посыпались удары. Каждой половинке причиталось получить по пятьдесят. Ромбо наносил удары более сильные, чем Роден, но тот был искуснее: кровь брызнула на тридцатом ударе.

– Ну вот, – сказал Роден, – ты видишь, я буду первым.

– Конечно, – ответил Ромбо, – но я бы на твоем месте не стал доводить дело до конца, а удовлетворился бы более легкими удовольствиями: нам еще пригодятся наши силы.

– Ну уж нет, черт побери, – воскликнул Роден, раздвигая ягодицы Жюстины и вонзая туда свой крепкий, как железо, стержень, – Ни за какие коврижки не откажусь я от счастья всадить в этот зад до упора. Слишком долго я к этому стремился, слишком долго я хотел, чтобы она это испытала… И она испытает, потаскушка…

Вот уже острие его раскаленного инструмента распарывает крохотную нежную дырочку, которая, будучи атакована таким манером всего однажды до этого, сохранила почти первозданную свежесть и нетронутость. Отчаянный вопль лишь на мгновение смутил Родена. И вот, привычный к подобным реакциям, он лишь крепче обхватил поясницу Жюстины и нажал еще сильнее. По самые яйца оказался он в ее прелестном задике.

– Ах, е…ый в жопу Бог! – прорычал он. – Пусть попробует Он Сам или Его приспешники помешать мне насладиться радостями Содома! Но как я отделываю эту сучку! Друг мой, какая задница! Как мне там горячо, как там тесно! Слушай, я хочу увидеть, как ты займешься этим же с моей дочкой. Но только, когда ты ей засадишь, повернись так, чтобы я мог щупать твой зад, а Марта поскребет нас обоих.

– Подожди-ка, – сказал Ромбо, – остановись на минутку. Я тебе предлагаю радость двойной атаки. Вот что я хочу надо поставить этих барышень одна на другую. Жюстина стоит на четвереньках, подняв задницу. На этом сооружении я расположу твою дочь, две дырки будут рядом, и мы потычем их оба, меняя время от времени одну на другую. Марта, как ты только что сказал, будет нас подстегивать, а сестра твоя держать все это сооружение, не давая ему развалиться.

– Клянусь всеми е…ми христианскими Богами, ничего нет лучше того, что ты придумал, – сказал Роден, – но мы можем чуть-чуть подправить твою идею. Пусть и Марта с Селестиной примут такую же позу – это удвоит наше наслаждение.

Почти час наши развратники занимались исследованием всех четырех задов, которые вращались перед ними, подобно крыльям ветряной мельницы: так они называли этот способ разврата. Это название мы рекомендуем употреблять всем будущим испытателям.

Наконец они утомились. Даже разврат не может быть бесконечным. Да и мельница наскучила… Ничто так не стремится к переменам, как сластолюбие. Алчное до наслаждений, оно всегда воображает, что задуманное превосходит то, что уже испытано.

Страсти обоих распутников достигли высшей точки: глаза их исторгали пламя, торчащие дубинки грозили, казалось, самим Небесам. Роден, особенно разъяренный на Жюстину, решил, казалось, замучить ее до смерти. Он целовал, щипал, осыпал ее ударами: невероятная смесь ласк и оскорблений, нежности и жестокости. Он словно не знал, что бы еще выдумать в угоду своему сладострастию. Наша прирожденная стыдливость вынуждает нас краснеть, приоткрывая завесу над всем, что он творил в эти минуты.

– Ну что ж, – сказал он наконец Жюстине, – вот ты и убедилась, милочка, что и в педерастии есть нечто полезное твое сокровище в целости и сохранности. Менее добропорядочные распутники непременно отведали бы тебя и с той стороны, но мы с Ромбо себе этого позволить не могли. Не бойся, что мы покусимся на этот плод. Но зад… эта прелестная попка… ее будут протыкать… такую свеженькую, такую кругленькую, такую миленькую.

И, говоря это, он целовал эту попку, всовывал в нее палец, заменяя его то и дело на более серьезный инструмент.

Но роковой час настал. Роден грубо хватает Розали, он мечет на нее ужасающие взгляды: смерть глядит из глаз изверга.

– Отец мой, – восклицает, рыдая, несчастная, – чем заслужила я такую участь?

– Ты еще спрашиваешь, чем заслужила? – мрачно проговорил Роден. – Ты захотела познать Бога, потаскуха, как будто у тебя могут быть другие божества, кроме моего наслаждения и моего члена.

И он тут же заставил ее приложиться к этому божеству. Он стал бить ее по щекам, выкрикивать проклятия и богохульствовать как одержимый. Ромбо, наблюдая с восторгом все это, начал теребить свой член, прижав его к ягодицам Жюстины.

Наконец приступили к операции. Бедная дочь Родена была привязана за все четыре конечности спущенными с потолка веревками и поднята на некоторое расстояние от пола. Ноги ее раздвинули как можно шире. В пространство между ее ногами Роден поместил свою сестру, сам встав у нее за спиной и вогнав свое орудие в ее зад. Марта назначалась в ассистентки. Ромбо было предложено приступить к содомированию Жюстины. Гнусный Ромбо, заметив, что бессильно свесившаяся голова Розали лишена всякой опоры, подставил свой зад, и каждый удар, наносимый им Жюстине, заставлял голову Розали подпрыгивать на его ягодицах, подобно мячику на ракетке.

Роден, невероятно позабавившийся этим зрелищем, измышлял между тем все новые пытки для своей несчастной дочери. Наконец он решил, что пора к кровосмешению и содомии прибавить и детоубийство. Марта подала скальпель и другие инструменты. Ромбо необходимо было видеть действия своего собрата, и он подтащил свою жертву поближе, не выходя, однако, из нее.

Раскрыта подчревная область. Роден режет, разрывает, извлекает и кладет на тарелку гимен, матку и все сопутствующее. Ученые-злодеи отрываются наконец от своих пациенток и приступают к исследованию. Умирающая Розали обращает угасающий взгляд к извергу отцу, как бы в последний раз упрекая его в варварской жестокости. Но голос сострадания не проникает в такие сердца. Ужас! Роден погружает свой член в разрез, ему нравится купать его в крови. Ромбо в восхищении, Селестина и Марта разражаются смехом. Только Жюс-тина осмеливается оказать последнюю помощь своей несчастной подруге. Вся в слезах, она молит о сострадании, упрекает в жестокости. И тогда в наказание Роден принуждает ее сосать его член, обагренный кровью той, кого она посмела оплакивать. Мало того, он заставляет ее подчиниться другим ужасным фантазиям и положить голову прямо в кровоточащую рану. Затем он пронзает ее сзади и орошает бурным потоком своего нечистого семени. Ромбо, не отставая от приятеля, пристраивается с той же целью к заду Селестины. Наконец оба злодея бессильно падают в кресла.

Но Розали еще жива. И снова Жюстина осмеливается просить за нее.

– Дура, – говорит ей Роден, – ты разве не видишь, что ее уже не спасти.

– О сударь, – молит непонимающая Жюстина, – может быть, заботы, хороший уход… Отвяжите ее, положите на постель, я постараюсь ее выходить. Что вы натворили, сударь…

Но Роден не слушает ее, он тискает Марту за грудь.

– Эти шлюхи прожужжали мне все уши: одна надоела мне своими криками и стонами, другая – просьбами. Давайте-ка еще дюжину шампанского, и пусть Селестина с Мартой позабавятся с нашими пушками, пока мы будем распивать.

Сказано – сделано.

– А что же делать дальше? – спросил Ромбо, когда усилия Марты и сок шампанского снова привели его в боевую готовность.

– Что делать? – отозвался Роден, – А вот что: привяжем Жюстину к телу ее подруги, ты будешь ее препарировать, одновременно засаживая мне в зад, а я прижмусь к губам моей дочери, чтобы насладиться последним вздохом нашей жертвы.

– Нет, – сказал Ромбо, – мне пришла в голову мысль наказать Жюстину несколько иначе… Наслаждение от убийства женщины недолговечно. Она ничем не порадует нас после своей смерти; радость от причиняемых ей мучений исчезнет вместе с ее жизнью, останется только в воспоминаниях. Мы сделаем лучше, – продолжал Ромбо. – Мы заклеймим ее каленым железом, накажем ее в тысячу раз чувствительней, чем простое лишение жизни. Заклеймим ее, пометим, изобразим все ее преступления на ее теле, и ей придется либо повеситься, либо подохнуть с голоду. А мучиться она будет до последнего издыхания, всю оставшуюся жизнь, а наше наслаждение будет гораздо более продолжительным.

Они сделали это: Роден держал Жюстину, а гнусный Ромбо поставил ей на обоих плечах клейма, которыми клеймят воровок.

– Пусть попробует теперь жаловаться, пусть попробует, – сказал этот монстр. – Эти письмена объяснят всем, почему мы с ней так обращались.

– Это верно, – сказал Роден, – но надо бы ею и досыта насладиться напоследок Ты же видишь, что мы снова наготове.

Огромная связка розог оказалась в руках варвара.

– Взвали-ка ее себе на плечи, – продолжало это чудовище, – я ее выпорю у тебя на спине. Ну и заодно и твоим половинкам немного достанется. А моя сестрица пососет тебя в это время. Марта будет мне возвращать удары, которыми я буду награждать вас обоих, а мучения Жюстины закончатся опять же по-содомски.

Приступили к исполнению. Роден был безжалостен: кровь нашей героини бежала по спине Ромбо, приводя его в неистовство.

– Теперь моя очередь, – сказал Ромбо, – но я хочу расположить ее на твоих плечах другим манером. Я не забыл, что у нее и спереди есть кое-что. Так вот: я хочу ее отхлестать по передку, по ляжкам, по животу, по всем этим ненавистным для меня местам.

– Ох, четырежды е…ый Бог! – воскликнул Роден. – Как же мне это не пришло в голову! Я в отчаянии оттого, что оказался менее изобретательным, чем ты.

Эта новая прихоть была исполнена. Вся передняя часть нашей героини была основательно исхлестана, досталось и заднице Родена, хотя Марта в утешение сосала его член. Наконец Жюстина была брошена на канапе, и два негодяя, бичуемые Мартой и Селестиной, излили в глубину зада нашей сиротки последние капли своего осквернительного сластолюбия.

Розали, которую злодеи продолжали держать в комнате, чтобы ее последние мучения доставляли им радость, испустила дух. Злодеи обступили ее, пожирая глазами, трогали, ощупывали. Страшный Роден вонзил зубы в еще трепещущее тело жертвы своих нечистых страстей. Наконец труп несчастной был брошен в вырытую в саду яму, где, несомненно, покоились тела и других жертв преступлений Родена. А Жюстину отвели на край леса, откуда она когда-то вышла, и предупредили, что всякая попытка искать возмещения своих потерь обернется лишь против нее.