Текст книги "Убить Пифагора"

Глава 20
18 апреля 510 года до н. э

Пифагор не стал обсуждать неожиданное вмешательство Аристомаха. Он устремил на него сочувственный взгляд и дал понять, что ужин окончен.

Ученики молча разбрелись по спальням.

– Акенон, – сказал Пифагор, – позволь мне сопровождать тебя.

Они вышли во двор. Дом Пифагора стоял в пятидесяти метрах от общинного здания, в котором находилась спальня Акенона. Они побрели по дороге молча, прислушиваясь к мягкому шелесту земли под ногами. Прохладный ветерок доносил до них запах моря. В безоблачном небе сияла четвертинка луны, придавая всему призрачный оттенок.

– Кто таков этот Килон? – спросил Акенон на полпути.

– Ты займешься этим делом? – отозвался Пифагор.

Мгновение Акенон размышлял, прежде чем ответить.

– Если ты не против, в ближайшие дни я допрошу свидетелей, погуляю там и сям, осмотрю место преступления, а потом скажу, смогу ли я вам помочь или это пустая трата времени.

– Шесть драхм в день кажутся тебе приемлемым вознаграждением?

Неплохое предложение, хотя, естественно, сумма была намного меньше, чем та, что он получил от Главка.

– В память об отце эти первые дни я буду работать бесплатно. Если расследование займет больше времени, поговорим о вознаграждении.

Пифагор открыл рот, чтобы возразить, но Акенон перебил его, подняв руку.

– Я настаиваю. Рад, что могу помочь тебе. Кроме того, ты знаешь, что сейчас у меня нет недостатка в деньгах.

Пифагор поразмыслил, затем кивнул.

– Пусть будет так. Благодарю тебя, Акенон. – Учитель вздохнул, прежде чем ответить на его первоначальный вопрос. – Что касается Килона, то он один из наших самых влиятельных политических врагов. Приехав три десятилетия назад в Кротон, я выступал с речами, которые убедили многих членов правительства. Мне выделили землю, и мы построили на ней поселение для общины, чтобы иметь возможность обучать мужчин, женщин и детей. Помимо обучения общим знаниям я занялся теми, кто желал продвигаться в моей доктрине и прошел испытания. Так появилось наше сообщество. Килон, могущественный, богатый и знатный, считался наиболее подходящим членом общины. Он обладает замечательным интеллектом, но мне пришлось отказать ему, как только я изучил его физиономию и всмотрелся в глаза. Он тщеславен, алчен и жесток. Килон осыпал меня проклятиями и с тех пор злится на нас и пытается нам навредить. Впрочем, все это давнишние неприятности. Я был бы удивлен, если бы он решил отомстить через тридцать лет.

Они остановились у дверей общинного здания. Над ними сияло небо, усыпанное звездами.

– Я не хочу выделять Килона, – чуть слышно продолжал Пифагор, – потому что сомневаюсь, что у него больше шансов оказаться убийцей, чем у кого-либо еще. Это может быть любой политический соперник из Кротона или другого города, в чьем правительстве присутствуют члены нашего братства. В конечном счете у нас тысячи подозреваемых, и у всех какие-либо мотивы, личные или политические. Только улики могут указывать на одного, а не на другого, а улик у нас нет. В прошлом у Аристомаха были трения с Килоном, вот он о нем и заговорил. Не думаю, что следует как-то его выделять. Килон – это всего лишь один подозреваемый из многих.

– А в самом братстве? – Акенон инстинктивно заглянул внутрь общинного здания. – Есть ли у кого-нибудь повод покончить с Клеоменидом?

– Личных мотивов ни у кого нет, насколько мне известно. Клеоменид всегда вел себя справедливо, у него был ровный, спокойный характер.

– Ты упоминал о преемнике.

Слова Акенона повисли в воздухе, Пифагор ответил не сразу.

– Да, это следует иметь в виду, хотя сам я ничего не понимаю. В ночь убийства я впервые поднял эту тему. Я в добром здравии и прежде ни разу не заговаривал об уходе. Об этом мог догадаться любой, но особых оснований ни у кого не было. Тем не менее я давно задумываюсь о будущем братства. За несколько дней до убийства я решил, что меня должен кто-то заменить, тогда я смогу помочь этому человеку в течение ближайших лет. Главные кандидаты на смену – учителя, с которыми ты сегодня ужинал; однако в тот вечер, как я уже говорил, они еще ничего не знали. Убийство не могли совершить из-за преемника, по крайней мере, я про это никому ничего не говорил. Я сообщил об этом всем сразу во время той встречи, а через десять минут Клеоменид упал замертво. Мы пробыли в Храме Муз больше часа, и за это время никто не вошел и не вышел.

– Иными словами, яд подсыпали в его чашу еще до встречи, – сказал Акенон.

– Именно так. До этого никто не слышал от меня ни слова о преемнике.

* * *

Попрощавшись с Акеноном, Пифагор направился к Храму Муз. Полностью погруженный в свои мысли, он медленно шагал по вытоптанной каменистой тропе, ведущей к дверям храма. Единственным звуком, слышным в общине, была мягкая поступь его кожаных сандалий.

На память пришло десятилетнее пребывание в Фивах, где он продвигался по иерархической лестнице египетского жречества. На каждом этапе ему открывались все более глубокие тайны религии и науки. Когда он достиг высшей ступени, покинул жречество, чтобы совершенствоваться в геометрии – области знаний, которую также изучал у египтян. Фараон сделал Пифагору последнее одолжение, послав его в Мемфис, где его обучал отец Акенона, признанный геометр, говоривший по-гречески, поскольку его покойная жена была афинянкой. В Мемфисе Пифагор стал учителем геометрии – науки, которую самостоятельно развивал в последующие годы – и встретил юного Акенона, отныне его единственную надежду на то, что убийство Клеоменида будет раскрыто и исчезнет самая опасная угроза, с которой он когда-либо сталкивался.

Он поднялся по трем каменным ступеням и вошел в храм.

Акенон был в то время совсем еще мальчиком. Веселым, несмотря на то что недавно потерял мать, очень смышленым и на редкость чистосердечным. Когда Пифагор узнал об убийстве его отца и о том, что мальчик бросил учебу, чтобы стать стражем закона, он подумал, что тот испортится. Пифагор знал, как трудно сохранить душу в чистоте и как легко в нее проникает зло.

«К счастью, этого не случилось», – подумал он, вспоминая о недавнем впечатлении, которое произвел на него Акенон.

По чистой случайности тот оказался неподалеку, когда общине понадобился сыщик, живущий за пределами Кротона. Если у политического врага хватило смелости совершить убийство прямо у него под носом, нельзя исключать, что его щупальца распространятся и на органы порядка, и на армию. Пифагору нужен был человек, не имевший никакого отношения к Кротону.

Время было ответственное. Братство уже обрело политический вес, равный небольшой империи. Пришло время проникнуть в страны, чьи народы видели в них угрозу, и привлечь их на свою сторону, прежде чем они нападут. Они уже достигли некоторых успехов среди римлян и этрусков. Предстояло двигаться дальше и проникнуть в правительства, чтобы представители братства могли их контролировать. Следующим шагом был Карфаген и, наконец, огромная Персидская империя. Великой политической мечтой Пифагора было сообщество народов. Прекращение военных конфликтов. Свидетелем этих событий он уже, вероятно, не станет, но их увидит преемник. Тридцать лет взращивал он семена этого грандиозного начинания.

Может быть, еще через тридцать лет его мечта станет реальностью.

У подножия статуи Гестии плясал священный огонь, отбрасывая волнистые тени на стены Храма Муз. Пифагор рассеянно смотрел на пламя, которое никогда не гасло. На фоне его желтого сияния он мысленно воссоздал образ тетрактиса. Он обратился к тайным знаниям об этой простой фигуре и постепенно соединился с глубокими и мощными потоками духовной силы.

Отношения между единицей и двойкой, двойкой и тройкой и тройкой и четверкой, которые показывает тетрактис, – одни из главных законов природы. Пифагор обнаружил, что музыка – гармония звуков – подчиняется этим пропорциям. Сейчас он вознесся к этому знанию, и его разум плыл между семью небесными сферами. Сферы, подобно огромной лире, издавали звуки, перемещаясь по вселенной. Только его возвышенный дух в моменты высочайшей концентрации способен был уловить эту музыку.

И сейчас он ее слышал.

Он достиг высочайшего состояния, а затем, сделав последнее усилие, преодолел собственные границы и увидел перед собой то, что уготовлено лишь избранным. Подчиняясь могучей воле, разум вышел за естественные пределы сознания, проникая на бескрайнюю территорию интеллекта, который автоматически и почти неограниченно записывает и обрабатывает любую информацию. Теперь он созерцал свое бессознательное, неведомые воспоминания и точные, непостижимые выводы, которые мозг производит в своей самой непостижимой и недоступной глубине и откуда до нас доносятся лишь случайные отголоски, которые мы называем интуицией. В течение нескольких неуловимых мгновений ему станут доступны наиболее смутные и непроницаемые оттенки чувств, понимания и памяти. Он сможет анализировать все, что мозг накопил в обширных областях, обычно скрытых от сознания. Однако этот невероятный потенциал он сосредоточил на Акеноне и обнаружил то же, что и днем: глубокую чувствительность, почти чрезмерную, если учесть род деятельности, которой он занимался; окаменевший панцирь расчетливости и равнодушия, неизбежный плод горьких переживаний; он видел человека справедливого и очень одаренного, приземленного, хотя и не лишенного зачатков духовных устремлений; надежного и ответственного, что было не лишним в работе с людьми, и безоружного перед лицом могущественных духовных сил.

Ему хотелось бы оказаться рядом с Акеноном, если бы тому пришлось с ними столкнуться.

Не ослабляя концентрации, он обратил свое обостренное внимание на главных учеников. Не нашел ничего особенного и встревожился. Он делал все возможное, чтобы его любимцы превосходили уровень обычного смертного. Он желал, чтобы они были великими учителями, пастырями заблудшего человечества, как и он сам. И ему это удалось, однако, как следствие, они обрели способность делать свой внутренний мир непроницаемым для него. Пифагор едва что-либо различал, проникая в глубины их взгляда и звучание голоса. Он надеялся, что необычайная проницательность, которую в эти моменты обретал его разум, преодолеет слои, которые обеспечивали ученикам знания и тренировки, но уверен не был. Им в самом деле нечего скрывать или он не видит подвоха? Он уже давно отпустил их на волю, чтобы дальше они развивались самостоятельно.

Возможно, кто-то из них достиг большего, чем он себе представлял.

Силы иссякли. Он больше не мог сосредотачиваться.

* * *

Пифагор устремил свои мысли к Ариадне и почувствовал сильнейший поток любви. На смену ему пришло чувство вины, хотя он не мог предотвратить того, что случилось с ней в отрочестве. Она сделалась угрюмой и нелюдимой, не общалась ни с кем, даже с матерью. Чтобы она не бросала учебу, он занимался с ней лично вопреки правилам, согласно которым женщин обучала Феано. В учебу Ариадна ринулась самоотверженно, словно это был единственный способ успокоить ее внутреннюю тоску. Он хотел бы сдержать эту избыточную прыть, но в конечном итоге уступил, завороженный невероятными успехами своей дочери. Тогда он грубо нарушил еще одно из непреложных правил: допускал юную Ариадну ко все более продвинутым уровням знания. Слишком поспешно. Ему пришло в голову, что в один прекрасный день она сможет его заменить. Но в Ариадне вновь назрели перемены. Успехи придавали ей уверенности в себе, она стала окончательно взрослой. Перестала жить исключительно в мире идей. Вскоре стало ясно, что она уже не так интересуется учебой. Мало того: в учении было много моральных норм, с которыми она не соглашалась. Ему пришлось смириться с тем, что она не будет преемницей, и уважать ее независимость. Теперь она работала на общину, и все-таки среди правил и ограничений чувствовала себя как в клетке и радовалась любым поручениям, связанным с выходом во внешний мир. Возможно, подсознательно она пыталась бежать от прошлого.

* * *

Сил становилось все меньше, мысленное зрение ослабевало.

Последний пункт назначения. По-прежнему пребывая в Храме Муз, Пифагор сместил свою концентрацию в сторону членов совета, выступавших против братства. Его утонченное восприятие показало ему враждебность и вспышки ненависти. Они были сильнее, чем он себе представлял.

Больше он сосредотачиваться не мог, разум вернулся в обычные границы сознания.

Пифагор открыл глаза. Священный огонь танцевал свой неповторимый танец. Он шагнул вперед и прислонился к постаменту Гестии, сгорбившись, задыхаясь. В последнее мгновение он увидел что-то еще. Все его восприятие поразила ужасающая вспышка предчувствия.

– Нет! Боги, нет! – воскликнул он.

Он видел грядущее. Видел грозную тень, которую отбросят события в том случае, если пойдут намеченным чередом. Перед ним на краткое мгновение предстали кровь и огонь.

Бесконечные, ужасающие страдания.

Глава 21
18 апреля 510 года до н. э

Килон был слишком возбужден, чтобы уснуть.

День отмщения приближался.

Он в тысячный раз вспомнил события, тридцать лет назад изменившие всю его жизнь. Молодой, богатый, он был одним из заметных гласных Совета Тысячи, руководящего Кротоном в то время. Он ехал в недавно открывшуюся пифагорейскую общину верхом на великолепном коне, в окружении родственников, друзей и рабов. Он хотел, чтобы все стали свидетелями его славы.

Пифагор прибыл в Кротон несколько месяцев назад с пустыми руками. Ему выделили землю, строительные материалы и рабочих для возведения поселения. Надо признать, что Пифагор произвел на них сильное впечатление. Не только из-за божественного облика – некоторые утверждали, что перед ними сам Аполлон, – но прежде всего из-за его необычных идей и умения их выражать. Своим сильным и искренним голосом философ излагал знания, которые поражали даже самых образованных слушателей. Если кто-то сомневался в его словах, учитель приводил такие мудрые и изысканные аргументы, что все только рты открывали. Он заставил их почувствовать, что прежде они вели пустую, никчемную жизнь, бессмысленную и полную страданий и вражды. Он указал новый путь, который сам он уже прошел, и пообещал быть их неустанным проводником. Этот путь способен преодолеть каждый в меру своих возможностей.

У входа в общину юный Килон спешился. В ту пору лишь камни указывали место, где в будущем воздвигнут колонны, обозначающие портик. В знак уважения он прошел между ними пешком и приблизился к учителю, который ожидал его с группой новообращенных.

«Скоро я стану одним из вас. Лучшим из вас», – подумал Килон, надменно поглядывая на учеников.

Быть принятым в общину стало особенной честью. Такова была мода; возможно, мимолетная, однако Килону не терпелось ей соответствовать.

Пифагор приветственно кивнул. Килон подождал, пока с ним поравняется его свита: никто не должен был упустить ни единой подробности. Кроме того, это давало время всей общине осознать его избранность, признание Пифагором его многочисленных заслуг. Иначе и быть не могло. Его прошлые наставники не скупились на похвалы. Твои способности необыкновенны, Килон. Ты выдающийся, Килон. Ты проницателен, остроумен, хитер, тебе нет равных. А теперь сам Пифагор похвалит его публично, перед сотнями кротонцев.

Наступила тишина. Порыв ветра пробежал по общине, колыхнув темно-фиолетовый с золотыми застежками плащ Килона. Это драгоценное одеяние доставил в то утро финикийский корабль, идущий из Тира. В этом плаще он еще больше выделялся среди присутствующих.

– Пойдем со мной. – Пифагор поманил его за собой, но Килон его остановил.

– Нет, – ответ прозвучал более резко, чем он ожидал, пришлось смягчить тон. – Если ты не возражаешь, учитель, я бы предпочел, чтобы ты дал свой ответ прямо здесь, перед моими дорогими согражданами. – Он раскинул руки и повернулся налево и направо, словно охватывая всех собравшихся. Он был великолепным оратором и в своих публичных выступлениях привык льстить аудитории.

– Тем не менее, – невозмутимо ответил Пифагор, – нам лучше поговорить наедине.

Килон удивился. Что задумал Пифагор? В конце концов, этот модный учитель был всего лишь чужеземцем, который жил на щедрые подаяния Килона и его людей, а теперь осмеливался перечить ему перед всеми! Заметив, что атмосфера сгущается, он вперил взгляд в учителя.

Пифагор не дрогнул. Его лицо оставалось невозмутимым и в то же время излучало достоинство и силу. Глаза были чуть более темного оттенка, чем длинные золотистые волосы. Он был очень высок, ходил босиком, облаченный в простую льняную тунику. Все это дополняло образ строгости и простоты, в котором Килон внезапно уловил фальшь.

Они молча стояли друг перед другом. Напряжение нарастало. Ученики Пифагора и свита могучего Килона беспокойно переминались с ноги на ногу. Каждая группа толпилась позади своего предводителя, как две армии перед боем.

– Мы будем говорить здесь, – заключил Килон. – Дай мне свой ответ, учитель Пифагор.

Какую цель преследовал Пифагор, валяя дурака и желая увлечь его за собой? Шантажировать? Получить больше, чем давал ему щедрый Кротон? Сейчас он покажет ему, что гласный Килон в обиду себя не даст.

Он стоял неподвижно, дожидаясь, пока учитель уступит.

– Хорошо, – согласился наконец Пифагор. Он втянул носом воздух, наполнил легкие и продолжил: – По итогам испытаний ты не можешь быть моим учеником, несмотря на твои неоспоримые заслуги.

Две внимавших им толпы одновременно задержали дыхание. Все взгляды были устремлены на Килона. Лицо его налилось кровью. Он попытался заговорить, но не находил слов и лишь неразборчиво что-то мычал. Когда шок миновал, у него появилось желание выхватить меч и пронзить самозванца, который осмелился отказать ему при всех. Он с трудом взял себя в руки. Прищурился, глаза его стали узкими, как две прорези, сквозь которые сочилась бесконечная ненависть.

– Ты пожалеешь об этом, – хрипло пробормотал он. – Клянусь.

С тех пор прошло тридцать лет, но каждый день Килон раскаивался в том, что не убил Пифагора на месте. Его ненависть не переставала расти прямо пропорционально признанию и власти Пифагора.

«Из-за тебя я теперь всего лишь второсортный правитель», – подумал Килон, лежа на кровати, и горло его наполнилось желчью.

Через несколько лет после публичного унижения Пифагор убедил Совет Тысячи учредить Совет Трехсот. Его членами будут члены Тысячи, которые были приняты и обучены Пифагором. Просто невероятно: большинство гласных Совета Тысячи, которые не вошли в Совет Трехсот, преспокойно это проглотили, несмотря на активную кампанию против нововведений, организованную Килоном.

Неужто эти люди настолько глупы, недостойны и жалки, чтобы стать простыми марионетками, слугами самозванца? С тех пор Совет Тысячи включал в себя Совет Трехсот, который правил Кротоном в соответствии с учением своего проклятого мессии, и остальных семисот, которые являлись в Совет, чтобы быть свидетелями этого исторического беспредела.

«Но что-то явно изменилось. Сегодня я это почувствовал», – подумал Килон.

Его всегда поддерживали несколько десятков из числа семисот второстепенных представителей. Слишком мало, чтобы чего-то добиться, но по мере сил он подпитывал искру бунта, дожидаясь удобного момента.

Они ждали слишком долго, и, возможно, осталось уже чуть-чуть.

Килон по-прежнему был прекрасным оратором и на сегодняшнем заседании приложил больше усилий, чем когда-либо прежде. Сеял сомнение и раздор, и в итоге более двухсот советников аплодировали его речи против Пифагора. Около трети из семисот явно были на его стороне. Среди Трехсот явных проявлений поддержки не было, но кое-кто сочувственно кивал, а это уже немало.

Пифагор совершил непростительный промах, наняв чужеземца взамен органов порядка.

Килона поддержало больше народу, чем когда-либо прежде, и он был очень доволен. Тем не менее для осуществления мести его влияние было пока слишком слабо. Надо что-то предпринять, что склонило бы чашу весов в его пользу.

«Мне нужно больше смертей», – подумал Килон.

Глава 22
19 апреля 510 года до н. э

– Ариадна, – послышался детский голосок, – ты меня причешешь?

Кассандра смотрела на Ариадну широко раскрытыми миндалевидными глазами. Она излучала невинность семи лет, которые ей только-только сравнялись.

«Куколка», – улыбнулась Ариадна.

Он погладила девочку по бархатной щеке и взяла протянутую расческу. Это был простой деревянный гребень с двумя рядами зубчиков. Кассандра села на камень и радостно засмеялась, а Ариадна устроилась перед ней. Она скользнула тыльной стороной ладони по волнистым каштановым волосам и провела по ним гребнем.

Они сидели в общинном саду, утро выдалось солнечное. Была перемена между двумя уроками для самых младших учениц. Эти девочки не были ученицами Ариадны, но она помогала за ними ухаживать и с удовольствием проводила с ними время. Среди детей она чувствовала себя гораздо комфортнее, чем среди взрослых.

Ариадна снова взглянула на противоположный конец общины и наконец его увидела.

– Кассандра, мне пора. Вечером причешу тебя, хорошо?

– Хорошо.

Малышка вскочила на ноги, выхватила из рук Ариадны гребень и побежала к другой учительнице, чтобы та ее причесала. Казалось, ей все равно, кто это сделает, и Ариадна по-детски расстроилась.

Она встала и пересекла общину, направляясь к Акенону. Египтянин смотрел куда-то вдаль, словно чего-то искал. Своим одеянием он выделялся среди обитателей общины, как обломок коры на снегу. Он был единственным человеком в общине и, вероятно, во всем Кротоне, кто носил штаны. Греки облачались в туники, плащи-хламиды или мантии-пеплосы различной длины и плотности в зависимости от климата, возраста и социального статуса. Они в большинстве своем не носили даже нижнего белья. Кроме того, использовали главным образом лен, шерсть и коноплю, в то время как короткая накидка Акенона была из выделанной кожи.

– Добрый день.

При виде Ариадны лицо Акенона просветлело.

– Я слышала, что ты согласился расследовать это дело, – продолжала она. – В Сибарисе ты уверял меня, что откажешься. Похоже, твои решения не очень тверды, – добавила она с иронией.

«Ох и острый у тебя язычок», – улыбнулся Акенон, ничего не ответив. Он уже придумал несколько шутливых реплик, чтобы ответить, но перед ним стояла дочь Пифагора, и он почтительно воздержался.

Ариадна взяла инициативу на себя.

– А знаешь что… – Она прикусила губу, сомневаясь, стоит ли продолжать. Она ненавидела просить. – Я хотела бы принять участие в твоем расследовании.

Ариадна сложила руки на груди, ожидая ответа. Она заранее подготовила аргументы, но, скользнув взглядом по лицу Акенона, поняла, что они не помогут, и лишь вызывающе на него посмотрела.

Акенон такого не ожидал, и ему потребовалось время, чтобы собраться с мыслями.

– Ариадна, прости… но я всегда работаю один и… – Он умолк, увидев расстроенное выражение, появившееся на лице у дочери Пифагора. До сих пор он знал лишь ту Ариадну, которая все обращала в шутку.

Она кивнула, стиснув зубы. Акенон открыл было рот, чтобы смягчить свой отказ, но Ариадна, не ответив, повернулась и пошла прочь.

«Неважно, что ты ответишь, Акенон. До конца дня ты будешь меня умолять», – мстительно подумала она.

* * *

Страшное видение прошлой ночи все еще жгло глаза Пифагора. Полчаса он бродил в одиночестве по священной роще, пытаясь обрести среди вековых деревьев спокойствие духа, необходимое для руководства учениками. Он уже овладел собой, но не мог забыть увиденного.

Непроглядная и жестокая тьма нависла над миром.

Великий учитель силился вновь обрести надежду на светлое будущее.

Ход судьбы может быть изменен.

* * *

Остановившись у входа в общину, Акенон наблюдал за Пифагором. Он по-прежнему пребывал под сильнейшим впечатлением, хотя вместе они провели всего несколько часов.

Учитель возвращался из рощи, где они гуляли накануне. В его поступи чувствовалась легкость юноши и стать выдающегося человека. Акенон неплохо знал греческую мифологию, и теперь ему пришло в голову, что, если в юности учителя можно было сравнить с Аполлоном, отныне он напоминал Зевса, владыку богов Олимпа.

От него не укрылось, что большинство обитателей общины смотрит на Пифагора с обожанием.

«У философа имеется целый легион верных последователей. Самая надежная армия в мире», – подумал он.

Он пересек портик и ускорил шаг, чтобы догнать учителя, который удалялся в направлении Кротона. Он догнал его в пятистах метрах от общины.

– Доброе утро, Пифагор.

Почтенный старец обернулся, прервав свою задумчивость.

– Приветствую тебя, Акенон.

Вблизи Акенону показалось, что он заметил морщинку беспокойства на почтенном лице Пифагора, но теперь перед ним была лишь теплая улыбка, которая погрузила его в необычайную безмятежность.

– Прогуляемся вместе. – Учитель махнул рукой, приглашая присоединиться. – Я иду в гимнасий. У нас есть обычай бродить в это время по его галереям, обсуждая различные темы.

Акенон посмотрел в направлении, куда вела тропа. В километре он увидел массивное сооружение, которое накануне уже привлекло его внимание. Это было прямоугольное здание длиной приблизительно сто метров, шириной пятьдесят. Изначально его дорожки были задуманы для бега наперегонки, и длина их составляли ровно два стадия. Вдоль стен тянулась галерея с колоннами, по которой прогуливались люди.

Пифагор проследил за его взглядом.

– Думаю, у вас в Карфагене нет гимнасиев.

– Вообще-то, – ответил Акенон, – я не уверен, что до конца представляю, что это такое.

– Это помещение, где можно соревноваться или тренироваться. Обычно оно имеет вытоптанную площадку длиной в стадий [17]17
  Греческий стадий – 178 м.


[Закрыть], а также палестру [18]18
  Палестра – спортивная площадка.


[Закрыть], предназначенную для борьбы. А еще там упражняются в метании копья и диска.

Акенон вспомнил, что видел на греческом сосуде изображения метателя копья, но никогда их не встречал. Ему было любопытно посетить гимнасий.

Они не спеша двигались дальше. Пифагор продолжал:

– Этот гимнасий выделили общине, но в Кротоне имеются еще три. Особенность нашего заключается в том, что рукопашный бой здесь проходит менее жестоко, к тому же в нем построено дополнительное помещение для наших встреч и занятий. В остальном он мало отличается от остальных гимнасиев. Примерно то же, что и везде: площадки, уборные, раздевалки, комнаты для умащения тела и длинная галерея вдоль стен.

Приблизившись к огромному сооружению, Акенон даже забыл, о чем хотел поговорить с Пифагором. То значение, которое греки придавали спорту и гармонии тела, его поражало – и не только его, но и всех негреков. Он имел некоторое представление о рисунках, украшавших керамические сосуды и другие греческие изделия, и все же гимнасий поразил его воображение.

Они миновали внешнюю галерею, дошли до дверей и вышли на арену. Под утренним солнцем десятки молодых людей тренировались на идеально проложенной беговой дорожке. Четверо из них бросились бежать по приказу судьи и исчезли за углом здания, так как с этой стороны дорожка продолжалась за его стенами. В нескольких метрах от Акенона обнаженный мужчина с гармонично развитыми мышцами снова и снова повторял одно и то же движение. Он вращался на одной ноге, выпрямив тело и вытянув руку. В руке сжимал бронзовый диск. По окончании вращения диск оставался в его руке, и он снова начал упражнение.

– Это метатель диска, – указал на него Пифагор.

Чуть поодаль несколько молодых людей исполняли странный танец. Движения их были энергичными и имитировали борьбу или бег. Они двигались в ритме, который учитель наигрывал на цитре. Танец был загадочным и гармоничным.

– Что они делают? – спросил Акенон, поворачиваясь к Пифагору.

– Готовят тело и ум к учебным занятиям. Тщательно выполненное упражнение укрепляет тело и делает его гибким и послушным; кроме того, очищает ум, обеспечивает внутреннее равновесие и безмятежность духа. Думаю, тебе это что-то напоминает.

Акенон присмотрелся более внимательно. Он был уверен, что впервые видит что-то подобное, и покачал головой.

– То, что ты видишь, – продолжал учитель, – представляет собой смесь традиционных дорических [19]19
  Дорийцы – одно из основных древнегреческих племенных объединений.


[Закрыть] танцев и упражнений, которым меня обучили, когда я готовился стать египетским жрецом. Некоторые мистерии в ваших храмах выглядят как танец, хотя по сути это совсем другое. – Он посмотрел на Акенона и улыбнулся. – Пока ты живешь с нами, ты можешь тоже выполнять наши упражнения. Они отлично укрепляют здоровье.

Акенон скептически приподнял одну бровь. Теперь молодые люди выполняли прыжки со сложным поворотом.

– Мне кажется, попытайся я им подражать, на здоровье это скажется скорее отрицательно.

В этот момент он вспомнил, о чем собирался говорить с Пифагором, и настороженно огляделся. Эвандр и Гиппокреонт стояли в тридцати шагах позади. Они о чем-то беседовали, направляясь в их сторону. Следовало поторопиться.

– Сегодня утром я разговаривал с Орестом. Среди прочих явлений, которые я не понял, он ссылался на то, о чем прошлой ночью говорил Аристомах: тетрактис. Я попросил его объяснить, что это такое, а заодно уточнить другие термины, которые он использовал. Он ответил, что не может об этом говорить. Упомянул что-то вроде клятвы хранить тайны, лежащие в основе вашего учения. И добавил, что никто мне об этом не расскажет. Думаю, ты понимаешь, что это может затруднить расследование.

Пифагор кивнул, погружаясь в раздумья. Акенон оглянулся. Эвандр и Гиппокреонт остановились в двадцати метрах от них, позволяя беседовать наедине.

– Я не могу требовать, чтобы они раскрывали все тайны, – ответил Пифагор. – И боюсь, что ответы вызовут у тебя больше вопросов, чем ясности. Половину времени я обычно провожу за пределами Кротона в других общинах, но даже оставаясь в Кротоне, не смогу постоянно заниматься тобой одним. Помимо наших внутренних дел я должен встречать посольства, присутствовать на заседаниях Совета…

Он погладил бороду и продолжил – больше для себя, нежели для Акенона:

– Я понимаю, что для расследования тебе придется ознакомиться с основными положениями нашего учения. Нужен человек, достигший степени учителя, тогда тебе не придется обращаться ко мне всякий раз, когда понадобится очередное объяснение. С другой стороны, ни один ученик, каким бы преданным он ни был, не остается вне подозрений. – Он сделал небольшую паузу. – Да, другого выхода я не вижу.

Он загадочно улыбнулся и назвал имя предназначенного Акенону учителя.