Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

Время от времени я встречался с Ульбрихтом. В моей серии передач “Трибуна демократии”, в которой брали слово представители всех партий, он излагал точку зрения Социалистической единой партии Германии, возникшей в 1946 году в результате объединения Коммунистической и Социал-демократической партий в зоне, находившейся под советским управлением. Фальцет и саксонское произношение Ульбрихта весьма неприятно действовали на слушателей. У меня хватило бестактности с самыми лучшими намерениями предложить ему отказаться от выступлений и поручить читать его тексты опытному диктору. Его реакция не оставила сомнений в том, что лучше мне было этого не делать. В другой раз я спросил Ульбрихта, когда смогу завершить учебу в Москве, на что он безапелляционно ответил: “Делай, что делаешь. У нас хватает других забот, кроме самолетостроения”.

Мы старались делать живые передачи, приближенные к интересам слушателей, не боясь таких рискованных тем, как вызывавшая споры граница по Одеру и Нейсе, судьба немецких военнопленных на Востоке или обращение с “маленькими нацистами”, функционерами НСДАП и их попутчиками. Несмотря на всю бдительность советских офицеров, осуществлявших контроль, наше пространство для маневра было на удивление широким. Оказалось напрасным только наше сопротивление обязательной трансляции многочасовых речей министра иностранных дел СССР Вышинского. Нам пришлось их передавать, и армия слушателей быстро переключалась на только что созданное радио в американском секторе (РИАС).

Мы не могли со всей откровенностью говорить об отношении народа к советским оккупационным властям, о грабежах и изнасилованиях, имевших место во время вступления Советской Армии, и об акциях возмездия по отношению к немецкому гражданскому населению. Во-первых, офицеры, контролировавшие нас, имели соответствующие указания; во-вторых, СЕПГ была очень чувствительна к этому вопросу, да и мы, кроме того, не хотели раздувать враждебность немцев к русским. Следствием оказывалось приукрашивание многого, причем не всегда умышленное. Я вспоминаю, как с возмущением пригвоздил к позорному столбу, назвав лживой пропагандой, сообщения западноберлинской газеты “Телеграф” о допросах и пытках в Восточном Берлине, проведенных отделением тайной полиции К5. Многие годы спустя к своему немалому замешательству мне довелось узнать, что это К5 не было вымыслом. Достаточно часто я отнюдь не был в состоянии одобрить акции оккупационных властей или нашей партии против мнимых уклонистов, но эти злоупотребления быстро бледнели, становясь чем-то незначительным, при воспоминаниях о преступлениях нацистского режима, ужасные подробности которых открылись мне во время Нюрнбергского процесса.

В сентябре 1945 года я в качестве корреспондента нашего радио был командирован в Нюрнберг. До тех пор я лишь с трудом представлял себе всю степень чудовищности нацистского господства. Было ощущение какой-то призрачности, когда я, идя по совершенно разрушенному Нюрнбергу, городу, который когда-то называли шкатулкой для драгоценностей Германии, думал о том, что люди, сегодня сидящие на скамье подсудимых, именно здесь, в Нюрнберге, принимали расовые законы и торжествовали, пребывая в зените своего могущества. Впечатление не меньшей призрачности оставалось от демонстрации фильмов в зале суда – нацистских еженедельных кинообозрений с их истерическим ликованием и документальными кадрами массовых казней. Страшнее всего были любительские ленты, которые делались с тем же хладнокровием и безучастностью, с которой перед камерой пытали и убивали. В этом зале, как на секционном столе, вскрывалась анатомия национал-социализма. Тогда я, как и многие другие, верил, что эти уроки никогда нельзя будет забыть.

Начало

После валютной реформы 1948 года, проведенной в трех западных оккупационных зонах, они объединились весной 1949 года в Федеративную республику, а четвертая зона в октябре того же года провозгласила себя Германской Демократической Республикой. Чуть позже меня вызвали в Центральный Комитет СЕПТ. В качестве реакции на признание нашего государства со стороны СССР было высказано намерение тотчас же учредить в Москве дипломатическую миссию. Мне предназначалась должность первого советника посольства. Идя на дипломатическую службу, я должен был отказаться от своего советского гражданства.

3 ноября вместе с послом Рудольфом Апельтом и первым секретарем миссии Йозефом Шютцем я прибыл в Москву. Что это был за контраст с печальной картиной разрушенного Берлина! 7 ноября, в день годовщины Октябрьской революции, я стоял на трибуне рядом с мавзолеем Ленина, а в кармане у меня лежали красный дипломатический паспорт и заявление о выходе из советского гражданства. Я и представить себе не мог, что моя карьера дипломата продлится всего лишь полтора года.

Самым ярким впечатлением, которое я испытал за недолгое время дипломатической службы, был прием, данный в феврале 1950 года в парадном зале гостиницы “Метрополь” в честь Мао Цзэдуна. Я стоял спиной к двери, когда гул голосов в зале внезапно стих. Стало так тихо, что можно было услышать, как летит та самая муха, будто из пословицы. Я обернулся и в нескольких метрах от себя увидел Сталина. Он был одет в свой знаменитый китель без знаков отличия и орденов. Меня поразил его маленький рост. Такой же неожиданностью оказалась для меня его лысина, похожая на тонзуру. И то и другое разительно противоречило образу “вождя”, который создавался в фильмах и на картинах. Он пришел без предупреждения, наверняка для того, чтобы загладить невежливость, допущенную по отношению к гостю, не присутствуя на приеме в Кремле.

Так как нашего посла не было, его представлял я, сидя в непосредственной близости от стола. Обе делегации обменивались тостами. Во время выступлений Чжоу Эньлая и Вышинского Сталин курил Одну за другой свои любимые папиросы “Герцеговина Флор”. Затем он и сам произнес несколько тостов. Он восхвалял скромность и близость к народу, свойственную китайским лидерам, а затем поднял бокал за народы Югославии и выразил уверенность в том, что они снова обретут свое место в семье народов социалистических стран. Над Югославией проклятием тяготело решение Коминформа, которым был наказан Тито, посмевший возразить Москве, а не рабски повиноваться ей.

Сегодня, может быть, трудно понять, что мы тогда благоговейно воспринимали каждое слово Сталина. Мао и Сталин действовали на нас, присутствовавших, как исторические памятники, как часть пережитой истории, а не как живые современники. Никто из нас не предчувствовал предстоявшего разрыва между Китаем и Советским Союзом, но я помню, сколь загадочным показалось мне, что Мао за весь вечер не произнес ни слова.

В августе 1951 года статс-секретарь Антон Аккерман по срочным делам вызвал меня в Берлин. Аккерман, которого в действительности звали Ойген Ханиш, был одной из ведущих фигур в политбюро СЕПГ. Его биография была типична для партийного функционера, прошедшего школу Коминтерна в Москве и жесткую практику в партии “нового типа”, то есть сталинского образца. После захвата власти Гитлером он сначала активно участвовал в антифашистском Сопротивлении в Берлине, потом работал в Москве, в Париже и в Мадриде и снова в Москве. В качестве уполномоченного КПГ по агитации и пропаганде Аккерман вместе с Пиком, Ульбрихтом и Флорином участвовал в еженедельных заседаниях нашей редакции “Дойчер фольксзендер”. Будучи членом Национального комитета “Свободная Германия” (НКСГ), он отвечал за работу его радиостанции с тем же названием, на которой работал мой однокашник по школе Коминтерна Вольфганг Леонхард.

Я очутился в министерстве иностранных дел, где Аккерман, не задерживая меня объяснениями, сообщил, что мне надлежит во второй половине дня прийти в комнату номер такой-то в здании Центрального Комитета. Я порядком удивился, увидев, что в названной комнате меня ждал не кто иной, как сам Антон Аккерман. Он любил такие инсценировки.

Теперь-то Аккерман и объяснил мне своим неподражаемым таинственно-торжественным тоном, что партийное руководство уполномочило его создать политическую разведслужбу и что я предназначаюсь для определенной должности в этом аппарате. Это было не предложение, а приказ партии. Я был горд тем, что мне оказано столь высокое доверие.

16 августа 1951 г. был создан Институт экономических исследований. Такое название для маскировки получила наша новоиспеченная Внешнеполитическая разведка (ВПР). Несколько сложновато, но очень конспиративно. Моя первая служебная задача в новой должности заключалась в том, что я сел в восьмицилиндровый лимузин Рихарда Штальмана “татра”, который доставил несколько человек в предместье Берлина Бонсдорф. По дороге к нам присоединился роскошный открытый “хорьх”, в котором ехали будущие советские партнеры. Зрелище было весьма импозантное, но едва ли Аккерман именно так представлял себе сохранение тайны.

Рихард Штальман, которому предстояло стать ответственным за создание оперативно-технической службы, был симпатичным человеком. Вся его жизнь прошла под знаком конспирации с тех пор, как в 1923 году он стал работать в Военном совете КПГ. Его звали, собственно, Артур Ильнер, но псевдоним стал “второй натурой” Штальмана, так что даже его жена Эрна называла мужа Рихардом. Хотя Штальман никогда не занимал высоких партийных постов, у него сложились доверительные отношения со всем руководством. Как и вся “старая гвардия”, он редко рассказывал о волнующих событиях прошлого, и далеко не сразу я узнал, что именно Штальман был знаменитым “партизаном Рихардом” – участником гражданской войны в Испании, близким доверенным лицом Георгия Димитрова, а во время войны помогал в Швеции Герберту Венеру в организации нелегальной работы КПГ в Германии. Оставшиеся в живых участники испанской войны с большим уважением говорили о его способностях руководителя и об осмотрительности, с которой он готовил опасные операции. Димитров неоднократно поручал ему важные задания.

Вероятно, только человек моего поколения может понять, что тогда означало для нас имя Димитрова. Когда после процесса о поджоге рейхстага и своего освобождения он приехал в Москву, мы чествовали его как героя, устоявшего перед нацистами. И этот герой безоговорочно доверял Штальману, находившемуся бок о бок с ним, называя его “лучшей лошадью в конюшне”. В таких людях, как Рихард Штальман, я видел воплощение своих идеалов. Это были профессиональные революционеры, служившие мне примером дня подражания.

В Бонсдорфе мы, восемь немцев и четыре “советника” из СССР, основали Внешнеполитическую разведку ГДР, о деятельности которой у большинства присутствующих немцев было смутное представление. И здесь я снова оказался самым младшим. Аккерман позаботился – иного, впрочем, и не приходилось ожидать, – чтобы встреча проходила в атмосфере подобающей торжественности. Так как никто из нас впоследствии не мог вспомнить дату, а протокол тоже не вели, мы задним числом объявили 1 сентября 1951 г. днем основания нашей разведслужбы.

Аккерман представил руководителя советской группы как товарища Грауэра, которому Сталин лично поручил помочь нам. Грауэр работал Для разведки в советском посольстве в Стокгольме. Он был опытен, и мы ловили каждое слово, когда он рассказывал нам о полной приключений повседневности секретных служб. Он учил нас создавать службу, разделять ее на отдельные направления и поражать противника в самые чувствительные места. К сожалению, конец Грауэра был трагичен. Он стал болезненно недоверчивым – видимо, сказались и профессиональное разрушение личности, deformation professionelle, и тревожная атмосфера сталинского времени в СССР. Мания преследования все отчетливее проявлялась в поведении Грауэра, и, сверх того, его отношения с Аккерманом, которому подчинялась наша служба, стали невыносимо. напряженными из-за овладевших Грауэром навязчивых идей. В конце концов КГБ отозвал Грауэра в Москву, где к тому времени, конечно, заметили, что он перешел границу, отделяющую нормальное поведение от паранойи. Именно этим событием я и объясняю просьбу Аккермана об освобождении его от должности, последовавшую уже год спустя после основания службы.

Вскоре после создания службы я полетел в Москву, чтобы официально прекратить свою дипломатическую деятельность. Я поспел как раз вовремя – к приему, который наш посол давал в гостинице “Метрополь” по случаю второй годовщины ГДР в том же самом парадном зале, где я в 1950 году своими глазами увидел Мао и Сталина. Мы, молодежь, не могли договориться с руководителем нашей миссии о форме одежды. Посол хотел, чтобы мы появились во фраках, мы же высказывались в пользу темного костюма. Заключенный между нами компромисс носил имя “смокинг”. Во время приема мы, ошеломленные, убедились, что почти все гости пришли в форме дипломатов или в темных костюмах. В смокингах и бабочках были только мы да еще официанты. Когда Николай, митрополит Крутицкий и Коломенский, попрощался по окончании официальной части, я проводил его до гардероба. Там он долго рылся в рясе, пока не извлек три рубля, которые и сунул мне в руку в качестве чаевых.

У меня едва оставалось время, чтобы окончательно проститься с городом, который навсегда вошел в мое сердце. Чего только не пережили мы за годы, прошедшие с тех пор, как в 1934 году приехали на Белорусский вокзал… А теперь я вдруг оказался в Москве как иностранец! Но сейчас было не самое лучшее время для лирических воспоминаний.

В начале деятельности нашей внешнеполитической разведки советники из СССР играли значительную, если не сказать доминирующую, роль. Это положение менялось по мере “взросления” нашей службы.

Сначала наши начальники отделов под присмотром советников усердно писали планы работы. Бюрократия, которой мы должны были следовать, доходила до того, что нам помимо прочей возни с бумагами приходилось часами подшивать документы в папки. Смысл этой процедуры, берущей начало, вероятно, из времен царской тайной полиции, советники нам так никогда и не раскрыли.

Структура нашего аппарата почти зеркально воспроизводила структуру соответствующей советской службы. Так как наш советский образец был отделен от контрразведки и подчинен министру иностранных дел Молотову, то и у нас руководителем был назначен Аккерман, работавший в министерстве иностранных дел. Формулировка основных документов нашей будущей работы позволяла без труда догадаться, что наши директивы максимально точно переводились с русского. Наши задачи охватывали политическую разведку в Западной Германии и Западном Берлине, экономическую и научно-техническую разведку в областях ядерного и ракетного оружия, атомной энергии, химии, электроники и электротехники, самолето– и машиностроения и обычного оружия. В их число входила и разведка, направленная против западных государств – членов НАТО.

Небольшой самостоятельный отдел контрразведки отвечал за наблюдение над западными секретными службами и проникновение в них. Он сразу же оказался в конфронтации с существовавшим с февраля 1950 года министерством государственной безопасности, которое, располагая гораздо более многочисленным аппаратом, также действовало в этой области.

Позже меня не раз спрашивали: почему Москва создала себе в лице нашей службы немецкого конкурента, который вскоре обрел чувство собственного достоинства и во многом превосходил советскую разведку в Германии? Я полагаю, что в Москве с полным основанием считали: немецкой службе будет в послевоенной Германии легче, чем русским, добираться до определенной информации, которую братская служба будет предоставлять советской стороне. Так дело и обстояло, по крайней мере поначалу, когда наша служба находилась под полным советским контролем. Мы послушно передавали советникам из СССР всю информацию, даже псевдонимы наших источников. Но постепенный переход к соблюдению правил конспирации, в том числе и в отношениях с советскими коллегами, к тщательному отбору того, что они должны были знать, а чего – нет, не вполне соответствовали позиции “отцов-основателей”.

Моим первым прямым начальником был Роберт Корб, с которым я познакомился на “Дойчер фольксзендер” в Москве. Он руководил отделом информации, состоявшим из нас двоих и секретарши. Мы сидели в бывшей школе в Панкове, недалеко от закрытого квартала, в котором жили руководители партии и государства. Корб обладал глубокими многосторонними, в том числе политическими, знаниями. От него я узнал о многом, включая темы, не касавшиеся непосредственно нашей работы, например об исламе, долгой предыстории Израиля или причинах религиозных конфликтов на Индостанском субконтиненте. Он был блестящим аналитиком, учившим меня критически проверять сообщения оперативных отделов. Мы оба быстро поняли, что постоянное и глубокое изучение материалов печати делает излишней иную “секретную” информацию. От понимания этого аналитику недалеко до признания необходимости, постоянно опираясь на самые различные источники, формировать собственное мнение, чтобы критически оценивать разведывательный материал.

Корб был в некоторых отношениях, что называется, оригиналом. Его саркастические замечания и остроты всегда попадали в точку. Он не ведал почтения к вышестоящим лицам, и мы быстро нашли общий язык. Мы лояльно служили своему государству, не впадая в1 фанатизм, а к миссионерскому ожесточению некоторых наших политических руководителей относились иронически дистанцированно.

Благодаря своему прошлому Рихард Штальман был на короткой ноге со всем руководством нашего молодого государства. Если наша новоиспеченная служба сталкивалась с неожиданными трудностями, Штальман разыскивал премьер-министра Отто Гротеволя прямо дома, и проблемы решались. Если, скажем, нам срочно была нужна валюта, которую мы, двигаясь по предписанному пути, получили бы самое раннее через несколько месяцев, то он посещал министра финансов и приносил от него деньги в портфеле. Ему удалось даже присвоить в пользу нашей крошечной службы не менее половины из двадцати четырех лимузинов “татра”, которые Чехословакия поставила нашему правительству.

Да и внутри самой службы прошлое Штальмана было несомненным плюсом. Как любая другая разведка, мы нуждались в хорошо изготовленных фальшивых паспортах и других удостоверениях личности соответствующих стран. Для него ничего не было легче, чем раздобыть целый набор разных сортов бумаги или разыскать специалистов, которые владели почти вымершим искусством изготовления документов от руки, соблюдая при этом требования безопасности. Как по мановению волшебной палочки, он создал целую миниатюрную бумажную фабрику. Штальман привел к нам и специалиста по изготовлению печатей и подписей, производивших обманчивое впечатление подлинности. До войны и во время ее этот специалист, Рихард Гросскопф, снабдил фальшивыми документами сотни подпольщиков.

Так началась моя карьера разведчика, которой суждено было продолжаться тридцать пять лет.

Постепенно наша резиденция в Панкове становилась все теснее, и нам пришлось переселиться. В нашем новом здании на Роландсуфер, в центре Берлина, я стал заместителем начальника отдела контрразведки, к которому до тех пор недоброжелательно относилось министерство государственной безопасности. Руководил отделом Густав Шинда, обладавший многолетним опытом нелегальной работы.

Наша задача заключалась в проникновении в западногерманские спецслужбы. Это было легче сказать, чем сделать. Мы сидели вчетвером, не имея ни малейшего представления о том, как, собственно, нам тягаться с разведслужбами, почти без ущерба пережившими крах “третьего рейха” и возродившимися в Федеративной республике, как феникс из пепла. Когда наш крошечный отдел контрразведки на рубеже 1951–1952 годов начал борьбу против западногерманских разведслужб, уже развернувшихся вовсю, географическое название “Пуллах”, которое время от времени появлялось в печати, окутанное тайной, мало что говорило нам. Оно было символом неизвестного и, казалось, недоступного мира. День, когда мы стали очень хорошо ориентироваться в этом верхнебаварском городке, был еще далек.

На имя человека, который в Пуллахе руководил тем, что тогда называлось “организацией Гелена”, я впервые наткнулся в статье лондонской газеты “Дейли экспресс”, озаглавленной “Экс-генерал Гитлера шпионит теперь за доллары”. Автор, Сефтон Делмер, поддерживал хорошие отношения с Британской секретной службой и во время войны работал на английской радиостанции “Кале”, вещавшей на немецкую армию, что подкрепляло достоверность его информации.

Незадолго до самоубийства Гитлер заменил генерала Райнхарда Гелена, начальника отдела “Иностранные армии Востока”, подполковником Герхардом Весселем. Ковда война закончилась, Гелен поменял позицию, но не противника. Охраняемый, поощряемый и финансируемый правительством Соединенных Штатов, он создан организацию, названную его именем, которая в качестве собственного капитала внесла свои глубокие знания об армиях стран Восточной Европы. Она стала своего рода резервуаром, собиравшим “старых товарищей по оружию” еще гитлеровских времен. Впрочем, это не помешало первому канцлеру Федеративной Республики Германии Конраду Аденауэру воспользоваться услугами обновленной старой разведки и через несколько лет взять ее под собственное руководство, назвав “Бундеснахрихтендинст” (БНД) – “Федеральная разведывательная служба”. Гелен пользовался тогда доверием не только в боннском Ведомстве федерального канцлера, но и в арабских государствах, потому что посылал бывших нацистских офицеров в качестве преподавателей на Ближний Восток. Среди них было и немало экспертов по преследованию евреев. Гелен оставался президентом БНД до весны 1968 года. Его преемником стал, как и в 1945 году, генерал в отставке Герхард Вессель.

Статья Делмера изобличала тот факт, что многие офицеры военной разведки, подчинявшиеся Гелену, а также многие бывшие эсэсовцы и сотрудники СД нашли убежище в Пуллахе. Она произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Одновременно стали распространяться слухи о том, что американский генерал Джордж С. Паттон, известный своими ультраправыми взглядами, не только во всеуслышание критиковал уголовное преследование военных преступников, но и, как утверждалось, помогал высокопоставленным офицерам-нацистам найти убежище в США. Все это вызывало тревогу, и нам волей-неволей приходилось интерпретировать такую информацию как угрозу.

Теперь речь шла не только об осуществлении целей, которые мы ставили перед собой в конце войны. Обозначилась новая конфронтация, и мир, завоеванный ценой огромных усилий, стал давать первые трещины. Европа оказалась расколотой, и разделительная линия пролегла по Германии.

Аденауэр недвусмысленно сделал ставку на американскую политику “с позиции силы” и на сформулированную Джоном Фостером Даллесом стратегию отбрасывания коммунизма (roll back). Брат Даллеса Аллен занимал тогда пост директора Центрального разведывательного управления США. К концу войны мощь Советского Союза распространилась далеко на Запад, и Соединенные Штаты хотели покончить с этим максимально быстро, идя на применение всех мыслимых средств. Гелен быстро понял, что перед ним открывалась возможность не только сохранить свою разведслужбу, но и оказывать влияние на политику Федеративной республики. Кроме того, он со своими связями как нельзя лучше подходил братьям Даллесам, мышление которых было пропитано стремлением к крестовому походу.

Люди вроде Гелена и сотрудников его штаба не составляли исключения. Бывшие нацистские “бонзы” занимали не один высокий пост в бундесвере и государственном аппарате. Синонимом такого рода преемственности стало имя Глобке. Аденауэр сделал д-ра Ханса Глобке – при Гитлере высокопоставленного чиновника имперского министерства внутренних дел и автора комментария к нюрнбергским расовым законам – своим ближайшим советником, а позже даже статс-секретарем в Ведомстве федерального канцлера.

Берлин 50-х годов со своей лихорадочной атмосферой сменил Вену в роли европейской столицы шпионажа. В тайном противоборстве между Востоком и Западом действовало временами до восьмидесяти разведок, включая их филиалы. Говорили, что в американском и русском филиалах насчитывалось до роты сотрудников. Замаскированные под исследовательские центры или научные учреждения, фирмы по экспорту кондитерских изделий или мастерские жестянщиков, они рекрутировали агентов и руководили ими, а перемещение агентов между Восточным и Западным Берлином до дня строительства стены не составляло труда. Это было накануне экономического чуда в Западной Германии. Люди с готовностью соглашались шпионить, если им предлагались чуть лучшие условия жизни или работы.

При этом западные службы могли опираться и на притягательную силу твердой валюты, и на тайное неприятие новой политической системы широкими кругами населения на Востоке Германии. К тому же они имели по сравнению с нами еще одно преимущество – хорошо функционирующий аппарат и многолетний опыт, не говоря уже о лучшей оснащенности. Слабым утешением служило и то, что наши советники из СССР, на которых мы до сих пор взирали с величайшим почтением, были зелеными новичками вроде нас.

Многие наши тогдашние агенты и контакты на Западе не были коммунистами, а работали на нас потому, что хотели помочь преодолеть раскол Германии и отвергали политику американцев. Некоторых мы уговорили сотрудничать, дав им понять, что мы лучше информированы об их прошлом в “третьем рейхе”, чем им это могло быть по нраву. А были и такие, которые из осторожности не хотели портить отношения ни с одной стороной и поэтому шпионили в пользу ГДР, будучи в то же самое время гражданами ФРГ и усердствуя в этом качестве на пользу своей страны. В нашу службу нет-нет да и удавалось проникать бывшим нацистам, затаившимся в ГДР, но, как только мы это обнаруживали, такую фигуру без лишнего шума убирали с должности. Так было, например, с человеком, разоблачившим себя эсэсовской татуировкой на руке. Нацисты были у нас “нежелательны”.

Один из немногих шансов действительно подобраться к разведкам Запада давала партийная разведка КПГ в Западной Германии, уходившая своими корнями в историю компартии до 1945 года. Различные подразделения ее аппарата тесно сотрудничали с Коминтерном и советскими спецслужбами. Новой разведкой КПГ с самого начала руководил Центральный Комитет СЕПГ. Вопрос заключался только в том, насколько надежен был разведаппарат КПГ в качестве инструмента получения информации, иными словами, проникали ли в него агенты западных спецслужб и, если да, то в какой мере.

Мне удалось получить возможность проверить это, когда я, просматривая документы об отношениях между партийной разведкой и западными спецслужбами, наткнулся на имя Меркурий – имя источника, который якобы поддерживал контакты с Федеральным ведомством по охране конституции в Кёльне и имел хорошие связи с боннской политической сценой. Все это звучало слишком уж хорошо, чтобы быть правдой. Когда один сотрудник нашего отдела разыскал этого человека в Шлезвиг-Гольштейне, тот проявил самую большую готовность поехать в Берлин, будто только и ждал такого приглашения.

Мы встретились с Меркурием на вилле на окраине Берлина. Это был худой, рослый мужчина лет тридцати. Его вполне можно было принять за электроинженера, за которого он себя выдавал.

Беседу вел Густав Шинда, и хотя мы были еще неопытными, почти любителями, но инстинктивно поступали правильно. Сначала мы позволили Меркурию подробно рассказать свою биографию. По его словам, в бытность студентом в Гамбурге он начал работать для партийной разведки КПГ и по ее поручению вступил в тесный контакт с праворадикальными организациями. Делал он это так целеустремленно, что в конце концов стал личным секретарем д-ра Фрица Дорлса, председателя неонацистской Социалистской имперской партии, и работал в его боннском бюро. Все это звучало очень логично, но по мере того, как я задавал собеседнику вопросы о людях, которых он якобы знал, мне бросились в глаза несуразности, а кое-где даже противоречия в его ответах в сравнении с тем, что содержалось в его письменных сообщениях. Мы попросили его прийти на следующий день. Коротко посовещавшись с Шиндой, я засел за изучение документов, и мои подозрения укрепились.

На следующий день мы продолжили беседу, распределив роли. Шинда разговаривал в жестком тоне, я же припирал Меркурия к стене с фактами в руках. В конце концов он признался, что работал на английскую разведку. Так развеялась мечта о суперисточнике. Некоторое время мы носились с идеей перевербовать Меркурия и таким образом внедриться в английскую разведку, но и этот план потерпел крушение после того, как мы во время третьего разговора выжали из него, что он еще студентом по заданию МИ-5 искал контакт с коммунистической партийной разведкой.

При таких обстоятельствах для нас благоразумнее всего было не иметь с Меркурием больше никаких контактов. Да и без того дальнейшее расследование дела не входило в нашу компетенцию. Случилось так, что мое первое дело попало в руки Эриху Мильке, тогдашнему статс-секретарю министерства государственной безопасности. Для него наша служба с первого дня ее существования была бельмом на глазу, и он наблюдал за ней с недоверием. А то обстоятельство, что между ним и Шиндой еще с гражданской войны в Испании, в которой они оба участвовали, существовала открытая неприязнь, отнюдь не способствовало формированию гармоничных отношений между двумя ведомствами. Мильке с ходу оценил разоблачение Меркурия как “чепуху”, но ему пришлось прислушаться к доводам собственных сотрудников, когда наш несостоявшийся агент попал в следственную тюрьму, признал себя виновным и был осужден на девять лет.

Дело Меркурия было моим первым испытанием в качестве разведчика, из которого я вынес урок: в разведке никогда нельзя забывать о логике и позволять вводить себя в заблуждение, принимая желаемое за действительное.

Разоблачение Меркурия вызвало тревогу не только на Западе, но еще больше у нас, ведь он в ходе допроса обнаружил такую осведомленность о сотрудниках партийной разведки и связях внутри нее, которой, собственно говоря, у него не должно было быть. Я взялся за решение тяжелой задачи – проверить весь аппарат, включая все его контакты.

Будто разгадывая головоломку, я терпеливо искал подходящие части. Чтобы не “обеспокоить” агентов, возможно перевербованных противником, то есть не дать им понять, что их подозревают, я опрашивал не их, а курьеров и связных, которые направлялись из ГДР. При этом я узнавал о гораздо большем количестве недопустимых связей, нарушавших правила конспирации, что нас не могло устроить.