Текст книги "Черный Леопард, Рыжий Волк"

Мне не хотелось возвращаться к Дяде, я не собирался толковать с голосами в деревьях, они никогда ничего мне не давали, а теперь еще и чего-то требовали. Так что я остался в хижине у Кавы.

– Как тебе нравится быть одному?

– Мальчик, спрашивай то, что ты хочешь спросить.

– Етить всех богов, тогда скажи, что я хочу тебя спросить.

– Ты хочешь спросить, как у меня получается жить так хорошо без матери с отцом. Отчего боги улыбаются на мою хижину?

– Нет.

– На том же дыхании звучала весть, как твой отец рассказал тебе, что он мертв. Я не мог бы…

– Так и не пробуй, – осадил я.

– А твой дедушка – отец всяких врак.

– Ну.

– Как и любой другой отец, – сказал Кава и засмеялся. И еще сказал: – Это старичье, они говорят такое и поют погаными своими ртами, что человек ничто во всем, кроме крови. Старики рехнутые, и верования их дряхлеют. Пробуй новое верование. Я пробую новое каждый день.

– Как это?

– Оставайся в семье – и кровь тебя подведет. Меня вот ни один гангатом не разыскивает. Однако мне завидно.

– Етить всех богов, чему тут завидовать?

– Узнать о семье лишь после того, как всю ее потерял, лучше, чем жить в ней и видеть, как вся она гибнет по одному.

Кава повернулся к темному углу своей хижины, и я едва удержался, чтоб не выйти.

– Как ты узнал про мужчин и женщин? – спросил я.

Он засмеялся. И сказал:

– Подглядывал за новоиспеченными мужчинами и женщинами в буше. У Луала-Луала, народ такой за Гангатомом, есть мужчина, кто живет с мужчиной как с женой, и женщина, что живет с женщиной как с мужем, и есть мужчина и женщина совсем без мужчины или женщины, живут, как им захочется, и во всем этом нет ничего необычного.

Откуда ему было это знать, когда он еще и мужчиной не стал, я не спрашивал. Утром мы наведались к речным скалам и раскрасили то, что пот смыл за ночь. Ночью я узнал его, как и он узнал меня, когда ему захотелось поспать. И живот его касался моей спины, и я слышал его дыхание. Или лежали мы лицом к лицу, а рука его у меня меж ног держала в ладони мои яйца. Мы боролись, кувыркались, хватали и тискали друг друга, пока внутри обоих нас не ударила молния.

Ты, Инквизитор, человек, понимающий в удовольствиях, хоть и напускаешь на себя вид, будто в узде их держишь. Знаешь ли ты, что это за чувство – не в теле, а в душе! – когда вызвал в человеке удар молнии? Или в женщине, раз уж я проделывал это с таким множеством из них? Девчонка, чей внутренний мальчик в складках ее тела не срезан, дважды благословенна богом наслаждения и изобилия. Такая моя вера. Первый мужчина ревновал к первой женщине. Чересчур мощной была ее молния, кричала и стонала она так, что и мертвых пробудила бы. Первый мужчина ни за что не смог бы смириться, что боги даровали слабой женщине такие богатства, вот и прежде, чем каждая девчонка становится женщиной, мужчине полагалось бы украсть это, отрезать и в буш забросить. Только боги туда это засунули, так глубоко упрятали, что ни один мужчина и не взялся бы искать. Мужчина еще поплатится за это.

Видел я и побольше этого.

День занялся, но солнце еще пряталось. Кава сказал, что мы идем в буш и не вернемся раньше, чем больше луны пройдет. Здорово, подумал я, потому как во мне все недужить начинало при мыслях о семье. Обо всем, что с Ку связано. Думалось, задержись я тут еще дольше, так обратился б в гангатома и принялся б убивать, пока в селении не образовалась дыра такая же большая, какую я видел, закрывая глаза, в те последние ночи. Мертвое никогда не лжет, не обманывает, не предает. А чем была семья, как не местом, где и то, и другое, и третье пышным мхом цвели? Я должен был пойти, не то в сердце моем сгорело бы все доброе, и осталось бы в нем одно лишь белое да злое. Сказал же я так:

– Значит, ненадолго, пока Дядя по мне не соскучится.

Я надеялся на охоту. Хотелось убивать. Но я все еще боялся гадюки, а Кава перешагивал через стелющиеся деревья, коленопреклоненные растения и пляшущие цветы, будто точно знал, куда ступать. Дважды я терялся, дважды его белесая рука пробивалась сквозь густую листву и хватала меня.

– Шагай не останавливаясь и сбрось бремя свое, – сказал Кава.

– Что?

– Свое бремя. Не позволяй ничему останавливать себя, и ты сбросишь его, как змея кожу.

– День, когда я услышал, что у меня есть брат, стал днем, когда я потерял брата. День, когда я узнал, что у меня был отец, стал днем, когда я потерял отца. День, когда я услышал, что у меня был дед, стал днем, когда я услышал, что был он трусом, кто имел мою мать. И о ней я не слышу ничего. Как мне сбросить такую кожу?

– Шагай знай, – произнес Кава.

Мы прошагали бушем, болотом, лесом и громадной соляной равниной, пока дневной свет не убежал от нас.

В буше я получал встряску каждый миг, всю ночь я то спал, то вскакивал, просыпаясь. На следующий день после очередного длительного перехода, когда я стал жаловаться на долгую ходьбу, услышал над собой в деревьях шаги и поднял взгляд. Кава сказал, что он следовал за нами с того времени, как мы повернули на юг. Я и не знал, что мы направляемся на юг. Вверху над нами, на дереве, сидел леопард. Мы шли – и он шел. Мы останавливались – и он останавливался. Я крепко сжал копье, но Кава глянул вверх и свистнул. Леопард спрыгнул на землю перед нами, долго и упорно нас разглядывал, порычал, потом убежал. Я ничего не сказал, ведь что скажешь тому, кто только что разговаривал с леопардом? Мы пошли дальше на юг. Солнце дошло до средины серого неба, но джунгли непроходимо укрывали листва, кустарник и холод. Еще птицы со своими уа-ка-ка-ка да ко-ко-ко-ко. Мы вышли к реке, серой, как небо, вяло текущей. Новые растения пробивались из упавшего дерева, которое мостиком перекинулось с одного берега на другой. Посреди русла из воды торчали два уха, глаза, ноздри и одна голова, широченная, как лодка. Глаза бегемотихи следили за нами. Пасть ее широко раскрылась, разделив голову надвое, животное рыкнуло. Кава обернулся и шикнул на бегемотиху. Голова вновь ушла под воду.

Порой мы догоняли Леопарда, и тот убегал подальше в лес. Он поджидал нас всякий раз, когда мы слишком отставали от него. Хотя в буше делалось холоднее, меня еще сильнее прошибал пот.

– Мы вверх взбираемся, – заметил я.

– Мы взбираться стали еще до того, как солнце на закат повернуло, – сказал Кава. – По горе идем.

Стоит сказать только, что вниз – это для разнообразия вверх вместо вниз. Я ведь шагал не на юг, я шагал вверх. На землю опускался туман и плыл в воздухе. Дважды мне казалось, что это духи. Вода капала с листьев, и почва под ногами становилась влажной.

– Нам недалеко еще осталось, – сказал Кава еще до того, как я спросил.

Мне казалось, что мы ищем какой-то просвет, однако мы уходили еще глубже в кустарник.

Вокруг свешивались ветви и били меня по лицу, лозы и лианы оплетали мне ноги, валя наземь, деревья склонялись взглянуть на меня, и каждая черточка на их коре обозначала хмурость. И Кава принялся говорить с листвой. И ругаться. Луносветлый малый с ума сошел. Только говорил он не с листвой, а с людьми, что под ней прятались. Мужчина и женщина с такой же пепельной кожей, как у Кавы, с волосами серебристыми, как земля, только росточком не выше, чем твой локоть по кончик среднего пальца. Юмбо, понятное дело. Добрые карлики листвы, но тогда я этого не знал. Они шагали по ветвям, пока Кава не ухватил одну ветку и они по рукам не перелезли с нее к нему на плечи. У обоих росли волосы на спине, а глаза светились. Мужичок уселся у Кавы на правом плече, женщина – на левом. Мужичок залез в мешок и вытащил трубку. Я держался в сторонке, пока челюсть сумел на место вернуть, глядя на высокорослого Каву и двух полуростков, один из которых оставлял густую струю дыма из трубки.

– Мальчик?

– Да, – кивнул мужичок.

– Он голодный?

– Мы дали ему ягод и овечьего молока.

– И немного крови, – добавила женщина.

Речь у обоих очень походила на детскую.

За время долгого похода я всю дорогу упирался взглядом в спину Кавы. Младенца я увидел еще раньше, чем Кава подошел к нему. Он сидел на мертвом муравейнике, держал во рту цветок, губы и щеки были пурпурными от сока ягод. Кава опустился перед младенцем на колени, и карлик с женщиной спрыгнули с его плеч. Кава взял малыша на руки и попросил воды. «Воды», – повторил он и глянул на меня. Я вспомнил, что нес бурдюки с водой. Кава налил воды на ладонь и напоил младенца. Я смотрел Каве через плечо, когда кроха улыбнулся: два верхних зуба торчали вверху, как у мыши, все остальное – десны.

– Минги[14]14
  Минги – в традиционной вере ряда племен в Южной Эфиопии взрослые и дети с физическими аномалиями ритуально нечисты. Считается, что они оказывают дурное влияние на других, поэтому дети, родившиеся уродцами и инвалидами, традиционно уничтожались без обычного захоронения.


[Закрыть], – сказал Кава.

И пошел вперед с младенцем, я и спросить не успел. Потом остановился.

– Боги не очень-то бдительно смотрели за этой. Мы не смогли…

Карлик не окончил фразу.

Я не видел, пока мы не дошли до сладковатой вони. Две маленькие ножки торчали из кустов, подошвы ножек были синими. Мухи зудели свою жуткую музыку. Последнее, что я съел, грозило вырваться изо рта, в груди закололо, когда я сглотнул это обратно. Сладковатая вонь вязалась за нами, даже когда мы ушли очень далеко. Дурной запах, как и хороший, может преследовать тебя до завтра. Вечно. Потом немного брызнуло дождем, и деревья ниспослали нам запах плодов. Кава прикрыл лицо младенца ладонью. И вновь он заговорил, когда я и спросить не успел.

– Этот мальчик – минги.

– Ужасное какое-то имя. Ты его знаешь?

– Это не имя его. Это то, что он есть.

– Что это значит?

– Не видишь разве, какой рот?

– Рот у него младенческий, как у любого младенца рот.

– Ты слишком долго прожил, чтоб быть таким дураком, – произнес Кава.

– Ты не знаешь моего возраста и не знаешь…

– Тихо. Этот мальчик – минги. Когда он открыл ротик, ты видел два зуба. Но были они наверху, а не внизу, вот почему он – минги. Младенец, у кого верхние зубы вырастают прежде нижних, это проклятье, и он должен быть уничтожен. Иначе проклятье перейдет на его мать, на отца, на семью и принесет в селение засуху, голод и чуму. Так возгласили наши старейшины.

– А та, другая? У нее тоже зубы…

– Минги, их много, всякие.

– Так старухи болтают. В городах так не говорят.

– Что такое город?

– Что такое другие минги?

– Мы идем дальше. И пойдем еще дальше.

– Куда?

Из кустов выпрыгнул Леопард, и маленькие карлики бегом спрятались за Каву. Леопард рыкнул, оглянулся и заревел. Мне показалось, что он хочет, чтоб Кава отдал ему младенца. Зверь припал к земле, потом повалился на спину, потянулся и вздрогнул, будто ему плохо стало. Опять зарычал, как собака, в какую камнем попали. Передние лапы его вытянулись далеко, но задние протянулись еще дальше. Спина его раздалась и втянула в себя хвост. Шерсть пропала, только он все равно волосатым остался. Катался по земле, пока мы не увидели человечье лицо, только глаза по-прежнему оставались желтыми и прозрачными, как стекло в том месте, где в песок ударила молния. Волосы у него на голове были черными и буйными, свисали с висок и щек. Кава смотрел на него так, будто в этом мире такое видишь сплошь и рядом.

– Вот что случается, когда мы добираемся слишком поздно, – произнес Черный Леопард.

– Младенец все равно умер бы, даже если б мы бегом бежали, – сказал Кава.

– Я имел в виду опоздание на дни: мы опоздали на два дня. Смерть вот этого – в наших руках.

– Тем нужнее этого спасти. Дадим ходу. Зеленые змеи уже почуяли запах этого. Гиены учуяли запах той, другой.

– Змеи. Гиены. – Черный Леопард рассмеялся. – Ту малышку я схороню. Пока не сделаю, не пойду за вами.

– Схоронишь ее – чем?

– Отыщу что-нибудь.

– Тогда мы подождем.

– Не ждите ради меня.

– Я не ради тебя подожду.

– Два дня, Асани.

– Я приду, когда приду, котяра.

– Я ждал десять дней.

– Тебе следовало бы подождать подольше.

Черный Леопард зарычал так громко, что я было подумал, он опять обратится.

– Ступай схорони девочку, – сказал Кава.

Черный Леопард глядел на меня. По-моему, он в первый раз заметил, что я был рядом. Фыркнул, отвернул голову прочь и ушел обратно в кусты.

Не успел я задать вопрос, как Кава ответил на него:

– Он точно такой же, как и любой другой в буше. Боги сотворили его, только забыли, кто из богов сотворил первым.

Только то не был один из вопросов, какие я задать хотел.

– Как вы сошлись друг с другом?

Кава все еще смотрел туда, где в кустах исчез Леопард.

– Перед Зареба. Я должен был доказать, что мальчик без матери достоин стать мужчиной – или умереть мальчиком. Он должен пробираться в буше, проскальзывать мимо воинов Гангатома в открытом поле. И не должен возвращаться без шкуры большой кошки. Слушай же, что произошло. Я был в желтых кустах. Услышал, как ветка хрустнула и младенец заплакал, увидел, что Леопард несет на шее ребенка. Зубами его держал. Я поднял копье, он заворчал и бросил малышку. Я подумал: спасу этого ребенка, – но малыш заорал во всю глотку и не утихомирился до тех пор, пока Леопард опять его зубами не подцепил. Я метнул копье. Я промахнулся, он набросился на меня, я и моргнуть не успел, как увидел какого-то мужчину, кто собирался мне врезать. «Да ты всего лишь мальчишка, – говорит он. – Тебе его и нести». Вот я его и нес. Он отыскал мне шкуру мертвого льва, и я принес ее обратно в селение твоему Дяде.

– Зверь просто говорит: неси это дитя-минги – и ты его несешь?

– Что такое минги? Я и не знал, пока мы не пришли к ней.

– Не про то я… Кто такая она?

– Она – это та, к кому мы идем.

– И с тех пор ты тайком исчезаешь под конец каждой луны и приносишь этой самой ей по минги? Твой ответ оставляет еще больше вопросов.

– Тогда спрашивай то, что хочешь узнать.

Я хранил молчание.

Мы ждали, пока возвратится Леопард. Солнце было почти готово взойти. Когда он вернулся, с лица его сошла хмурость, вид был такой, словно он сердце себе замкнул. Теперь он шел позади нас, порой отставая настолько, что я думал, а не отправился ли он своим путем, порой же приближался так, что я чувствовал, как он меня обнюхивает. На нем я чуял листья, сквозь какие он пробегал, и свежую сырость росы, мертвый запах девочки и свежую пряность могильной грязи у него под ногтями.

Кава, как и большинство мужчин, нес на себе два запаха. Один, когда пот бежит по спине и высыхает, – пот тяжкого труда. И другой, что прячется под мышками, между ног, меж ягодиц, – тот, какой чуешь, когда приближаешься близко, чтобы коснуться губами. У Черного Леопарда был один только второй запах. Я такого в жизни не видел: мужчину, чьи волосы были черной ватой. На спине и на ногах у него, когда он обходил меня, чтобы забрать младенца у Кавы. Его грудь – две небольшие горы, ягодицы большие, ноги толстые. Вид такой, что так и казалось, будто он младенца в руках раздавит, а он лишь у него пыль с лобика слизал. Голоса подавали только птицы. Такая вот процессия: мужчина, белый, как луна, Леопард на задних ногах, как мужчина, мужчина и женщина ростом с карликовый кустик и малыш, больше их обоих. Расползалась тьма. Женщина-малютка перепрыгнула с Кавы на Леопарда, уселась на его руке и стала забавляться с ребенком.

Какой-то голос внутри меня говорил, что они в каком-то роде одной крови, а я чужак.

Никому из них моего имени Кава не назвал.

Мы подошли к небольшому бурному потоку. Берега его обрамляли большие скалы и валуны, как ковром, покрытые мхом. Поток гоготал, туманной моросью взлетал к ветвям, перья папоротника и стебельки бамбука склонялись к нему. Леопард положил младенца на камень, на четвереньках подобрался по берегу к самой воде и принялся ее лакать. Кава наполнил бурдюки. Малютка играла с малышом. Я поразился: тот вовсе не спал. Я встал около Леопарда, но тот и ухом не повел. Кава стоял чуть ниже по течению, высматривая рыбу.

– Мы куда идем? – спросил я.

– Я тебе уже говорил.

– Это не гора. Мы шли вокруг, потом несколько шагов назад, вниз.

– Мы дойдем туда еще через два дня.

– Куда?

Он присел на корточки, зачерпнул пригоршню воды и пил ее.

– Я хочу обратно, – сказал я.

– Нет тут никакого обратно, – сказал он.

– Я хочу обратно.

– Тогда иди.

– Кем тебе Леопард приходится?

Кава глянул на меня и рассмеялся. Смехом, сказавшим: я еще даже не мужчина, а ты меня мужскими тяготами грузишь. Может, во мне женщина подымалась. Может, следовало бы мне схватить себя за крайнюю плоть, да и оттяпать ее напрочь камнем. Вот что я должен бы сказать. Не нравился мне Леопард-мужчина. Я не знал его, чтоб относиться к нему неприязненно, но все равно относился неприязненно. От него исходил запах, как от щели на стариковской заднице. Вот что бы я сказал. Ты говоришь, не произнося слов? Вы понимаете друг друга, как братья? Ты спишь, сунув руку ему между ног? Мне не спать, пока луна не потолстеет и даже ночные звери уснут, и убедиться, или он сам придет к тебе и уляжется на тебя, или – ты на него, или, может, он из тех, каких мой отец в городе любил, какие возьмут у тебя себе в рот?

Малыш сидел, выпрямив спинку, и хохотал, глядя, как малютки мужчина и женщина строят гримасы и прыгают вверх-вниз, как обезьянки.

– Назови его.

Я обернулся. Леопард.

– Ему нужно имя, – сказал он.

– Я даже твоего не знаю.

– Мне оно не нужно. Тебе отец какое имя дал?

– Я не знаю своего отца.

– Даже я отца знаю. Он бился с крокодилом, со змеей и с гиеной, только чтоб убить себя человеческой завистью. Яд, говорят. А ведь он гнался за антилопой быстрее гепарда. Ты такое делал? Самым острым зубом прокусить поглубже, так, чтоб теплая кровь тебе в пасть брызнула, а тело все еще била б дрожь жизни?

– Нет.

– Ты такой же, как он, значит. Жжешь свою еду, потом ешь ее.

– Ты ночью уйдешь?

– Я уйду, когда захочется. Эту ночь мы спим тут. Утром понесем младенца через новые земли. Я добуду еды, хотя не так-то много и получится, раз уж все звери слышали, как мы подходили.

Я понял, что в эту ночь спать мне не придется. Видел, как Кава с Леопардом ушли куда-то, вздымавшиеся языки пламени мешали видеть куда. Буду бодрствовать, сказал я себе, и следить за ними. Так и сделал. Придвинулся к пламени так близко, что едва брови не спалил. Сходил к реке, теперь вполне холодной, чтоб дрожь до костей пробирала, и плеснул водой в лицо. Вглядывался в темень, высматривая белые пятна на коже Кавы. Сжал пальцы в кулак так сильно, что ногти в ладонь впились. Что бы эти двое ни делали, я хотел это видеть, хотел орать, шипеть или ругаться. И вот, когда Леопард толкнул меня, будя, я вскочил, потрясенный тем, что уснул. Едва я поднялся, как Кава залил костер водой.

– Мы пошли, – сказал Леопард. – Мы пошли, – повторил он и отвернулся от меня.

Он завернул малыша в кусок ткани и перекинул его за спину. Ждать он не стал. Я протер глаза и вновь открыл их. Малютки мужчина и женщина уже сидели на плечах у Кавы.

– Одна сова со мной трепалась, – заговорила женщина. – День назад в буше. Болтают, ты ветер читаешь? Не так? Этот лепит, что нос у тебя чует.

– Я не понимаю.

– Кто ни есть, они идут за нами.

– Кто?

– Асани, он говорит, что у тебя нюх.

– Кто?

– Асани.

– Нет, кто идет за нами?

– Те по ночам ходят, не днем.

– Он сказал, что у меня нос чует?

– Говорил, будто ты какой-то следопыт.

Кава уже прочь зашагал, когда бросил: мы пошли. Еще дальше в темень. Леопард прыгал от дерева к дереву с притороченным к спине младенцем. Кава окликнул меня.

– Надо двигать, – сказал он.

Вокруг стояла тьма, ночь синяя, зеленая и серая, даже на небе звезд было мало. Но вскоре буш стал за ум браться. Руки со скрюченными пальцами, которые хватали, сталкивали с земли, становились деревьями. Извилистая змея была тропкой. Машущие крылья ночи принадлежали совам, а не дьяволам.

– Иди за Леопардом, – велел Кава.

– Я не знаю, куда он пошел, – сказал я.

– Да нет, ты знаешь.

Правой рукой он потер мой нос. Леопард явился к жизни прямо у меня перед глазами.

Я увидел в кустах и его, и его след, такой же вонючий, как и его кожа. И указал.

Он тогда как раз ушел на пятьдесят шагов, перебрался через речку, прыгая с одного дерева на другое, потом направился на юг. Остановился помочиться у четырех деревьев, чтоб запутать тех (кто б они ни были), кто шел за нами. Я знал, что у меня есть нос, какой чует, как выразился Кава, только я не знал, что он способен по следу вести. Даже когда Леопард забирался далеко, то все равно оставался прямо у меня под носом. И Кава с его запахами, и малютка-женщина, и роза, какую она втирала в свои складки, и мужичонка, и нектар, какой он пил, и жучки, каких он ел (слишком горькие, когда ему нужны были сладенькие), и бурдюки, и вода в них, что все еще пахла буффало, и водный поток. И еще, и еще много всякого, а то и больше: вполне хватало, чтоб довести меня до чего-то близкого к безумию.

– Выдохни все вон, – велел Кава.

– Выдохни все вон.

– Выдохни все вон.

Я выдохнул – протяжно и медленно.

– Теперь вдохни Леопарда.

Он притронулся к моей груди и потер вокруг сердца. Жаль, в темноте я не видел его глаз.

– Вдохни Леопарда.

И тут я опять увидел его своим носом. Я знал, куда он шел. И кто бы тайком ни выслеживал Леопарда, становился призраком, идущим по следу за мной. Я повел рукой вправо.

– Мы туда пойдем, – сказал я.

Мы бежали всю ночь. За речкой и ветвями, склонившимися над ней, мы пробежали сквозь дерево с громадными корнями, корнями, что вздымались над почвой и извивались по ней клубками и кольцами. Прямо перед рассветом я принял корень за спящего питона. Деревья выше пятидесяти стоящих друг у друга на плечах человек, и стоило небу измениться, как листья обернулись птицами, что унеслись прочь. Мы шли через луга, карликовые кусты и сорняки, вымахавшие выше колен, зато деревьев не было. Луга, куда ни кинь взгляд – луга, а это означало, что следившим за нами мы были видны. Я ничего не говорил. Луга простирались с остатка ночи до первых признаков дня, когда все серое. Запах Леопарда вел вперед, как по ниточке или как по дороге. Дважды мы сближались так, что видели его, бегущего на всех четырех с привязанным на спине малышом. Однажды рядом с ним бежали три леопарда и оставили нас в одиночестве. Мы проходили мимо слонов, львов и вспугнули нескольких зебр. Прошли сквозь чащу деревьев-скелетов, на каких болталась малость листьев, похожих на кости, и их шепот звучал громче. А мы все бежали.

Мы не остановились занявшимся утром, которое проглядывало робко, будто готово было передумать. Четвертый день, как мы с Кавой вышли в путь. По словам малютки-женщины, кто бы ни шел за нами, они спали днем и охотились ночью. Вот мы и перешли с бега на шаг. После леса из деревьев-скелетов воздух опять стал влажным, густым, когда проходил по носу в грудь. У деревьев опять появились листья, и листья становились темнее и больше. Мы пришли к полю из деревьев, больше каких я во всем свете не видел. Попробуй я определить их высоту в людях, так со счета сбился б. Они и деревьями-то не были: из земли пробивались скрюченные пальцы похороненных гигантов, покрытые травой, ветками и зеленым мхом. Гигантские стебли рвались из земли в самое небо, гигантские стебли впивались в землю, как разжатый кулак. Я прошел мимо одного такого – рядом с ним был я мышкой. Земля повсюду вздымалась возвышенностями и холмиками, нигде не была ровной. Везде так и казалось, что вот-вот еще один гигантский палец вырвется из-под земли, а за ним потянется кисть, рука и целиком зеленый человек выше пятиста домов. Зеленый и зелено-коричневый, темно-зеленый, зеленый с голубым отливом, а еще изжелта-зеленый. Целый лес их.

– Эти деревья сошли с ума, – сказал я.

– Мы подошли близко, – сказал Кава.

Туманная морось разбивала свет на голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный и еще цвет, какого я не знал.

Сто или сто и еще один шаг прошли – все деревья склоняются в одну сторону, едва не сплетаясь вместе. Стволы, росшие на север и юг, восток и запад, взмывали, снижались, переплелись друг с другом, потом опять оказывались на земле, подобно сумасбродной клетке, чтоб держать кого-то или что-то хранить. Кава запрыгнул на один ствол, склонившийся так низко, что почти плашмя лежал на земле. Ветвь его была широкой, как тропа, роса на мху делала эту тропу скользкой. Мы прошагали по всему стволу и спрыгнули на другой, склонившийся ниже, опять пошли вверх и так, прыгая со ствола на ствол, шли вверх, потом вниз, потом кругом столько раз, что лишь после третьего раза я заметил, что мы идем вниз головой, но не падаем.

– Так вот они, заколдованные леса, – произнес я.

– Эти леса станут буйными, если ты не заткнешься, – бросил Кава.

Мы прошли мимо державшихся на ветке трех сов, те кивнули малютке-женщине. У меня ноги горели, когда мы наконец-то прорвались в небо. Облачка были хилые, как морозное дыханье, а солнце желтое и скудное. Плавало перед нами в тумане. По правде, оно на ветвях держалось, зато стены к стволам прилаживались и поросли теми же цветами и мхом. Дом, устроенный в дереве под цвет горы. Я так и не понял, возводили дерево вокруг ветвей или ветви проросли, чтобы защитить его. По правде, там было три дома, все из дерева и глины с тростниковыми крышами. Первый был небольшой, будто хижина, не больше чем на шесть голов выше человеческого роста. Вокруг домика бегали дети и залезали в небольшой лаз спереди. Ступеньки вились вокруг дома и вели к дому над ним. Не ступеньки. Выпрямленные ветви образовывали ступени, словно деревья играли их роль.

– Это и есть заколдованный лес.

Ветви-ступени вели ко второму дому, побольше, с огромным лазом вместо двери и тростниковой крышей. От крыши поднимались ступени, ведшие к домику поменьше безо всяких лазов и дверей. Дети влезали и вылезали, смеясь, вопя, крича, визжа, охая и ахая. Голые и измазанные, все в глине или в одежках, какие были им слишком велики. В лаз второго дома выглядывал Леопард. Голый малыш ухватил его за хвост, и он обернулся, сердито ворча, а потом лизнул малыша в головку. Еще больше детишек выбежали встречать Каву. Они навалились на него всей кучей разом, хватая за ногу или за руку, а один даже забрался ему на скользкую спину. Кава засмеялся и опустился на пол, чтоб малыши могли ползать и бегать по нему. Какая-то малютка ползла по его лицу, размазывая белую глину. По-моему, как раз тогда я в первый раз и увидел его лицо.

– Когда-то это было местом, где Король держал жен, какие ему надоели, а заодно и их матерей, – сказал Кава. – Каждый ребенок тут – минги.

Ну, этого он мог бы и не говорить.

– И ты тоже был бы таким, если бы твоя мать верила по старинке, – произнес женский голос прежде, чем я увидел женщину. Голос ее был громким и грубым, будто ей горло песком чистили. Несколько ребятишек убежали с Леопардом. Затем я увидел ее одеяние до полу, одеяние, каких не видывал с самого города: желтое с зеленым узором из извивающихся змей платье колыхалось, и змеи казались живыми. Женщина спустилась по ступеням в комнату, какая на самом деле была прихожей, открытым местом со стеной спереди и сзади, а с боков открытое ветвям, листьям и небесной мгле. Платье доходило ей до полной груди, левую грудь сосал пацан. Красно-желтая повязка делала голову похожей на всполох пламени. На вид она казалась старше, но, когда подошла поближе, я увидел уже виденное не раз: женщина не состарившаяся, а исстрадавшаяся. Пацан сосал истово, закрыв глаза. Она схватила меня за подбородок и заглянула в лицо, склонив голову набок и вперив глаза в глаза. Я попытался выдержать ее взгляд, но отвел глаза. Она засмеялась, отпустила меня, но продолжала пристально смотреть на меня. Бусы за бусами ожерельевой горкой вздымались у нее на шее до самого подбородка. Под нижней губой свисало проколотое в коже кольцо. Двойной узор точечных отметин, изгибаясь над бровями, шел от левой щеки и опускался на правую. Мне этот знак был знаком.

– Ты гангатомка, – сказал я.

– А ты не знаешь, кто ты такой, – отозвалась она. Опустила взгляд и оглядела меня всего, с ног до головы, которая успела зарасти, но не так буйно, как у Леопарда. Смотрела она на меня так, будто я отвечал на вопросы, не раскрывая рта.

– Но что ты можешь знать, крутясь тут с этими двумя парнями.

Она улыбнулась. Оба парня по-прежнему играли с малышней. Малыш сидел у Леопарда на спине, а Кава ухал и глаза сводил, играя с девочкой белее речной глины.

– Такого ты никогда не видел, – сказала она.

– Альбиноса? Никогда.

– Зато название знаешь. Городское образование, – сердито фыркнула она.

– От меня все еще несет городом?

– Ты из мест, где родившийся ребенок не считается проклятием богов, какого бы цвета он ни был. Болезнь приходит в семью, бесплодие приходит к женщине. Так лучше выбросить ее на поживу гиенам и молиться за еще одного ребенка.

– Я из никакого места. У крокодилов на охоте сердца благороднее, чем у ваших людей буша.

– И где же живут благородные сердца, мальчик, в городе?

– Мальчиком как раз меня мой отец зовет.

– Мать богов, да среди нас мужчина!

– Никто не отдает ребенка гиене или грифу. Вызывают сборщицу детей.

– А что твоя сборщица делает с ними в твоем драгоценном городе? Какую пользу извлекли бы из девочки вроде нее? – Она указала на альбиноса, которая хихикнула. – Сперва оповещают, посылая птиц в небо или отбивая в барабаны на земле, может, даже пишут на листьях или бумаге тем, кто прочесть сможет. Сообщают: смотри, мол, мы ребенка-альбиноса поймали. Кто эти люди? Говори мне, маленький мальчик. Ты знаешь, какие люди?

Я кивнул.

– Колдуны и торговцы, продающие колдунам. За целого ребенка твоя сборщица может получить хорошую цену. Но для подлинной наживы она продает дитя по частям тем, кто больше всего заплатит. Голову – болотной ведьме. Правую ножку – бесплодной женщине. Толченые косточки – твоему дедушке, чтоб у него так стоял, чтоб на нескольких женщин хватило. Пальчики идут на амулеты, волосы – на что угодно, что вурдалак тебе присоветует. Толковая сборщица детей может за свою расчлененку получить в пятьдесят раз больше, чем за продажу целого ребенка. И вдвойне за альбиноса. Твоя сборщица даже сама детей на куски режет. Ведьмы платят больше, если знают, что дитя еще живым было, когда его кромсали. Страх крови – основа их снадобий. Настолько, что благородные женщины твоего города могут держать при себе своих благородных мужчин, и настолько, что ваши наложницы никогда не вынашивают детей для своих господ. Вот что творят они с маленькими девочками, такими, как она, в городе, откуда ты пришел.

– Откуда ты знаешь, что я из города пришел?

– Запах выдает. И ты не привычен стоять смирно.

Она не стала насмехаться, подумалось мне, думавшему, что станет. Тот город не был моим, чтоб его оправдывать. Те улицы и те пышные здания ничего, кроме отвращения, у меня не вызывали. Только мне не нравилось, что она говорила так, будто много лет ждала, над кем бы посмеяться. Я рос докучливым, мужчины и женщины глянут на меня раз-другой и считают, что такие, как я, им известны, тут и узнавать-то почти нечего.