Текст книги "Черный Леопард, Рыжий Волк"

– Ты как-то сказал мне, что никто не любит никого.

– Возможно, я был молод и влюблен в собственный член.

– Jakrari mada kairiwoni yoloba mada.

– Какая польза от такого языка котяре?

– Тебе твой член вроде верблюда.

Я уж было начал нести ему всякое, но тут услышал, что котяра смеется.

– Я не доверяю людям, какие отправляются в путешествия без возврата, это ничего им не дает. Я был, скажем так, разочарован в людях, кому нечего терять, – сказал он.

– Ты счастлив?

– Отвечаешь вопросом на вопрос?

– Так ведь глянь на нас: завываем, как первые жены мужей, какие больше нас не хотят. Впрочем, я ж малый, никем не взращенный, а ты притворяешься, что ты человек, когда тебе это надо, только бегает множество заколдованных зверей, умеющих говорить. Каким бы ни было это самое твое предложение, мне оно нравится все меньше и меньше.

– Мое предложение, Следопыт, еще не сошло с моих уст.

– Это так, но ты что-то такое проверить стараешься.

– Прости меня, Следопыт, но я не видел тебя много-много лун.

– И ведь это ты, кто меня отыскал, котяра. А теперь тратишь попусту мое время. Вот монета за твою сырую кабанятину. И еще одна сверху – за всю кровь, какую в ней для тебя оставят.

– Мне приятно видеть тебя.

– Готов был сказать то же самое, а ты вдруг принялся душу мне бередить.

– О, брат, о душе твоей я все время думаю. И тревожусь тоже.

– Это тоже часть тревоги?

– Что?

– Сраная твоя проверка.

– Следопыт, мы свободнорожденные. Я пью и ем с другим. По крайней мере, сядь, раз уж не намерен есть.

Я встал, уходя. И уже прилично отошел от него, когда сказал:

– Извести меня, когда я прошел какую ни на есть проверку, что ты пытался мне устроить.

– Ты думаешь – прошел?

– Прошел, когда я в эту дверь вошел. Иначе ты четыре дня ждал бы, чтоб наведаться ко мне. Ты, Леопард, хоть когда различаешь человека, кто понятия не имеет, что он несчастлив? Ищи его в шрамах на лице его женщины. Или в совершенстве его резьбы по дереву или ковке металла, или в масках, им изготовленных для того, чтоб самому носить, потому как он не позволяет миру видеть его лицо. Я не счастлив, Леопард. Но я и не несчастлив, насколько мне известно.

– У меня привет тебе от ребятни.

Он знал, что это остановит меня.

– Что? Как?

– Я все еще торгую с Гангатомом, Следопыт.

– Говори, что они просили передать. Сейчас же.

– Не сейчас. Верь мне, девчушка твоя живет прекрасно, пусть даже по-прежнему фукает да шикает, голубым дымом оборачивается, когда из себя выходит, что частенько бывает. Ты их видел?

– Нет, давно уже.

– А-а.

– Что значит это «а-а»?

– Странное выражение на твоем лице.

– Нет у меня никакого странного выражения.

– Следопыт, да ты весь из странных выражений. Ничему и никогда не скрыться на твоем лице, как бы упрямо ты ни старался скрыть это. Как раз поэтому я и способен судить, по душе или нет тебе люди. Ты наихудший в мире лгун и единственное лицо, какому я доверяю.

– Я хочу послушать о ребятне.

– Само собой. Они…

– Разве никто не сказал, что я навещал их? Ни один?

– Ты только что заявил, что не видел их. Давно уже – ты сам это сказал.

– Давно уже, может, оно и было, если они говорят, что лица моего не видели.

– Еще больше странного, Следопыт. Детишки упитаны и улыбчивы. Альбинос скоро станет там лучшим воином.

– А девчушка?

– Я только что рассказал тебе о ней.

– Ешь.

– Нам есть что еще обсудить, Следопыт. Оставим пока ностальгию. – Он взял последний кусок мяса в рот и стал жевать. На блюде осталась кровь. Он посмотрел на нее, потом глянул на меня.

– Ой, Леопард, да будь ты, вонючка сраная, зверем. Твоя нужда в одобрении человека меня тревожит.

Он растянул рот в ухмылке до ушей, поднес блюдо к лицу и начисто вылизал его.

– Не свежая убоина, – заметил я.

– Ничего, подойдет. Ну и наконец, зачем я к тебе пришел.

– Что-то там про муху.

– Это просто обозначение.

– Зачем ты спрашивал, счастлив ли я?

– Это путь, на какой я прошу тебя ступить. О, Следопыт, чего он только из тебя не потянет! Лучше, если б у тебя с самого начала ничего не было.

– Только что ты уверял, что было б лучше, если мне есть что терять.

– Я говорил, что разочаровался в людях, у кого нет ничего. Некоторых. Но Следопыт, какого я знаю, и не имеет ничего, и ничего не возделывает. Это изменилось?

– А если да?

– Я задал бы иные вопросы.

– Откуда ты знаешь, что я их не задаю?

– Следопыт? Что за… – Леопард круто обернулся, пытаясь понять, что вызвало мои слова.

– Ничего, – пожал я плечами. – Показалось, заметил… показалось, пришло и обратно ушло… Это…

– Что?

– Ничего. Так, шальная мысль. Ничего. Так, выкладывай, котяра, я терпение теряю.

Леопард соскочил с кресла и распрямил ноги. Вновь сел, уже нормально, лицом ко мне.

– Он зовет его мушкой. По мне, это странно, что он так делает, особенно голоском своим, что больше похож на старушечий, чем на мужской, только, по-моему, эта муха дорога ему.

– Еще раз. На этот раз – со смыслом.

– Могу рассказать тебе только то, что этот мужик мне рассказал. Выразился он очень ясно: оставьте указания мне, сказал. Етить всех богов и вы, люди, кто не выражается точно. И ты обделайся – видел я выражение на твоей морде. Друг, вот что мне известно. Есть ребенок, малец, кто пропал. Городские власти говорят, что, вероятнее всего, его унесло рекой или, возможно, его слопали крокодилы или речное племя, поскольку, когда голоден, что угодно слопаешь.

– Чтоб твою мать тыщу раз отымели.

– Тысячу и один раз, коль скоро мы заговорили о моей матери, – поправил Леопард и рассмеялся. – Вот что мне известно. Городские власти считают, что ребенок либо утонул, либо его убили, либо какой-нибудь зверь съел. Однако этот торгаш, Амаду Касавура, под таким именем он значится, человек зажиточный и со вкусом. Он убежден, что его ребенок, его мушка, жив и движется на запад. В его доме есть убедительные данные, Следопыт, свидетельства, так что истории его веришь. Кроме того, он человек богатый, очень богатый, учитывая, что ни один из нас за дешево не продается.

– Нас?

– Он ввел в дело девятерых, Следопыт. Пять мужчин, три женщины и, будем надеяться, ты.

– Стало быть, кошелек – это самое выгодное в нем. А ребенок? Его собственный?

– Он не говорит ни да, ни нет. Он работорговец, продает чернокожих и краснокожих рабов на корабли, какие приходят от людей, что последовали за Светом с востока.

– У работорговцев нет ничего, кроме врагов. Может, кто убил ребенка.

– Может быть, только он тверд в своем желании, Следопыт. Знает, что мы могли бы найти труп, когда от него одни кости останутся. Но тогда он, по крайности, знал бы, а знать наверняка лучше, чем годами мучиться. Но я слишком многое пропускаю и перехожу к миссии…

– Миссии, да? Теперь нам предстоит стать жрецами?

– Следопыт, я из кошачьих. По-твоему, сколько распроклятущих слов я знаю?

На этот раз рассмеялся я.

– Я рассказал тебе, что знаю. Барышник платит девятерым либо за то, чтобы найти мальца живым, либо за доказательство его смерти, и ему все равно, как мы будем вести поиск. Малец может быть за две деревни отсюда, может быть в южных королевствах, может быть, кости его похоронены в Мверу. У тебя нюх, Следопыт. Ты способен отыскать его за дни.

– Если охота так быстра, то зачем ему девятеро?

– Умница, Следопыт, разве тебе не ясно? Малец не убежал. Его увезли.

– Кто?

– Лучше, чтоб это исходило от него. Если объясню я, ты, может, не пойдешь.

Я уставился на него.

– Это выражение твоего лица мне известно, – произнес Леопард.

– Какое выражение?

– Такое выражение. Тебя интерес с головой накрыл. Ты самой идеей обжираешься.

– Ты слишком много на лице моем вычитываешь.

– Не только в твоем лице дело. В самом крайнем случае впрягайся, потому как будет чем головы дурить и это не будет деньгой. Теперь что до желаний…

Я взглянул на этого человека, кто незадолго до того, как солнце село, убеждал хозяина постоялого двора подать ему на ужин сырое мясо, пропитанное собственной кровью. Потом я учуял кое-что, то же, что и прежде, на Леопарде и все ж не на нем. На дворе запах был сильнее, потом ослабел. Опять сильный, сильнее, потом слабее. Запах делался слабее всякий раз, когда Леопард отворачивался.

– Кто это, тот малый, что идет за нами? – спросил я.

Говорил я довольно громко – чтоб малый слышал. Он перебирался из одного темного места в другое, из черной тени от столба до красного света, отбрасываемого факелом. Скользнул в дверной проем закрытого дома, меньше чем в двадцати шагах от нас.

– Что бы мне знать хотелось, Леопард, так это позволишь ли ты мне метнуть топорик и раскроить ему башку надвое, прежде чем признаешься, что он твой.

– Он не мой, и, боги свидетели, я не его.

– И все ж я чуял его запах все время, пока мы на постоялом дворе были.

– Надоеда – вот кто он, – вздохнул Леопард, следя за тем, как малый выскользнул из дверного проема – слишком натужно следил. Малый не высок, но достаточно тощ, чтобы сойти за высокого. Кожа темная, как тень, красная мантия, завязанная у горла, доходила до бедер, выше локтей ленточные красные перетяжки, на запястьях золотые браслеты, полосатая юбка вокруг талии. Он носил лук и стрелы Леопарда.

– Спас его от пиратов то ли в третьем, то ли в четвертом плаванье. Теперь отказывается оставить меня в покое. Клянусь, его ко мне ветром прибивает.

– По правде, Леопард, когда я говорил, что то и дело чуял его, я имел в виду – чуял его на тебе.

Леопард прыснул смехом – коротко, как ребенок, пойманный в миг, когда он готов был набедокурить.

– У причудливых зверей причудливые позывы, Следопыт. В его руках мой лук, когда я своими не владею, и он всегда находит меня, куда бы я ни пошел. Кто знает, кроме богов? Может, станет рассказывать восхитительные сказки про меня, когда меня не станет. Я пописал на него, помечая, что он – мой.

– Что?

– Шутка, Следопыт.

– Шутка не означает неправды.

– Я же не животное.

– С каких это пор?

Я удержался от расспросов, не второй ли это малый, кого он с пути сбивает, мол, тот безо всякой надежды в ожидании чего-то, чего ты ему никогда не дашь, потому как то, что ты даешь, это вовсе не то, твои глаза его глаза видят, твой слух внимает всему, что он говорит, твои губы для его губ, все то, что ты ему дать и у него отнять способен, и ничего из того, что ему нужно. Или он твой десятый? Вместо этого сказал:

– Где этот работорговец?

Работорговец был с севера, тайно торговал с Нигики, но он и его караваны, полные свежих рабов, устроили лагерь в долине Увомовомовомово, меньше чем в четверти дня пути от Малакала, а то и быстрее, коль скоро всего и надо-то было, что по склону спуститься. Я спросил Леопарда, не испытывает ли этот человек страха перед бандитами.

– Как-то раз шайка воров попыталась ограбить его возле Темноземья. Приставили ему нож к горлу и смеялись, что у него всего три охранника, с кем они легко расправились, и как же это так, что у самого Барышника при себе нет никакого оружия при таком-то товаре? Воры ускакали на конях, но работорговец с помощью говорящего барабана сообщил, куда направились воры, еще до того, как они до ворот доскакали. К тому времени, когда в ворота въезжал Барышник, три грабителя были прибиты к ним гвоздями, кожа у них на животах распластана, а кишки свисали из них на всеобщее обозрение. Нынче он водит караваны в сопровождении всего четырех человек, что кормят рабов на пути к побережью.

– Я уже пылаю к нему великой любовью, – сказал я.

На цыпочках миновал хозяйку постоялого двора: она пару дней назад уведомила меня, что я на два дня задержал плату, и, обхватив руками свои могучие груди, сказала, что есть и иные способы расплатиться. У себя в комнате я собрал плащ из козлиной шкуры, два бурдюка с водой, немного орехов в мешочке и два ножа. И вылез через окно.

Мы с Леопардом отправились на своих двоих. Пришлось одолеть первый спуск, пройтись немного по ровной земле, потом опять одолеть крутой спуск и, спускаясь по скалистым холмам, выйти прямо в долину. Леопард в жизни не ездил на спине другого животного, а у меня в жизни своих лошадей не было, хотя нескольких я и крал. На подходе к воротам я заметил, что малый шагает за нами, все так же прыгая от одной древесной тени к другой, прячась за пеньками развалин старинных башен, стоявших тут задолго до того, как Малакал стал Малакалом. Однажды я ночевал тут. Духи были приветливы, а может, им все равно было. Руины оставили люди, постигшие секреты металлов и умевшие вырубать черный камень. Стены безо всякого раствора, просто кирпич поверх кирпича, порой они изгибались в купол. Какой-нибудь житель Песочного моря, кто века считал, сказал бы, что старинному Малакалу веков шесть, а может, и больше. Понятное дело, в те времена стены были нужны людям столько же, чтоб за ними укрываться, сколько и чтоб из них не выпускать. Оборона, богатство, власть. В ту единственную ночь я смог постичь старый город: прогнившее дерево дверных проемов, ступени, переулочки, проходы, водоводы для чистой воды и водосливы для нечистот – все это внутри стен в семьдесят шагов высотой и в двадцать шагов толщиной. А потом в один день все жители старого Малакала пропали. Вымерли, сбежали – этого ни один гриот не помнит и не знает. Ныне кварталы искрошились в щебень, который заставлял петлять туда-сюда, вокруг, назад и вниз там, где когда-то была улочка, застревать в тупиках, откуда некуда было идти, кроме как назад возвращаться, только возвращаться – куда? Лабиринт. Малый, до того державшийся позади нас, тут пропал.

– По правде, ты способен отхватить человеку голову за один укус, а он почему-то больше меня боится. Как его зовут?

Леопард, как обычно, ушел вперед.

– Я так и не удосужился спросить, – сказал он и рассмеялся.

– Етить всех богов, если ты не самый худший из котяр, – пробурчал я.

Я держался в нескольких шагах позади, пока и сам не потерялся в тени. Видел, как малый старался двигаться от пенька к пеньку, от руины к руине, от одной осыпающейся стены к другой. По правде, мог бы следить за ним до самого темна. Он упал в развалины, что были не очень-то и глубоки, и пытался сам выбраться из них. Когда он пустился бежать, запах его малость изменился: он всегда менялся, если страх или восторг одолевал. Споткнувшись о мою ногу, малый полетел в грязь.

Наверное, нога моя поджидала его.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Не твое дело знать, – ответил он, вставая. Важно надулся и смотрел мимо меня. Выглядел он старше, чем раньше: один из тех, кому даже десять и еще девять лет может быть, но в его сознании все равно десять и еще три. Я глядел на него, думая, что останется, когда Леопарду от него не будет больше никакой пользы.

– Я мог бы оставить тебя в этих руинах, и ты пропадал бы целый день. А где бы был к тому времени твой драгоценный Леопард, скажи мне?

– Один кирпич и дерьмо, никому не нужное.

– Берегись. Предки услышат тебя, и тогда ты вовек не выберешься.

– Все его друзья дураки, как ты?

Я швырнул в него первое, что под руку попалось. Он мигом словил. Молодец.

Но сразу бросил, едва увидел, что это череп.

– Ты ему не нужный.

Я направился прочь, туда, где, как я знал, были ворота.

– Ты куда?

– Назад. Похлебать приличный суп у неприличной женщины. Рассказать твоему… как бы ты его ни называл… что ты сказал, что я ему не нужен, вот я ушел. То есть это если ты сумеешь выбраться из этих развалин.

– Погоди!

Я обернулся.

– Как мне отсюдова выбраться?

Я пошагал мимо него, не дожидаясь, когда он за мной пойдет. Я ступил на холодный пепел от давно угасшего пожара. Из пыли торчали кусочки белой ткани, свечного воска, гнилой плод и зеленые бусины, бывшие, может, бусами. Кто-то пробовал воззвать к предкам или богам больше луны назад. Мы смогли выбраться из руин и последних из деревьев к краю равнины. Еще одна ночь без луны.

– Так как тебя зовут? – спросил я.

– Фумели, – буркнул он, уставившись в землю.

– Береги свое сердце, Фумели.

– Это что значит?

Я сел на валун. Глупостью было бы спускаться в долину в такой темноте, хотя я и чуял, что Леопард уже на полпути туда.

– Мы спим тут до первого света.

– Но он же…

– Будет крепко спать прямо там, пока мы не разбудим его утром.

Две мысли и один сон наведались ко мне в ту ночь.

Леопард говорит много такого, что скатывается с него, как с гуся вода, зато пятном липнет ко мне. По правде, бывает время, когда у меня появляется желание отмыться от него. Всегда рад его видеть, но никогда не грущу, когда он уходит. Он спрашивал меня, счастлив ли я, и я до сих пор понять не могу ни вопроса, ни того, что он узнал бы из ответа.

Никто не улыбается больше, чем Леопард, только он говорит одно и то же, будь то в радости или в печали. По-моему, и то, и другое – личины, какие он надевает перед тем, что задевает глубоко, прежде всего душу. Счастье? Кому нужно счастливым быть, когда есть пиво масуку? И душистое мясо, хорошая деньга и теплые тела в постели рядом? И потом, быть мужчиной в моей семье – значит упустить счастье, какое зависит от слишком многого, что не в нашей власти.

Когда есть за что сражаться или когда нечего терять – когда из тебя получается превосходный воин? У меня ответа нет. О детишках я думал больше, чем верилось, что стану думать. Вскоре я до того стал ощущать это чем-то вроде легкого удара в голове или учащения сердцебиения, что, даже убеждая себя: это прошло, тревожиться не о чем, детишками этими я благо сотворил или, во всяком случае, что мог, то все сделал, – а являлось чувство, шептавшее: не все. Темный вечер стал еще темнее. Не одно ли это из того, что Сангома пятном оставила на мне, гадал я, или, может, легкое помешательство?

Я проснулся, когда малый склонился надо мной.

– Твой другой глаз в темноте светится, как у собаки, – выговорил он. Я бы закатил ему оплеуху, да свежий порез у него над правой бровью сочился кровью.

– Какие скалы скользкие с утра! Особенно если дороги не знаешь.

Малый недовольно зашипел. Он подобрал Леопардов лук с колчаном. Хотел бы я знать, заставлял ли хоть кто меня так трепетать, как Леопард этого малого.

– И я не храплю, – сказал я, но он уже бежал вниз к долине, пока не остановился.

Прошелся, сел на камень и задумался в ожидании, когда я окажусь всего в нескольких шагах позади него, после чего снова пошел. Но не очень далеко, ведь, куда идти, он не знал.

– Погладь ему животик, – сказал я. – Ему это нравится. Великое удовольствие.

– Ты-то откуда это знаешь? Ты, должно, всяких разных людей перегладил.

– Он же из кошачьих. А кот любит, когда ему пузик гладят. Совсем как собака. У тебя в башке твоей что, совсем ничего нет?

Почва стала красной и влажной, зеленые пеньки лезли под ноги, словно бугорки. Чем ниже мы спускались, тем просторней выглядела долина. Она уходила к самому краю неба и дальше. Мудрые говорили, что когда-то долина была просто небольшой речкой, богиней, позабывшей, что она божество. Речка змеилась через долину, смывала землю, слой грязи за слоем, камень за камнем, глубже и глубже, пока ко времени человека этого века не покинула долину, которую прорезала так глубоко, что человек не стал понимать обратное: не земля лежит так низко, а гора вздымается так высоко. Глядя вверх, пока мы спускались вниз, поглядывая на небо и туман, мы видели, как теснили горы одна другую, и каждая из них была больше города. Высокие до того, что окрашивались в цвет неба, а не кустарников. Из одного этого хотелось взор обращать к небу, а не к земле. К грязи, пока та краснела, к кустикам, пока те уступали место деревьям, к речке прозрачной, как стекло, а в ней – толстые нимфы с широкими бабьими головами и растянутыми ртами, днем они не прячутся, зная, что этот караван не за такой, как они, добычей охотится.

Малый, чье имя я успел забыть, вовсю припустил за леопардом, как только мы спустились с горы. По правде, я знал, что это не Леопард, знал, что эта кошка очень разозлится. Малый ухватил леопарда за хвост, тот прыжком развернулся и зарычал, потом присел и прыгнул на малого. Еще один рев раздался неподалеку от первого каравана, когда этот леопард припечатал малого к земле. Малый вскочил, отряхнулся, пока никто не видел, и побежал к Леопарду. Остановился прямо перед ним. Леопард сидел на травке и смотрел на реку. Он повернулся ко мне и улыбнулся, но малому не сказал ничего.

– Твой лук и колчан. Я принес, – сказал малый.

Леопард кивнул, глянул на меня и спросил:

– С Барышником встречаться будем?

Барышник раскинул палатку перед своим караваном. А караван был длинный, как улица в Малакале. Четыре фургона, какие я видел только по границе с королевствами севернее Песочного моря, среди народа, что бродяжничает и нигде не пускает корня. Первые два тащили лошади, волы тянули два последних. Пурпурные и розовые, зеленые и голубые – будто самая ребячливая из богинь раскрасила все их. Позади фургонов – повозки, открытые и сколоченные вместе из дерева. На повозках – женщины, от толстух до худышек, некоторые в красной охре, некоторые лоснятся от масла масляного дерева и жира. На одних лишь дешевые безделушки, у других ожерелья, а шкуры козлиные расписаны желтым и красным, кое-кто при полном наряде, но большинство голые. Все захвачены и проданы или похищены с приречных территорий. Нет ни одной с рубцами Ку или Гангатома. Или со скоблеными зубами. Мужчины на востоке такое красивым не считают. Позади этих повозок – мужчины и мальчики, высокие и тощие, как посыльные, никакого жирка под подбородком, одна кожа да мышцы, длиннорукие, длинноногие, многие красивы и мрачнее полдня мертвых. Ладные, как воины, потому как большинство и были воинами, потерпевшими поражения в своих маленьких войнах, они теперь должны были делать то, что делают проигравшие войну солдаты. Все носили цепи, что связывали железный обруч на шее с кандалами на ногах, каждый был прикован к тому, кто впереди, и тому, кто сзади. Людей с оружием было видно меньше, чем я ожидал. Семь, может, восемь мужчин с мечами и ножами, всего двое несли луки, а еще четыре женщины – абордажные сабли и секиры.

– Вовремя. Он собрал двор и вершит суд над нечестивыми, – с улыбкой произнес Леопард, и я подумал, что это шутка.

Однако за караванами, перед большой белой палаткой с куполом и развевающимися пологами, восседал Барышник. Справа от него на земле сидел, подобрав колени, человек и держал тонкую курительную трубку, а на коленях – свернутый коврик. От него справа еще один человек, тоже без рубахи, как и сидевший на коленях, стоял с золотой чашей в руке и лоскутом ткани, словно бы изготовился омыть Барышнику лицо. Прямо за ним стоял еще один, черный в тени зонтика, каким он оттенял своего хозяина. Еще один держал блюдо с финиками, готовый его кормить. Нас Барышник взгляда не удостаивал. Зато я разглядывал его, сидящего, как принц, каким он, может, и был. Калиндар был известен им, но принцы без королевств, говорят, успели и Малакал загадить, потому как Король был прижимист на благосклонности. Слуги накинули на левое плечо Барышника длинный халат, оставив правое обнаженным – по обычаю принцев. Из-под него выглядывал белый, внутренний халат, скрывавший королевские регалии, державу и скипетр. Руки его обвивали золотые браслеты в виде двух змей, застывших в убийственном извиве. Кожаные сандалии на грязных ногах, женская шапка с шелковыми ушками укрывала его худое лицо, скулы на нем вздымались так высоко, что почти скрывали глаза, небольшие усы и бородка. На нас он не глядел.

На коленях перед ним стояли мужчина и женщина, обоих пинками поставили на колени стоявшие за ним две женщины-охранницы. Мужчина плакал, женщина хранила каменное молчанье. Она, краснокожая рабыня, была не так мрачна, как кандальники сзади, рабыня с белыми зубами и глазами безо всякого изъяна. Красавица. Ей предстояло быть младшей женой другого хозяина, а может, и хозяина на востоке, где и у младшей жены мог быть собственный дворец. Женщину похитили из Луала-Луала или даже еще дальше с севера: нос у нее был прямой, губы тонкие. Мужчина был темнее и блестел от пота, а не от масел, какими натирали рабов, чтоб цену побольше срубить. Мужчина был наг, женщина в платье.

– Говори мне правдиво, говори быстро, говори сразу. Человек живет, чтоб красть, гость нападает на хозяина, но ты-то ведь был кандальник в цепях. Человек ira wewe. Прикованный к одному и еще двадцати людям тяжелым железом, что кости на ногах ломает. Тебе не уйти, если они не уйдут, тебе не прийти, если они не придут, тебе не сесть, если они не сядут. Так как же ты добрался до пупу этой будущей принцессы?

Мужчина ничего не говорил. Не думаю, чтоб он понимал языки среднеземелья. На вид был он человеком, кто жил себе без Короля по берегам реки-двойняшки, крепкий, только крепкий от возделывания земли, а не от охоты или сражений в рядах армий и воинов.

Заговорила стражница позади женщины, сказав, что как раз женщина и разыскала его, во всяком случае, об этом шептались у них за спинами. Мол, возлегла она с ним, пока другие мужчины стояли тихо в надежде, что она и с ними возляжет. Она и повалялась с одним-двумя, но больше всего – с этим.

Женщина рассмеялась.

– Говори мне правдиво, говори быстро, говори сразу. Что я сделаю с краснокожей рабыней, вынашивающей ребенка для чернокожего раба? Ни одному купцу ты не понадобишься, никто и не подумает сделать тебя когда-нибудь своей женой и Королевой. Ты стоишь меньше платьев, в какие одета. Снимите их.

Охранницы схватили ее сзади и сорвали платья. Краснокожая рабыня посмотрела на Барышника, сплюнула и рассмеялась:

– Платья-то я и выстирать смогла б, и другое на себя надеть. Если б не ты.

Подаватель фиников склонился к хозяйскому уху и зашептал что-то.

– Цена тебе меньше, чем самому больному из моих волов. Помолись речной богине, потому как вскоре ты у нее окажешься.

– Лучше сруби мне голову или сожги меня в огне.

– Выбираешь, как тебе умереть?

– Я выбираю не быть тебе рабой.

Я понял ее правду раньше Барышника. Она зачала ребенка от черного раба, потому что хотела этого. Улыбка на ее лице объясняла все. Она понимала, что он убьет ее. Лучше пребывать с предками, чем жить, отданной кому-то еще, кто, может, и добр будет, кто, может, будет жесток, кто, возможно, даже сделает ее хозяйкой множества собственных рабов, но все равно будет оставаться ее владыкой.

– Люди, кто следуют за Светом с востока, были бы добры к тебе. Никогда не слышала о краснокожей рабыне, что стала императрицей?

– Нет, зато слышала про жирного Барышника, кто пах, как бычье дерьмо, и кто рано или поздно задохнется собственным дыханием. Богом справедливости и мести я проклинаю тебя.

Лицо Барышника перекосилось.

– Убейте эту суку сейчас же, – велел он.

Стражница повела ее, хохочущую, прочь. Смех ее звучал в моих ушах, даже когда ее уже не было. Барышник глянул на мужчину и произнес:

– Скажу тебе правдиво, скажу быстро, скажу сразу. Только одно северные владыки любят больше, чем непорочных женщин. Непорочных евнухов. Увести его и исполнить по сему.

Два стражника подхватили раба. Он на ногах не стоял и орал во всю глотку, так что каждый страж ухватился за цепь, и оба потащили его с глаз долой.

Работорговец глянул на меня, будто я был первым из его сегодняшних дел. Он уставился на мой глаз, как все делают, а я уже давно перестал говорить об этом.

– Ты, должно быть, тот, у кого нюх, – сказал он.

Семь

Женщину увели, чтоб утопить, а мужчину – чтоб напрочь лишить его мужского достоинства.

– Ты меня сюда привел на это полюбоваться? – сказал я Леопарду.

– Мир не всегда ночь и день, Следопыт. До сих пор не усвоил.

– Мне известно все, что мне знать надо, про работорговцев. Я рассказывал тебе о временах, когда хитростью довел одного работорговца до того, что он сам себя в рабство продал? Три года ушло у него на то, чтобы убедить своего хозяина, что и он тоже хозяин, – после того, как хозяин ему язык отрезал.

– Ты говоришь слишком громко.

– Знаю.

Перед этим человеком в пыль было брошено такое множество ковров: ковер на ковре, ковры явно с востока, и другие, в цветах, каким нет названия, – что можно было подумать, будто он коврами торгует, а не людьми. Он из ковров стены сотворил: черные ковры с красными цветами и надписями на чуждых языках. Было так темно, что постоянно горели две лампы. Барышник сидел на высоком табурете, пока один прислужник снимал с него сандалии, а другой внес блюдо с финиками. Может, и был он принцем или, по крайности, большим богачом, только ноги у него воняли. Прислужник, державший зонт, попытался снять с хозяина шапку, но получил от него по рукам – не сильно, а игриво, слишком игриво. Еще много-много лун тому назад я зарекся вникать в мелочи поведения людей. Прислужник с зонтиком обратился к нам со словами:

– Достопочтенный Амаду Касавура, лев нижних гор и владыка людей, примет вас до захода солнца.

Леопард повернулся уходить, но я сказал:

– Он примет нас сейчас.

Носитель зонтика справился с отвисшей челюстью.

– По-моему, вы не понимаете нашего языка.

– По-моему, я прекрасно его понимаю.

– Достопочтенный…

– Его достопочтенство, видать, забыл, как разговаривать со свободнорожденными.

– Следопыт.

– Отстань, Леопард.

Леопард закатил глаза. Касавура стал смеяться.

– Я буду на постоялом дворе «Куликуло», на тот случай, если кто-то захочет поговорить со мной о делах.

– Никто не уйдет без позволения, – проговорил работорговец.

Повернувшись, я направился к выходу и почти добрался до него, когда появились три стражника, держа руки на оружии, но не извлекая его.

– Стража примет тебя за беглеца. Сперва разделается с тобой, а потом уже станет задавать вопросы, – произнес Касавура. Голосок у него оказался писклявее, чем я ожидал. Как у малого ребенка или у захудалой ведьмы. Стражи схватились за оружие, и я выхватил из лямок на спине два топорика.

– Кто первый? – спросил.

Касавура засмеялся громче. Потом спросил:

– И это человек, кому, как ты говорил, время остудило сердце?

Леопард громко вздохнул. Я понимал, что это проверка, просто не любил, чтоб меня подвергали проверкам.

– Мое имя говорит само за себя, так что решай по-быстрому и не трать мое время попусту. К тому же работорговцев я не терплю.

– Принесите еду и напитки. Сырую козлиную ногу для Квеси. Или ты предпочтешь живого, чтоб самому убить? Садитесь, благородные господа, – пригласил Барышник.

Теперь носитель зонта вздернул брови и плотно втянул губы. Он подал хозяину золотой кубок, и тот вручил его мне.

– Это…

– Пиво масуку, – сказал я.

– Ведь говорили же, что у тебя нюх хорош.

Я выпил. То было пиво, лучше какого я никогда не пробовал.

– Вы человек богатый и со вкусом, – оценил я.

Он от похвалы отмахнулся. Поднялся на ноги, но нам махнул, мол, сидите, сидите. Даже его начинали раздражать слуги, что мельтешили перед глазами на каждом шагу. Барышник дважды хлопнул в ладоши, и все они убрались.