Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

За несколько дней до того мы узнали из маминого письма, что отец с г-ном де Норпуа, путешествуя вместе, потеряли багаж.

– Багаж нашелся или вовсе не терялся, – сказала г-жа де Вильпаризи, которая, кажется, была гораздо лучше нас осведомлена о подробностях поездки, хотя мы не понимали почему. – Видимо, ваш отец вернется на неделю раньше, чем предполагал, потому что, судя по всему, не поедет в Альхесирас. Но ему хочется провести на день больше в Толедо: он поклонник какого-то ученика Тициана, забыла имя, но его картины можно увидеть только в Толедо[181]181
  …он поклонник какого-то ученика Тициана… только в Толедо. – Имеется в виду, конечно, Эль Греко (Доменико Теотокопулос; 1541–1614), художник, до тридцати лет работавший в Венеции под руководством Тициана; с 1576 г. его жизнь связана с Толедо. Для эстетики конца XIX в. он оказался одной из ключевых фигур благодаря Теофилю Готье (книга очерков «Путешествие по Испании»). Им восхищались Морис Баррес и Робер де Монтескью – писатели, чье мнение Пруст весьма ценил. В России образ Эль Греко важен для эстетики Серебряного века (ср. у А. Ахматовой в «Поэме без героя»: «Чтоб посланец давнего века / Из заветного сна Эль Греко / Объяснил мне совсем без слов…»).


[Закрыть].

И я ломал себе голову, по какой случайности беспристрастная подзорная труба, сквозь которую г-жа де Вильпаризи наблюдала, как в расплывчатой дали снует толпа почти неразличимых крошечных человечков из числа ее знакомых, уловила своим волшебным увеличительным стеклом то самое место, где сейчас находится отец, и представила маркизе так отчетливо, в таких мелких подробностях все его радости, обстоятельства, ускорившие его возвращение, таможенные неприятности, любовь к Эль Греко, и, изменив масштаб, в котором маркиза видела отца, показала его ей среди остальных человечков огромным, как Юпитер, которому Гюстав Моро придал сверхчеловеческую стать, изобразив его на своей картине рядом со слабой смертной женщиной[182]182
  …Юпитер… со слабой смертной женщиной. – Ссылка на картину Моро «Юпитер и Семела» (1896). Гюстав Моро (1826–1898) – французский художник и гравер; Пруста привлекал его изысканный и таинственный эстетизм. Моро несколько раз упоминается в «Поисках», а после смерти художника Пруст написал о нем эссе. Семела в древнегреческой мифологии – смертная женщина, которая родила от Зевса сына, Диониса, но из-за хитрости ревнивой Геры погибла в огне, спаленная молниями Зевса, что и послужило сюжетом картины.


[Закрыть].

Распрощавшись с г-жой де Вильпаризи, мы с бабушкой остались перед отелем подышать воздухом, ожидая, когда из окна нам подадут знак, что наш обед уже на столе. Вдруг поднялась суматоха. Это молодая любовница короля дикарей возвращалась с купания к обеду.

– Воистину, бич божий, хоть уезжай из Франции! – в ярости воскликнул староста.

Тем временем жена нотариуса, вытаращив глаза, взирала на мнимую государыню.

– Не могу вам передать, как меня раздражает, когда госпожа Бланде засматривается на этих людишек, – заметил староста председателю. – Мне хочется отвесить ей оплеуху. Вот так и раздувают значение всякой шушеры, а им только того и надо, чтобы на них глазели. Скажите ее мужу, пускай объяснит ей, что это смехотворно; если они не перестанут обращать внимание на этих ряженых, я с ними раззнакомлюсь.

Прибытие принцессы Люксембургской, чей экипаж останавливался перед отелем в тот день, когда она привезла фрукты, тоже не ускользнуло от внимания компании, состоявшей из жен нотариуса, старосты и председателя: их уже несколько дней изрядно беспокоил вопрос, кто такая эта г-жа де Вильпаризи – настоящая маркиза или авантюристка, причем все три дамы жаждали убедиться, что она недостойна почтения, которым ее окружают. Когда г-жа де Вильпаризи шла через холл, жена председателя, которой всюду чудились самозванки, отрывалась от рукоделия и смотрела на нее с таким видом, что ее подруги помирали со смеху.

– Знаете, – надменно говорила она, – я для начала всегда предполагаю худшее. Я поверю, что женщина замужем, не раньше, чем мне покажут метрику и свидетельство о браке. Словом, не сомневайтесь, я проведу свое маленькое расследование.

И все эти дамы каждый день прибегали, заливаясь смехом:

– Ну как, узнали что-нибудь?

Но вечером после визита принцессы Люксембургской жена председателя приложила палец к губам:

– Есть новости.

– Ах, госпожа Понсен неподражаема! Такая проницательность! Скажите скорей, что, что?

– Ну что – к так называемой маркизе приезжала белобрысая особа, нарумянена до ушей, карета с милю длиной, как у всех этих девиц.

– Ну и ну! Вот-те на! Подумайте только! Мы эту даму видели, помните, староста, мы еще заметили, что она привлекает к себе внимание, причем далеко не лучшим образом, но мы не знали, что она приезжала к маркизе. Женщина с негром, верно?

– Она самая.

– Ах, да что вы! А как ее зовут, не знаете?

– Как же, я притворилась, что по ошибке взяла ее карту, и узнала, что ее боевая кличка – принцесса Люксембургская! Не зря я сомневалась! Вот радость – жить здесь бок о бок со всякими баронессами д’Анж![183]183
  Вот радость – жить здесь бок о бок со всякими баронессами д’Анж! – Баронессой д’Анж называет себя Сюзанна, героиня комедии Александра Дюма-сына «Полусвет» (1855).


[Закрыть] – А староста процитировал председателю Матюрена Ренье и «Масетту»[184]184
  А староста процитировал председателю Матюрена Ренье и «Масетту». – «Масетта» – название Сатиры XIII Матюрена Ренье (1573–1613). Масетта – сводня, которая в молодости была жрицей любви, а в старости демонстрирует благочестие.


[Закрыть].

Но не нужно думать, что это неразумение продлилось недолго, как те, что возникают во втором действии водевиля, чтобы развеяться в последнем. Когда принцесса Люксембургская, племянница короля Англии и императора Австрии, заезжала за маркизой де Вильпаризи, чтобы вместе покататься в карете, они всегда казались окружающим двумя особами легкого поведения, от которых нет спасения на водах. Три четверти мужского населения Сен-Жерменского предместья кажутся очень и очень многим добропорядочным буржуа промотавшимися распутниками (среди них, впрочем, попадаются и такие), которых, соответственно, нигде не принимают. Буржуазия на этот счет чересчур щепетильна: ведь этих самых аристократов, несмотря на их пороки, встречают с распростертыми объятиями там, куда не пустят никакого буржуа. Аристократы же воображают, что буржуазии это известно, вот они и ведут себя с преувеличенной скромностью, сами осуждают друзей, оказавшихся «на мели», и тем довершают недоразумение. Если какой-нибудь завсегдатай высшего света поддерживает отношения с мелкой буржуазией – допустим, например, что он сказочный богач и оказался председателем крупных финансовых обществ, – буржуазия, повстречав наконец дворянина, достойного быть крупным буржуа, готова поклясться, что он не водит знакомства с разорившимся маркизом, игроком, чья любезность, с их точки зрения, только доказывает, что с ним никто не хочет водиться. И она в себя не может прийти от удивления, когда герцог, президент административного совета колоссального предприятия, женит сына на дочери маркиза-игрока, чье имя, правда, принадлежит к самым древним во Франции, – но ведь и монарх скорее женит сына на дочери свергнутого короля, чем на дочери полновластного президента республики. В сущности, у этих двух миров такое же фантастическое представление друг о друге, как у обитателей пляжа на одной оконечности бальбекского залива о тех, кто обосновался на пляже с противоположной стороны: из Ривбеля можно разглядеть Маркувиль, но это только сбивает с толку, потому что кажется, будто маркувильские пляжники видят всё великолепие Ривбеля – а они почти ничего не видят.

Со мной случился приступ лихорадки, и бальбекский доктор рассудил, что мне не следует в жару целый день проводить на море, на солнце; он выписал мне рецепты на несколько лекарств, и бабушка приняла эти рецепты с таким почтением, по которому я сразу угадал, что она твердо решила ничего этого мне не давать, но зато учла его совет по части здорового образа жизни и согласилась на приглашение г-жи де Вильпаризи брать нас с собой на прогулки в карете. До обеда я бродил из своей комнаты в бабушкину и обратно. Бабушкина не выходила на море, как моя, зато ее окна были обращены на три разные стороны: на уголок мола, на двор и на равнину; и обставлена она была по-другому; в ней стояли кресла, расшитые металлической нитью и розовыми цветами, источавшими, казалось, приятный свежий аромат, который я чувствовал с порога. И в этот час, когда лучи, придя с другой стороны дома и словно из другого времени дня, преломляли углы комнаты, и воздвигали на комоде, рядом с отблеском пляжа, временный алтарь, пестрый, как цветы вдоль тропинки, и развешивали на стене трепещущие, теплые сложенные крылья света, готового вспорхнуть и улететь, и нагревали, словно ванну, квадратный провинциальный ковер перед окном, глядевшим на внутренний дворик, который солнце разукрасило фестонами, точь-в-точь виноградник, и как будто обрывали лепестки с цветастого шелка кресел и обдирали с них золотое шитье, отчего красота и затейливость обстановки только выигрывала, – эта комната, которую я пересекал в одну минуту, собираясь идти одеваться для прогулки, напоминала призму, рассекавшую на отдельные цвета свет, бьющий в окна, а еще она становилась похожа на улей, где вразброд расслаивались упоительные, зримые соки дня, которые мне предстояло отведать, и на сад надежды, растворенной в трепете серебряных лучей и розовых лепестков. Но прежде всего я раздвигал занавески – мне не терпелось увидеть, каково нынче утром Море, игравшее на берегу, как нереида. Потому что море каждый день было другое. Назавтра было уже новое море, иногда похожее на вчерашнее. Но я никогда не видел дважды одно и то же.

Бывало оно таким немыслимо красивым, что, увидев его, я ликовал еще больше – от изумления. По какому счастливому случаю именно в то, а не в другое утро окно, приотворившись, являло моим изумленным глазам нимфу Главконому[185]185
  «Главконома улыбколюбивая» (перевод В. Вересаева) – одна из нереид, которых перечисляет Гесиод в поэме «О происхождении богов (Теогония)», стих 915.


[Закрыть], чья ленивая, мягко дышащая красота была прозрачна, как туманный изумруд, сквозь который я различал в волнах отдельные частицы, красившие его в зеленый цвет? С томной улыбкой заставляла она солнце играть в невидимой дымке, в пустоте вокруг просвечивающей морской глади, и сквозь эту дымку представала рельефнее, победительнее, подобно богиням, которых скульптор ваяет выступающими из камня, не соизволив отсечь лишнее. И этот ее неповторимый цвет приглашал нас на прогулку по грубым земным дорогам, по которым мы катили в карете г-жи де Вильпаризи, весь день любуясь ее свежестью и мягким трепетом, но никогда к ней не приближаясь.

Г-жа де Вильпаризи велела запрягать рано, чтобы хватило времени доехать то до Сен-Марс-ле-Ветю, то до скал Кетольма, то еще до какого-нибудь достаточно далекого пункта назначения, там более что скорость кареты была невелика и экскурсия требовала целого дня. Радуясь предстоящему долгому путешествию, я мурлыкал какой-то недавно услышанный мотив и слонялся по комнате, ожидая, когда будет готова г-жа де Вильпаризи. По воскресеньям перед отелем стояли и другие кареты; несколько наемных фиакров ждали не только тех, кого пригласили в замок Фетерн к г-же де Камбремер, но и тех, кто вместо того, чтобы оставаться дома, как наказанные дети, объявляли, что по воскресеньям в Бальбеке скучища, и после обеда катили на какой-нибудь пляж по соседству или осматривать какую-нибудь достопримечательность; нередко г-жа Бланде на вопрос, была ли она у Камбремеров, решительно отвечала: «Нет, мы ездили в Бек на водопады», как будто это была единственная причина, помешавшая ей провести день в Фетерне. А староста милосердно замечал:

– Завидую вам и с удовольствием бы с вами поменялся: это куда интереснее!

Рядом с экипажами, перед подъездом, где я ждал, торчал, наподобие деревца редкой породы, юный «посыльный», поражавший взгляд как удивительной гармонией крашеных волос, так и зеленовато-растительным кожным покровом. Внутри, в холле, соответствующем церковному притвору или церкви новообращенных в Древнем Риме (сюда имели право заходить и те, кто не жил в гостинице), маялись товарищи «наружного» лакея, которые трудились не больше его, но все-таки хоть немного шевелились. Вероятно, по утрам они помогали убирать. Но во второй половине дня они просто присутствовали, наподобие хористов, которые, даже не имея дела, остаются на заднем плане, чтобы пополнить собой массовые сцены. Генеральный директор, внушавший мне такой страх, собирался в будущем году значительно умножить их число, потому что строил «большие планы». Его решение очень беспокоило директора отеля: он считал, что от всех этих деток «одни неприятности», имея в виду, что они путались под ногами и ничего не делали. Но они хотя бы заполняли какой-то деятельностью пустоты между обедом и ужином, между уходом и приходом постояльцев, как ученицы г-жи де Ментенон в костюмах юных евреев, разыгрывающие интермедии всякий раз, когда со сцены удаляются Есфирь или Иоад[186]186
  …ученицы г-жи де Ментенон в костюмах юных евреев, разыгрывающие интермедии всякий раз, когда со сцены удаляются Есфирь или Иоад. – Две последние свои трагедии, «Есфирь» и «Гофолию», Расин написал по просьбе морганатической супруги короля Людовика XIV г-жи де Ментенон для воспитанниц школы Сен-Сир, совсем молоденьких девушек, которые разыгрывали эти благочестивые пьесы перед королем и узким кругом придворных. (Интересно, что Сен-Сир впоследствии послужил образцом для Екатерины II при учреждении Смольного института благородных девиц.)


[Закрыть]. А наружный лакей с жеманными повадками, тоненький и хрупкий, неподалеку от которого я дожидался выхода маркизы, хранил неподвижность, к которой примешивалась меланхолия, потому что его старшие братья расстались с отелем и устремились навстречу более блестящей судьбе и ему было одиноко в этом чужом месте. Наконец появлялась г-жа де Вильпаризи. Вероятно, в обязанности лакея входило помочь ей сесть в карету. Но он знал, что особа, которая возит с собой слуг, предпочитает, чтобы всё делали они, и, как правило, раздает мало чаевых служащим отеля, и точно так же ведут себя обитатели старинного Сен-Жерменского предместья. Г-жа де Вильпаризи принадлежала к обеим этим категориям. Из этого древовидный лакей делал вывод, что от этой дамы он ничего не дождется; предоставив метрдотелю и горничной маркизы суетиться с ее вещами, он печально грезил о завидной судьбе братьев и хранил растительную неподвижность.

И мы уезжали; обогнув вокзал, немного времени спустя мы уже катили по сельской дороге, с которой я скоро освоился, как с дорогами в Комбре; по обе ее стороны вплоть до нового поворота тянулись прелестные огороженные сады, а там начинались возделанные поля, и мы сворачивали. В полях виднелись яблони, которые, правда, уже отцвели, и на ветках торчали только пучки пестиков, но я все равно приходил в восторг, потому что узнавал эти неподражаемые широкие листья – по ним, словно по ковру на возвышении, оставшемуся после свадебного торжества, еще недавно скользил белый атласный шлейф розовеющих цветов.

Сколько мне раз случалось на следующий год, в Париже, в мае месяце, покупать в цветочном магазине яблоневую ветвь и потом всю ночь проводить рядом с ее цветами, источавшими ту же похожую на взбитые сливки субстанцию, которая усеивала своей пеной и листовые почки, и промежутки между венчиками, словно продавец в цветочной лавке, в приступе щедрости, в порыве изобретательности и из тяги к контрастам, взял да и добавил для гармонии с каждой стороны по розовому бутону; я смотрел на цветы, ставя их под лампу, – так подолгу, что часто досиживал до рассвета, румянившего их так же, как здесь, в Бальбеке, в этот самый час – и пытался силой воображения вернуть их на эту дорогу, преумножить, заполнить ими приготовленную для них рамку, перенести на готовое полотно этих садов, чей рисунок был мне знаком наизусть; и как мне хотелось, как мне нужно было когда-нибудь увидать их снова, когда весна, гениальный художник, с завораживающим пылом набрасывает свои краски на их полотно!

Перед тем как сесть в карету, я придумывал картину моря, которую искал и надеялся увидать под «лучезарным солнцем»: в Бальбеке я видел море только кусочками, между всяких пошлых вкраплений, неприемлемых для моей мечты, – купальщиков, кабинок, прогулочных яхт. И когда экипаж г-жи де Вильпаризи добирался до высокого берега и среди просветов в листве показывалось море, эти детали современности, словно отрывавшие море и от природы, и от истории, скрывались вдали, и я мог, глядя на волны, настроиться на размышления о том, что эти самые волны описал нам Леконт де Лиль в своей «Орестее»[187]187
  …описал нам Леконт де Лиль в своей «Орестее»… – Леконт де Лиль (наст. имя Шарль-Мари Леконт; 1818–1894) – поэт, глава парнасской школы. На самом деле Пруст цитирует не «Орестею» (трилогию Эсхила, которую всю целиком перевел Леконт де Лиль наряду с четырьмя другими пьесами), а начало «Эриний», оригинальной пьесы Леконта де Лиля (первое представление в театре «Одеон» в 1873 г., с музыкой Массне), написанной по мотивам «Орестеи». В России примерно в то же время, когда Пруст работает над своим романом, Иннокентий Анненский тоже интересуется этим мифом и трагедией французского современника: «Леконт де Лиль написал свою трагедию на сюжет распространенного мифа о том, как Орест убил мать за то, что та убила его отца. Когда-то Эсхил за четыре с половиною века до Р. Хр. дал этой сказке форму трагедии и значение, которому суждено было сделаться мировым… Пьеса состоит из двух частей, названных первая – „Клитемнестрой”, а вторая – „Орестом“» («Леконт де Лиль и его „Эринии“», 1909).
  Предлагаем соответствующие строки из «Эриний» Леконта де Лиля в переводе А. Триандафилиди:
ТалфибийО старцы, десять лет прошло уже злосчастныхС тех пор, как на судах стремительных, прекрасныхПо морю бурному направились цари,И стаей хищных птиц в сиянии зариЗа ними эллинов косматых мчалось племя;Гудела хлябь, приняв ста тысяч весел бремя.

[Закрыть], там, где, «стаей хищных птиц в сиянии зари» по морю «эллинов косматых мчалось племя». Но зато теперь, когда я был так далеко от моря, оно казалось не живым, а застывшим, и я уже не чувствовал мощи в его красках, проглядывавших, как на картине, среди листвы и казавшихся такими же неосязаемыми, как небо, и разве что более насыщенными.

Г-жа де Вильпаризи, зная, что я люблю церкви, обещала, что мы будем ездить осматривать то одну, то другую, а главное, посетим церковь в Карквиле, «всю увитую старым плющом», сказала она, помахав рукой, словно окутывая отсутствующий фасад изысканным покровом незримой и нежной листвы. Г-жа де Вильпаризи часто дополняла таким описательным взмахом руки точное слово, передававшее очарование и неповторимость какого-нибудь памятника, а технических терминов избегала, хотя ясно было, что она прекрасно разбирается в предмете разговора. Она словно оправдывалась, объясняя, что вблизи одного из замков ее отца, того, где она росла, было немало церквей, построенных в том же стиле, что церкви вокруг Бальбека, так что ей было бы просто стыдно не полюбить архитектуру, тем более что сам замок был прекраснейшим образчиком Возрождения. К тому же это был настоящий музей; мало того, там играли Шопен и Лист, читал стихи Ламартин и все знаменитые современники украшали семейный альбом афоризмами, нотными записями, рисунками; и вот этой чисто материальной причиной г-жа де Вильпаризи (из великодушия, по причине прекрасного воспитания, от искренней скромности, а возможно, просто не умея и не желая философствовать) объясняла свои познания во всех искусствах: выходило, будто живопись, музыка, литература и философия просто даром достались девушке из аристократической семьи, жившей в знаменитом историческом замке. Казалось, для нее не существовало других картин, кроме тех, которые переходили по наследству. Она обрадовалась, когда бабушка похвалила ожерелье, видневшееся в вырезе ее платья. Это самое ожерелье украшало ее прабабку на портрете кисти Тициана и всегда оставалось в семье. Поэтому в его подлинности можно было не сомневаться. О картинах, купленных каким-нибудь крезом бог весть где, она и слышать не хотела, убежденная, что это подделки, и не испытывала ни малейшего желания их посмотреть; мы знали, что она сама рисовала цветы акварелью, кто-то похвалил их при бабушке, и она спросила о них маркизу. Та из скромности переменила тему разговора, однако бабушкин вопрос не вызвал у нее ни удивления, ни удовольствия, словно она была известной художницей, для которой комплименты ничего не значат. Она только заметила, что это прекрасное занятие: пускай цветам, рожденным под вашей кистью, не суждено прославиться, зато, рисуя, вы живете в обществе живых цветов, всматриваетесь в них, чтобы изобразить, и никогда не устаете от их красоты. Но в Бальбеке г-жа де Вильпаризи не рисовала, чтобы дать отдых глазам.

Мы с бабушкой удивлялись ее «либеральности»: она была даже либеральнее большинства буржуа. Она пожимала плечами, когда вокруг возмущались высылкой иезуитов, и говорила, что так оно было всегда, даже при монархии, даже в Испании. Она заступалась за Республику и отчасти даже прощала ей антиклерикализм, говоря: «На мой взгляд, запрещать мне ходить к мессе, если я этого хочу, так же плохо, как заставлять меня туда идти, если я не хочу!», а также позволяла себе замечания в таком роде: «Ах, куда годится нынешнее дворянство!» или «По мне, человек, который не работает, – пустое место», возможно, просто потому, что в ее устах они звучали колко, пикантно, значительно и она это сознавала.

Слыша, как та самая особа, чьи воззрения мы настолько уважали, что, несмотря на всю нашу робкую, но добросовестную беспристрастность, отказывались осуждать консервативный образ мыслей, то и дело искренне высказывает передовые взгляды – не доходившие, правда, до социалистических, внушавших г-же де Вильпаризи отвращение, – мы с бабушкой готовы были склониться к мысли, что наша обаятельная спутница во всем и всегда права. Мы верили ей на слово, когда она рассуждала о своих Тицианах, о колоннаде своего замка, о тоне бесед при Луи Филиппе. Но – подобно эрудитам, восхищающим нас рассуждениями о египетской живописи или этрусских надписях, но изрекающим такие банальности о произведениях современных авторов, что мы начинаем думать, а так ли уж интересны исследования, в которые они погружены, и не привносят ли они в свои ученые штудии ту же посредственность, которая поражает нас в их пошлых рассуждениях о Бодлере, – в ответ на мои расспросы о Шатобриане, о Бальзаке, о Викторе Гюго, бывавших некогда у ее родителей, где и она с ними встречалась, г-жа де Вильпаризи смеялась над моим восхищением, рассказывала о них пикантные анекдоты, такие же, как об аристократах и политиках, и строго судила этих писателей, особенно за то, что им недостает скромности, умения вовремя стушеваться, сдержанности, позволяющей бросить одно справедливое замечание и не развивать его без конца, недостает искусства избежать смехотворной выспренности, недостает такта, умеренности в суждениях, простоты, – а ведь без всего этого не может быть истинного величия, так ее учили; и ясно было, что она предпочитала им людей, которые в отношении этих достоинств в самом деле, вероятно, затмевали и Бальзака, и Гюго, и Виньи в салоне, в Академии, в совете министров, – Моле, Фонтана, Витроля, Берсо, Пакье, Лебрена, Сальванди или Дарю[188]188
  …Моле, Фонтана, Витроля, Берсо, Пакье, Лебрена, Сальванди или Дарю. – Граф Луи-Матье Моле (1781–1855) был министром, членом Французской академии; Луи де Фонтан (1757–1821) – поэт и государственный деятель; Пруст указывает на их незначительность и поверхностность в эссе «Против Сент-Бёва». То же можно отнести и к другим упомянутым авторам: Эжен д’Арно, барон де Витроль (1774–1854) – министр, политический деятель монархического направления; Пьер-Эрнест Берсо (1816–1880) – философ, писатель, с 1871 г. директор Высшей нормальной школы; Этьен-Дени Пакье (1767–1862) – государственный деятель, член Французской академии, автор известных «Мемуаров»; Пьер-Антуан Лебрен (1785–1873) – поэт, драматург, государственный деятель, член Французской академии; Нарсис-Ашиль Сальванди (1795–1856) – политический деятель, писатель, член Французской академии, автор литературных произведений и исторических трудов, которые сам он сравнивал с книгами Шатобриана; Пьер Брюно, граф Дарю (1767–1829) – государственный деятель и литератор, член Французской академии, родственник Стендаля.


[Закрыть].

– Это как романы Стендаля, от которых вы, кажется, в таком восторге. Он бы очень удивился, если бы вы с ним заговорили в таком тоне. Мой отец встречался с ним у господина Мериме – этот был, по крайней мере, человек одаренный – и нередко повторял мне, что Бейль (так его на самом деле звали) чудовищно вульгарен, но в застолье остроумен и не пускает пыль в глаза своими книгами. Впрочем, вы, вероятно, сами знаете: на преувеличенные похвалы господина де Бальзака он только плечами пожал. Хотя бы в этом повел себя как светский человек. – Она хранила автографы всех этих великих людей и, гордясь тем, что ее семья поддерживала с ними личные отношения, считала, видимо, что судит о них вернее, чем молодые люди вроде меня, знакомые с ними только по книгам.

– Я полагаю, что могу о них судить, потому что они приходили к отцу; как говаривал господин Сент-Бёв, большой умница, следует прислушаться к тем, кто видал их вблизи и яснее понимал, чего они стоят.

Иной раз, когда карета катила в гору по дороге, бегущей между вспаханных земель, за нами семенили несколько робких васильков, похожих на комбрейские; они придавали полям достоверность, подтверждали их подлинность, как драгоценный цветочек, которым иногда старые мастера подписывали свои полотна[189]189
  …как драгоценный цветочек, которым иногда старые мастера подписывали свои полотна. – Например, итальянский художник Бенвенуто Тизи, по прозвищу Гарофало (1481–1559), свое прозвище получил по гвоздике на его гербе; некоторые картины Гарофало помечены вместо подписи изображением гвоздики (по-итальянски гвоздика – garofalo).


[Закрыть]. Наши лошади скоро их обгоняли, но через несколько шагов мы замечали еще один, который, поджидая нас, выставил из травы свою голубую звездочку; некоторые, расхрабрившись, подбегали к самой обочине дороги, и тогда мои далекие воспоминания сливались воедино с прирученными цветами.

Мы опять спускались по берегу вниз; навстречу нам, пешком, или на велосипеде, или в двуколке, или в карете, попадались особые создания – то девушка с фермы, погоняющая корову или полулежащая в двуколке, то дочка лавочника на прогулке, то элегантная барышня на откидном сиденье в ландо, напротив родителей, – цветы ясного дня, но уже не полевые: каждый цветочек лучился своей особой прелестью и рождал влечение, которого не утолить другому, точно такому же цветку. Блок, безусловно, открыл мне новые горизонты и обогатил мою жизнь в тот день, когда поведал мне, что мечты, которыми я себя тешил во время одиноких прогулок в сторону Мезеглиза, воображая, что вот пройдет крестьянка и я ее обниму, – всё это не были химеры, ни с чем не сообразные в окружающем мире: на самом деле все встречные девушки, крестьянки и барышни, жаждут уступить такому желанию. И пускай я был болен и не уходил из дому один, пускай никогда не смогу приникнуть к ним в любовном порыве, я все-таки был счастлив, как ребенок, рожденный в тюрьме или больнице и долго веривший, что человеческий организм способен переварить только сухой хлеб и лекарства, но вдруг узнавший, что и персики, и абрикосы, и виноград – всё это вкусная и полезная пища, а не просто садовые украшения. И даже пускай тюремщик или сиделка не разрешают ему срывать прекрасные плоды, все равно мир кажется ему прекрасней и существованье милосердней. Потому что желаемое прельщает нас сильнее, мы тянемся к нему доверчивее, когда знаем, что оно сообразно с окружающей нас реальностью, пусть даже для нас оно недостижимо. И мы с радостью думаем о жизни, если можем вообразить, как утоляем свое желание: для этого стоит лишь ненадолго прогнать мысль о том, что некое случайное мелкое препятствие вот сейчас мешает именно нам его осуществить. С того дня, как я узнал, что девичьи щеки можно целовать, я захотел больше узнать о девичьей душе. И мир показался мне интереснее.

Карета г-жи де Вильпаризи катила быстро. Я едва успевал заметить девушку, которая шла в нашу сторону; но человеческая красота – не то что красота вещей; мы чувствуем, что она принадлежит единственному в своем роде существу, наделенному сознанием и волей; и как только индивидуальность девушки, ее невнятная мне душа, ее неведомая мне воля запечатлевались на дне ее рассеянного взгляда в виде картинки, на удивление маленькой, но полной и завершенной, таинственно уподобленной пыльце, готовой к встрече с пестиками, – я тут же чувствовал, как во мне таким же смутным, таким же невнятным эмбрионом вспыхивает желание не упустить эту девушку, добиться, чтобы она меня заметила, чтобы ее желания не улетели на поиски кого-нибудь другого, и внедриться в ее мечты, и завладеть ее сердцем. А карета катила дальше, красавица оставалась позади, не успев уловить во мне ни одной черточки из тех, что складываются в человеческую личность, и потому ее глаза, едва скользнув по мне, тут же меня забывали. Почему она представлялась мне такой красивой – не потому ли, что я видел ее только мельком? Может быть. Прежде всего, невозможность задержаться рядом с женщиной, страх никогда больше ее не встретить внезапно придают ей такую же прелесть, как далекой стране – наша болезнь или бедность, не дающие нам ее увидеть, а тусклым дням, которые нам осталось прожить, – битва, в которой мы, скорее всего, погибнем. А в общем, если бы только не привычка, какой восхитительной представлялась бы жизнь тем, кто в любую минуту может умереть, то есть всем людям! И потом, если нашу фантазию подхлестывает желание невозможного, ее полет не ограничен реальностью встречи, при которой всё как на ладони, и очарование незнакомки тем больше, чем быстрее она проходит мимо. Стоит только стемнеть, стоит только карете промчаться по сельской дороге или по городской улице, и вот уже каждый девичий торс, словно античный мрамор, исковеркан скоростью, уносящей нас вдаль, и затопляющими его сумерками, и на каждом повороте, из дверей каждой лавки разят наше сердце стрелы Красоты, той самой Красоты, о которой подчас задумаешься – а вдруг она плод нашей фантазии, вдруг это она, фантазия, придает красоту неуловимой, ускользающей, рассыпающейся на части незнакомке?

Если бы я мог выйти, поговорить с девушкой, встреченной на дороге, может быть, меня бы разочаровало какое-нибудь родимое пятно, которое из кареты невозможно было заметить. (И тогда у меня бы пропало желание проникнуть в ее жизнь. Ведь красота – это цепь гипотез, укрощающих уродство, загородившее нам дорогу, по которой мы готовы были идти вперед до бесконечности.) Может быть, одного ее слова, одной улыбки хватило бы мне, чтобы получить нежданный ключ и расшифровать выражение ее лица, ее походку – и увидеть, насколько они банальны. Это похоже на правду: самые желанные девушки попадались мне навстречу в те дни, когда я был не один, а с почтенным спутником или спутницей, от которых ни под каким хитроумным предлогом невозможно было отделаться, и никогда в жизни не встречал я девушек настолько желанных, как через несколько лет после первой поездки в Бальбек, когда я ехал по Парижу в карете с одним другом отца и вдруг заметил женщину, которая быстро шла по темной улице; мне подумалось, что безумием было бы во имя приличий лишиться своей доли счастья в жизни, которая дана мне, скорее всего, один раз; даже не извинившись, я спрыгнул на землю и бросился на поиски незнакомки, потерял ее из виду на перекрестке двух улиц, потом вновь увидел на третьей и наконец, запыхавшись, очутился лицом к лицу со старой г-жой Вердюрен, которую я всегда избегал, а она, удивившись, радостно воскликнула: «Ах, как мило, что вы так бежали, чтобы со мной поздороваться!»

В том году в Бальбеке, замечая всех этих девушек, я уверял бабушку и г-жу де Вильпаризи, что у меня ужасно болит голова и я бы хотел вернуться домой пешком. Они не соглашались меня отпустить. И я добавлял красивую девушку (которую из-за ее анонимности и способности к перемещениям куда труднее было выследить и найти, чем какой-нибудь памятник) к коллекции всех тех, кого надеялся увидать вблизи когда-нибудь потом. И все-таки одна из них предстала передо мной еще раз, причем в таких обстоятельствах, что я понадеялся узнать ее так близко, как мне хотелось. Это была молочница, она принесла с фермы сливки. Я вообразил, что она меня узнала, и в самом деле, она на меня внимательно смотрела, возможно удивляясь, что я сам смотрю на нее так внимательно. И вот на другой день, после того как я всё утро провалялся в кровати, в полдень пришла Франсуаза, раздвинула занавески и дала мне письмо, доставленное в отель. Я никого в Бальбеке не знал. Я вообразил, что письмо от молочницы. Увы, оно было всего-навсего от Берготта, который проездом оказался в Бальбеке и хотел со мной повидаться, но, узнав, что я сплю, оставил для меня очаровательное письмо, которое «лифт» вложил в конверт собственного изготовления – а я-то думал, что письмо было от молочницы. Я был чудовищно разочарован, и меня ничуть не утешала мысль о том, что письмо от Берготта – событие, вообще говоря, куда более небывалое и лестное, чем письмо от молочницы. А ту девушку я больше никогда не встречал, ни ее, ни тех, которых замечал только из экипажа г-жи де Вильпаризи. То, что я всех их видел и сразу терял, еще усиливало мое постоянное беспокойство, и я думал, что, пожалуй, нельзя отказать в некоторой мудрости философам, советующим нам ограничивать наши желания (имея в виду, разумеется, желание, которое относится к другим людям, ведь только такое желание, устремленное на незнакомое существо, наделенное сознанием, и может заразить нас тревогой. Слишком уж глупо было бы воображать, что философия станет рассуждать о желании богатства). И всё же я полагал, что эта мудрость не всеобъемлюща: ведь именно благодаря подобным встречам мне казался еще прекраснее мир, в котором вдоль всех сельских дорог цветут такие редкостные и одновременно такие заурядные цветы, мимолетные сокровища дня, нежданные прогулочные находки, радоваться которым помешали мне случайные обстоятельства, но ведь препятствия, возможно, не всякий раз будут повторяться – а эти цветы помогают заново почувствовать вкус к жизни. Впрочем, надеясь, что когда-нибудь, когда буду свободнее, я еще найду на других дорогах других девушек, не хуже этих, я уже, вероятно, ставил под сомнение неповторимость и особенность желания удержать возле себя ту, что мне приглянулась; допуская, что вспышку этого желания можно подстроить, я словно признавал его иллюзорность.

В один прекрасный день г-жа де Вильпаризи повезла нас в Карквиль, туда, где на холме над деревней и над протекающей через нее рекой с уцелевшим средневековым мостиком возвышается увитая плющом церковь, о которой она нам рассказывала, и вот бабушка, подумав, что я, наверно, буду рад осмотреть эту достопримечательность в одиночестве, предложила маркизе зайти перекусить в кондитерскую на площади, замеченную нами из кареты: под золотистым налетом времени она виднелась, словно отдельная часть какой-то старинной вещицы. Было решено, что я зайду за ними в эту кондитерскую. Меня оставили в зеленых зарослях, и, чтобы, стоя там, распознать церковь, мне пришлось сделать усилие и как можно четче представить себе, что такое церковь вообще, что она собой представляет; в сущности, со мной случилось то, что бывает с учеником, который полнее постигает смысл фразы, когда ему велят перевести ее на другой язык, то есть освободить от привычных форм: обычно, видя колокольни, которые невозможно не узнать, я не нуждался в общем представлении о церкви – но тут мне приходилось всё время напоминать себе, что вот это переплетение плюща в форме арки – на самом деле свод стрельчатого окна, а вон там листья потому образуют выступ, что под ними таится капитель. А потом налетал ветерок, и подвижный портал начинал дрожать, по нему, словно солнечные блики, пробегала трепетная рябь; листья бушевали, ударяясь друг о друга; и растительный фасад, колеблясь, вовлекал в свое движение волнистые, колышущиеся, ускользающие колонны.