Текст книги "Черчилль. Биография"

23 мая Фишер потребовал, чтобы Черчилль запретил де Робеку предпринимать самостоятельные действия. Черчилль отказался, объяснив Фишеру: «Я не могу послать телеграмму, которая парализует действия на море, если адмирал, осуществляющий руководство на месте, сочтет их необходимыми». Однако он согласился направить де Робеку телеграмму другого содержания: «Мы полагаем, что момент для попытки самостоятельного прохода кораблей через пролив упущен и в нынешних обстоятельствах больше не возникнет». Тем самым задачей де Робека оставалось лишь поддерживать армию, защищая берега, к которым причаливают корабли, и вести артиллерийский обстрел укреплений противника.

Пытаясь окончательно успокоить Фишера, Черчилль беседовал с ним несколько часов вечером 14 мая. Они вместе тщательно изучали перечень подкреплений, которые, по его мнению, требовались де Робеку. Фишер со всем соглашался. Когда они вышли из кабинета, секретарь Черчилля услышал, как он сказал адмиралу: «Ну, спокойной ночи, Фишер. Мы обо всем договорились, теперь вам нужно пойти домой и хорошенько выспаться. Утро вечера мудренее, завтра вместе все завершим».

Фишер отправился спать. Черчилль остался в Адмиралтействе работать. Среди телеграмм де Робека оказалась заявка на дополнительные подводные лодки. Пять новых подводных лодок должны были быть готовы в Англии к концу месяца. Черчилль добавил две из них к тому списку, который он только что согласовал с Фишером. Затем экземпляр списка он послал Фишеру с запиской, что этот перечень не будет отправлен в Адмиралтейство, прежде чем сам Фишер его не одобрит. И миролюбиво добавил: «Надеюсь, вы согласитесь».

Далеко за полночь Черчилль отправился спать. На следующее утро, 15 мая, он прибыл в Министерство иностранных дел, чтобы обсудить последние детали вступления в войну Италии. Вернувшись в Адмиралтейство, он увидел спешащего ему навстречу своего секретаря Джеймса Мастертон-Смита. «Фишер подал в отставку, и, похоже, на этот раз всерьез», – сказал тот и вручил Черчиллю письмо от Фишера, которое начиналось словами: «Я больше не могу оставаться вашим коллегой. Мне чрезвычайно сложно приспосабливаться к ежедневным новым требованиям из Дарданелл, которые вы поддерживаете. Вижу, мои взгляды не соответствуют вашим». Видимо, две дополнительные подводные лодки для де Робека стали последней каплей. Письмо заканчивалось так: «Я сейчас же уезжаю в Шотландию, чтобы избежать дальнейших расспросов».

Черчилль не мог поверить, что Фишер – главное должностное лицо флота – мог просто взять и уйти со своего поста. Вернувшись в здание Адмиралтейства, он везде искал его, уверенный, что тот, как не раз уже бывало, передумал: ведь вчера вечером они, казалось, обо всем договорились. Но Фишера не было. Черчилль в очередной раз направился через площадь на Даунинг-стрит, чтобы сообщить о происшедшем Асквиту. Премьер-министр сразу же понял политическую опасность ухода Фишера: как только об этом станет известно, консерваторы потребуют объяснений, а может быть, и отставок. Взяв лист почтовой бумаги с грифом «Даунинг-стрит», он собственноручно написал: «Лорд Фишер, именем короля требую немедленного возвращения на ваш пост. Г. Г. Асквит, 15 мая 1915 г.».

Были объявлены розыски Фишера. Его обнаружили в отеле, в пяти минутах ходьбы от Адмиралтейства. Он согласился прийти к Асквиту и направился на Даунинг-стрит, где обнаружил Ллойд Джорджа, который тоже ждал премьер-министра. «Я ушел в отставку», – произнес Фишер вместо приветствия. Когда Ллойд Джордж спросил его почему, он заявил, что больше не в состоянии принимать участия в дарданелльской глупости. Он собирался уже вечером уехать в Шотландию. Ллойд Джордж принялся уговаривать Фишера не оставлять пост по крайней мере до ближайшего заседания Военного совета, которое должно состояться через два дня. Но тот отказался ждать и часа. В этот момент появился Асквит, но тоже не смог уговорить Фишера забрать заявление об отставке. Единственное, на что согласился Фишер, – не уезжать из Лондона в Шотландию.

Политический кризис был неминуем. Асквит попросил Черчилля написать Фишеру письмо, чтобы успокоить его. Черчилль написал: «Сегодня можно думать только о том, что будет самым лучшим для страны и для тех мужественных парней, которые сражаются. Все, что может нанести вред их интересам, будет сурово осуждено историей. Если я что-то сделал неправильно, я готов это исправить. Вчера вечером при расставании мне показалось, что мы пришли к согласию. Предложения о подкреплении де Робеку в целом, как я полагал, соответствовали вашим взглядам. В любом случае это оставалось темой для обсуждения между нами».

Весь день Фишер продолжал скрываться. Когда Черчилль попросил его о встрече, тот отказал. В тот же день он получил вырезку из старой газеты с подчеркнутой в ней фразой: «Лорд Фишер получил аудиенцию у короля, которая продолжалась около часа». К вырезке не прилагалось ни письма, ни записки, но адрес на конверте был написан характерным почерком Фишера. Тот в последнее время не бывал у короля, но намек был очевиден: Фишер ушел. Консерваторы получили предупреждение о кризисе.

16 мая, полагая, что отставка Фишера окончательна, Черчилль спросил остальных членов совета Адмиралтейства, намерены ли они продолжать работу. Они согласились. Второй морской лорд изъявил согласие занять место Фишера. В Саттон-Кортни, где Асквит проводил воскресенье, Черчилль сказал ему, что на сей раз Фишер действительно ушел в отставку, и добавил: «Мое ведомство в вашем распоряжении, если вы потребуете изменений». Асквит ответил: «Нет. Я не хочу их, но сможете ли вы сохранить совет?»

Черчилль заверил Асквита, что совет Адмиралтейства уже выразил готовность продолжить работу под руководством нового первого лорда. Но было уже слишком поздно. Бонар Лоу решил воспользоваться ситуацией. Утром 17 мая он позвонил Ллойд Джорджу и спросил, правда ли, что Фишер ушел в отставку. Получив подтверждение, он сообщил Ллойд Джорджу, что оппозиция больше не намерена сохранять партийное перемирие. «Среди консерваторов, – заявил он, – растет недовольство позицией безоговорочной поддержки».

«Он особенно подчеркивал, – вспоминал Ллойд Джордж, – невозможность оставлять Черчилля во главе Адмиралтейства, если лорд Фишер будет настаивать на своей отставке. Он ясно дал понять, что оппозиция готова на все, чтобы склонить на свою сторону парламент». Попросив Бонара Лоу подождать, Ллойд Джордж прошел на Даунинг-стрит, 10, и сказал Асквиту, что для предотвращения выступления оппозиции и развала национального единства необходимо создавать коалицию. Асквит тут же согласился. «Это решение, – позже вспоминал Ллойд Джордж, – он принял на удивление быстро».

Ни Ллойд Джордж, ни Черчилль не подозревали, что Асквит переживал личный кризис. Двумя днями ранее кузина Клементины Венеция Стенли сообщила ему, что собирается замуж. Он умолял ее продолжать переписку, но она отказалась. После ухода Ллойд Джорджа, оставшись на какое-то время один, он написал ей: «Никогда с начала войны на меня не сваливалось столько неприятностей одновременно (и которыми не с кем поделиться). Один из самых тяжелых моментов этих кошмарных дней – что ты, единственная на всем свете, к кому я всегда обращался в моменты испытаний и трудностей и от кого всегда получал утешение, исцеление и вдохновение, оказалась человеком, который ничем не может мне помочь. До смертного часа это будет самым горьким воспоминанием в моей жизни».

Теперь Асквиту нужно было решать: допускать или нет консерваторов в правительство, завершив тем самым почти десятилетие господства либералов в политической жизни Британии. «Я накануне самых поразительных решений, которые потрясут мир, – таких, какие никогда не принимал без твоего совета и согласия, – сообщил он Венеции. – Это так странно и неестественно».

Черчилль не видел необходимости уступать давлению консерваторов. У него был новый совет в Адмиралтействе. Он написал речь, которую собирался произнести в парламенте этим вечером и в которой описывал и защищал все свои действия, объяснял свои отношения с Фишером и причину его отставки. Ворвавшись в кабинет Асквита в палате общин, он начал просить разрешения самому защитить себя и правительство, чтобы утереть нос оппозиции. Он зачитал список членов своего нового совета. Но не успел он закончить, как Асквит перебил его: «Нет. Это не годится. Я решил сформировать коалиционное правительство».

Черчилль был поражен еще более, когда Асквит спросил его: «Что мы можем для вас сделать?» Внезапно он осознал, что дни его в качестве первого лорда сочтены. Асквит желал избежать парламентского кризиса. Ллойд Джордж тоже был очень заинтересован извлечь максимальную пользу из стремления консерваторов войти в правительство. Существовало слишком много причин, по которым оппозиция при желании могла создать серьезные трудности, в том числе опубликованное тремя днями ранее и ставшее широко известным сообщение о нехватке артиллерийских снарядов во Франции.

Опасаясь лишиться поста премьера, Асквит решил пригласить консерваторов не только в администрацию, но и в Военный совет. Лидеры консерваторов благосклонно приняли приглашение наконец-то сыграть роль в определении стратегии войны. Теперь у них уже не было необходимости публично подвергать критике каждый аспект военной политики либералов. Но они выдвинули одно условие: Черчилль должен покинуть Адмиралтейство. Враждебное отношение, которое в течение десяти лет питали к нему консерваторы, должно было быть удовлетворено: человек, который переиграл Бродрика в 1901-м, унизил Бальфура в 1904-м, оскорбил Милнера в 1906-м, высмеял Лэнсдоуна в 1910‑м и осудил Карсона в 1914 г., должен был лишиться власти и влияния.

Асквит поинтересовался у Черчилля, желает ли он занять какой-то иной пост в новом правительстве или предпочтет командную должность во Франции. Не успел Черчилль ответить, как в кабинет вошел Ллойд Джордж. «Почему бы вам не направить его в Министерство по делам колоний? – спросил он. – Там можно очень многое сделать». Черчилль возмутился. Он хотел получить должность, которая давала бы возможность как-то проявить себя в ходе войны. Предложение Министерства по делам колоний, которое в мирное время было одним из важнейших в государстве, сейчас казалось понижением в статусе и оскорблением.

Черчилль оставался в Адмиралтействе еще десять дней и руководил всеми делами. В серии писем Асквиту и лидерам консерваторов он просил о высокой должности с властными полномочиями. Поначалу его тон был жестким. «Я не соглашусь ни на какой пост, кроме как в военном департаменте, – написал он Асквиту 17 мая. – Если это неудобно, надеюсь найти себе занятие в действующей армии».

18 мая Times подвергла критике Черчилля, написав о его «вызывающих беспокойство авантюрах на континенте. Будучи гражданским министром, руководящим военным ведомством, он решил взять власть, которую не следовало передавать в его неуправляемые руки». Черчилль оценил ситуацию и написал в тот же день Асквиту: «Если место типа Министерства колоний, которое предлагалось ранее, все еще для меня открыто, я буду не прав, если откажусь от него. Отправиться в окопы означало бы незаслуженно дискредитировать все то, что я здесь делал».

Черчилль гордился своей работой в Адмиралтействе. Он говорил Асквиту: «Больше всего мне бы хотелось остаться и довести до конца дело, самая трудная часть которого уже позади. Все обеспечено. Ситуация на море не представляет угрозы. После четырех лет руководства и девяти месяцев войны я имею право сказать это». Вечером Черчилль пригласил к себе Макса Эйткена и Ф. Э. Смита. Они проговорили до утра. «Он так хотел остаться на прежнем месте, – вспоминал Эйткен, – словно от этого зависело спасение Англии».

На следующее утро Фишер в письменном виде изложил Асквиту шесть условий, при которых мог, как он выразился, «гарантировать успешное завершение войны». Черчилль, разумеется, не знал об этом. Первым условием было отсутствие в кабинете Черчилля – «он всегда пытался меня перехитрить». Фишер не согласен был работать и под началом Бальфура. Главным условием было предоставление ему полного руководства военно-морскими операциями, единоличного распоряжения флотом и права назначения всех офицеров любого ранга.

«Лорд Фишер окончательно обезумел», – прокомментировал Хенки. Асквит посчитал так же. Он сообщил королю: «Письмо Фишера указывает на признаки психического расстройства!» Через четыре дня Черчилль написал Китченеру, что, по общему мнению, Фишер сошел с ума.

Черчилль теперь пытался убедить лидеров консерваторов в разумности принимавшихся им решений. 19 мая он переслал Бонару Лоу телеграммы, имеющие отношение к двум эпизодам первых месяцев войны, написав в сопроводительной записке: «Все эти тревожные месяцы я хранил молчание по поводу обвинений в том, что причиной потери трех крейсеров и неудачи во время операции при Коронеле является мое вмешательство в действия флота». В тот же день Черчилль встретился с Греем и Ллойд Джорджем, чтобы просить разрешения опубликовать в прессе заявление, которое он только что написал, по поводу развития событий в Дарданеллах. Они отговорили его, мотивируя это возможной негативной реакцией общественности на известие, что успех операции вызывает сомнения.

20 мая газетный магнат Джордж Риддл, позвонивший Черчиллю с просьбой о встрече, записал в дневнике их разговор, в котором звучала неприкрытая горечь. «Я жертва политических интриг, – сказал Черчилль. – Со мной покончено!» – «Ничего не кончено в сорок лет с вашими-то замечательными способностями!» – «Кончено со всем, что меня волнует, – стратегия войны и победа над Германией. Я занимал высокий пост, который до меня занимали многие достойнейшие люди. Но все пошло прахом. Я жил ради этого. Я подготовил заявление по этому поводу, но даже не могу его опубликовать».

Затем Черчилль прочитал Риддлу заявление, которое Ллойд Джордж и Грей отсоветовали ему публиковать. Целью его, как увидел Риддл, было показать, что каждое решение санкционировалось Фишером, а попытка пройти Дарданеллы силами одного флота была предложена адмиралом Карденом и поддержана адмиралом де Робеком.

Вечером Черчилль отправился к Бонару Лоу показать ему свое заявление и просить согласия на продолжение работы в Адмиралтействе. Он также передал лидеру консерваторов письмо, в котором были такие слова: «Я передаю вам абсолютно надежную ситуацию в военно-морских силах; мощь флота неуклонно и быстро растет, боеприпасы поставляются в изобилии; организационная работа ведется идеально, над морями не развевается ни один вражеский флаг».

Бонар Лоу обещал поговорить с коллегами по партии, но предупредил, что столкнется с ожесточенным сопротивлением. Ожидая окончательного ответа консерваторов, Асквит получил письмо в защиту Черчилля – «письмо одержимой», как он назвал его в одном из своих последних писем Венеции. Письмо было от кузины Венеции – Клементины. «Если вы выбросите Уинстона за борт, – писала он, – это станет доказательством слабости, и ваше коалиционное правительство никогда не станет такой грозной военной машиной, как нынешнее. Возможно, Уинстон в ваших глазах и глазах тех, с кем он работал, имеет какие-то недостатки, но у него есть превосходные качества, которыми, осмелюсь сказать, обладают очень немногие из членов вашего нынешнего и будущего кабинета, – энергия, воображение, непреклонность. Если вы направите его в другое место, он не сможет продолжать борьбу. Если вы пренебрежете им, вы совершите несправедливость по отношению к нашей стране».

Асквит не ответил на письмо. Не повторил он и свое предложение Черчиллю занять пост министра по делам колоний. 21 мая Черчилль совершил последнюю попытку уговорить Асквита оставить его в Адмиралтействе: «Дайте мне выжить или погибнуть с Дарданеллами, но не вырывайте их у меня из рук». В постскриптуме он добавил: «Я не прихожу к вам, хотя зашел бы с удовольствием. Но было бы очень любезно с вашей стороны пригласить меня сегодня в любое время». Асквит этого не сделал. Вместо этого он написал, что Черчилль «должен принять как данность» то, что в Адмиралтействе он не остается. Бонар Лоу тоже написал ему, уничтожив последнюю надежду на то, что консерваторы смягчат свою позицию. «Поверьте, – написал он, – то, о чем я говорил вчера вечером, неизбежно».

Раздавленный и униженный, Черчилль во второй половине дня написал Асквиту: «Я согласен на любую должность, самую незначительную, если угодно, которую вы предложите мне, и продолжу служить на ней в это военное время, пока дела, в которых я глубоко заинтересован, не разрешатся благополучно, в чем я уверен».

«Рассчитывайте на меня абсолютно – если я еще чем-то полезен, – писал он в другом письме в этот же день. – Если нет – какое-нибудь занятие на фронте». Через два дня Асквит предложил ему пост канцлера герцогства Ланкастерского – синекуру, сохраняющую ему место в Военном совете. Черчилль согласился.

Черчилль еще два дня оставался в Адмиралтействе. Одним из тех, кто посетил его, был Китченер. Он был настроен доброжелательно. Какое-то время они поговорили о совместной работе. Собираясь уходить, он сказал Черчиллю: «Есть, по крайней мере, одно, чего у вас никогда не отнять. Флот готов».

Карьера Черчилля в Адмиралтействе завершилось. Большинство комментаторов полагали, что закончилась и его карьера в целом. Но редактор Observer Д. Л. Гарвин с уверенностью заявил: «Он молод. Он обладает неустрашимым мужеством. Никому не сравниться с его способностями и энергией. Час его триумфа еще придет».

Черчилль с Клементиной и тремя детьми перебрался в дом брата на Кромвель-роуд, 41, напротив Музея естественной истории. Брат служил в Дарданеллах. Его жена леди Гвенделин с двумя сыновьями радушно приняла их. Но Черчилль чувствовал опустошение из-за неудачи операции в Дарданеллах. «Он всегда в нее верил, – позже вспоминала Клементина. – Когда он ушел из Адмиралтейства, ему казалось, что все кончено. Я думала, он никогда не оправится. Я думала, он умрет от горя».

Теперь у Черчилля появилось много времени для размышлений и попыток разобраться, что он сделал не так. «Если я ошибался, – написал он Хенки в июне, – то лишь в том, что пытался проявить инициативу, не будучи уверенным, что в моем распоряжении есть необходимые средства и ресурсы для ее успешной реализации. От антверпенской экспедиции до Дарданелл никогда не было четкого плана. Теперь в Дарданеллах без плана может произойти самая страшная катастрофа».

В течение лета Китченер строил планы нового наступления на Галлипольском полуострове. Бальфур, преемник Черчилля на посту первого лорда Адмиралтейства, как и Черчилль, обеспечивал поддержку армии в Галлиполи с моря. Одним из его первых шагов в этом направлении стало согласие направить две дополнительные подводные лодки – то самое, которое привело к отставке Фишера. Черчилль часто выступал в Военном совете, теперь переименованном в Дарданелльский комитет, высказывая свое мнение о возобновлении сухопутной операции и захвате фортов, что дало бы возможность флоту наконец попытаться пройти через пролив. Но его взгляды не принимались в расчет. У него не было штаба, который бы изучал их и развивал; у него не было под рукой и мощного государственного департамента с его бюджетом и персоналом.

Черчилль считал своим долгом защищать свою деятельность на посту первого лорда. Выступая в Данди 5 июня перед избирателями, он сказал: «Архивы Адмиралтейства в подробностях покажут роль, которую я сыграл во всех важнейших операциях. Именно к ним я обращаюсь за защитой». Он также требовал от правительства более активного планирования и руководства. Сам он совершенно очевидно уже был в стороне от принятия решений. «В ответ на жертвы, – говорил Черчилль, – которые все готовы принести, нужны активные действия. Поступки, а не колебания, поступки, а не слова. Поступки, а не агитация. Нация ждет их. Долг правительства – объявлять, что следует делать».

В речах Черчилля вновь начали звучать нотки оптимизма, которые были характерны для его выступлений накануне войны: «Смотреть вперед, а не оглядываться назад. Найти новую энергию в душах и сердцах и приложить ее всем вместе в решающем усилии. Время суровое, нужда крайняя, страдания Европы бесконечны, но объединенная мощь Британии будет неотразимой в войне. Мы – великий резерв совместного дела, и этот великий резерв сейчас должен выступить единым фронтом».

Призыв Черчилля был оценен. «Я овладел собой и успокоился, – писал он одному своему другу. – Вчера осознал, что не совсем бессилен». Тем не менее он был бессилен повлиять на ход событий в Дарданеллах. Он следил, беспокоился, предупреждал, но не обладал властью для активных действий. Во вторую неделю июня он узнал о тяжелых потерях, которые понес флот на мысе Геллес в ходе неудачной попытки наконец достичь целей, поставленных почти два месяца назад.

Погибло более шестисот человек. Два батальона пришлось расформировать. «Бедная флотская дивизия, – писал Черчилль брату 12 июня. – Увы, бойня была жестокой. Всех, кого я знал, не стало. Опять мне захотелось быть с тобой рядом. Но в настоящий момент мой долг быть здесь, где я могу повлиять на ход событий». Но эта надежда была иллюзией. Влияние Черчилля было практически несуществующим, на его предупреждения коллеги редко обращали внимание. Раз за разом он выступал в Дарданелльском комитете, безуспешно доказывая, что лучше на некоторое время отложить наступление, пока не будет достигнуто превосходство. «Все эти недели мне приходится вести суровую битву, – рассказывал он брату 19 июня, – и отвоевывать буквально каждый дюйм. Новое наступление планируется на начало августа. Больше всего меня беспокоит, что для этого недостаточно людей».

Еще больше тревожила Черчилля, как он писал брату, «уверенность, что война не закончится в этом году. Это порождает у меня грустные мысли. Юность Европы – почти целое поколение – будет выбита».

На лето Черчилль поселился в деревне – в Хэу-фарм близ Годалминга, перестроенном сельском доме эпохи Тюдоров. «Прекрасная долина, – написал он брату, – и сад сверкает летней роскошью. Мы живем очень просто, но со всеми необходимыми для жизни удобствами – горячими ваннами, холодным шампанским, молодым горошком и старым бренди». Однажды его невестка леди Гвенделин раскрыла в Хэу-фарм свой мольберт. Его это заинтересовало. Она, увидев, что он наблюдает за ней, подумала, не помогут ли занятия живописью развеять его мрачное настроение. Она предложила ему пользоваться акварельными красками своих сыновей. Когда он сосредоточивался над холстами, ему казалось, что его заботы испаряются. Он нашел способ справиться с напряжением и депрессией.

Через неделю Черчилль пригласил в Хэу-фарм Хейзел Лавери. Жена художника сэра Джона Лавери и сама была художницей. Когда она приехала, Черчилль стоял у мольберта. На неделе он закупил масляные краски, палитры, скипидар и кисти. Он хотел изобразить пейзаж перед домом – дорожку, пруд, кусты, деревья на заднем фоне и небо. Позже он вспоминал, как его гостья вышла из автомобиля и воскликнула, увидев его за мольбертом: «Рисуете! Дайте мне кисть, самую большую! Затем, – воспоминал Черчилль, – всплеск скипидара, удар синим, белым, яркое пятно на палитре, несколько яростных мазков и штрихов синего по абсолютно закрашенному холсту. Любой понял бы, что обратного пути нет. Никакая судьба не остановит это лихое насилие».

Леди Лавери хорошо выполнила свое дело. «Холсты теперь беспомощно скалились передо мной, – писал он. – Проклятие было снято. Болезненная подавленность исчезла. Я хватал самую крупную кисть и яростно набрасывался на жертву. С тех пор я перестал робеть перед холстами».

Эдвард Марш, начавший работать секретарем у Черчилля еще в Министерстве по делам колоний, остался при нем и в качестве секретаря канцлера герцогства Ланкастерского. Позже он вспоминал об этих первых опытах с живописью. «Новое увлечение, – написал он, – стало отвлекающим и успокаивающим средством, которое отчасти облегчило его душевные страдания». Казначейство выделило Черчиллю помещение на Абингдон-стрит, 19, напротив палаты лордов. Ему разрешили оставить у себя Марша, а также стенографиста, работавшего с ним в Адмиралтействе, Гарри Бекенхэма. Но в начале июля страдания обострились, когда он спросил у Асквита, может ли он составить компанию премьер-министру на грядущих министерских переговорах по выработке стратегии действий союзников в Кале. Асквит ответил отказом.

Через неделю показалось, что в судьбе Черчилля может наступить перелом. Китченер поинтересовался, не сможет ли он посетить Дарданеллы, чтобы сделать министерский отчет о состоянии и перспективах армии перед планируемым августовским наступлением. Асквит и Бальфур дали свое добро. Готовясь к поездке, Черчилль заверил своего страхового агента, что не станет принимать участия в боевых действиях, хотя допускал: «При определенных обстоятельствах миссия может быть расширена и мне придется посетить Балканские страны». Понимая, что рискует попасть под турецкий артобстрел на Галлипольском полуострове, Черчилль написал письмо, которое должны были передать Клементине в случае его смерти. Объяснив, что его страховые полисы обеспечат ее финансовое положение и что доход по акциям и ценным бумагам обеспечит оплату счетов и кредитов, он писал далее: «Очень важно, чтобы ты сохранила все мои бумаги, особенно те, что имеют отношение к работе в Адмиралтействе». В письме он назвал имя своего литературного душеприказчика. Мастертон-Смит должен был сделать все необходимое для создания полного архива. «Это не срочно, – продолжал он, – но я хочу, чтобы когда-нибудь стала известна правда. Рэндольф подхватит знамя. Не надо слишком горевать обо мне. Я уверен в своей правоте. Смерть – лишь эпизод, и не самый важный в свете того, что сейчас происходит вокруг нас. В целом, особенно с тех пор, как я встретил тебя, моя дорогая, я был счастлив, и ты показала мне, каким благородным может быть женское сердце. Если Там что-то есть, я буду следить за тобой. А ты тем временем смотри вперед, чувствуй себя свободной, наслаждайся жизнью, заботься о детях, помни обо мне. Храни тебя Бог».

Воскресенье 18 июня Черчилль провел в Хэу-фарм, прощаясь с семьей. На следующий день он на несколько минут зашел на Даунинг-стрит, чтобы попрощаться с Асквитом, Китченером и Греем. Пока они обменивались рукопожатиями и желали ему удачи, неожиданно вернулся Керзон, один из вновь назначенных министров от консерваторов. Он поинтересовался, куда собирается Черчилль и в чем ему надо желать удачи.

Получив объяснения, Керзон одобрил поездку и поспешил сообщить об этом своим однопартийцам министрам-консерваторам. Те были поражены. Бонар Лоу, чье вето практически вытолкнуло Черчилля из Адмиралтейства два месяца назад, немедленно проинформировал Асквита, что он с коллегами опасается политического кризиса, если Черчиллю поручат такого рода миссию. Понимая всю силу враждебности консерваторов, Черчилль тут же написал Асквиту, что не поедет. «Мне искренне жаль, – ответил Асквит, – поскольку я полагал, что вы можете оказать реальную услугу стране и правительству».

В течение следующих недель Черчилль неоднократно поднимал в Дарданелльском комитете вопросы о поставке боеприпасов в Галлиполи и о долгосрочной цели августовского наступления. Ответов он не получал, как ни разу не получил и приглашения участвовать в обсуждении вопросов армии и флота. Обращение к Бальфуру с просьбой рассмотреть возможность бомбардировки оружейных заводов в Константинополе осталось без ответа. Не оправдалась и надежда Черчилля на то, что летом он может возглавить особое авиационное министерство, независимое от армии и флота. «Британские военно-воздушные силы, – говорил он Асквиту, – могли бы к концу года стать бесспорно крупнейшей, самой эффективной силой среди всех воюющих стран».

15 июля Черчилль признался своему молодому другу либералу сэру Арчибальду Синклеру, с которым еще до войны обсуждал перспективы авиации и который теперь служил пехотным офицером на Западном фронте: «Я не хочу в кабинеты. Все, что угодно, только не это. Я хочу на войну. По крайней мере, так я чувствую в тяжелые моменты. Мне очень грустно. Я не могу использовать свои способности. В них я не сомневаюсь. Я не думаю, что мои взгляды были ошибочны или что решительное проведение моей политики с учетом всех необходимых рисков было неправильным. Я бы сделал все то же самое, если бы обстоятельства повторились. Но передо мной стоит проблема: надо как-то ежедневно проживать двадцать четыре часа в сутки и отвлекать сознание от дел, о которых я не перестаю думать и которые были моей жизнью».

Новая высадка войск и возобновление наступления на Галлипольском полуострове были назначены на 6 августа. За три дня до этого Черчилль написал брату: «В этом кабинете так много «способных людей», что договориться о чем-либо крайне трудно. Партии служат противовесом друг другу. Просматривается скверная тенденция. Но это не важно. Они по горло увязли в Дарданеллах, а вам остается только идти вперед». У Черчилля была надежда, что новое наступление станет успешным, но он не строил иллюзий по поводу цены: «Потери, несомненно, будут тяжелыми, но лучше пусть там, где победа может принести плоды, чем в бесцельной бойне на Ипре».

Новым местом высадки десанта в Галлиполи был выбран залив Сувла. «Сейчас мне бы очень хотелось видеть вас здесь, – писал Гамильтон Черчиллю накануне наступления. – Уверен, вы принесли бы пользу всем, пойдя в траншеи и вдохновляя людей». 6 августа Черчилль написал Кеннету Дандасу, с которым ездил на сафари в Восточную Африку в 1908 г. и который сейчас находился в составе морской дивизии: «Искренне надеюсь и верю, что к тому времени, когда это письмо дойдет до вас, ситуация уже существенно изменится в нашу пользу». Письмо вернулось к нему с пометкой на конверте: «Убит». Дандас погиб 7 августа. У него остался четырехлетний сын.

Между тем 6 августа задача не была выполнена. Несмотря на то что в день высадки в Сувле турки не оказали почти никакого сопротивления, британские офицеры не решались послать людей в атаку. Чунук-Баир, хребет, который они должны были захватить, еще не был в руках турок, но, пока британцы медлили на равнине, войска противника заняли его и упорно обороняли. После четырех дней ожесточенных рукопашных боев все надежды захватить его и выйти к проливу, чтобы дать возможность флоту наконец-то пройти в Мраморное море, завершились ничем.