Текст книги "Габсбурги. Власть над миром"

10
РУДОЛЬФ II И ПРАЖСКИЕ АЛХИМИКИ

С XV по XVII в. почти каждый правитель отдавал дань увлечению алхимией и магией. Даже Филипп II завел в Эскориале несколько лабораторий, где лично следил за перегонкой эссенций и экспериментами по превращению металлов. Однако алхимия и оккультизм не воспринимались как отдых от государственных обязанностей. Они были важной их частью: считалось, что именно в царстве магии и тайных истин можно найти знание о том, как привести наш мир в соответствие со вселенским порядком. Эзотерические практики влияли и на другие аспекты деятельности монарха – от принципов организации королевских коллекций до покровительства искусствам. Оккультное знание было замкнутой системой воззрений, одновременно соблазнительно туманной и выстроенной строго логически, хотя и на основе сомнительных предпосылок. Рудольф II (правил в 1576–1612 гг.) прочно попал в эти сети, что, возможно, и обернулось для сына Максимилиана II чередой омрачивших его царствование эпизодов депрессии и добровольной самоизоляции.

Сущность оккультизма, как ее понимали в Европе раннего Нового времени, лучше всего видна в «Изумрудной скрижали» (Tabula Smaragdina). Этот текст, переведенный при дворе Рудольфа с латыни на чешский, начинается так:

 
Не ложь говорю, а истину изрекаю.
 

То, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И все это только для того, чтобы свершить чудо одного-единственного.

Точно так же, как все сущие вещи возникли из мысли этого одного-единственного, так стали эти вещи вещами действительными и действенными лишь путем упрощения применительно случаю того же самого одного-единственного, единого.

Солнце – его отец. Луна – матерь его. Ветер вынашивает его во чреве своем. Земля вскармливает его.

Единое, и только оно, – первопричина всяческого совершенства – повсеместно, всегда.

Мощь его есть наимощнейшая мощь – и даже более того! – и явлена в безграничии своем на Земле.

Отдели же землю от огня, тонкое от грубого с величайшей осторожностью, с трепетным тщанием.

Тонкий, легчайший огонь, возлетев к небесам, тотчас же низойдет на землю. Так свершится единение всех вещей – горних и дольних. И вот уже вселенская слава в дланях твоих. И вот уже – разве не видишь? – мрак бежит прочь[168]168
  Пер. под ред. Ю. И. Соловьева.


[Закрыть][169]169
  King's College Library, Cambridge, Keynes MS 28, fol. 2 r – v (spelling adjusted).2


[Закрыть].

Считалось, что слова «Изумрудной скрижали» были изначально вырезаны на нефритовой плите, найденной Александром Македонским в склепе мага Гермеса Трисмегиста («Трижды величайшего»). В действительности этот текст, вероятно, был написан на сирийском языке в VIII в., а затем переведен на арабский и уже с него – на латынь. К середине XIII в. он был хорошо известен в христианской Европе и часто распространялся вместе с другими, столь же загадочными отрывками.

В 1460-х гг. в Италию из Стамбула доставили пачку из 14 написанных на греческом писем, якобы имевших схожее с «Изумрудной скрижалью» происхождение и тоже написанных Гермесом Трисмегистом. Тогдашние ученые не сомневались (отчасти благодаря много рассуждавшему о нем святому Августину), что Трисмегист был реальным человеком, и считали его либо современником Моисея, либо даже жившей до Вселенского потопа личностью, идентичной египетскому богу Тоту. Стамбульские письма, как и три обнаруженных позже, на самом деле были написаны в Египте во II в. и соединяли египетскую мифологию и магию с некоторыми переработанными идеями Платона. Письма быстро перевели на латынь, и они вызвали настоящую сенсацию, так как развивали идеи «Изумрудной скрижали», восходя к примерно той же интеллектуальной среде.

Известные как «Герметический корпус», эти письма содержат заговоры и заклинания, а также обсуждения амулетов и оберегов с их магической силой; пространные диалоги, на которые разбит текст, предполагают существование ангелов и демонов, а также то, что различные материалы можно превращать в золото примерно так, как верят алхимики. Постоянным мотивом писем была идея, что небеса, макрокосм, объединены с земным микрокосмом и, более того, со всеми более мелкими микрокосмами, вплоть до отдельных камней и растений. Все это оживлено вселенским духом и потому стремится слиться с ним, ведь «многообразие всех вещей есть одно, и в одном» или, как гласит «Изумрудная скрижаль», «то, что внизу, подобно тому, что вверху».

Учение Трисмегиста гласит, что вселенная пребывает в гармонии, поскольку все, что есть на небесах и на земле, пронизано и управляется единым духом. Оно также подчеркивает единство всех явлений и ту мысль, что за внешними различиями лежит единая субстанция или сущность, которую можно назвать «первичной материей» (иногда отождествляемой с философским камнем, хотя последним термином обозначали самые разные понятия). Но сочинения Трисмегиста также подхватывают мысль греческих гностиков II в., учивших, что необходимым условием познания служит воспарение духа, достигаемое молитвой и тайными ритуалами. Понимание вселенной и ее скрытой гармонии требует настойчивости и, как намекает «Изумрудная скрижаль», определенных действий, без которых не рассеется мрак и не будет дарована слава.

Герметическая теория стала основой алхимической практики, поскольку утверждала, что все вещества суть одно, а значит, первичную материю, из которой все сотворено, можно превратить в золото. Кроме того, под влиянием Трисмегиста мудрецы вычерчивали символы, или «монады», мистическим образом отражающие единство вселенной, и искали способы постичь земной мир посредством изучения звезд. Подобно Рудольфу II, правители по всей Европе собирали коллекции странных и удивительных вещей, выставляя их в случайном порядке в «кабинетах редкостей» (Wunderkammer, Kunstkammer). Разглядывая разнородные вещи, можно было узреть единство всего сущего, и поэтому сосновые шишки там часто размещали рядом с панголинами. Художники и музыканты стремились, чтобы их произведения выражали идеи Гермеса Трисмегиста или соответствовали им, а врачи повсюду искали универсальную «квинтэссенцию», способную излечивать любой недуг. Словом, все отрасли знания начали сходиться к «Изумрудной скрижали» и «Герметическому корпусу»[170]170
  О первичной материи и принципах алхимии см. Martyn Rady, 'A Transylvanian Alchemist in Seventeenth-Century London', SEER, 72 (1994), 240–51.


[Закрыть].

То же можно было сказать и о религиозной политике. Доктринальные расхождения шли вразрез с учением Трисмегиста о гармоничном устройстве вселенной, где все находится в порядке и согласии. С этой точки зрения споры богословов выглядели поверхностными, не затрагивающими более фундаментальную, предвечную истину, общую для всех. Таким образом, герметическая концепция подкрепляла убежденность гуманистов в том, что христиане должны оставить споры и найти компромисс между конкурирующими конфессиями. Именно к таким философским воззрениям явно пришел император Максимилиан II по прочтении трудов Аконцио: когда его спрашивали, католик он или протестант, он отвечал, что он христианин. Для Максимилиана различия между двумя конфессиями были не так важны, как истина, заложенная в христианских идеях[171]171
  Viktor Bibl, Maximilian II. Der rätselhafte Kaiser (Vienna and Leipzig, 1929), 98.


[Закрыть].

Религиозные воззрения императоров Максимилиана II и Рудольфа II неизменно оставались весьма расплывчатыми. Многие не сомневались, что за уклончивостью Максимилиана в вопросах религии скрывается тайная приверженность протестантизму. Филипп II Испанский использовал придворного Адама фон Дитрихштейна для слежки за тем, соблюдает ли Максимилиан религиозные обряды, но был разочарован тем, что выяснилось. В 1571 г. Дитрихштейн сообщал, что даже после сердечного приступа император не принял Святые Дары, более того, нанял служить у себя при дворе женатого лютеранского пастора. Максимилиан отказался от исповеди с причастием и на смертном одре[172]172
  Friedrich Edelmayer, 'Honor y Dinero. Adam de Dietrichstein al servicio de la Casa de Austria', Studia Historica. Studia Moderna, 11 (1993), 89–116 (101–2).


[Закрыть].

Религиозные убеждения Рудольфа были не менее загадочными. Хотя с ним случались приступы католического рвения, иногда он тоже подолгу не ходил к мессе. Однако протестантизм ему никто не приписывал. Вместо этого многие воображали кое-что похуже. Его племянники сообщали в 1606 г.: «Их Величество дошли до полного отрицания Бога; они не желают ни слышать, ни говорить о Нем и не терпят никаких знаков Его существования… Они постоянно стремятся вовсе избавиться от Бога, чтобы служить в будущем другому господину». Рудольф также умер, не исповедавшись[173]173
  R. J. W. Evans, Rudolf II and His World: A Study in Intellectual History 1576–1612 (Oxford, 1973), 84, 196.


[Закрыть].

Юношеские годы Рудольф провел в Испании, поскольку после смерти дона Карлоса, сына Филиппа II, он какое-то время считался вероятным наследником испанского престола. Вернувшись в Вену в 1571 г., Рудольф предпочитал говорить по-испански и одеваться по моде испанского двора. Он носил большой белый гофрированный воротник, а дублет и штаны – угольно-черные, крашенные мексиканской краской под названием «вороново крыло» и усыпанные золотом. Характер Рудольфа тоже поменялся. Подражая испанскому этикету, он стал суровым и чопорным. Посланник английской королевы Елизаветы сэр Филип Сидни, встречавшийся с Рудольфом в 1577 г., сообщал, что тот «немногословен, мрачного нрава, крайне скрытный и упрямый; в нем ничего общего с подкупающей манерой отца… он полностью обыспанился»[174]174
  M. W. Wallace, The Life of Sir Philip Sidney (Cambridge, 1915), 17.


[Закрыть].

Однако по-настоящему беспокоило окружающих угнетенное душевное состояние Рудольфа. Он подолгу устранялся от дворцовых церемоний и государственных дел, скрываясь в Пражском Граде, куда он в начале 1580-х гг. перенес из Вены основную императорскую резиденцию. Больше двух лет он не давал аудиенции даже испанскому послу. Как замечал один современник, «его разум страдает от недуга меланхолии, так что он полюбил одиночество и запер себя во дворце, словно в темнице». Этот комментарий сделан ближе к концу правления Рудольфа, когда императора уже подозревали в безумии и даже в одержимости дьяволом[175]175
  «Его разум страдает от недуга…» – см. Evans, Rudolf II, 45.


[Закрыть].

Пожалуй, Рудольфа можно называть безумцем, только если обходиться без точного диагноза. Рудольф не был женат, но у него была постоянная любовница и ежемесячно менявшиеся наложницы. Эти женщины родили ему по меньшей мере шестерых детей. Старший из них, дон Хулио, плод мимолетной связи с неизвестной баронессой, был явно помешанным. Всю жизнь он отличался жестокостью, а кончил тем, что убил свою любовницу, расчленил ее тело и прибил части ко дну деревянного ящика, после чего совершил самоубийство. Впрочем, делать выводы о душевной болезни отца на основании поступков сына было бы медицинской ошибкой, тем более что остальные пятеро детей Рудольфа были совершенно заурядными людьми и никто из них не отличался ни жестокостью, ни чем-либо еще[176]176
  Christian Sapper, 'Kinder des Geblüts – Die Bastarde Kaiser Rudolfs II.', MIÖG, 47 (1999), 1–116 (4–6, 10–19).


[Закрыть].

Строго говоря, нельзя исключать, что депрессивные настроения Рудольфа были позой. Депрессия во многих отношениях – изобретение самого конца XV в., поскольку до тех пор полагали, что такой недуг встречается в основном в монашеских общинах. Меланхолия, как ее тогда называли, считалась предосудительной, поскольку прямо вела к грехам праздности и уныния. Однако парадоксальным образом начиная где-то с 1500 г. депрессия наряду с этим становится признаком не просто высокого интеллекта, но и, следуя классической традиции, даже гениальности. Считалось, что больше всех меланхолии подвержены философы, поскольку это состояние воспринималось как ступень в восхождении к знанию. Именно поэтому андрогинный ангел на гравюре Альбрехта Дюрера «Меланхолия» погружен в мрачные размышления, созерцая формы геометрического и математического знания – каменный многогранник, сферу и квадрат с числами, сумма которых составляет 34 в 1232 различных комбинациях. Вдали над внутренним морем разворачиваются некие небесные явления, а у ног ангела разложены брошенные орудия людских ремесел. Летучая мышь служит более прозаическим напоминанием об опасностях долгих ночных бдений[177]177
  Raymond Klibansky, Erwin Panofsky, and Fritz Saxl, Saturn and Melancholy: Studies in the Natural Philosophy, Nature and Art (London, 1964), 284–365. О депрессии см. Robert W. Daly, 'Before Depression: the Medieval Vice of Acedia', Psychiatry, 70 (2007), 30–51 (38); Winfried Schleiner, Melancholy, Genius, and Utopia in the Renaissance (Wiesbaden, 1991), 233; Aristotle, Problemata, ed. E. Forster (Oxford, 1927), Book 30, at 953a.


[Закрыть].

Впрочем, этот ангел не только геометр, но и алхимик. Позади него пламя лижет тигель, а семиступенчатая лестница символизирует семь первичных и вторичных элементов. Ключи и кошель, висящие у него на поясе, намекают на баснословные богатства и могущество алхимиков. Изможденная собака символизирует Сатурна, который здесь играет роль вестника меланхолии и сторожа священных текстов, а сосредоточенно пишущий херувим, видимо, показывает, что меланхолия не всегда ведет к праздности. Многогранник тоже не просто геометрическая фигура: он обозначает первоматерию – универсальное вещество, из которого алхимик стремился получить золото. Его неправильная форма говорит, что ему лишь предстоит пройти ряд превращений и обрести совершенство[178]178
  Johannes Fabricius, Alchemy: The Medieval Alchemists and Their Royal Art (Copenhagen, 1976), 148; Leah DeVun, Prophecy, Alchemy and the End of Time: John of Rupescissa in the Late Middle Ages (New York, 2009), 112.


[Закрыть].

Связь алхимии с меланхолией видел не только Дюрер – это было общим местом. Считалось, что алхимику, как и философу, необходимо познать депрессию и отчаяние, чтобы начать восхождение к вершинам духа. Бытовало также убеждение, что путь алхимика похож на его ремесло. Подобно веществам, с которыми он работает, алхимик должен избавиться от всякой нечистоты и преобразиться духовно, поскольку, как писал некий современник, «золота не получить без меланхолии и созерцания Сатурна». Лишь после пережигания меланхолии, понимаемой в то время как нечто сухое и бесплодное, алхимик мог «с помощью материального жара либо движением своего распаленного разума раскалиться докрасна, обжигая и сияя», обретя тем самым способность превращать вещества[179]179
  Noel L. Brann, 'Alchemy and Melancholy in Medieval and Renaissance thought', Ambix, 32 (1985), 127–48 (128, 138).


[Закрыть].

Мы не знаем, действительно ли Рудольф страдал депрессией или симулировал ее – просто затем, чтобы, как подозревал один из придворных, уклоняться от сложных политических решений. Несомненно одно: при Рудольфе Прага стала главным центром алхимии и герметической магии во всей Европе, пристанищем доброй пары сотен алхимиков. Их собралось так много, что им стало тесно в стенах дворца и они начали занимать сады, устанавливая свои горны среди цветников. Рудольф и сам занимался алхимией, опалив себе бороду во время одного неудачного опыта. Однако никакой черной мантии с пентаграммой он не носил – этот образ возник лишь в недавно сфабрикованном источнике (так называемом дневнике Дамиано)[180]180
  О депрессии Рудольфа см. Harald Tersch, 'Melancholie in österreichischen Selbstzeugnissen des Späthumanismus', MIÖG, 105 (1997), 130–55 (142). О его алхимиках см. Gertrude von Schwarzenfeld, Rudolf II. Ein deutscher Kaiser am Vorabend des Dreissigjährigen Krieges, 2nd ed. (Munich, 1979), 70. О личном участии Рудольфа в научных опытах см. Daniel Jütte, Das Zeitalter des Geheimnissen. Juden, Christen und die Ökonomie des Geheimen (Göttingen, 2011), 268. О дневнике Дамиано см. Hans Holzer, The Alchemist: The Secret Magical Life of Rudolf von Habsburg (New York, 1974).


[Закрыть].

Алхимики и маги, кишевшие при дворе Рудольфа, были весьма разношерстной группой. Одну крайность там представляли ищущие покровительства шарлатаны. Тут можно отметить вечно пьяного медиума Эдварда Келли, который прибыл в Прагу уже с подрезанными в наказание за подделку монеты ушами. На другом конце спектра были настоящие знатоки, чей строгий подход к наблюдениям и проведению опытов закладывал основы современной науки. Среди них были Тихо Браге, оборудовавший за время своего краткого пребывания в Праге (1599–1601) обсерваторию для наблюдения за движением звезд, и Иоганн Кеплер, придворный астролог Рудольфа с 1600 по 1612 г. Наблюдения Кеплера позволили сделать первые выводы о движении планет в поле притяжении Солнца, и он же – при помощи своего усовершенствованного телескопа – обнаружил, что у Юпитера есть собственные спутники.

Другие просто добавляли к перечню загадок герметической магии собственные мистические знания. Английский маг Джон Ди, ранее посвятивший Максимилиану II свой трактат о небесном символе «иероглифической монады», в 1580-х гг. искал благосклонности и у Рудольфа, но тот прямо признавался, что не понимает, чем занимается Ди. Тогда тот попытался заинтересовать императора призыванием ангелов, которых он ловил в зеркало или в хрустальный шар, заставляя предсказывать будущее. Для общения с ангелами он даже создал особый язык, который назвал енохианским. Но видеть и слышать этих ангелов мог только Эдвард Келли, что вызывало сомнения в добросовестности самого Джона Ди. Ангелы доставили магу немало неприятностей: сначала потребовали, чтобы он уступил Келли свою жену – что тот исполнил, а потом предрекли скорое падение католического священства. Об этом друзья непредусмотрительно сообщили папскому посланнику, так что в 1586 г. Ди пришлось бежать из Праги из-за обвинений в некромантии. Келли остался и в итоге умер в тюрьме[181]181
  The Diaries of John Dee, ed. Edward Fenton (Charlbury, 1998), 142; C. H. Josten, 'An Unknown Chapter in the Life of John Dee', JWCI, 28 (1965), 223–57 (228); Glynn Parry, The Arch Conjuror of England (New Haven, CT, 2011), 179–93.


[Закрыть].

Младшие братья Рудольфа жаловались, что император окружил себя «магами, алхимиками, каббалистами и прочими субъектами того же сорта». Однако в числе тех, кто когда-либо имел отношение к его двору, было немало выдающихся умов своего времени: энциклопедист Джордано Бруно; еврейский мистик и каббалист раввин Йехуда Лёв бен Бецалель, которому позже (безосновательно) приписывали создание Голема, человекоподобного монстра из глины; польский знаток металлов Сендивогиус (Михал Сендзивой) и т. д. Вдобавок Рудольф собирал вещи, которые размещал в галереях, устроенных в одном из крыльев Пражского Града. Там были выставлены работы некоторых величайших художников XVI в., в том числе Дюрера, Брейгеля, Рафаэля, Тициана и Корреджо, скульптуры и бюсты, заводные автоматы, приводимые в движение недавно изобретенной пружиной из каленой стали, и вечные двигатели, работавшие за счет изменения атмосферного давления. Рядом стояли диковины, привезенные из заморских экспедиций: необычные минералы, окаменелости и сделанные с натуры зарисовки природы[182]182
  «Магами, алхимиками, каббалистами…» – см. Evans, Rudolf II, 196. О раввине Йехуде Лёве см. Edan Dekel and David Gantt, 'How the Golem Came to Prague', Jewish Quarterly Re view, 103 (2013), 241–58.


[Закрыть].

Кабинет редкостей Рудольфа призван был производить впечатление, и именно там он принимал иностранных послов. Но, кроме того, кабинет служил миниатюрной моделью вселенной, объединяя природу и искусство, как это было принято тогда называть, в «театре мира». Сами экспонаты зачастую соответствовали идеям Трисмегиста и алхимическим представлениям. Портреты Арчимбольдо, на которых лица составлены из плодов земли, вопреки мнению некоторых современников, задумывались вовсе не как шутка. Художник, работавший и для Максимилиана, и для Рудольфа, стремился показать, как природное разнообразие макрокосма может быть воплощено в микрокосме человека. Высшей чести удостоился тут сам Рудольф: портрет из фруктов и овощей изображает его в виде Вертумна, бога времен года и изобилия, брата Гермеса[183]183
  Thomas DaCosta Kaufmann, 'Remarks on the Collections of Rudolf II: the Kunstkammer as a Form of Representatio', Art Journal, 38 (1978), 22–8.


[Закрыть].

Более поздний каталог делит коллекцию Рудольфа на «природные» и «рукотворные» объекты, но сам император предпочитал предметы, которые, не укладываясь в рамки категорий, обнажали принципы единства и гармонии, управляющие механикой вселенной. Заводные автоматы, включая миниатюрную фигурку самого императора на борту корабля (находится в Британском музее), размывали грань между категориями, так же как и кубок из рога носорога и клыков бородавочника. Для произведений искусства, созданных по заказу Рудольфа, также характерна высшая мера внутренней противоречивости. На картинах Бартоломеуса Спрангера, придворного художника Рудольфа, сладострастные старики заигрывают с юными девицами, в то время как женщины часто имеют крепкое мужское сложение или даже переодеты мужчинами.

Историки – и не только они – видели в такой нездоровой образности симптомы психического расстройства Рудольфа или признак его гомосексуальных наклонностей (чему нет никаких доказательств). Но эротическая символика пронизывает всю алхимию: горн – это женское лоно, благородный металл «оплодотворяет» материю, а женские и мужские элементы вступают в «химический брак». В этих теориях мужчина соответствовал стабильным веществам, а женщина – летучим. Для более полной иллюстрации их гармоничного союза подчеркивалась кажущаяся дисгармония их возраста: мужчину часто изображали пожилые Нептун и Вулкан, а женщину – Венера или изящная богиня земли Майя. Плодом их союза становилось самое совершенное существо – гермафродит, дитя Гермеса и Афродиты, соединяющий в себе оба пола. Крепкие бедра у женщин Спрангера и ангел с дюреровской гравюры «Меланхолия» передают не только совершенство гермафродита, но и прозаичное химическое соединение ртути и серы.

В последние годы жизни Рудольф, подобно Просперо из шекспировской «Бури», настолько «предался страстно наукам тайным»[184]184
  Парафраз перевода Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть], что почти не покидал Пражский Град. Но даже таким отшельником Рудольф в каком-то смысле оставался самым универсальным из габсбургских монархов, ведь он стремился, ни много ни мало, полностью познать вселенную. В своем кабинете редкостей, в герметической магии и в символах алхимии Рудольф искал обещанную философам «тройную корону просвещения», а именно «Всеведение, Всемогущество и Радость вечной любви».

Рудольф не стяжал «вселенской славы», которую обещала «Изумрудная скрижаль». Разделив участь Просперо, он, напротив, столкнулся с возможностью политического краха и потери всех свои владений. Алхимия и оккультизм оказались непрочным фундаментом для концепции Габсбургской монархии. Европу охватывали события, которым предстояло изменить все, а войну между католицизмом и протестантством уже почти невозможно было откладывать. Имелось два пути: центральноевропейский, путь мирного сосуществования и религиозного компромисса, и испанский, отвергавший всякую терпимость. Не в силах выбрать между этими двумя крайностями, Рудольф выстроил политику такую же бесплодную, как гермафродит из его алхимических фантазий.