Текст книги "Моя Священная Болгария"

Лида правда кроме огородничества занимались ещё и этим бизнесом: сено продавала. Самой корову держать сил уж не было. Только куры у неё были. А вот огородницей была она славной. Может, и злилась оттого, что дачники в своих никудышных, вечно заросших сорняками, неудобренных, без правильной смены севооборота огородишках выращивали хилую морковку, вечно болеющую клубнику, а её, Лиды-огородницы, продукцией всё равно гнушались.

Сено же заготовить в этих северных, дождливого лета широтах – было сущим наказанием. Вот Курицыны корову держали и всей семьёй всё лето сено сушили. А это значит, целыми днями караулили дождь. Как появится да заплачет облачко, они сено во все грабли собирают в стожки. Дождь прошёл, чуть просохло – идут разбрасывать. Так на дню по три-четыре раза операцию эту проделывают. Потому что над Ратманово – роза ветров, и погода неустойчивая: всё что-нибудь да занесёт. До Куначево три километра, и там климат другой. Там гроза, а тут солнце светит.

Вокруг же – леса, леса без края и конца. И в Ратманово своего рода развилка на два последних в районе населённых пункта: село Сергиево с церковью Сергия Радонежского для всей округи. Правда, жителей – были, да все вышли. Один поп и эстонка-пьяница с мужем там и остались жить. Был ещё её брат, да на Новый год вышел из их избы, а до своей не дошёл: упал в сугроб, заснул и замёрз.

А в другой стороне развилки деревня Кулиги.

Кулиги знамениты своим целебным источником. Потому и заселил в нём до революции свою болящую дочь петербургский фабрикант. Была там и конюшня, и маслобойня, и целое хозяйство, поставлявшее молоко, масло, мёд, мяту и ягоды – бараночному заводу северной столицы…

– А как твой рой вылетел да привился на заботе, зачем она его начала закуривать? И маску надела, и дымарь откуда-то взяла! А воду-то зачем? – не унималась мама.

– Ну, она же сама кричала, что раньше пчёл водила. Это её, мам, дымарь и маска. А воду, чтоб их прыскать, чтобы тихо сидели. Вот пустой улей с холстиком подставила под рой и мелиссой его стены натирать стала – это уже, конечно, нахальство. Это значит, что она собиралась рой к рукам прибрать.

– Как так: это же наши пчелы? Она что, совсем с ума сошла, что ли: средь бела дня воровать?

– Ну я не знаю, мамуль! – только и ответила Елена.

На другой день…

– Смотрите, смотрите! – кричит рыжеволосая Маня, выскочив из-за стола и прилепившись вслед за Ниночкой к маленькому окошку, смотрящему в Курицынскую усадьбу. – Что-то там у них случилось!

Анечка, которая двумя годами младше Маши и тремя – Нины, пытается протиснуться между сёстрами, но роста, чтобы что-то разглядеть, у неё всё равно недостаёт. Она, правда, никогда не хнычет и никогда не сдаётся: подтащила детский стульчик и уже тянется в струнку. А увидеть происходящее не прямо под окошком, а влево, на огороде, не так-то просто.

Елена слышит крики Курицына.

– Эта шо ж такоя! Никода токово ни было! – причитает Курицын, делая ударение на последний слог в слове было и чуть не плача.

Чувствуется по его интонациям, что он очень чем-то напуган.

– Ох, батюшки! – вторит ему жена. – Чо ж топеря будет-то?

И, прижавшись носом к стеклу оконца, действительно есть на что посмотреть. Все грядки и кусты смородины, между которыми выстроились в ряд десять Курицынских ульев, усыпаны пчелой.

– Говорил, я тобе, – досадует Курицын на жену, – шо ведьма она! Ничё токово никода не было. Вся пчёла наружу вышла. Как её топеря собирать-то?

За спиной хлопнула дверь в сенцы. Это мама вернулась из Куначево. В продмаге была.

– Леночка, что мне в магазине Юрка рассказал, внук Курицына! – начала она ещё с порога. – Вот тот рой-то, что Лида окуривала, а он сорвался и полетел за кудыкины горы! Оказывается, Курицын ходил в осинничек – нашёл-таки его там. Наш рой! Вот охота пуще неволи. А ещё ноги больные, операцию делал зимой на вены. Ох, вот народ! Себе присвоил!

– Да, мамуль, не расстраивайся! Всё равно ему впрок не пошло – вон посмотри, как его пчела по огороду рассыпалась. Если не соберёт, то накроются его семьи медным тазом! – беззлобно откликнулась Елена.

«Надо завтра пойти проверить ловушку, – думала она, уже лежа в кровати. – Вот хорошо бы какой-нибудь заблудший рой в неё попался. Был бы приплод на пасеке!»

И ещё недолго, потому что работы приусадебной было невпроворот и сон сморил её, мечтала Елена о том, как хорошо будет им жить на своих овощах, молочке, медке и яичках. Как будет деткам это всё полезно. Жаль только, что всему надо учиться на ходу. Не всё получается. Вот и с роями промахи. Не успела гнёзда пчелиные расширить – и начали выходить рои. Нет, они, конечно, должны выходить – это вроде как у растений – вегетативное размножение, но надо успевать ловить перваки, то есть первые, самые большие по количеству пчёл в них. И расширять гнёзда, чтобы следующие уже не выходили, а иначе вся семья изроится – ослабнет от потери рабочей пчелы и погибнет.

Ранним утром следующего дня…

Полусонная, Елена одевается наспех и тихо выскальзывает из дома. Идти недалеко, метров восемьсот до леса, где и приладила она на полянке картонную метровую бочку с вырезанным внизу круглым летком.

Как всегда в этих местах прохладно и сыро. Особенно по утрам. Влага проникает под ветровку, а роса обильно заливает сверху резиновые сапоги, сбегая по редким травам вдоль дороги и на лысоватом напаханном поле.

Пока идёт, думается о том, как «БАМ» мостили. Рубили вековые деревья и тут же по ним сыпали щебень и заливали цементом.

«Значит, по стволам иду, – думала Елена, – заживо погребённым».

Всегда ей было горько, когда деревья обижали. Девочкам не разрешала она веточки ломать и листики без нужды рвать тоже не разрешала. Правда, когда они составляли маленькие букетики из полевых цветов, не занудствовала.

Вот и Коля, конкурент Курицына, вдруг ей вспомнился. Как встречал он дачников и на себе носил их поклажу от станции до Ратманово, а от и до – пять километров. Не было у него лошади, но душа была. И люди его любили, потому как видели его кротость. Пил, конечно. А кто не пьёт в наше время в деревне!

Прошлым летом дочь Курицына, почтальонша Нинка, жена Толи и многодетная мать, у которой, как и у Елены, всё только девчонки рождались, подрулила с почтой из Куначево на велосипеде к отцовскому дому.

– Бать, а бать, – слышит Елена её зудливый голос. – Чо-то Колька там в поле лежит и рукой мне махает, махает! Я мимо поехала. На кой он мне! Ты, бать, запряги лошадь, может, он помер уже. Да, забери евонное тело. Не бросать же, как собаку, хотя он собака и есть.

Коля и правда умер. А на вскрытии сказали, что ему валидол под язык – и всех делов-то было. Он весной руку застудил, и от неё у него межрёберная невралгия образовалась и сердце пошаливать стало от перегрузок. Всё он по хозяйству людям помогал – руки у него были золотые. А годков ему было сорок два.

– Да, – вздыхает Елена и роняет слезинки по таким вот очень нужным, но в то же время никому не нужным народным помощникам, отдавшим свою никчёмную, но очень необходимую в одиноком бабьем хозяйстве жизнь ни за понюшку табака.

Вот уже и край леса. И хотя бережётся Елена, но всё равно с ног до головы окатывает её то ли высокая роса, то ли застоявшийся в пазухах листьев кустарника вчерашний дождь.

До полянки, где повесила она на высоком кусте калины ловушку, – рукой подать. Вот уже видны утренние, пробивающиеся на свободное пространство сквозь вершины деревьев, лучи. Елена отодвигает последнюю преграду – тяжёлую еловую лапу – и замирает на месте. В глубине, на провисших ветках куста, видит она бархатистую поверхность плотно облепившего и свесившегося с бочки бородой роя.

Удивительная торжественная тишина стоит на поляне. Такая тишина бывает в концертном зале, точно перед началом выступления симфонического оркестра. Тишина рождения чуда.

Елена, стараясь двигаться бесшумно, подходит к рою. Он гипнотизирует её взгляд, притягивает, как магнит, желанием докоснуться. Даже больше: приобщиться таинству притихших пчёл, нежно охватить эту колышущуюся в одном дыхании, отлаженную до мельчайших подробностей – жизнь!

Шестого июля

Этот день особенный для Ратманово. Престольный праздник Владимирской иконы Божьей Матери. Значит, была и здесь когда-то церковь, ей посвящённая.

Мама уехала в Москву месяц назад. И Елена справляется сама.

– Напустила полный дом ребят, – ворчат местные, – да ещё и Леной себя разрешает называть, а не по отчеству. Тьфу ты, господи, дура какая!

Дурье же её утро начинается с того, что первыми приходят Серёжа и Алёша, дачники лет восьми. С воодушевлением ищут они… яички в крытом дворе, прилепившемся к дому сзади и служащем для содержания скотины и хранения фуража и сена на сеновале. Куры у Елены в этом году хорошие – белые несушки. Но не любят они своего, низковатого для них, курятника. Только спят в нём на нашесте да из-за петуха ругаются. Недаром говорят: если хочешь, чтобы куры хорошо неслись без высиживания птенцов, петуха не заводи. От него ревность и распри.

А вот гнёзда пришлось расставить во дворе – повыше к крыше, в укромных местечках, откуда их только мальчики-братья и могут достать.

Позже приходит Юрка, внук Курицына, и две двоюродные сестры-дачницы Катя и Оля, младшего школьного возраста. Все вместе играют на огороде Елены, где она в заросшей части под черёмухами отвела им уютное местечко для постройки шалаша и ведения робинзоновской жизни. Отобедав по домам, по очереди проводят они тихий час в чтении книг в шалаше. К вечеру собираются в доме Елены – на посиделки. Шутят, играют в настольные игры, рисуют. А Елена читает им вслух.

Но сегодня особенный день. Сегодня праздник. И с вечера уговорились, кто за ягодами для пирогов пойдёт, кто будет самовар разжигать, а кто картошку копать и варить.

Елена с ночи замешивала на опаре и выстаивала ведро теста. Спала, конечно, но урывками. Потом развела печь – протопить пришлось хорошенько, чтобы угли были. И только стала тесто раскатывать – девочки постарше из дачных пришли, принесли землянику и чернику.

Пироги стала делать Елена открытые, со смешанной ягодной начинкой и тестяной решёточкой сверху. В узлах решёточки тут и там посадила она цветочки в три лепестка с двумя листиками. Сверху помазала желтком. Красиво получилось. Расстоялись они, и только что она их в печь сунула, не прошло из десяти минут – запах пошёл. Она заслонку открыла, а пироги – готовы уже! Такого чуда она больше уже никогда и нигде не видала.

Вдруг кто-то постучал в окошко. Посмотрела Елена, а это Таня, странноватая дачница, что живёт через дом. Хрупкая и юркая, она старалась не отставать от всех сельских работ – тянула огородик, возила Лиде колбасу, чтобы она за ним приглядывала, со всеми жила в мире, потому что была одинока и, как мышка, из норки старалась не высовываться.

– Что случилось? – ещё через оконце спросила Елена поеживающуюся от утреннего холода Таню.

– Лена, открывай! Случилось, случилось, я тебе сейчас всё расскажу! – заторопила она Елену.

А как вошла, стало заметно, что она начинает урывками нервно дрожать:

– Лена, Маринка умерла!

– Как? – изумилась, не веря своим ушам, Елена. – Я же её вчера видела.

Марина, бывшая ведущая московского телевидения, сорокалетняя женщина, поселилась в Кулигах два года назад.

– Я влюбилась, да так сильно, что ушла от мужа. Он был звукорежиссёром, красивый, импозантный. Себя не помнила от чувств. А муж каждый день приходил к работе, чтобы только на меня посмотреть. Я была очень красивой. Вот один раз отпросилась я пораньше, бегу, ног под собой не чувствую, только чтобы побыстрее домой, к нему в объятья. Открываю ключом дверь, а с порога слышу любовные вздохи и охи, потому меня и не услышали. И, что я не смогла пережить: он ей те же слова, что и мне, говорит. Я рванулась: сама не знаю, куда бежать. Добежала до подруги, а там меня инсульт хватил. Я разве такая была, какая сейчас! – горько усмехнулась она, рассказывая в прошлом году эту историю Елене. – Потом муж этот домик мне купил, чтобы я восстанавливала здоровье. А я жить, честно тебе скажу, не хочу. Поэтому и заливаю боль с лётчиком.

С этим лётчиком не одна Марина боль заливала. Он жил в первом доме слева, прямо рядом с источником целебной воды. На чердаке нашёл он коллективную фотографию всех сотрудников бараночного завода, от директоров до разносчиков. Очень впечатляющая фотография в отношении самоуважения, благородства лиц и самого состава инженеров и мастеров.

В этот год лётчик решил взять свиней на выращивание. Огородили они выпас и действуют по программе. Только тяжёлая она, эта программа. Кроме травы надо кабанятам варить корнеплоды. И не один у них, как у Елены, а двадцать. Потому ясно, что зашиваются.

Вчера же Марина пришла за молоком к Курицыным, у них не было и она к Римме, матери Толи, пошла. Они тоже корову держат. И, увидев Елену на крыльце, задержалась. Стояла, курила и вдруг такая красивая стала. Елена её прежнюю увидела. Не больную, распухшую, с красной сеточкой на щеках, а красавицу Марину.

– Живи долго, Елена! – вдруг сказала она. – Будь счастливой! И за меня тоже.

Может, это она, впечатлённая Елениной красотой, вместо зависти душе волю дала.

– Я её видела, и она спокойная такая была, просветлённая! – говорила Елена растерянно, глядя укрытые полотенцами пироги.

– Да, это когда она здесь была. А потом вернулась в Кулиги, ведь туда-обратно пять километров отпахала. Только с поросями разобралась. Ей бы отдохнуть, а тут, как на грех, ведут корову рыжую, поповскую. Её к быку водили. И что-то долго шли, у неё вымя распёрло, она мычит, идти не хочет, даже, можно сказать, не может. И никого не нашлось, кроме Марины, её подоить. А это тебе не фунт изюму съесть, это тяжело, доить-то. Короче, когда корову дальше повели, уже темно было. Марина пошла к лётчику, он что-то там приготовил поесть-попить. Руки стала она над умывальником мыть и упала. Изо рта у неё пена пошла. А в Кулигах, ты, может, знаешь, медсестра живёт. Нет бы к ней, а они послали дурного этого Витьку к нам за два с половиной километра бежать. Он добежал, стучит Курицыным – в город позвонить, скорую вызвать. А они ему, что дети у них спят и чтобы шёл к Нинке. Вот ещё время потеряли, он же пьяный, как-то дотащился и Нинка уж вызвала скорую. Только скорая ехала два часа. Доехала к четырём. А Марина уже умерла.

Договорила Таня и зарыдала. Елена тоже плачет. Обе они очень взволнованы, очень близко к сердцу развязку Марининой бабской судьбы принимают.

– У тебя выпить есть? – спрашивает Таня. – Помянуть её, бедную. Муж уже едет, забирать её.

Выпили по стопочке кагора и сразу чайку с пирожком, самым маленьким, который она девочкам испекла.

Да уже вон и они просыпаются…

До обеда всё было готово. Васёк, мальчик двенадцати лет, лихо орудовал сапогом, раздувая огонь в самоваре. Все принесли гостинцы. Хотели на полянке перед домом устроиться, со столами да с пирогами. Но, как и предрекали им старожилы, погода в этот день с обеда всегда портится. Утром солнце, а вот сейчас ветер откуда ни возьмись и накрапывает дождь.

Потому быстро в дом перенеслись.

Через высокие двери в белой перегородке поперёк избы поставили они два стола и скамьи, чтобы всем места хватило. В левой части избы, как стоишь лицом к улице, а спиной к печи – красный угол и в нём икона Казанской Божьей Матери. Принесли и Владимирскую. И в правый торец стола её поставили, лицом ко всем, да цветами украсили. Пироги, мёд, пряники-конфеты. А к картошке – яйца, селёдочка и огородные дары. Только дети и Елена этот праздник коллективно сегодня празднуют. Зашла Курицынская жена, глянула и пошла себе – бабам докладывать, каким ходом детский праздник у Ленки идёт.

Завели патефон, на чердаке с пластинками найденный.

И вот, наконец, все уселись, успокоились. Патефон остановили, и Елена стала речь держать:

– Дорогие ребята! Сегодня праздник у нас в Ратманово. Этот праздник для вас, может, и новый, но на самом деле он очень старый. Его праздновали люди, которые раньше здесь жили. Им было очень трудно жить. Земля, она просто так не даётся. Её не только любить надо, но и чувствовать. Когда посеять, когда полить. Вот как Лида-огородница чувствует. Но не все же были такими справными, не у всех всё сразу получалось. И заболеть могли, и покалечиться. А врачи тогда только земские были, примерно как и сейчас – мало врачей по деревням. И вот оказалось, что иногда нет таких земных сил, которые могли бы защитить людей от недорода, от холеры и чумы. Это такие болезни неизлечимые были. А есть силы в других, неземных наших измерениях. Мы же летим, ребята. Может, вы думаете, что спрятаны мы на матушке-земле как в кулачке от всех бед. Но мы, – и Елена разжала кулак, – вот здесь, на ладошке, всеми космическими ветрами продуваемые, сидим.

И все при этих словах поёжились.

– И летим, было бы не очень-то понятно куда, – продолжала она, – если бы не знать, что есть ещё что-то больше того, что мы делаем каждый день: работаем, едим, играем, спим. Есть ещё высший план нашей жизни, которым управляет любовь ко всему живому и наша вера, что всё будет хорошо. Даже тогда, когда совсем плохо. И связь с нашими предшественниками, которые жили вот в этих самых домах, – девочки, мальчики, тёти, дяди, бабушки и дедушки – в этой вере в заступничество высших сил и помощь нам в самых трудных добрых делах. И в нашем Ратманове – это тоже так! Вечная память нашим предкам, защищённым их верой в Образ Владимирской Божьей Матери. Может быть, мы найдём свои защитные и вдохновляющие на великие дела силы. И они будут называться как-то иначе. Но я желаю всем вам в этот день памяти деревни Ратманово и его прежних, настоящих и будущих жителей – обрести эти силы. Ура!

При этих словах все дружно захлопали и принялись за ароматный, традиционный для этих мест земляничный пирог с черникой и другие чудесные угощения.

Конец июля

Елена полет грядки. И всё думает о случившемся вчера. Её тёлка Красуля, которую купила она у Курицыных, на днях разболелась. Началась у неё диарея. Уже один раз спасла Елена Красулю. Обмоталась она верёвкой, которой её к березе Елена привязала, по самое горлышко, и Елену вдруг в грудь что-то толкнуло, когда она детям суп разливала.

– Красуля! – только и сказала она и выбежала на лужок перед домом. И вовремя: успела Красулю из петли вытащить.

Стала колышек вбивать, чтобы её привязывать; ведь опыта нет, и никто не подскажет.

Что же сейчас с тёлочкой случилось, она никак не могла понять, но только видит: слабеет она, обезвоживается.

– Надо чёрный уголь ей дать и яблочный уксус с мёдом по Джарвису! Мам, где у нас чёрный уголь? – и уже несётся с бутылкой, тряся её с десятью таблетками.

Не по весу, конечно: одна таблетка на десять килограммов – потому что Красуля весит килограммов сорок – а чтобы остановить скорее эту неизвестно отчего взявшуюся напасть. И вырвать чёрно-белую, со звёздочкой во лбу, стройную тёлочку-красавицу из болезни.

– Красуля! – гладит она тёлочку, запрокидывая её голову и заливая одним махом содержимое бутылочки в горло. – Держись!

И через час идёт наведать болящую скотинку. Ещё издалека видит Елена, что Красуля лежит на сене, и ужасается мысли о том, что она умерла. Стыд ударяет ей жаром в лицо. Стыд не только оттого, что скажут люди: как ни странно, это её волнует! – и от этого тоже становится стыдно. А главное – стыд перед Красулей, что её загубила.

С замиранием сердца она проводит рукой по мягкой шёрстке Красули и чувствует, что вся она покрыта испариной. Но головку подняла и потянулась к Елене с призывом «маааа». Елена сбегала за большой, как полотенце, тряпкой и вытирает Красулю насухо. Снова даёт ей микстуру и через час радуется долгожданному улучшению – тёлочка встала на ножки.

– Пока молока ей не буду давать. Сейчас на нём кашу сварю! – объявляет она маме и берёт только что принесённое от Курицынской коровы, матери Красули, вечернее молоко. Для детей же и себя с мамой она покупает молоко у Риммы.

Только вот не пришлось ей каши Курицынской поесть. Потому что молоко свернулось. Попробовала она его и ужаснулась: кислое! вчерашнее! – вот почему Красуля разболелась…

Обо всём этом думая, Елена не заметила, как налетела гроза. Здесь, в розе ветров, это случается очень быстро. Ветер задул сильно-сильно, туча чёрная нависла над самой головой, раскаты грома звучат всё ближе и ближе. И какой-то неистовый восторг охватывает Елену.

– Гром небесный! – восклицает она. – Гром небесный! – только и может вымолвить.

Дождь уже неистово хлещет, и она бежит по тропинке вдоль участка Митрошкиных, мимо колодца через дорогу к дому. Влетает на крыльцо, но не может устоять перед свободной стихией и снова бросается под дождь, подставляя всю себя упругим тёплым струям, падающим стеной, всё повторяя и повторяя своё приветствие-заклинание грозе:

– Гром небесный! Гром небесный!

И в этот миг раздаётся сокрушительный удар этого самого небесного грома, раскалывающий прямо над нею небо, как орех.

Елена взлетает на крыльцо и видит, как по улице бежит мимо их забора Лида, трясясь от холода. Неприятное чувство при виде Лиды охватывает Елену. Ведь всё никак она не смирится с их соседством, никак не уймёт свою ненависть.

Минутой позже заходит Елена в горницу, где девочки деревянными ложками едят гречневую кашу с молоком.

– Поешь, доченька! – только и успевает сказать мама, потому что в следующую минуту раздаются крики под окнами с Курицынской стороны:

– Пожар! Пожар!

– Это Лидин сарай горит! – произносит мама, округляя глаза. – Я чувствую!

– Нет! Этого не может быть! – вторит ей Елена.

Бежит в сени, открывает дверку на лестницу, ведущую на чердак, поднимает глаза на слуховое окно и видит разметавшиеся клубки чёрного дыма, летящего откуда-то справа. Выскакивает на крыльцо, обегает дом – и действительно: справа, за Курицынской усадьбой, видит горящий факелом сарай.

– Что же вы стоите? – мечется Таня, утопая в комбинезоне китобоя и огромных с обшлагами резиновых сапогах. – Надо заливать пожар!

Все смеются. Потому что Таня не знает, что унять огонь во время дождя невозможно. Ведь вода поддаёт кислород и этим распаляет пламя всё пуще и пуще.

– Брось! Не дури, Таня! Ничем уже сено не спасёшь, – останавливает её Курицын. – Хорошо ещё, что Лидка жива осталась. Мы, вишь, как дождь пошёл, в сараях схоронились. Я с Юркой в нашем, а она в своём. Ляжим – кукуем и из сараев смотрим, когда уже гроза уймётся. Вдруг смотрю, Лидка чо-то поёжилась и встала. Я ей кричу: ты чо, куда? Промокнешь! А она: «Да чо-то мне неможется, студ кокой-то пошёл, как из могилы – пойду я». И только это она отошла, может, десять сякунд прошло, как, – и тут он употребил крепкое слово, – эта самая, как засадит точно туды, где Лидка ляжала. Синяя, с руку толщаной, аж метра три в ей будет. Как саданёт – мы с Юркой оба и обмочились. Во чо делается-то у нас в Ратманово!

Конец августа

Время собираться, уже зарезали Борьку и Красулю.

Красулю Елена хотела отдать в колхоз. Пошла в сельсовет, и там ей сказали, где найти зоотехника. Идёт она вдоль коровника, а за оградой телята стоят и как малые дети тянут своё «ма-ма». Зоотехник Елене объяснил, что телята с голоду пухнут, кормов нет и каждый день стреляют совсем ослабевших:

– Лучше вы её зарежьте и детей своих накормите или продайте в ресторан! Всё равно здесь сдохнет, до весны не доживёт!

Борьку резал Курицын. Руки у него тряслись, и он не попал в сердце. Долго бегал с раной Борька по загончику, пока вся кровь из него не вышла.

Когда свежевал Курицын Борьку, то всё удивлялся, как много в нём мяса:

– Нагулял, гуляючи! Вишь, мать, – обратился он к стоявшей рядом Курицыной, – будем теперь свиней на выпас пускать, как гусей!

Красулю зарезал он совсем просто: положил на бок и полоснул ножом по шее. Она совсем не сопротивлялась и тихо заснула.

Начало сентября

Летят перелётные птицы.

Журавли кружат стаями над лужайкой у дома и, прощаясь, курлычат. Этот зов, такой древний и так глубоко засел в памяти сердца Елены, что она не может не тосковать вместе с ним.

Не может не подняться над лужайкой и не закружить в прощальном танце. И, как огромная белая птица, она расправляет крылья над Ратманово, зная, что уже никогда не вернётся сюда, но всё будет вспоминать дни своей всемогущей молодости и буйной попытки вернуться обратно, на землю!

2009 г. – Димчево, Болгария

2018 г. – Фер-Лон, Нью-Джерси