Текст книги "Забег на невидимые дистанции. Том 1"

Episode 4

Коротко стриженный и гладко выбритый мужчина тридцати девяти лет вплотную приблизился к двери с табличкой на уровне плеч. На матовой поверхности было выгравировано: «ДАРИУС МЭДСДЕН. Заведующий отделением», и совсем мелко, под черточкой, – «психиатрическая лечебница Вудбери».

Мужчина рассеянно пробежался глазами по табличке и переложил аккуратный черный зонт в другую руку, чтобы извлечь связку металлических погремушек из внутреннего кармана длинного строгого пальто. Необходимый ключ он за секунду обнаружил на ощупь, но прежде, чем вставить его в латунно поблескивающую скважину, осмотрелся по обеим сторонам коридора, как делал это вот уже на протяжении одиннадцати лет.

В зловещей тишине проворачивая ключ, мужчина прыснул смехом, забавляясь над глупой привычкой. Он и сам не знал, почему каждый раз озирается, словно заходит не к себе в кабинет, а тайком прокрадывается в логово заведующего отделением буйных больных, как в шпионских фильмах, чтобы выведать животрепещущие тайны. Ага, например, найти в сейфе (откуда у простого заведующего сейф, вы подумали?) секретные документы о психическом состоянии бывшего пациента, подозреваемого в преступлении, или же просто заклятого врага главного героя, чью репутацию крайне необходимо подпортить.

Боже мой, эти противные врачи в блокбастерах, все как один, никогда не идут навстречу следствию, – с улыбкой входя в кабинет, развивал тему мужчина. Даже если речь о судьбе человечества, что частое дело, или вопрос жизни и смерти, эти пустоголовые докторишки вроде меня отказываются помочь в разоблачении злодея, пока еще не поздно. Все твердят о какой-то врачебной тайне и предлагают вернуться с ордером. Вот и приходится без согласия забираться в их кабинеты, где на каждой полочке лежит по государственной тайне, которой они не хотят делиться…

Размышляя таким образом, мужчина в конце концов сдержанно засмеялся, но тут же прекратил. Смеяться в одиночестве в своем кабинете, вешая пальто на крючок, было как-то несолидно, что ли. Того и гляди, можно поменяться местами с пациентами, не отходя от кассы. Возможность в пределах вытянутой руки. Эта перспектива не менее развеселила его, чем дурацкий сценарий в голове, который невозможно остановить. Но пришлось подавить новый приступ веселья, а то было уже как-то неловко перед самим собой. Молчаливое помещение обязывало его вновь сделаться тем, кем он является в рабочие часы – серьезным специалистом.

На улице тихо барабанил дождь, успевший подмочить ему брюки по пути от парковки до входной лестницы. Он шел вполсилы, зато крупными каплями, размером, наверное, с фасолину. Дариус раскрыл зонт и поставил сушиться в дальний угол. В кабинете было прохладно и сумрачно, но по-прежнему уютно, как в обжитой комнате.

Мужчина включил освещение и прошел к панорамному окну высотой в полтора его роста и шириной во всю стену. Стекла самую малость запотели, и внизу, где они неплотно сходились с сегментами паркета, он увидел заботливо втиснутые вафельные полотенца. Грубая зернистая ткань уже намокла и от скапливающегося конденсата, струйками сбегающего вниз, и от дождя снаружи, всегда проникающего в узкие щели.

«Марта», – с полуулыбкой подумал он.

Единственным минусом красивых панорамных окон была особенность их технического устройства в этом кабинете и как следствие неизбежные лужицы на полу в дождливые дни. Запенивать щели Дариус не хотел из эстетических соображений. К счастью, его правая рука и старшая медсестра за годы службы выучила, что начальник не переносит сырость (от этого у него портится настроение, если быть честным), и делала многое, чтобы мистер Мэдсден работал в комфорте, в том числе то, что не входило в ее должностные обязанности.

Остальные стены кабинета занимали деревянные стеллажи, до упора заставленные книгами научного содержания, большая часть из них была написана и издана в прошлом столетии. Еще несколько стопок нестройными башнями поселились на рабочем столе. Почти все труды, связанные с психологией и психиатрией, Дариус постепенно перевез сюда, оставив дома библиотеку художественных произведений, как будто вычистил ее таким образом. Мэдсден был из тех, кто обещает себе заниматься профессиональной деятельностью только на работе, а дома полностью отключаться от процесса. Как и все, дающие себе подобные обещания, он мало преуспевал в их исполнении.

Массивный ясеневый стол служил центром притяжения в пространстве кабинета, что вполне согласовывалось с законами физики, учитывая его размеры. Дариус обожал этот предмет мебели, тяжелый и монолитный, словно бы выпиленный единой деталью из исполинского бруска древесины, считал его личным источником энергии, необходимой для работы, и старался держать в чистоте и порядке (не без помощи Марты, конечно). На полу между столом и креслом лежал теплый коврик, больше напоминающий маленький плед с медово-зеленым ворсом. Иногда Дариус разувался прямо на рабочем месте и опускал на мягкую поверхность свои отекшие больные ноги, как в живую траву.

Несколько лет назад Марта притащила в кабинет несколько огромных горшков с душистой черной землей, из которой торчали крошечные бледные ростки. Женщина расставила их по помещению в только ей понятном порядке и бескомпромиссно заявила, что тот, кто посмеет сдвинуть их с места, будет иметь дело с ней, и добром это не кончится. Потом оказалось, такие горшки появились не только в его кабинете, а во всем крыле, и ультиматум касался каждого из них. Марта планировала лично ухаживать за побегами, чтобы оживить «царство мертвой древесины» (так она и сказала, имея в виду пол, мебель и в особенности книги в кабинете босса).

Тронутый заботой, Дариус не стал сопротивляться. Вскоре ему самому понравилось в свободные минуты поливать ростки и наблюдать за их развитием. А теперь растения, название которых он все время забывал, раскинули пышные ветви свежими зелеными подушками, равномерно разместившись по кабинету. С их появлением дышать и работать действительно стало приятнее. Молчаливые и обманчиво безразличные друзья стали частью интерьера, генерируя кислород в малых дозах. Наблюдая за ними, Дариус часто задумывался о том, что во многих вопросах женщины намного мудрее мужчин, и притом гораздо скромнее, поэтому мужчинам следует прислушиваться к ним, не требуя никаких объяснений, а просто доверившись их беспроигрышному чутью.

С Мартой ему повезло не только в этом, но и по многим другим факторам. Она была первым человеком, кого он лично принял в штат, вступив в эту должность, и с тех пор они держались негласным и дружным тандемом. Вот, например, когда он приезжал на работу и заходил в свой кабинет, она никогда не беспокоила его сразу, а выжидала от двадцати минут до получаса. Какое бы срочное ни было у нее дело (а в психиатрической лечебнице каждое второе дело – срочное), она давала руководителю время переодеться, настроиться на рабочий лад, выпить кофе, в конце концов, потому что дела – они никуда не денутся, а выполнять их в раздраженном состоянии хуже, чем с ясным умом.

Закрывая дверь изнутри, Дариус знал, что у него есть время «акклиматизироваться», ибо в ближайшее время его не побеспокоят, даже если очень в этом нуждаются (да и вообще, иногда его подчиненные демонстрировали убедительную самостоятельность: на них можно было положиться). Эта традиция здорово сберегла ему нервную систему, благодаря ей он все еще любил свою работу и с удовольствием собирался на нее по утрам.

Сегодня Марта вошла без стука через тридцать одну минуту после прибытия заведующего. А точнее, вбежала, распахнув дверь. По выражению ее лица, сбившейся прическе под чепчиком и отсутствующей обуви на одной ноге (весь персонал в здании обувался в мягкие лоферы) сразу стало ясно, что самоконтроль она потеряла не без причины. За долю секунды мужчина прочел в ее взгляде, что, а точнее, кто был этой причиной.

– Дадс! Нужна твоя помощь.

– Опять Сэм?

– Буянит, как никогда. Я уже не знаю…

– Идем скорее.

И они побежали по хорошо освещенному белыми лампами коридору, обсуждая подробности на ходу. Имя «Сэм» было синонимом фразы «самый проблемный пациент» для всей психиатрии Вудбери. Проблемность его заключалась в непредсказуемости, возведенной в абсолют. Семьдесят процентов времени он был отличным пареньком, пообщавшись с которым, каждый задавался вопросом: а что он вообще здесь делает? Оставшиеся тридцать процентов давали полноценный ответ на этот вопрос, предавая анафеме все хорошее, что ты успел о нем узнать.

Натыкаясь на определенные звуковые триггеры, Сэм перевоплощался в неуправляемый ураган психической нестабильности. Трое санитаров с трудом удерживали его на месте, пока медсестра на свой страх и риск приближалась с единственным спасением – уколом транквилизатора. Приходя в себя, Сэм ничего не помнил и не мог объяснить вспышки агрессии, подавляющие его сознание. Это был безнадежный случай. Сколько бы ни пытались выявить истинные причины такого поведения, найти хоть какие-то связи, ассоциации – тщетно. Его лечащий психиатр сломал себе голову.

Родственники вынуждены были сдать Сэма под постоянный надзор и время от времени навещали. Как правило, визиты становились все реже. Это расстраивало не только Сэма. Персонал привязался к нему за семь лет, как и другие пациенты. В спокойные периоды он вел себя адекватнее прочих больных и сам ужасался тому, что делает здесь, рядом с неуравновешенными, неполноценными людьми, каковым себя не считал. Большого труда стоило в такие моменты напоминать себе о тридцати процентах, когда Сэм давал фору всем остальным психам, вместе взятым. Убедить его в собственной опасности для окружающих удалось, продемонстрировав записи с камер видеонаблюдения. Шокированный, Сэм больше не поднимал этот вопрос, только просил вылечить его поскорее, чтобы вернуться к обычной жизни.

В этом заключалась главная трудность их работы: помнить о том, кто перед тобой, даже если почти все время он ведет себя совершенно нормально, как будто случайно сюда попал, а еще – знать, что к обычной жизни почти никто из них не вернется, но не отнимать надежду на такой исход. Быть кем-то между палачом, ученым и просто человеком. Психиатрия и психотерапия – очень разные вещи, и процент выздоровления среди попавших в лечебницу первого типа ничтожно мал, из всех инстанций сюда стекаются априори безнадежные.

Однако это не значит, что для их выздоровления, пусть и маловероятного, ничего не предпринимают. Напротив, имея в наличии статистически неоправданный лучик мнимой надежды, приходится выполнять много ненужной и бессмысленной работы исключительно из гуманных соображений. По крайней мере, так все происходит в отделении для буйных пациентов, которым заведует Дариус Мэдсден. Выучив добрый нрав начальника, близкие коллеги по отделению сокращали его имя до краткого «Дадс»[4]4
  От dad (англ. – папа), игра слов, намек на то, что Дариус – отец отделения.


[Закрыть] и не стеснялись обращаться к нему в приятельской форме.

Угомонив Сэма пятью кубиками экстренного седативного, персонал выдохнул и разошелся по рабочим местам, потирая ушибленные части тела и с привычным юмором переговариваясь о том, что утро начинается вовсе не с кофе. Пациента увезли в его палату и уложили в постель. Сегодня досталось всем, включая заведующего. Пока Дадс пытался дотянуться до шеи, чтобы ввести транквилизатор, навалившись на Сэма вместе с санитарами, парень так мотнул головой, что лбом заехал ему в челюсть и разбил губу. Мэдсдену показалось, что все его зубы сейчас же веером рассыплются по полу, и на секунду-другую на глаза опустилось затмение.

Позавчера они вместе играли в шахматы в этой же столовой, а сегодня Сэма, другого, как будто подмененного, без чувств увозили в палату, а сам Дадс, потирая челюсть, возвращался в свой кабинет, по пути отдавая распоряжения онемевшей челюстью. Медсестры, натренированные Мартой, витали по помещению и мягкими голосами успокаивали легко возбудимых больных. Завтрак продолжался, будто ничего не случилось. Старшая медсестра благодарно кивнула ему на прощание, все еще в одном лофере (где же искать второй? – бегло подумал Дариус, и от улыбки его лопнувшую губу стало пощипывать).

Марта с подопечными усаживала пациентов обратно за столы, гладила по плечам и головам, поднимала посуду и опрокинутые стулья. Кто-то пошутил, что в следующий раз для Сэма нужно будет вызывать национальную гвардию США. Замечание разрядило обстановку. В психиатрической лечебнице даже эксцентричные происшествия приедаются, перетекая в разряд стандартных. Такая же часть работы, как и все остальное, с плюсами и минусами.

С этими мыслями Дариус вернулся в свой кабинет и как на духу проработал до одиннадцати часов, ни на что не отвлекаясь. На краю стола каждое утро его ожидала оставленная с вечера стопка документов, рассортированная по степени важности. Так он по очереди разбирал вопросы, добираясь до самого несрочного (обычно это случалось к обеду). К полудню Дадс добрался до бумаг, нуждающихся в его подписи, и внимательно их изучил.

Помимо всяких формальностей здесь был запрос на перевод одного из пациентов в отделение общей терапии. Дариус приподнял брови. Запрос в письменной форме, составленный строго по протоколу, направил лечащий психиатр пациента, прикрепив историю болезни и дневник наблюдений. Быстро пролистав бумаги, Мэдсден обнаружил на последней странице то, что ожидал – личную записку, – и сразу выложил ее, чтобы не затерялась среди обильной документации и не послужила компрометирующим материалом в ходе какой-нибудь внезапной проверки.

Перевод из буйного отделения в терапию – вопрос серьезный и требует времени, а до обеда оставался всего час. Добросовестно изучить все прилагаемые бумаги за шестьдесят минут невозможно, тут даже начинать не стоит, и Дадс задумался, не отклониться ли ему от заданной хронологии. Сейчас логичнее взяться за что-то небольшое и закончить к часу, чтобы не разрывать дело обеденным перерывом (это было бы неприятно), а вопросом перевода заняться сразу после обеда, на свежую голову и сытый желудок. Возможно, дело займет его вплоть до вечернего обхода, прерываться не хотелось бы.

Дадс побарабанил пальцами по поверхности стола, еще раз пробежался глазами по бумагам в поисках имени пациента и сразу же его нашел. Та-ак. Он хорошо знал больного, а это осложняло ситуацию, и без того чрезвычайно нестандартную для их отделения. Его наблюдающий психиатр ни разу не упоминал, что успехи подопечного столь хороши, чтобы поднимать вопрос о переводе.

Дариус заметил, что дождь прекратился. Небо прояснилось, как будто невидимые руки очищали синеву от ватного серо-белого налета, разгоняя его в стороны. Показалось солнце и спешно скрылось за облаками. Мэдсден поднялся, чтобы постоять у окна и поразмышлять. Панорамное остекление выходило на фасадную сторону, отсюда отлично просматривалась прилегающая территория, имитирующая парковую лужайку для прогулок, только без фонтанчиков и прочих потенциально опасных для жизни предметов. С минуты на минуту должен начаться ежедневный предобеденный моцион, и Дадс намерился понаблюдать за ним.

Вот, наконец, вывели больных. Это делали в любую погоду, кроме совсем уж непрогулочной, да и зонтики можно использовать в качестве оружия, слишком опасно. Пациенты любили бывать на улице, которую видели обычно из-за прочной решетки, лишь в редких случаях кого-то приходилось выводить силой. Дариуса, настроенного категорически против насилия (тем, кто лечился здесь, и без того досталось в жизни), это всегда расстраивало, но правила есть правила, свежий воздух нужен всем вне зависимости от настроения.

Дюжина силуэтов в казенных серых костюмах, телогрейках и резиновых сапогах высыпала на лужайку. Все, за исключением Сэма, спящего в своей палате после утреннего приступа. Сопровождали их несколько медсестер и медбрат, они следили, чтобы внутри коллектива сохранялся порядок и спокойствие, чтобы никто не начал есть траву и так далее. Бежать куда-то с этой лужайки было бессмысленно, каждый об этом знал, включая пациентов.

Территория лечебницы казалась обширной, потому что, находясь у здания, на возвышенности, нельзя заметить частокола высотой в полтора человеческих роста, которым она обнесена принципиально не вблизи прогулочных мест. Выходя во двор, больные наблюдали просторы зелени вокруг, а не тюремные решетки: иллюзия свободы благотворно действовала на их нервы. Как будто никто не ограничивает твое перемещение, и ты можешь идти, куда захочешь.

Предела не существует, пока ты его не видишь, – так устроена человеческая психика. Поэтому-то и кажется, будто вещи, конца которых мы не в силах достичь, бесконечны. Но это заблуждение, продиктованное ограниченностью человеческой природы, которая как раз ощутима вполне отчетливо, но почему-то продолжает являться мерой всех вещей во вселенной. Возможно, потому, что кроме собственной личности люди на самом деле больше ничем не обладают. Парсеки бытия им приходится отмерять неподходящим, но единственно доступным инструментом – собой.

Те же, кто слишком хорошо это понимал, обычно оказывались в местах, подобных этой лечебнице.

Далеко от здания никто не отходил, хоть это и не запрещалось. Вероятность преодолеть частокол стремилась к нулю, переживать было не о чем, территорию им все равно не покинуть. Максимум – добегали до мелкого подлеска, что начинается примерно в ста ярдах, но неизменно возвращались без дополнительных увещеваний и погонь. Марта шутила, что всем слишком нравится столовая еда, чтобы отсиживаться в лесу. В каждой шутке, как она любит говорить, лишь доля шутки, а все остальное – правда, замаскированная юмором для безобидности, чтобы оставался путь к отступлению.

На прогулках никто из больных не носил рубахи с длинными рукавами и не испытывал иных ограничений в движениях. В этой маленькой приятной частности таилась суть политики управления (и лечения) «Дадса Доброго», который запросто мог прогуляться с пациентами, пообщаться и пропустить партию в шахматы без «конвоиров».

«Самое важное для их психического здоровья, чтобы они продолжали чувствовать себя людьми, а не заключенными, над которыми ставят опыты, – так он рассуждал и такие установки транслировал персоналу. – Наши пациенты ни в коем случае не должны страдать или чувствовать себя угнетенными».

А те, кто не мог найти в себе гуманности или злоупотреблял полномочиями, под чутким оком Марты в отделении не задерживались.

Дариус следил за перемещениями серых силуэтов по темно-зеленому после дождя ковру травы. Кто-то бродил, как положено, кто-то стоял на месте в неестественных позах. Мадам Фарси выкатили на инвалидной коляске (она внушила себе, что не может ходить, хотя на самом деле могла бы и бегать). Была здесь и женщина, которая считала себя свечой. Она все время стремилась поджечь себе волосы, чтобы лучше соответствовать образу, но бдительности персонала хватало, чтобы этого не допустить. Однако и ее намерение не ослабевало. В жаркую погоду или находясь у батареи она делала вид, что тает, как воск, и действительно в это верила. Ее актерская игра была убедительной. И безвредной, к счастью.

Неосознанно Дариус искал на лужайке того, о ком шла речь в документах на его столе. Худая и сутулая из-за высокого роста фигура, вызывающая неприятные ассоциации со старыми фильмами ужасов, под стать ей вытянутое лицо с синеватой щетиной, густые черные волосы, жесткие, как проволока, и торчащие отдельными прядками, как перья ворона. Самый юный пациент во всей лечебнице. Через пару месяцев ему исполнится всего девятнадцать лет.

Молодой человек спокойно гулял, схоронив руки в глубоких карманах распахнутой телогрейки. Тощий по природной комплекции, чернявый, смуглый и небритый, в этой униформе сейчас он напоминал Дариусу наивного молдавского разнорабочего, какие не были редкостью на Восточном побережье, куда приезжали на заработки не от хорошей жизни. Сходство реальностью не подкреплялось: паренек являлся самым настоящим американцем, рожденным и выросшим в Вудбери, как и его родители.

На прогулке юноша придерживался четкого маршрута – квадрат с закругленными углами – и двигался по нему против часовой стрелки, словно механизм, стремящийся в прошлое. Иногда он бил сапогами по мокрой траве, поднимая брызги, или присаживался на корточки и мочил ладони, которыми затем протирал впалые щеки и высокий лоб, закрывая глаза от приятной прохлады.

В этих действиях таилось что-то ребяческое, словно невыгулянное, оборванное детство рвалось из него и теперь, и Дариус вновь подумал о том, какое он еще дитя. В сыновья ему годится. Но возрастом обманываться не стоит, как и внешностью. При попадании сюда паренек доставил им не меньше хлопот, чем остальные пациенты, хоть они и отличались от ущерба, причиняемого, например, Сэмом.

Больной завершал третий круг под внимательным взглядом мистера Мэдсдена. Вдруг он замер, словно вспомнил что-то неотложное, посмотрел перед собой и наверх и нащупал взглядом своего наблюдателя. Дадс немного изменился в лице, но вряд ли это можно было заметить на таком расстоянии. Неожиданно выглянуло солнце, отчего трава заблестела, словно усеянная бриллиантовой пылью. Теплый свет лег на лицо черноволосого пациента, выхватив спокойную признательную улыбку. Достав из кармана костлявую руку, он коротко помахал, позаботившись, чтобы жест остался незамеченным для остальных и не дискредитировал заведующего. Но тот, удивленный, ответил ему тем же. После этого юноша потерял к нему интерес, прибился к компании из трех человек, разговорился с ними и даже смеялся.

Дадс вызвал Марту по селектору, размышляя о настроении пациента, которое таинственным образом передалось и ему, как будто через солнечные лучи. Лицо парнишки казалось более чем уравновешенным, он получал неподдельное удовольствие от погоды и пребывания на улице, как любой нормальный человек. Мэдсдену даже самому захотелось выйти прогуляться, и теперь он осторожно к себе прислушивался.

– Слушаю, – сухо отозвалась старшая медсестра.

– Скажи мне, свет мой, как вел себя Флинн последний, скажем, месяц?

– Странно, что ты спросил именно о нем. Образцово себя вел, надо заметить. Срывов не было. Нападений тоже. Пьет все таблетки, ходит на все процедуры. Не спорит, как раньше. Много читает. Он спокоен, как никогда. А что?

– Да ничего. Хотя, собственно, кое-что есть. – Дадс потер переносицу, Марта молча ждала продолжения. – Когда в последний раз от нас переводили в терапию?

Марта сразу сообразила, что к чему, и после паузы спросила с недоверием:

– Да ну, серьезно?

– Полагаю, розыгрыш маловероятен.

– Ничего себе. Пригляжу за ним.

Она нажала отбой прежде, чем он дал добро и поблагодарил ее за отзывчивость. В том, что начальник хочет от нее именно этого (присмотреть за Флинном), женщина не сомневалась, а в благодарности за исполнение прямых обязанностей не нуждалась. «Слишком занята для пустословия, даже если беседует со мной, – подумал Дадс и улыбнулся, – не тратьте время Марты на ерунду, а то она будет злиться, все правильно говорят. Нужно повысить ей жалованье и заставить взять помощницу».

Однако это были мимолетные мысли. Куда сильнее его занимало будущее Йена Флинна, внезапно очутившееся лично в его руках.

Мужчина вернулся за стол и настроился изучать бумаги о переводе, не откладывая на потом. Сегодня он решил не спускаться в столовую. Попросит Марту принести ему обед прямо в кабинет. Она, конечно, отчитает его за прием пищи в неположенном месте, но просьбу выполнит.

Итак, сверху лежал официальный запрос (на приятной плотной крафт-бумаге) о переводе пациента такого-то (паспортные и страховые данные, диагноз, лечащий врач, время лечения и т. д.) по причинам таким-то (здесь всегда писали одно и то же – о примерном поведении, отсутствии агрессии и осознанном желании излечиться на протяжение не менее месяца) в отделение общей психиатрической терапии, где условия лечения и пребывания отличаются от местных по многим факторам. Если здесь их необходимо строго соблюдать для безопасности персонала и других пациентов, в терапии угрозы внезапного припадка, вспышки ярости, проявления грубой силы и иных вредоносных действий со стороны больного не может быть в теории.

Лечащий психиатр Йена заключал, что его подопечный в течение года лечения по определенной методике с минимально травмирующим медикаментозным вмешательством (его личной методике, которую он хотел представить теперь на ближайшем научном симпозиуме) достиг нужной стадии эмоционального равновесия и готов был к более легкой, вербальной терапии без применения лекарств. Самой собой, новый статус был достигнут путем кропотливой работы врача и встречного стремления пациента, и прочее в том же духе. Настоящим запросом заверяю, что… намерен и далее вести лечение Йена Флинна, девятнадцати лет, в общей терапии, и прогнозирую выздоровление… в течение года. Дариус присвистнул. Дата и подпись – вчерашние, Аарон Крэнсби, психиатр лечебницы Вудбери. Прилагаю последние анализы, историю болезни и дневник наблюдений, и так далее…

Дариус распечатал неофициальное письмо от Аарона и быстро прочел его. Оно было кратким и, как всегда, панибратским.

«Дадс! Мальчик небезнадежен. Как хорошо сложилось, что он попал в мои руки. Мы сразу нашли общий язык, я тебе рассказывал. Я намерен дать ему шанс выкарабкаться. Он делает большие успехи – осознанные успехи, что важно. Я горжусь им. И хочу предоставить условия для возвращения к обычной жизни. Уверен, он этого заслуживает, как и любой человек заслуживает шанса исправить ошибки. Должно быть, ты уже подумал, что я излишне привязался к Йену, а проявлять эмпатию к пациенту непозволительно и непрофессионально, но, уверяю, я скорее в восторге от выносливости его психики и от прогресса, который он продемонстрировал за последние полгода активного применения моей методики. Внимательно изучи документы. Если нужно, обсудим все с глазу на глаз. Аарон».

Мэдсден неподвижно сидел над ворохом бумаг, размышляя. Вспоминал, как Флинна привезли к ним, в каком плачевном состоянии пребывала его психика. Первые несколько недель юноша не шел на контакт ни с кем, вырывался и буянил, отказывался есть и пить, когда кончались силы активно сопротивляться и выражать протест – бормотал несвязный бред, несколько раз пытался бежать, нападая на санитаров и поражая всех необыкновенной силой и упорством, непонятно откуда взявшимися в изможденном теле. Пришлось держать его на седативах и ждать, ждать, ждать, а Дадс этого очень не любил – успокоительные затуманивали сознание, лишали возможности полноценного диалога, их применение не несло прогресса в лечении, но было вынужденной мерой. Постепенно их уровень снижали.

У Йена Флинна оказался запущенный эмоциональный срыв. Если бы кому-то пришло в голову нарисовать то, что с ним происходит, рисунок представлял бы собой огромный клубок из туго стянутых узлов. Целый год Аарон, который не испугался и принялся за этот случай, распутывал клубок, узелок за узелком развязывая нагромождение травм и комплексов. Тяжело было и врачу, и пациенту, но безоговорочное сочувствие установило между ними подобие хрупкой связи.

Далеко не сразу, но Йен вроде бы начал доверять Аарону. Вскоре в подробностях стала известна история, из-за которой парень тронулся рассудком. Они собирали ее по кускам, словно разбитый вдребезги стакан, тщательно выверяя реальные фрагменты, отделяя их от фантазий, страхов и кошмаров, восстанавливая не только форму, но и хронологию, в которой эти кусочки от него откалывались.

История Йена вовсе не новая, ничего сверхъестественного в ней нет, но оттого не менее болезненная. Аарон называл ее архетипичной, как Эдипов комплекс или Стокгольмский синдром, просто с другим содержанием. Главный монстр, с которым сражался парень – чувство вины. Подпитанное окружающими, оно окрепло настолько, что обвинение виделось ему в каждой мелочи и вызывало множество осложнений, побороть которые тоже оказалось не просто.

Но Крэнсби, пройдоха, видимо, что-то придумал. Он много экспериментировал, у него всегда были какие-то безумные теории, механизм которых он тщательно скрывал, но мог частично поведать в подвыпившем состоянии – все равно никто ничего не понимал. Даже Дадс в глубине души считал бредом фрагменты услышанного, но если они давали результат, то не такой это и бред.

Состояние Флинна то поэтапно улучшалось, то стремительно скатывалось на несколько ступеней назад. Происходило это скачкообразно и без видимого алгоритма. Отсутствие закономерности между подъемами и спадами смущало всех, но не Аарона, он утверждал, что отсутствие закономерности – это тоже своего рода алгоритм. Стоит заметить, что таким спокойным и беззаботным, как сегодня, причем без препаратов, Флинна еще не доводилось наблюдать. Неужели Крэнсби со своей странной методикой сотворил вербально-химическое чудо? Травма была серьезная: в плане психики парень напоминал калеку с оторванными конечностями, прирастить которые невозможно, оставались только протезы. Но и они полноценности не вернут, будь врач хоть тысячу раз талантлив.

Профессионал-теоретик внутри Дадса здраво рассуждал, что подлатать такую травму ни за шесть, ни за двенадцать месяцев невозможно, излечить – подавно. Пациенты с депрессией средней тяжести или запущенным обсессивно-компульсивным расстройством и того дольше посещают психотерапевта. Но одиннадцатилетняя практика в психиатрии и взаимодействие с реальными больными помогали обрести веру в какие угодно метаморфозы. Мозг человека, его химический состав, предопределяющий свойства и функционирование, – критически слабо изученная область. Утверждение о чем-то со стопроцентной вероятностью даже в рамки академической традиции с трудом укладывается, хотя там такое любят.

Эти стены видели всякое. Даже самое невероятное. Вот и Флинн теперь не бросается на людей, вспыльчивый от невосполнимой утраты, а спокойно беседует с ними, шутит, улыбается; не пытается покончить с собой от всепоглощающего чувства вины, а гуляет на свежем воздухе, радуется солнцу и дождю, машет рукой врачу. Принимать мир в его истинном обличии, мерзком и несправедливом, – самое важное, чему должен в своей жизни обучиться человек.

Флинн производил впечатление того, кто встал на путь примирения с действительностью и готов двинуться дальше. Но Дадс задумался, мог ли пациент изображать выздоровление в личных целях. Перебрав в уме несколько аргументов, сравнив их между собой, он пришел к выводу, что скорее нет, чем да.

Во-первых, нелогичный мотив. Актерская игра на протяжении полугода, чтобы попасть из одного отделения в другое, оставшись в том же здании? Зачем? Здесь его не бьют, не мучают, условия хорошие, появились приятели, кормят отлично. Ведь речи о том, чтобы выпустить его, никто не ведет, поэтому он не может действовать, исходя из надежды на освобождение. Просто смена палаты и строгости надзора, даже врач останется тот же.