Текст книги "Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи"

– Ты глупый японский выродок! Что ты себе думаешь? Рисом кормить свиней! Это недопустимо! Рис для людей! Эх ты, сопляк тупой!

Я был слишком напуган, чтобы возразить. Да и рису была всего горсточка – то, что просыпалось на пол во время обеда. Я собрал этот рис с полу по зернышку и решил дать его поросенку. И теперь мне приписывали разбазаривание семенного фонда.

И тут отец выскочил из дома, схватил полицейского за шиворот и швырнул его на землю. Тигр черного рынка снова пробудился. Но ненадолго. Когда полицейский, опомнившись, поднялся, он выхватил пистолет и с диким видом навел его на отца. Тот вынужден был отступить.

– Ладно-ладно, я все понял. Убери пистолет. Не надо стрелять.

Полицейский ткнул пистолетом в спину отцу и рявкнул, что тот должен пройти с ним в отделение. Отец повиновался и, уходя, оглянулся на меня.

– Не волнуйтесь! – крикнул он.

Мы с матерью в страхе ждали его возвращения, опасаясь самого худшего. Когда он, наконец, вернулся, пошатываясь, было около полуночи. Опухшее от побоев лицо его было в крови. Я никогда не любил своего отца и не сочувствовал ему, но в ту ночь все изменилось.

– Вам нужно быть осторожнее. Боже мой, как же эти скоты-чхонрёновцы обвели меня вокруг пальца! – сокрушался он.

Он дрожал, но не только от гнева. Я понял, что его сломали. Впервые я видел отца не на шутку перепуганным. Раньше он не боялся никого и ничего.

Когда мы жили в Японии, он просто вышиб бы мозги любому, кто попробовал бы учинить с ним такое. Даже когда его арестовывали, он не очень-то беспокоился и уж точно не боялся. Но теперь он был охвачен ужасом. И я тоже по-настоящему испугался. Видя ужас в его глазах, слыша, как он заикается, я раз и навсегда понял, что мы в аду. Я похолодел от этой догадки. Мой отец купил поросенка, цыпленка и овцу, чтобы прокормить семью, а кто-то из завистливых соседей решил настучать на него. И за это ужасное преступление полицейский запросто мог его пристрелить.

Я много раз вспоминал этот инцидент. Полностью осознав в ту ночь, кто я есть, куда меня спровадили «Чхонрён» заодно с правительством Японии, я как сумасшедший принялся искоренять свое «враждебное» прошлое. Я вгрызался в учебу изо всех сил. Я наивно думал тогда, что смогу избавиться от него за счет добросовестной, усердной работы, и был полон решимости приложить все усилия, чтобы изменить положение к лучшему для моей семьи. Мои языковые навыки улучшались на глазах, и я в конце концов заговорил по-корейски, и мы свободно общались с отцом на его языке. И я сразу же почувствовал, что стал ближе к нему.

После года пребывания в Северной Корее я был в 3-м классе средней школы, и мои усилия принесли первые плоды. Я добился признания и стал старостой класса. Как мне кажется, мне тогда просто хотелось доказать всем, что я не «японский выродок», а все же кое-что из себя представляю. Если кто-то из моих одноклассников заболевал, я приносил ему лекарства и занимался с ним предметами, которые он по болезни пропустил, чтобы он не отставал от остального класса. Я очень серьезно и ответственно относился к исполнению обязанности старосты класса – моей первой общественной нагрузки.

Но что мы изучали? Много больше, чем обычные предметы – правописание, математика, физика. Мы были обязаны назубок знать о тех волшебных революционных преобразованиях, что совершил великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Важнее всего была твоя личная преданность идеям Великого Вождя. Все учителя, да и вообще взрослые старались промыть нам мозги, превратить нас в фанатиков их псевдорелигиозного культа. Я им подыгрывал. Я сообразил, что в такой ситуации выжить можно, только загнав куда-то глубоко внутрь свои критические способности и поддакивая тому, что навязывают сверху. Я должен был тщательно продумывать все свои шаги и маневры и не поддаваться на мелкие провокации. Но проблема в том, что некоторые люди в такой ситуации действительно превращаются в безмозглые создания. И верят любому спускаемому сверху бреду, любой ерунде. Но, к счастью, есть и такие, кто не превращается. И настанет день, когда благодаря им Северная Корея рухнет, как карточный домик.

Когда мне исполнилось четырнадцать, я вступил в «Союз демократической молодежи КНДР» (аналог советского комсомола; сменив несколько названий, сегодня эта организация называется «кимирсенско-кимченировским союзом молодежи». – Прим. ред.). Я также стал членом школьного комитета. Мне до смерти надоело слышать одно и то же: «Ты япошка, ты – тупой выродок, и с тебя все равно толку никакого». Я знал, что толк с меня был, и был полон решимости доказать это.

На церемонии вступления в СДМ КНДР мы стояли строем перед группой официальных представителей партии и исполняли гимн в честь Ким Ир Сена. Затем давали клятву верности ему и обещали приложить все усилия во имя процветания его, кимирсеновского, социализма. После этого официальное лицо повязывало тебе вокруг шеи красный галстук и прикрепляло значок на грудь. Красный цвет символизировал пролитую во имя идеалов революции кровь и дух коммунизма.

В СДМ КНДР состояла молодежь в возрасте от 14 до 30 лет. Высшей целью организации была полная победа социализма. Я-то вступил туда уж никак не ради «полной победы социализма», я просто стремился улучшить свою жизнь и жизнь нашей семьи. Некоторые группы носили только красные галстуки, но члены СДМ КНДР получали еще и членские билеты.

Никогда не забуду день, когда мне вручили членский билет. На нем было написано: «Все вы обязаны защищать дело социализма и бороться за победу революции». Партийное руководство и по сей день насаждает эти трескучие и бессмысленные лозунги. И даже если я ни на йоту не верил этой ерунде, сама процедура произвела на меня впечатление.

Не в силах оторвать взора от членского билета, я раздумывал, а что, может, и я здесь на что-то благородное сгожусь.

Той весной СДМ КНДР провела месяц на посадке риса. Посадка риса была изнурительной работой, и все ее ненавидели. Это была первая работа, которую мне поручили в этой организации. По сей день помню происходившее в деталях. Я был взволнован и возбужден – прежде мне не доводилось сажать рис. Закатав штаны до колен, я погрузил ноги в прохладную жижу. Выстроившись в шеренгу, мы приготовились сажать рассаду. Наш куратор стоял чуть впереди. Увидев, что мы готовы, он скомандовал: «Вперед!», как будто давая старт гонкам.

Какое-то время он молча наблюдал за нами.

– Нет! – рявкнул он. – Не так! Сажайте плотнее!

Я обернулся через плечо. Куратор, расхаживая по жидкой грязи, направо-налево раздавал команды с видом большого босса. Я не мог понять, почему он велел сажать рассаду плотнее. И почему он только командовал, но не работал вместе с нами.

Я обратился к однокласснику рядом со мной.

– О чем он говорит?

Тот посмотрел на меня, как на идиота.

– Ты что, не знаешь? – презрительно переспросил он. – Это же последний научный метод. Так урожайность риса выше.

До сих пор мне рис сажать не приходилось, но я знал то, что знает каждый японец, даже ребенок в начальной школе. Если сажать рассаду слишком плотно, вскоре кустики риса будут мешать другу другу расти – это азбучные истины. Какое уж тут повышение урожайности! Но тогда я подумал: «Наверное, этот человек все-таки знает, что делает. Может, ему известно то, чего я не знаю. Возможно, ученые и вправду открыли новый метод». И я продолжил, как было приказано. Разумеется, урожай был жалкий. Я часто спрашиваю себя, сколько же людей пострадало в результате этой безграмотной политики.

Сначала мне эта работа нравилась. Да, я толком не умел ее делать, но это было хоть что-то новое. Но после нескольких часов этой работы у меня ныло все тело. Я на минутку разогнулся и потянулся, чтобы расправить натруженную спину.

– Работу не прерывать! – послышался сзади чей-то окрик.

Я обернулся. Оказывается, это был один из постоянных рабочих сельхозкооператива, присланный сюда начальством надзирать за нами. Я не удержался и пробурчал под нос:

– Вы сами-то хоть понимаете что-нибудь в сельском хозяйстве? Кто дал вам право командовать мной?

Я огляделся – нет ли поблизости кого-нибудь из партийного начальства. Никого не было, и я решил устроить перекур.

После этого я обратил внимание, что постоянные сельскохозяйственные рабочие и палец о палец здесь не ударили. Только раздавали ценные указания нам, членам СДМ КНДР, и еще солдатам. Но в конце дня они наперебой уверяли, что выполнили дневную рабочую норму, и начальство так и записало у себя. Никто из нас и слова поперек не сказал. Если ты пленник невменяемой системы, изобретенной невменяемыми людьми, лучше уж не спорить, а делать, что они говорят.

И хотя я держал рот на замке, я не мог не удивляться, насколько эти сельхозрабочие все же двуличны. Перед вышестоящими «экспертами» по сельскому хозяйству они были сама покорность. Но в общении с нами – тираны. Почему? Я понял это лишь позже, уже во время сбора урожая.

Сбор урожая носил выспренное название – «осенняя битва». Уж и не знаю, кто придумал его, но от него за милю несло «духом Ким Ир Сена». У того все именовалось «маршами», «походами» или «битвами». Громкие слова и лозунги, призванные заставить людей трудиться без устали. Всегда неуместно-пафосные, одновременно абсурдные и истеричные.

С наступлением сбора урожая нас «вооружили» серпами и, как и весной, выстроили в шеренгу. Какой-то клоун скомандовал «Вперед!», и мы двинулись жать рис. Наши кураторы подгоняли лающими приказами, рабочие кооператива ретиво имитировали бурную деятельность, а мы, члены СДМ КНДР, были единственными, кто по-настоящему работал. Это был воистину каторжный труд.

К заходу солнца я испытал облегчение при мысли, что наш рабочий день подходил к концу. Вот только он и не думал заканчиваться. Когда совсем стемнело, один из кураторов приказал нам собрать старые автомобильные покрышки и выложить их на дороге вдоль рисового поля. Я понятия не имел, кто их привез сюда, но мы выложили их, как было велено.

– Что дальше с ними делать? – спросил я одного из сельхозрабочих.

– Мы должны собрать урожай сегодня, – спокойно ответил он. – Приказ сверху.

Стемнело, и сельхозрабочие подожгли старые покрышки. Свет от этого вонючего пламени дал возможность проработать и всю ночь.

Ну а почему бы просто не отправиться спать, а закончить сбор урожая на следующий день? Рис никуда бы с поля не делся за эти 6 часов. К чему эта спешка? Ответ был прост: бюрократия.

Деревенскими фермами управляли местные «руководящие комитеты». Эти комитеты отвечали за все – за оборудование, за ирригацию, за материалы. Сельхозрабочим только и оставалось, что исполнять распоряжения комитета. Все это называлось «передовой организацией труда» (здесь, по-видимому, речь идет о так называемой «Тэанской системе работы», принятой по указанию Ким Ир Сена в 1961 г., когда «руководство на местах» перешло от специалистов к партийным функционерам, так как первые в силу своей «профессиональной ограниченности» не могли потребовать от людей трудовых подвигов. – Прим. ред.).

«Передовая организация труда»! Вот он язык государств, подобных Северной Корее. Тоталитарная диктатура – это «демократическая республика». Принуждение – это «освобождение».

Но вернемся к «передовой организации труда». Бюрократы, отвечающие за сельское хозяйство, вообще не обращают внимания на географические или топографические особенности «своего» региона. Что север, что юг, что восток, что запад – все одно. Одобренные свыше догмы принимаются как универсальные истины. Приказы едины для всех, а те же, например, погодные или природные условия в расчет не принимаются вовсе. «Закончить посадку риса к такому-то числу!» «Урожай должен быть собран к назначенной дате!» Независимо от несуразности директивы сельхозрабочие обязаны уложиться в некий «график». Вот поэтому-то иногда и приходилось работать ночи напролет.

Того же, кто, набравшись смелости, дерзал оспаривать очередную нелепую директиву, ожидало обвинение не только в нерадивости, но и в полном отсутствии верности заветам Ким Ир Сена и партии. И все понимали, что это означает. Так что охотников жаловаться было мало.

Солдат и членов СДМ КНДР посылали на сельхозработы только дважды в год, но постоянные сельхозрабочие вынуждены были работать в этих идиотских условиях все время. Они знали, что оплата их тяжкого труда будет такой же скудной вне зависимости от проявленного усердия – как бы они ни старались, «вознаграждение» не изменится. И при этом они должны были подчиняться дилетантам, не имевшим никакого почти понятия об этом труде. Откуда бы в них появилось желание трудиться? Кто и в чем мог обвинить их?

Сельхозработы – вообще тяжелый труд, но я-то в те времена был молодым человеком, подростком, так что с грехом пополам справлялся. Самое ненавистное для меня в этой работе было то, что я не имел возможности принять ванну или душ в конце дня. Являлся домой, покрытый коростой грязи, от меня воняло, как от свиньи, и мне, естественно, хотелось как можно скорее помыться. Но в нашем доме ванны не было. Ни в одном из домов не было ванны. В 1960 году. В «раю на земле».

В конце концов мы сами соорудили себе ванну. Полагаю, что и другие «возвращенцы» тоже пытались. Но вспоминали ли они о своем детстве, о прошлом, как я, сидя в своих кустарных ваннах? Я помнил забавное корыто своего детства; я не забыл, как глазел на облака, мечтая о будущем. И вот теперь я здесь и глазею на творимый вокруг ад. Может, следовало бы оплакивать свою горестную участь, но я не оплакивал. Я уже давно покончил с плачем.

Наша самодельная ванна просто разъярила наших соседей. Для них она была символом японского разложения. Купание было актом буржуазного эгоизма, как и ежедневная смена одежды. Наши соседи старшего возраста обвиняли нас в «барских замашках». Сначала я не понял, что они имели в виду, но по их озлобленным физиономиям заключил, что речь шла о давно изничтоженном высшем сословии.

Люди вокруг, казалось, вообще не переодевались и не стирали одежду. Не умывались, не ухаживали за собой. Грязь впиталась в их тела.

Время от времени нас проверяли в школе на педикулез. Если ты был грязен, тебя упрекали в неопрятности и презрении к гигиене. Но стоило тебе признаться, что ты ежедневно моешься, как тебя начинали песочить за «японское разложение». Как обычно, ты заведомо оказывался в проигрыше.

Однажды я не вытерпел и сказал одному из своих друзей: «Нам говорят, что мы должны быть опрятными, так? Если они на самом деле хотят, чтобы мы выглядели опрятно, они, напротив, должны требовать от нас ежедневного мытья».

– О чем ты говоришь? Ванна каждый день? Только японский выродок может нести такую чушь, – ответил тот, будто я предложил ему что-то совершенно безумное.

Я был потрясен. Не его мнением, а тоном. Я-то думал, он мой друг. Как у него язык повернулся назвать меня «японским ублюдком»?

Теперь по прошествии стольких лет я понимаю, что люди толком и не понимали оскорбительной сущности этих слов. Для них «японский выродок» было констатацией факта, они так называли всех японцев. Северокорейцам внушили, что все японцы – монстры, и они были обязаны так думать. И честно говоря, я был склонен называть северокорейцев «туземцами». Большинство «возвращенцев» тоже так их называли.

Когда мы не работали в полях, для СДМ КНДР находили другую работу – сбор любых ресурсов – макулатуры, металлолома, резиновых отходов, пустых банок и т. п. Иногда нам приказывали искать отходы, которые могли бы использоваться в танко– и авиастроении. Наши учителя рассуждали о «росте производства танков» или «росте производства самолетов». Нас обязывали ежемесячно сдавать определенную норму вторсырья.

Но в Северной Корее никто не выкидывал ничего, что можно было хоть как-то использовать в хозяйстве. Так что выполнить эту норму было почти невозможно. Но если ты ее не выполнял – а такое случалось постоянно, – то тебе грозил суровый выговор. Причем не только тебе, но и твоим родителям.

Но самым сложным для меня, как это ни странно, было сдавать две положенные кроличьи шкуры в год. Их использовали для пошива армейских шапок и рукавиц, чтобы защитить солдат от морозов. Детей наставляли держать дома кроликов и собирать для них еду по пути в школу. Иных надежных способов добыть эти шкурки в общем-то не было – изловить кролика удавалось очень немногим, да и те счастливчики обычно мясо съедали, а шкурку продавали на крестьянском рынке. И школьникам приходилось приобретать необходимые для сдачи шкуры на рынках. Но одна такая шкурка стоила 4–5 вон – целое состояние, ведь годовой заработок среднего рабочего составлял лишь 70–80 вон.

Разумеется, учителя прорабатывали тех, кто так и не смог вовремя сдать кроличьи шкурки. Хорошо помню их резкое: «Не можешь сдать шкуру, сдавай цемент! Не можешь сдать цемент, сдавай кирпичи!»

Цемент и кирпичи были, конечно, очень ценными строительными материалами. Сдавая определенное количество цемента и кирпичей партийным боссам, учителя вполне могли рассчитывать на благосклонность с их стороны. Вот они и давили на учеников, чтобы те любыми средствами доставали необходимое.

Родители школьников, не успевших сдать вторсырье, обычно подкупали учителей, подсовывая им сигареты или водку. Вот только учителям всегда было мало. Они требовали все больше и больше. Всегда. И школьники, чьи родители не могли осилить эти поборы, боялись показаться в школе.

Зимой мы должны были сдавать определенную норму дров и угля. Некоторые семьи не утруждали себя сбором дров, пользуясь иными способами для отопления. Они заготавливали торф или даже умудрялись воровать электроэнергию для хозяйственных целей. У их детей не было возможности выполнить задания. В результате они бегали по деревне по ночам и крали у соседей дрова и уголь, которые те оставляли без присмотра.

Как только кореец выходил из школьного возраста, он должен исполнять две повинности: трудовую, «внося свой вклад» в производство, и воинскую. Система организации армии в КНДР была основана на «Четырех великих принципах военного строительства» – «вооружить весь народ», «превратить всю страну в крепость», «сделать армию кадровой» и «модернизировать армию». По всей стране формировались различные военные подразделения и разные виды ополчения.

Когда перестал по возрасту подходить для «Союза демократической молодежи», я должен был вступить в какое-либо военное формирование. В моем случае это была Корейская народная армия. Закончив школу, я поступил на военную службу.

Обучение в армии было организовано достаточно профессионально. Мы изучали рытье траншей и занимались боевой подготовкой. Из нас готовили неплохих снайперов. Из солдат сколачивались сплоченные воинские подразделения. Идея состояла в том, чтобы при необходимости провести мобилизацию в кратчайшие сроки. Мы участвовали в учениях 2 раза в год: в самую жаркую и самую холодную пору года. Мы взбирались по горам, в промороженной земле рыли окопы и траншеи. С самого начала я никак не мог понять: почему партия была так одержима тотальной милитаризацией страны?

Как-то после особенно изнурительной пробежки по горам я сказал своему самому близкому другу: «Боже мой! Я больше не могу! Сил никаких не осталось!» Если бы кто-то из секретных сотрудников услышал бы это, меня тут же бросили бы в концлагерь. Не я один жаловался, но это было чрезвычайно опасно.

Я никак не мог понять, почему никто и никогда не задумывался о том, зачем нам всем эта военная «наука». В конце концов я сообразил, что этим людям всю жизнь промывали мозги, с самого раннего детства они ничего не слышали, кроме истеричных лающих команд. В школах и детских садах командовали воспитатели и учителя, потом их место занимали партийные функционеры. И так день за днем и год за годом. Всю жизнь. «Диктатор Южной Кореи развязал Корейскую войну! Он был проамериканским империалистом! Лидером марионеточного правительства! Заокеанским прислужником». В результате милитаризация страны полностью оправдывалась в их глазах. Они были единственными защитниками от империалистических агрессоров, американских или южнокорейских. И любой, кто подвергал сомнению эту непререкаемую истину, автоматически становился контрреволюционером. Провокатором. Предателем.

Если вам подобное покажется сказкой, вам следует вспомнить, что северокорейцы никогда не жили в условиях либеральной демократии. Они в принципе не понимали, что это такое. Мои товарищи знали или слышали только о колониальном господстве Японии и диктатуре Ким Ир Сена. А до этого Корея прозябала в феодальной нищете под управлением монархических династий. Корейцы всегда жили в рабстве – другой жизни они не знали. К тому же у северокорейцев не было возможности сравнить их страну с какой-нибудь другой. Даже когда Ким Ир Сен решался на какой-нибудь особенно жестокий шаг, никто и бровью не вел. «Вспомните времена японского колониального господства!» «Никогда не забывайте о жестокости американского империализма!» Не зная ничего об окружающем мире, молодые северокорейцы легко попались на удочку пропаганды.

Апрель 1964 года. Шел уже четвертый год нашего пребывания в Северной Корее. Стоял трескучий мороз. Апрель – начало весны? Ничего подобного – снегу насыпало по пояс. 15 апреля 1964 года – день рождения Ким Ир Сена и один из самых больших праздников в году. Но в тот год этот день стал самым черным днем для моей семьи.

Все в Северной Корее праздновали этот окаянный день. Каждая семья получила два с половиной фунта свинины, фрукты и сладости – неслыханная роскошь в любое другое время года. Как бы дико это ни выглядело, народ был очарован этими «подарками»; все на самом деле думали, что Ким Ир Сен заботится о них. Я никогда не попадался на эту уловку, но и мои сестры, и я все же с нетерпением ждали этого события. Как и все остальные. Свинина, конфеты и фрукты! Ничего себе! И все сразу! В один день?! Это был единственный день года, когда я ел досыта. Тут уж кто угодно будет доволен.

В первые годы нашего пребывания здесь отец накануне большого праздника продавал что-нибудь из предметов домашнего обихода, привезенных нами из Японии, чтобы на вырученные деньги купить немного мяса и водки. И – гляди-ка! – с наступлением этого великого дня у нас на пороге обнаруживались толпы гостей. Наши соседи, все остальное время в упор не замечавшие моей матери и обращавшиеся к ней, только если речь заходила об акушерской помощи, в этот день все заявлялись к нам. В день рождения Великого Вождя они были сама любезность.

К нам съезжались самые разные люди из разных уголков страны: партийные функционеры, военные высокого ранга, какой-то субъект, которого называли «боевым командиром», староста деревни, а также их прихлебатели разных сортов – одним словом, все, кто мог. И хотя дом наш располагался довольно далеко в горах, все каким-то образом умудрялись добраться до нас. Дураками они не были. Они знали, что у нас много вкусной еды и питья. Они понимали, что в нашем ничтожном японском доме – шок и ужас! – все же было чисто. И возможно, самое важное: они понимали, что выпивки в доме хоть залейся.

В тот год, в 1964-й, мы с матерью растопили на кухне плиту, и она несколько часов готовила еду. А потом явились эти лицемеры и паразиты, чтобы воздать должное плодам ее труда. Все напились, хохотали, распевали песни до 2–3 часов утра. В конце концов все убрались, за исключением одного – парикмахера Хан Джухвана, нализавшегося до состояния нестояния. Как ни странно, парикмахеры были в те времена большой редкостью в Северной Корее. Хан Джухван был в почете у больших шишек. Мы уговаривали его остаться переночевать, но он упрямо рвался домой. В конце концов он все-таки поднялся на ноги и вывалился на улицу. Никакого освещения в нашей деревне не было, карманного фонаря у него не было тоже, к тому же все вокруг занесло снегом. В его состоянии ничего не стоило свалиться в реку или поскользнуться на горной тропинке. Но парикмахер уперся и ушел домой. Как только он удалился, мы всей семьей легли спать, поскольку страшно устали.

Я проснулся от страшного жара. Едва продрав глаза, я увидел, как огонь облизывает потолок. Сначала мне показалось, что я сплю и вижу кошмарный сон. Но поняв, что все происходит наяву, я вскочил с кровати и поднял крик. Но вся моя семья спала без задних ног после сытного ужина. Я принялся расталкивать родителей и сестер, крича, чтобы они просыпались. Сердце мое заходилось от ужаса. Я был уверен, что мы все сейчас умрем. Наконец я все же разбудил их. Увидев, что происходит, они тоже вскочили на ноги.

У нас не было ни секунды на то, чтобы одеться или прихватить что-то с собой. Едва мы выскочили из пылавшего как спичка дома, кровля рухнула. Спаслись мы буквально чудом. Я и по сей день вижу этот пожар в своих кошмарах.

Оказалось, что пожар случился по милости того самого парикмахера. Убедившись, что снег непроходим, он прибрел назад к нам в дом, но внутрь входить не стал, вместо этого забравшись в сарай, где мы держали солому и дрова. Улегся на солому, закурил и быстро заснул. Вспыхнуло очень скоро. По-видимому, он проснулся и попытался кричать, но был слишком пьян и напуган. Он так перетрусил, что просто скрылся во тьме, не предупредив нас.

Вскоре несколько крестьян-соседей тоже выбежали на улицу и попытались помочь нам справиться с огнем. Несколько человек встали цепью, передавая ведра с водой. Другие несли воду в чем только могли с расположенного неподалеку заливного поля (откуда там взялась вода, если стояли морозы, а снегу было по пояс, автор не упоминает. – Прим. ред.). Некоторые даже пытались закидать пламя снегом. Но все было тщетно. Наш дом сгорел дотла. Вместе со всем нашим имуществом. И мы остались без крыши над головой, как говорится, в чем стояли. Едва мне показалось, что главные трудности мы преодолели, как мир рухнул вокруг нас целиком. Над нами довлеет проклятие, не иначе, – подумал я тогда.

На следующее утро мы с отцом отправились на поклон к тем начальникам, которые были у нас в гостях накануне. Мы хотели просить партию о помощи. Всего сутки назад они с самым веселым видом пили и ели у нас, но сейчас их поведение и тон, с которым они с нами разговаривали, круто изменились. «Что ты несешь, японский выродок? С какой стати нам предоставлять тебе жилье? Да, мы можем позволить тебе срубить несколько деревьев, чтобы ты мог построить новый дом для своей семьи. Такова политика партии». Они просто лучились самодовольством, считая это «разрешение» актом истинного великодушия. Их лицемерие вызвало у меня отвращение.

Тогда мы пошли прямо к бригадиру службы эксплуатации в надежде одолжить у него телегу. Моя мать раздобыла на пепелище горстку риса и кое-как наладила плиту. Она приготовила для нас пару рисовых колобков. Мы с отцом поехали в лес, располагавшийся милях в пяти от деревни. Полицейский указал нам место для рубки деревьев, и мы, не мешкая, приступили к работе. Срубив двенадцать деревьев, мы решили передохнуть.

– Съешь оба колобка, – сказал мне отец.

Я почувствовал себя очень неловко, наверное, никак не мог привыкнуть к доброму обращению ко мне с его стороны.

– Нет-нет, – не согласился я. – Давай съедим по одному.

Он оттолкнул меня. Я не удержал равновесие и упал. Колобки выскользнули из рук и покатились по склону. Отец рванулся за ними и поднял их. Они были покрыты налипшей грязью, но он все равно протянул мне их:

– Ешь. Мать испекла их для тебя, – велел он.

И тут отец, к моему изумлению, разрыдался. Я никогда в жизни не видел, чтобы он плакал или вообще каким-то образом демонстрировал эмоции. Сам я тоже не мог удержаться от слез. Раз отец так расстроен, подумал я, все обстоит, должно быть, совсем плохо. И я все же запихнул в себя оба колобка. И крохотная искорка любви к отцу, тлевшая во мне со дня приезда сюда, разгорелась.

Был один человек в деревне, который очень хорошо относился к нам, – кузнец Чон. Он пытался приободрить мать, которая впала в отчаяние. Когда мы благодарили его за еду, которую он добывал для нас, или за то, что он просто заглядывал к нам посмотреть, как идут у нас дела, он обыкновенно отвечал: «Ай, бросьте – в другой раз, случись чего, уже вы поможете мне». Но большинство селян вообще не обратило внимания на постигшее нас горе. Некоторые даже злорадствовали, видя, что у нас нет крыши над головой. Они с самого начала ненавидели нас и завидовали нам и теперь считали, что справедливость восторжествовала. «С чего бы это японским выродкам жить в лучших домах? Почему это возвращенцам всегда дают самое лучшее?» Вряд ли наша хибара была лучше. Всего и разницы в том, что у нас крыша была черепичной. Но и этого хватило, чтобы возбудить в них зависть и ненависть. То же самое они говорили и об одежде, которую мы привезли из Японии. Она была очень скромной и изнашивалась все больше, но ходившим едва ли не в лохмотьях местным она казалась роскошной. И пока мы разбирали наше пепелище, кое-кто из сельских жителей, проходя мимо, вслух издевался над нами. И эти люди еще несколько дней назад сидели у нас за столом, нахваливали еду и выпивку и обжирались! Именно тогда я стал называть их «туземцами».

Когда мы с грехом пополам возводили новое жилище, единственным, кто помог нам, был кузнец Чон. Первым делом мы отвезли срубленные в лесу деревья на лесопилку. Потом сложили из собранных у реки камней фундамент. Мать с сестрами набрали глины для стен. Несколько недель спустя мы покрыли соломой крышу, чтобы уберечься от дождя. Закончив со строительством, мы, конечно, почувствовали облегчение, но у нас не сохранилось ничего из утвари, не было ни еды, ни одежды. Мой отец вынужден был потратить большую часть нашего скудного семейного бюджета, чтобы купить еду на рынке. На одежду денег уже не оставалось. Нам пришлось обходиться всего одной сменной одежкой и без нижнего белья вообще.

Мать моя постоянно повторяла «Мне так жаль! Я так сожалею!»

– Я тоже. Я всегда только портил вам жизнь, – вторил ей отец.

Он снова потряс меня. Он, казалось, совершенно преобразился. Меня переполняли противоречивые чувства. Я впервые видел, как отец проявлял заботу о матери, что, конечно же, было здорово. Но в то же время, я думал, неужели для того, чтобы начать заботиться о матери, ему потребовалось, чтобы наша семья пережила полный крах? М-да, долго же он шел к этому.

Даже сейчас я иногда задаюсь вопросом, почему мой отец в Северной Корее так отличался от человека, которым был в Японии. Я раньше думал, что это было связано с его физической силой. В Японии сила давала ему некоторую власть. Но в Северной Корее сила не давала ему ничего, став, скорее, пассивом его, а не активом. Но я думаю, проблема была куда сложнее. В Японии он столкнулся с нетерпимостью, предвзятостью и дискриминацией. Единственным способом выразить свои чувства и противостоять окружению было насилие. При этом он считал, что тогда сражался за справедливость, защищая своих братьев-корейцев.