Текст книги "Хозяин кометы"

2.4

Имя Каору предназначалось для второго сына, который должен был родиться вслед за Мамору. Как мог муж назвать этим именем ребенка, рожденного другой женщиной?! Амико не могла простить ему такого бессердечия. Хорошо, она пойдет на огромную уступку: согласится с именем Каору. Но пока не будет доказательств того, что отец ребенка – не ее муж Сигэру, она мальчика в доме не оставит. Мать твердо стояла на своем. Она не признает его, если муж, желая усыновить ребенка, не исходит из чистого альтруизма.

Состоялся семейный совет.

Справа, за длинным, как коридор, столом сидели Каору и отец, напротив – бабушка, мать, Мамору и Андзю. На все задаваемые вопросы Каору должен был отвечать самостоятельно. Проверяли, совпадают ли его ответы с тем, что говорил отец. Отцу не разрешалось дополнять Каору или перебивать его.

Мать старалась выглядеть приветливой и улыбалась своей элегантной улыбкой. Мамору, не скрывая неудовольствия, сидел с надутой физиономией, бабушка сохраняла нейтралитет, Андзю в глубине души была за Каору.

Мать начала допрос:

– Отвечай нам честно. Даже если этот дядя, который сидит рядом с тобой, попросил тебя отвечать по-другому, говори правду. Понял?

Каору кивнул и бросил быстрый взгляд на Андзю.

– Как зовут твоих настоящих папу и маму?

– Папу зовут Куродо Нода, маму – Кирико Нода.

Это были первые слова, которые произнес Каору с того момента, как он появился в семье Токива.

– Чем занимался твой папа?

– Он композитор.

– Ты о нем что-нибудь помнишь?

– Помню его похороны.

– А дядя Токива когда стал приходить к вам?

– Не знаю. Но мама говорила, что еще до того, как я родился, папа и дядя были друзьями.

– А что дядя делал у вас дома?

– Когда папа был жив, они разговаривали про работу. А когда папа умер, он подбадривал маму, покупал мне игрушки.

– А что мама говорила про дядю?

– Она говорила, что он очень хороший. Сказала: когда я умру, делай то, что говорит тебе дядя.

Промолчавший весь вечер Каору отвечал на мамины вопросы четко и как подобает мальчику восьми лет. После бессонной ночи, выплакав все слезы, он, наверное, смог взять себя в руки. Казалось, он твердо решил стать членом этой семьи.

– Умненький мальчик. И держится молодцом, хотя совсем недавно потерял мать. Удачное приобретение. Вырастет – женщины прохода давать не будут. К тому же голос у него хороший. – Бабушка бросила Каору спасательный круг. На мгновенье его лицо озарилось. Отец принял бабушкино высказывание за счастливый шанс и сказал:

– Верно. Он сын композитора и хорошо поет. Ты же много раз пел для меня, то есть для папы Сигэру, да? Под мамин аккомпанемент. Может, споешь для всех нас? Андзю, подыграй ему на рояле.

Вот так неожиданно начался концерт. Каору прекрасно знал, что ему делать.

Андзю спросила:

– Что ты будешь петь?

Каору ответил неприветливо:

– Какая разница.

Отец тут же сказал:

– Каору, давай эту, – достал из сумки ноты издательства Рикорди и поставил их на пюпитр.

«Песенка герцога» из «Риголетто». Андзю тоже знала эту арию. «Разве ребенок справится с оперной арией», – подумала она и начала играть в простом размере три восьмых. Как только Каору запел, все застыли. На лицах слушателей было написано. – «Не может быть!» Андзю непроизвольно заиграла громче. Каору с ненавистью смотрел в пустое пространство, на висках у него пульсировали синие жилки, он пел таким пронзительным голосом, что казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Произносил ли он фразы на итальянском языке или посылал проклятия – было непонятно, он словно пытался ошеломить всех своим пением. Он легко брал и верхние и нижние ноты и закончил петь так, будто у него голос пробивался сквозь макушку В какой-то момент горничные тоже собрались в гостиной и теперь бурно аплодировали. Каору прекрасно владел своим голосом, и трудно было поверить, что это поет восьмилетний ребенок И не фальшивит. Но самое большое впечатление этот дискант рассерженного мальчишки произвел на мать и на Мамору – они тоже захлопали. Его искренность покорила всех. Отец с довольным видом подмигнул Андзю. Андзю посмотрела на бабушку, и та молча кивнула в ответ.

Каору покраснел и в первый раз улыбнулся. Своим пением он убедил членов семьи Токива – он может войти в их круг. Именно тогда Каору смутно осознал, что музыка обладает большей силой убеждения, чем любые разумные доводы.

2.5

Каору выделили комнату, которая прежде служила кладовой. Рождественская елка, куклы для праздника девочек, гимнастический трамплин, масса ненужных игрушек были перенесены в дальний склад, вместо них в комнату поставили стол и кровать. Тем временем привезли вещи: любимую подушку Каору, подушечки для стульев, вещи родителей, книги и ноты. Их занесли в комнату, и в ней поселились призраки навсегда покинутого дома на том берегу реки и покойных родителей Каору. В этой комнате Каору всегда мог погружаться в мир воспоминаний о своей исчезнувшей семье.

Среди вещей, доставшихся по наследству от родителей, был короткий меч, хранившийся в мешочке из узорчатой ткани. Каору не знал, откуда он взялся. Отчим Сигэру принес его: на потертой камчатой ткани был вышит герб – хризантема, ножны украшала золотая лаковая роспись – дракон с рубиновыми глазами и хрустальным шаром в пасти. На гарде меча кольцом свернулась змея, а на клинке была выгравирована надпись на китайском языке. Бабушка прочитала ее:

– Не умеешь жить во славе – умри вместе с ней. – И добавила: – Эта вещица – не иначе как подарок от императора Мэйдзи. Откуда у мальчика такая ценная вещь?

Никто не мог ответить на бабушкин вопрос, таинственный меч положили в коробку с надписью «Наследство родного отца Каору» и убрали в глубь стенного шкафа.

Формальности по переводу Каору в начальную школу были пройдены, теперь он каждый день за завтраком встречался со всей семьей. Мамору ездил на электричке в частный лицей, Андзю ходила пешком в католическую женскую школу, а Каору – в местную муниципальную школу. Им было по пути, и пять минут в день Каору и Андзю могли делиться своими переживаниями.

Каору знал: если Андзю его невзлюбит, жизнь в семье Токива будет для него день ото дня невыносимее. Что бы такое сделать, чтобы ей понравиться? Он нервничал, старался не говорить и не делать ничего лишнего, но от этого выглядел все более неприветливым.

Рано потеряв родителей, он, сам того не замечая, утратил способность к эмоциональным переживаниям. Если его хвалили, он не радовался, а, наоборот, делал вид, будто ему все надоели. С теми, кто проявлял к нему свою любовь, он держался подчеркнуто холодно. Как будто был уверен, что в один прекрасный момент эта любовь обернется предательством. Вообще-то Каору уже пережил огромное предательство. Смерть отца и матери, бескорыстно любивших его, открыла Каору одну странную истину, все, кто любят его, обязательно умирают.

Как ни печально, Каору виделась вдалеке смерть тех, кто был в семье Токива на его стороне: бабушки, Андзю и Сигэру Токива.

Каору честно хотел понравиться Андзю, но у него пока ничего не получалась. Со стороны Каору казался странным ребенком, у которого неизвестно что творится в голове.

Тем не менее Андзю пыталась понять то чувство одиночества, которое он испытывал. Оставаясь одна, Андзю повторяла про себя слова, произнесенные сестрой-монахиней во время школьной молитвы: «Возлюбите самого одинокого человека в мире».

Пожалуй, Каору был самым одиноким мальчиком в мире из всех людей, когда-либо встречавшихся Андзю.

2.6

Мамору в Каору не нравилось ничего. Его раздражало непроницаемое выражение лица Каору, бесило, что хоть толкай его, хоть пинай – тот и не пикнет. Каору никогда не смотрел ему в глаза, и это тоже было противно. Мамору выплескивал на безропотного братца все свою мутную страсть к разрушению, которую сам не мог контролировать.

Нет, он не боялся, что Каору станет угрожать его положению единственного и неповторимого сына семьи Токива. Он был абсолютно уверен в своем превосходстве: тоже мне соперник. Но Мамору не выносил ласковых взглядов, какими смотрели на этого «самого одинокого ребеночка на свете» отец, бабушка и Андзю. При виде того, как его семейка прыгает вокруг этого придурка, подобно толстухам, дефилирующим перед тощими, как скелеты, негритятами Биафры[6]6
  Биафра – республика на юго-востоке Нигерии, просуществовавшая с 1967 по 1970 г. От голода, вызванного гражданской войной, там погибло около миллиона человек


[Закрыть] со вздувшимися животами, его так и подмывало издеваться над Каору.

– У буржуа на роду написано издеваться над слабаками, – хвастался он одноклассникам. Младший брат Каору был в этом смысле идеальной мишенью.

– Так и прибил бы его, – бормотал себе под нос Мамору, сидя запершись у себя в комнате, – он клеил модели, и от запаха ацетона дурела голова.

Отец строго-настрого приказал Мамору:

– Не вздумай обижать Каору. Будешь вымещать на нем злость – готовься к тому, что однажды она, усилившись вдвое, вернется к тебе. Не воспринимай Каору как чужого. Не можешь признать в нем брата – заботься о нем как о младшем товарище.

Мамору настроился по-своему выполнять сказанное отцом. Бить Каору, издеваться над ним, держать на побегушках – это и значит заботиться о младшем товарище.

Мамору так «заботился» о Каору, чтобы на его лице и теле не оставалось следов. Он просовывал ему карандаши между пальцами, а потом с силой сжимал руку; он говорил: потренируем-ка мышцы живота – и лупил по нему баскетбольным мячом; он отрабатывал на нем приемы: бросок с захватом «ножницы», удушающий захват и захват «коброй». Каждый день он старательно, будто выполняя домашнее задание, мучил Каору.

– Я о тебе забочусь, чтобы не прибить. Перестану лупить тебя – вот тогда берегись. Только попробуй настучи кому-нибудь, худо будет.

В ответ Каору, потупившись, что-то пробормотал себепод нос. Мамору это не понравилось:

– Чтоты там сказал?

– Так, ничего, – ответил Каору, смотря на Мамору исподлобья.

– Что ничего? – Мамору с силой потянул его за волосы, но «самый одинокий на свете ребенок» почему-то сохранял при этом презрительную усмешку.

У Мамору на душе стало паршиво, он стукнул разок Каору по голове, как по барабану, и удалился в свою комнату. Мамору злился все больше: «Вот гаденыш, такую рожу скорчил, будто ждет не дождется наихудшего».

Но Каору, видимо, уже испытал наихудшее. После потери родителей любая неприятность казалась ему пустяком. Так что для него издевательства Мамору были некой «предустановленной гармонией»,[7]7
  Предустановленная гармония – понятие, введенное в философию ГЛейбницем (1695 г.) для объяснения всеобщей взаимосвязи и согласованности в мире.


[Закрыть] как, к примеру, мультики по телевизору.

– Станет издеваться – беги ко мне, – постоянно убеждала Каору бабушка.

Она вместе с горничной жила во флигеле; чтобы попасть туда, надо было перейти по мосту через пруд в саду. Когда Мамору бывал не в духе, Каору от него там скрывался. А Мамору настойчиво продолжал свои издевательства. Но что бы он ни говорил, что бы ни делал, Каору не оказывал ему никакого сопротивления, притворяясь бесчувственным. Впрочем, в нем постепенно накапливалась усталость.

– Нечего сказать, хорошо пристроился. Шел бы ты отсюда куда подальше, – постоянно попрекал его Мамору.

В доме негде было расслабиться, и Каору стал чаще наведываться во флигель, чтобы избежать встреч с Мамору. Старший брат редко заглядывал сюда: больно надо выслушивать бабушкины нотации. Каору частенько спал днем в комнате горничной. Фумия, которая ухаживала за бабушкой, любила песни, и ей очень нравился голос Каору. Она покупала ему много дешевых сладостей, которых обычно не держали в доме. У Каору, можно сказать, была целая кондитерская.

Андзю считала Каору своим младшим братом. Мамору обращался с ним как с прислугой. Отец любил его как сына своего лучшего друга и любовницы. Для матери Каору так и остался приемышем. А бабушка справедливо оценивала обоих внуков. Она взяла на себя роль беспристрастного наблюдателя. У горничных были свои предпочтения. Харуэ поддерживала Мамору, Мадока – Андзю. А Фумия, не принимая в расчет интересы семьи Токива, легко и просто общалась с Каору. Собака Павлов служила Андзю, кошка Тао была игрушкой Мамору.

В благодарность за то, что Каору иногда пел ей, Фумия подарила ему двух рыбок. Бабушка дала ему рукомойный тазик, он запустил в них рыбок и принес к себе в комнату Золотого вуалехвоста он назвал Радость, а черного телескопа – Грусть.

Бабушка понимала, что Мамору издевается над Каору, но при этом мальчик никогда не жаловался. Поэтому бабушке было интересно узнать, как воспитывали Каору до того, как он появился у них.

Однажды, когда Каору пришел отдохнуть к Фумии, бабушка позвала его на веранду и стала расспрашивать:

– Каору, а где родился твой настоящий отец?

Каору попытался вспомнить, что рассказывала ему мать после смерти отца.

– В Маньчжурии. В Харбине.

– Вот как, в Харбине? А ты видел своего дедушку?

– Нет.

– А бабушку?

– Нет, ни разу не видел. Они умерли до того, как я родился.

Бабушка как-то по-новому посмотрела на Каору и подумала: может, в нем течет не только японская кровь. Миндалевидные глаза со складкой на веках, прямая линия носа, белая, как воск, кожа, коричневатые волосы. Все это казалось бабушке очевидными доказательствами. Впрочем, сейчас на улицах можно встретить людей и с рыжими волосами, и с накладными ресницами, и с резкими чертами лица. Такие времена пошли, что редко где увидишь настоящее японское лицо. Может, Каору и не выбивается из общей массы.

– А твои дедушка или бабушка не были иностранцами? В те времена в Харбине было много русских и евреев.

Но Каору, похоже, совершенно не интересовала история его предков.

– Не знаю, – ответил он, но при этом вспомнил, как мама, которая тогда уже не вставала с постели, взяла альбом и со словами: «Это твой дедушка» – показала ему фотографию мужчины со светлыми глазами. Еще она сказала: «Это твоя бабушка» – и указала на женщину, которая хотя и была одета в кимоно, но совсем не походила на японку.

Но пока бабушка не завела с ним этот разговор, Каору и в голову не приходило, что в нем течет какая-то особая кровь.

2.7

Прошел год с тех пор, как Каору поселился в доме Токива. Он нашел себе место, где ему было хорошо и удобно, он с удовольствием заботился о Радости и о Грусти, смог подружиться с Андзю – в общем, неплохо приспособился. Мамору продолжал «заботиться о младшем товарище», но ему самому наскучили одни и те же приемы. Каору достаточно было выполнять все поручения старшего брата, и, если тот не пребывал в особенно дурном настроении, Каору мог даже отдыхать в доме, в гостиной. Когда гостей не было, Андзю занималась здесь музыкой, все остальное время в комнате было тихо, как в часовне, солнечный свет из окна и маятник настенных часов становились ее полновластными хозяевами. Здесь Каору предавался мечтам. Под роялем кошка Тао грелась на солнышке, это было ее излюбленное место. Но Каору выгонял ее оттуда, раскладывал подушки, ложился и закрывал глаза. Он слушал звуки рояля, на котором играла Андзю, голоса птиц в саду и представлял себе миллионы зрителей со всего мира, замерших в восхищении. Их взгляды были обращены на него – такого, каким он представлял себя в будущем. Его голос, так поразивший семью Токива, звучал великолепно – Каору пел песню, которую оставил ему умерший отец.

Когда-то Каору мечтал о том, как однажды они с отцом разделят успех у миллионов слушателей. Мальчик надеялся, что в тот момент он обретет подлинную свободу. Однако случилось иначе – он оказался в чужом доме, на птичьих правах, в неравном положении с детьми Токива. Но он вытерпит это ради славы, которая обязательно придет к нему и к его умершему отцу.

О своей мечте Каору рассказал только Андзю, Фумии и золотым рыбкам.

– Одними мечтами сыт не будешь. Так что ешь как следует, – сказала Фумия и стала каждый месяц давать ему из своего заработка немного денег, которых хватило бы на две чашки кофе. На эти деньги Каору покупал себе котлеты в мясной лавке около вокзала и корм для Радости и Грусти.

Андзю занималась с Каору, чтобы его мечта исполнилась. Она говорила: «Спой это» – и играла ему небольшие фрагменты сонаты Моцарта, которую разучивала сама, или усаживала Каору рядом с собой за рояль и заставляла его играть этюды Черни.

Ноты, написанные рукой его отца Куродо, лежали в ящике из павлонии. Каору относился к ним так бережно, как будто это был прах его отца. При жизни ни одно из произведений не увидело свет, они продолжали свой сон, не покидая ящика из павлонии. Всего там хранилось тридцать сочинений: были среди них и длинные – страниц двадцать, и короткие – всего на страничку. На титульном листе «Колыбельной» было написано карандашом «Посвящается Каору».

Мальчик показал ноты «Колыбельной» Андзю и сказал:

– Ее мой папа написал, когда я родился.

– Интересно, что это за музыка. – Андзю сразу же поставила ноты поверх сонаты Моцарта и попробовала сыграть.

Тоскливая мелодия в трехдольном размере медленно развивалась по хроматической гамме вверх-вниз. Представлялось, как в неспешной послеполуденной деревне зевают все: женщины, дети, старики, собаки. «Колыбельная» была написана в форме вокализа для пения без слов.

Уловив настроение, Андзю запела так, будто громко зевала: «Аа-аа». Но Каору поправил ее:

– Петь надо не отрывисто, а протяжно: ааааааааа, – и спел один такт.

Андзю с сомнением подумала: неужели композитор так представлял себе зевоту? Похоже, она выражена не просто звуками глиссандо, а хроматической гаммой, в которой были скрыты разнообразные оттенки. Зевота, как замедленные кинокадры, причудливо вплеталась в мелодию «Колыбельной», обладающей приятным расслабляющим эффектом.

Как ни странно, эта вещь понравилась Мамору. Она, кажется, в точности совпадала с его настроением: изо дня в день он жил с неясным ощущением бесполезности происходящего. Удивительно, но когда Мамору слушал «Колыбельную», его постоянная злость на рыхлое, сонное общество ослабевала, начинала казаться глупой. Он представлял себе Винни-Пуха, который так объелся, что не может встать, валяется на полу и бормочет какую-то фигню на никому не понятном языке. Мамору даже стало интересно, что представлял собой предок Каору, написавший музон, от которого наступала такая расслабуха. Теперь ему хотелось узнать о прошлом Каору.

– Эй, Каору! Давай-ка сходим в твою старую халупу. Хочу поглядеть, где ты жил раньше.

Субботним днем, когда Каору играл в футбол со школьными приятелями, Мамору позвал его и увез на электричке. Вместе с ними поехала Андзю. Так и не догадавшись, зачем это понадобилось Мамору, Каору пересек реку по мосту в направлении, противоположном тому, каким они переправлялись год назад с отчимом Сигэру.

Когда поезд проезжал над рекой, Андзю вспомнила, что нарушает обещание, данное матери: не бывать на том берегу. Но любопытство пересилило угрызения совести. У Мамору же была слабая надежда: вдруг на том берегу найдется нечто такое, что способно рассеять его злость. Словом, ни у кого из них не было какой-то особенной цели, но каждого тот берег завораживал по-своему.

Поселок совсем не изменился за год. И вокзал, и торговые ряды, и дома, и столбы с линиями электропередач – все было как прежде. Только самого Каору там не было. Не было мамы. Здесь больше не гулял отчим. От тех, кто бросил этот поселок, не осталось никаких следов.

Каору не сомневался – именно здесь он столько раз гулял с отчимом, пробегал сквозь эти торговые ряды, взбирался на насыпь, кидал камни с прибрежной полосы. Но он, прошлогодний, казался себе, нынешнему, вымышленным персонажем.

Тогда кто я теперь? Привидение, кукла, герой чужого сна?

Незаметным образом поселок превратился в беспредельно далекое место, хотя и находился поблизости.

Троица подошла к дому, где Каору прожил до восьми лет и куда восемь лет подряд наведывался Сигэру.

Видимо, уже привыкнув к жизни в особняке Токива, Каору удивился, как он мог раньше жить в таком крошечном домишке. Ему показалось, что за этот год сам он вырос в два раза.

В доме уже поселилась незнакомая семья.

И входная дверь, обитая фанерой, и крыша из оцинкованного железа, и покрытые известкой стены – на всем лежала печать провинциальной убогости. Так вот в каких местах скрывают содержанок, – Мамору смотрел на дом Каору, в котором теперь жили чужие люди, с интересом и разочарованием. На втором этаже на ветру сушилось мужское и женское белье, детская одежда. У входа стоял велосипед с приделанным детским сиденьем. Откуда-то доносилась вонь сточных вод, дымился костер из сухой листвы. По дороге, вдоль насыпи, нескончаемым потоком двигались автомобили, домохозяйки в тренировочных штанах выгуливали собак.

– Так вот где тебя выкормили. Понятно-понятно. – Мамору погладил Каору по голове. – Ну-ка, расскажи, что там внутри. – Мамору прикинул, что сможет при удобном случае шантажировать отца, если узнает, чем тот занимался в чужом доме.

За входной дверью, в прихожей, пол был выложен голубой плиткой. Ботинки Сигэру сверкали, как и его зачесанные назад волосы. Аккуратно поставленные носами к выходу, они всем своим торжественным видом напоминали их владельца. Когда Сигэру приходил сюда, он надевал деревянные сандалии Куродо и выходил в сад. Там стояли цветы в кадках, и Сигэру, указывая пальцем на каждый из них, спрашивал у мамы: «Что это за цветок? А что он означает?» Видимо, он совсем не разбирался в растениях. В саду росло сливовое дерево, и когда сливы созревали, их собирали и делали сливовое вино. При жизни Куродо сливы еще и мариновали.

Если идти по короткому коридору на первом этаже, то справа располагалась комната в европейском стиле, метров тринадцати, там стоял рояль, за которым отец сочинял музыку, а мама учила Каору основам пения и игры. В конце коридора была чайная комната, чуть больше семи метров. Сигэру садился по-турецки в этой маленькой комнатке и разговаривал с Куродо о музыке, с мамой – о будущем Каору.

Отчим всегда появлялся внезапно. Он приходил во второй половине дня, приносил торт, и они втроем пили чай. Когда солнце начинало садиться, он шел с Каору прогуляться по насыпи и на обратном пути уезжал домой; а порой они все вместе шли поужинать в ресторане, Каору с мамой провожали его, он садился в такси и уезжал. Или же Сигэру появлялся рано утром на черной машине, завтракал вместе со всеми бобами натто[8]8
  Натто – блюдо из перебродивших соевых бобов со специфическим запахом.


[Закрыть] и супом мисо[9]9
  Мисо – суп из соевых бобов.


[Закрыть] с водорослями и подвозил Каору в школу.

– Но он и на ночь, наверное, оставался. Где он спал? – спросил Мамору, следя взглядом за колыхающимся на ветру бельем на втором этаже, где была спальня.

– Мы засыпали в рядок, втроем.

– В доме у реки, как рыбы в банке?

– Но утром я просыпался в своей комнате, а дяди Сигэру уже не было.

– Уж конечно. – Мамору усмехнулся, и его воображение нарисовало ему картины ночных похождений отца, о которых тот никогда никому не рассказывал.

Наверняка папаша уносил уснувшего Каору в комнатенку напротив по коридору, а сам, стараясь не шуметь, водил шуры-муры с его матерью. И когда ночная тьма приобретала светло-серый оттенок, он бросал ей: «Приду через неделю» – и садился в вызванное такси. Когда же он подъезжал к своему дому, изнеможение от любовных игр превращалось в усталость после работы. Он принимал душ, смывал с себя запах любовницы и залезал в кровать, чтобы уснуть снова.

Андзю спросила Каору.

– Здесь папа чувствовал себя как дома?

Этот вопрос казался важным и для отца, и для семьи Токива.

– Да, он отдыхал здесь. И когда я прощался с ним на вокзале, он говорил: «Не хочу возвращаться домой, но надо».

– Мамору, как ты думаешь, почему папа не хотел возвращаться к нам домой?

Андзю казалось, что отец их предал. Она поняла, почему мать иногда бросала на отца холодные презрительные взгляды. Родители всеми силами старались скрыть от детей свои плохие отношения, но они охладели друг к другу еще до появления Каору. Андзю так хотелось, чтобы старший брат сказал ей, что она ошибается. Но Мамору ответил сладеньким голосочком:

– А ему, наверное, не отдыхалось в доме Токива. Папочке нравилось это пошлое местечко. Пошли, хватит, – раздраженно буркнул он и стремительно направился к вокзалу.

Андзю бросила ему вдогонку:

– Но почему ему не отдыхалось? Это же его родной дом!

– Может, он придумал себе другую жизнь. Богачи часто завидуют простому народу. Не бери в голову, он всегда возвращался домой и никогда больше здесь не появится, – ответил Мамору А про себя подумал: «Что было бы, если бы мать Каору не умерла? Неужели предок продолжал бы наведываться в эту лачугу, в один прекрасный момент поселился бы здесь навеки и не вернулся в дом Токива? Наверное, мать Каору была стоящей бабенкой».

– Эй, Каору, твоя мама добрая была?

– Угу. Добрая.

– А готовила хорошо?

– Угу. Особенно свинину в кисло-сладком соусе, котлеты и соленые овощи.

Ну и дела, всё любимые блюда отца, – подумал Мамору. Да, в этом доме для отца закусочную держали. Мамору и сам собирался когда-нибудь завести себе содержанку и наведываться к ней, но он не понимал, как отец мог так надолго зависать в чужой семье и расслабляться там получше, чем в своем собственном доме. Или в таком возрасте мужиков тянет отдыхать в деревенских чайных комнатах?

«Будь у меня содержанка, – фантазировал Мамору, – она бы жила не в такой провинциальной плебейской лачуге, а в пентхаусе многоэтажного элитного дома в центре Токио. Посредине комнаты стояло бы кресло, как в парикмахерской, я садился бы в него, откинув назад спинку, а моя любовница брила бы меня. В просторной ванной стояла бы огромная прозрачная ванна, я бы наряжал любовницу русалкой, и она танцевала бы в воде. А я бы пил шампанское и смотрел на нее».

Наверняка в те времена, когда был жив дед, содержали именно таких любовниц. У деда была содержанка – гейша с Синбаси.[10]10
  Синбаси – район Токио.


[Закрыть] Говорят, ему не нравились ее зубы, и он выложил восемьсот тысяч иен, чтобы исправить их. А в те времена начальная зарплата выпускника университета была пятьдесят тысяч иен. Зубной врач, идиот, выслал счет домой, его увидела бабка – в общем, некоторое время деду путь домой был заказан. Мамору с удовольствием вспоминал истории из жизни деда.

Прежние поколения Токива принадлежали к придворной аристократии и долгое время жили в Киото. Во время реставрации Мэйдзи[11]11
  Реставрация Мэйдзи – буржуазная революция 1867 г., завершившаяся свержением власти сегунов Токугава и восстановлением власти императора.


[Закрыть] они потеряли свои позиции, подружились с английскими торговцами и создали основы для торговой компании «Токива Сёдзи». Говорят, что дед с десяти лет узнал вкус спиртного и табака, а в тринадцать стал пропадать в публичных домах. В семье Токива детей рано приучали ко взрослым забавам. Это объяснялось тем, что скромность и мужественность самурайского толка по прошествии времени выливались в протест, приводивший к неуемным возлияниям и разврату. Опыт предыдущих поколений семьи показывал, что приучать к пороку лучше в подростковом возрасте. Однако бабка, происходившая из самурайской семьи, воспитывала детей в строгости и следила за тем, чтобы муж не подавал им дурного примера. Ее воспитание повлияло на отца, и он, наверное, ходил к любовнице, волоча за собой чувство вины. Мамору же хотел во всем подражать деду.

Его дед, Кюсаку Токива, умер от сердечного приступа в доме у любовницы. В семьдесят два года. Мамору тогда было десять лет.