Текст книги "Хозяин кометы"

4

4.1

В конце лета Андзю отловила одиннадцатилетнего братца, который постоянно болтался в парке, и пристала к нему с расспросами: – И что ты вечно околачиваешься у этой стены? Тебе разве в школе не говорили-, после уроков сразу возвращайся домой?

Каору отвел взгляд в сторону и тихонько ответил:

– Я жду друзей.

Андзю знала младшего брата как облупленного: он никогда не смотрел собеседнику прямо в лицо, когда хотел что-то скрыть.

– Что-то я здесь никого не вижу.

– Подожди, скоро придут.

– Кто придет?

– Точно не знаю. Может, Ханада или Мамору, а может, твоя подруга. Сюда часто приходят и незнакомые мне люди. Здесь многие бывают.

– Тебе что, домой не хочется идти, да?

– Не в этом дело. Дом – единственное место, куда я могу возвращаться.

Андзю не нравились ответы брата – он как будто отказывал ей в понимании. В его решении: «Я стану членом этой семьи» – угадывался один нюанс: «Но только через силу».

– Выходит, тебе нравится бывать в парке.

– Не то чтобы.

– А что ты делаешь, когда остаешься один?

– Да так, кидаю мячик, книжки читаю, катаюсь кругами на велике или лазаю на деревья. Я – хранитель этого парка.

Андзю начала догадываться. Каору кого-то поджидает в парке. Он не расстается с мячом, чтобы кинуть его со всего размаха в этого «кого-то».

– Каору, может, тебе хотелось бы другую старшую сестру?

Каору недовольно раздул ноздри. Потом вздохнул, словно не знал, как избавиться от воздуха, распиравшего грудь, и спросил как можно грубее:

– С чего ты взяла?

– Да так. Показалось просто, – ответила Андзю как можно суше.

– Пошли домой, – заявил Каору и заспешил, будто хотел убежать от чего-то.

С первой ночи, которую Каору провел в доме Токива, с тех самых пор, как Андзю по его спине догадалась, что он плачет, у нее словно появились волшебные очки, которые позволяли ей увидеть, что у Каору на сердце.

По дороге мальчик, обернувшись, произнес с серьезным видом:

– Ты для меня и вправду настоящая сестра.

– Ах вот как? – Стараясь не рассмеяться, Андзю ущипнула Каору за щеку, словно хотела сказать: «А ты, младший братец, не должен разочаровывать свою настоящую сестру».

4.2

Почему все возвращаются к себе домой?

Что там такого особенного?

Каору пытался вспомнить, чему он радовался, чему печалился в доме на противоположном берегу в те времена, когда были живы и его отец Куродо, и мать Кирико, но хотя прошло всего несколько лет, воспоминания о прошлом исчезли, будто их счистили напильником. Наверняка ему тогда не о чем было беспокоиться. Да он и не задумывался, почему находится там, что делает. Просто сиди себе в чайной комнате в том доме или валяйся на полу, не размышляя ни о чем, – и больше ничего не надо, ты – один из членов семьи. И папа и мама жили здесь и до его рождения. Когда он родился, они улыбались, глядя на него, и молча смотрели, как он сосет грудь, капризничает или спит. И этого было достаточно, чтобы отец был отцом, а мать – матерью.

Но в новом доме, что бы он ни делал, всё нужно было объяснять. Почему ты стоишь здесь? Почему не можешь сосредоточиться? Почему не стараешься привыкнуть к семье? И отец Сигэру, и мать Амико постоянно набрасывались на Каору с расспросами. У них и в мыслях не было издеваться над ним. Но чем больше внимания обращали на него родители, тем сильнее ему казалось, что они подозревают его в чем-то. А вот Андзю и Мамору оставались дочерью и сыном, от которых не требовалось никаких объяснений, что бы они ни делали. Каору завидовал их беспечности и беззаботности. И ненавидел себя за излишнюю чувствительность.

До чего же грустно и одиноко быть в семье!

Конечно, Каору ни с кем не делился своими мыслями: он в одиночестве стоял перед «стеной плача» в парке. Это безлюдное место успокаивало его.

«Стена плача» могла превращаться в зеркало, в котором отражалась чайная комната в доме на противоположном берегу.

Каору не просто бросал мяч в стену. Там, в стене, прятался его отец Куродо, который играл с ним. Ку-родо мог поймать любой мяч и тут же отбивал его обратно, так что игра развивалась стремительно. Чем быстрее кидал мяч Каору, тем быстрее следовал ответный удар. От низкого броска мяч возвращался к нему по земле. Иногда отец закидывал мяч куда попало. Но он никогда первым не просил закончить игру.

В стене пряталась и его мать, Кирико. Когда Каору шептал что-то, прильнув лбом к стене, мать кивала головой, удивлялась или улыбалась ему. Каору приклеивал к стене свои контрольные, и те, за которые он получал сто баллов из ста, и те, за которые не смог получить больше восьмидесяти. Он старался не говорить ничего такого, что расстроило бы мать. Но мама обладала телепатическими способностями, и на следующее утро ее печаль росой проступала на поверхности стены.

Парк не был чьим-то домом, он был домом для всех. Каору мечтал поставить в парке палатку и поселиться здесь. Он решил, что попросит отца Сигэру купить ему палатку в подарок на двенадцатый день рождения. И однажды он позовет туда ее, – тайно планировал Каору.

Перед «стеной плача» Каору не только воскрешал умерших родителей, но и пытался создать новую семью. Среди гуляющих в парке он выбирал себе другую сестру вместо Андзю, другого брата вместо Мамору, другого отца вместо Сигэру и другую мать вместо Амико. Он компоновал семью в зависимости от настроения. Существовало бесчисленное количество вариантов. Девчонка без царя в голове, вприпрыжку пробегающая вдоль торговых рядов, становилась его старшей сестрой, дядя Киси Ханады, глава бандитской группировки, – его отцом, официант-кореец из ресторана, где подавали жареное мясо, – его старшим братом, мадам с головой-капустой, раз в три дня вместе с пуделем посещавшая косметический салон, – его матерью.

«Если бы я был его сыном, если бы он был моим братом… – то так, то этак фантазировал Каору и тихонько посмеивался. – Будь я сыном владельца мясного ресторана – каждый день задыхался бы в дыму от жареного мяса и глаза бы у меня постоянно слезились. С утра меня пичкали бы комплексными обедами с этим самым жареным мясом, а одноклассники дразнили чесночной вонючкой. Мой папаша-кореец, напиваясь, учил бы меня жизни, говоря со мной по-корейски, а мне приходилось бы твердить в ответ: кентянаё, кентянаё.[19]19
  Кентянаё – искаженное корейское «квенчхианаё» – ну да; ничего; не стоит.


[Закрыть]

Будь девчонка-попрыгунья моей сестрой – прощай нормальная походка: она заставляла бы меня скакать вместе с ней, носиться вприпрыжку наперегонки по торговому центру.

Будь моим отцом Нагасима из «Джаянтс»,[20]20
  Нагасима – известный бейсболист. «Джаянтс» – название команды.


[Закрыть] я бы словил свой мяч: попросил бы у него кучу автографов, продавал бы их одноклассникам по сто иен за штуку и так заработал бы себе на карманные расходы.

Будь моей матерью Хибари Мисора,[21]21
  Хибари Мисора – певица, популярная в послевоенной Японии.


[Закрыть] она учила бы меня петь, я бы дожидался ее после работы, и мы бы шли с ней поесть лапши тясю,[22]22
  Лапша тясю – лапша с жареной свининой, блюдо китайской кухни.


[Закрыть] а перед сном она бы пела мне «Саке печали».

Будь моей сестрой Фудзико Асакава, я бы прихватил с собой палатку, мы бы пошли с ней в горы, всю ночь смотрели бы на звезды, а на рассвете уснули бы в одном спальнике».

Семьи в один прекрасный момент распадаются, люди уходят один за другим. А раз уж семейные узы столь непрочны, ничего не стоит превратить всех, кто приходит в этот парк, в большую семью. Так Каору, общаясь со «стеной плача», стал изобретателем семей.

А когда начинало темнеть и в парке загорались фонари, придуманная семья распадалась. Каору становился младшим сыном семьи Токива до завтрашнего своего прихода в парк.

Каору словно бы играл в парке, но на самом деле он напряженно ждал. Ждал, пока придет его очередь стать свободным.

Одна только Андзю знала. Когда Каору играл сам с собой, она по спине его угадывала: печаль, принесенная им из далекого прошлого, не покидает его.

4.3

Долг старшего брата – закалять младшего.

Есть ли такое семейное правило, Мамору не знал. Но Каору был ему нужен как средство от скуки.

Всякий раз, когда Каору попадался ему на глаза, Мамору напоминал:

– Ты мой младший брат.

Предчувствуя очередную порцию издевательств, Каору кивал головой.

– И через десять лет ты будешь моим младшим братом.

– Наверное.

– Что значит наверное?!

И на Каору внезапно обрушивался удар кулаком.

– А что ты будешь делать через десять лет? Ты когда-нибудь об этом думал? Тебе сейчас одиннадцать. И чем ты будешь заниматься в двадцать один?

Если сказать: не знаю, опять получишь удар кулаком. Каору сделал вид, что задумался, потянул время и неторопливо ответил:

– Наверное, буду помогать тебе в твоей работе.

Мамору криво усмехнулся и попытался прочесть, что у Каору на уме:

– Ты это серьезно?

Каору давно усвоил, какие ответы могут избавить его от неприятностей. В борьбе с Мамору он даже придумал особое выражение лица: как у игрока в покер. Обманывая Андзю, он чувствовал себя виноватым, но обвести вокруг пальца Мамору было проще простого. Андзю полагалась честность, Мамору – дух противоречия.

– Через десять лет мне исполнится двадцать семь. Я закончу университет и буду работать на фирме приятеля отца, допустим, секретарем, чтобы понять, каким должен быть управляющий. Что ни говори, мне ведь предстоит наследовать дело «Токива Сёдзи». Конечно, если жизнь не наскучит. Есть у меня и совсем другие планы на будущее. Что бы я ни делал, все равно в конце концов стану директором «Токива Сёдзи». так почему бы не заняться тем, чем хочется, пока молод? Например, я мог бы стать гинекологом или попробовал бы открыть ресторан или бар. Мне не нужно ни перед кем кланяться. Только перед императором. Я ничего не боюсь. У меня один враг – скука. Чтобы не сдохнуть, мне надо научиться бороться со скукой. Понял, Каору, в чем твоя работа? Будешь помогать мне избавляться от скуки.

Видя, как Мамору проводит дни, Каору понимал, что брат действительно страдает от скуки.

Однажды Мамору включил дедушкин граммофон, стоявший в углу гостиной, и, греясь на солнышке, прослушал несколько раз подряд вальс в исполнении Бенни Гудмена. При этом Мамору упорно точил вилку точильным камнем. Заточенные зубцы стали острыми, как иглы, так что вилку можно было даже вонзить в пол. К чему такая острая вилка? Всё оттого, что он скучал.

В другой раз он заперся в ванной, вытянул нить для чистки зубов метра на два, привязал ее к крючкам на стенах, зажал нить между зубами и вжи-ик, вжи-ик! – носился от одной стены к другой. Для чего зубам бегать по канату? Все оттого, что он скучал.

Мамору частенько повторял младшему брату.

– Хорошо тебе, ты сирота. Я бы тоже хотел стать сиротой. Тогда бы, наверно, я чувствовал себя по-другому, и, глядишь, скука прошла бы. Я ужасно боюсь, что через десять лет моя скука совсем замучит меня. Эй, Каору, сделай что-нибудь.

Сдох бы ты от скуки и не рыпался, – думал Каору, скрывая свои мысли за льстивой улыбкой.

Сам он тоже пытался хотя бы примерно представить, каким будет через десять лет. Станет ли он в двадцать один год свободнее, чем в одиннадцать? Придет ли его очередь? Дети думают, будто только они одни несчастны на этом свете. Страдая от этого, они возлагают слишком большие надежды на будущее. В прошлое их совсем не тянет. К тому же в далекое прошлое и не вернешься, а вернулся бы – все равно через несколько лет тебя поджидает несчастье.

Отец Куродо тоже возлагал слишком большие надежды на то, что произойдет через десять лет. И умер, продолжая надеяться, что впоследствии все образуется. Если Куродо мечтал об успехе, который наступит через десять лет после рождения Каору, то этого будущего у него не было. Ну, допустим, он сел бы в машину времени и отправился в путешествие на десять лет вперед. Узнав, что его уже не будет на этом свете, Куродо наверняка улыбнулся бы и со вздохом пробормотал: «Выходит, мое счастье – на дне могилы?»

На того, кого нет, не может обрушиться несчастье. Тех, кто нашел приют на кладбище, ждет вечный покой, – нашептывает хорошо знакомый бог судьбы. Но кого это может утешить?

Рано умерший отец преподал сыну урок «Тебя ждет вовсе не такое будущее, каким ты себе его представляешь». Но к этому можно добавить: «Именно потому тебе не придется страдать от скуки. Ты не можешь предугадать свое будущее, а значит – свободен от судьбы».

«Если Мамору ждет такое будущее, каким он его рисует, то наверняка он умрет от скуки. Перед Мамору простирается пустыня скуки. А вот меня, – подумал Каору, – в будущем ждет свобода. До того как начнешь скучать, нужно стать свободным». Но как этого добиться, Каору не имел ни малейшего представления. Ему казалось, что он отправляется в будущее на двадцать лет вперед на раздолбанной машине времени, которой потребуется как раз двадцать лет, чтобы довезти его до пункта назначения. И Каору решил:

«Что бы плохого со мной ни случилось, буду петь. Пока я буду петь, скука не сможет овладеть мною».

4.4

Каору, как обычно, играл со своей придуманной семьей перед «стеной плача». В тот день вместе с ним был Киси Ханада, сын хозяина мясной лавки. Из картонных коробок, взятых в супермаркете, они соорудили дом с двориком и сидели в нем: ели картофельные котлетки, которые Ханада принес из дома, смотрели журналы и комиксы – их Ханада вытащил из мусорного ящика на вокзале. Потом Каору стал увлеченно наблюдать через щелку в коробке, что происходит на улице, а Ханада вырезал фотографии голых девушек и приклеивал их скотчем к картонным стенкам. Обустроив свою галерею, Ханада лег на спину и, глядя на фотографии, непрерывно вздыхал; от него пахло картофельными котлетами.

– Тебе кто-нибудь из класса нравится? – Ханада предавался мечтаниям, запустив левую руку между ног и сжав свой затвердевший член. – Мне Коидзуми нравится. Вот бы с ней вместе в ванну залезть… А тебе кто?

– Мы с ней редко встречаемся. Хотя она живет неподалеку.

– А у тебя твердеет, когда ты о ней думаешь?

И надо же было Фудзико Асакаве появиться именно в разгар этого разговора.

Она была вместе с Андзю. Каору встретился взглядом с Андзю через щелку в своем убежище. Он молился, чтобы они прошли мимо, но Андзю прямиком направилась к картонному дому.

– Каору, ты там? Чего это ты придумал подражать бомжам?

Каору быстро надел ботинки и хотел было пуститься наутек, но Андзю и Фудзико уже заглядывали в картонный домик. Каору даже не успел рассмотреть Фудзико как следует. Только подумал: «Теперь она меня возненавидит», – и закрыл лицо руками.

– Что вы тут делаете? – спросила Андзю.

– В дочки-матери играем, – сказал Ханада и захихикал.

Андзю взглянула на фотографии и нахмурилась.

– Мальчишки в дочки-матери? Фу, какая гадость!

Услышав резкие слова Андзю, Каору впервые понял, что играл в недостойные игры. Ему захотелось оправдаться. Хотя бы объяснить Фудзико, что он не такой, как Ханада.

– Пошли домой скорее, – сказала Андзю и направилась к выходу из парка, на ходу говоря Фудзико: – Правда, братик у меня с приветом?

Каору закричал им в спину:

– Это не дочки-матери!

Фудзико обернулась – она улыбалась. Воспользовавшись моментом, Каору продолжил:

– Я молился.

– О чем? – спросила Андзю, не поворачиваясь к Каору.

– Чтобы мертвым не было скучно в загробном мире.

– А, так это у вас церковь. – Голос Андзю удалялся.

Каору снова закричал им в спину:

– Знаешь, почему земля круглая?

– Почему? – услышал он голос Фудзико.

– Потому что Бог сделал ее круглой, чтобы те, кто расстался друг с другом, смогли опять встретиться.

Фудзико остановилась, издали посмотрела Каору в лицо:

– Значит, мы еще встретимся. До свидания, – и помахала рукой.

Ханада, который наблюдал за развитием событий, высунув голову из картонной коробки, с уверенностью прошептал:

– Это она тебе нравится, да?

Каору повернулся лицом к «стене плача», проигнорировав Ханадины слова. Его бесило, что Ханада начнет смаковать то сладостное чувство, которое он, Каору, прятал в своем сердце. Ему не хотелось, чтобы приятель-онанист пачкал своими фантазиями его мысли о Фудзико. И почему Фудзико никогда не появлялась, когда он был один, а тут пришла, будто на зов Ханады? Злость накапливалась в кулаках и в кончиках пальцев ног, и Каору обратил ее на дом из картонок Ханаде тоже не хотелось сидеть без дела, и он стал крушить придуманный дом вместе с голыми красотками.

4.5

В день, когда Каору исполнилось двенадцать, Мамору протянул ему завернутый в бархат подарок.

– Вот, решил хоть иногда вести себя как подобает старшему брату.

В свертке лежали солнечные очки. Мамору их подарил дед, очки были того же дизайна, что у Дугласа Макартура, когда тот высадился в Ацуги. Проявление подобного дружелюбия со стороны Мамору было настолько необычно, что Каору приветливо улыбнулся, пытаясь скрыть растерянность, и взял подарок. Но приготовился выслушать мучительные требования, которые Мамору выдвинет взамен.

И тот не заставил себя долго ждать:

– Каору, тебе пора доказать, что ты никогда не продашь меня. Раз тебе уже стукнуло двенадцать…

– Угу, – кивнул Каору.

Мамору велел ему надеть темные очки и поставил его перед зеркалом в холле.

– Тебе идет. Настоящая шпана.

В словах Мамору чувствовалась ирония.

– Ты все еще продолжаешь дружить с Ханадой. Разве я не говорил тебе – не смей общаться с такими?

– Почему с ним нельзя дружить?

– У него родственники – якудза. Семья Токива с якудза не общается.

– Я дружу только с Ханадой, а до его дяди мне и дела нет.

– Если у него дядя – якудза, то и сам он, скорей всего, станет якудза. Он парень крупный, занимается дзюдо. К тому же к наукам не способен. Одно к одному.

– Умные якудза тоже бывают.

– Если голова соображает, лучше в «Токива Сёдзи» пойти.

В рассуждениях Мамору вроде бы присутствовала логика, хотя что-то не сходилось. Из его слов следовало: хочешь быть сыном Токива, делай то, что я тебе велю. Таковы порядки банды Токива.

– Подожди-ка. – Мамору достал из гардероба лямки, чтобы нести груз на спине, надел их на Каору, снял со стены зеркало в золотой раме и продел его между лямок. Что он задумал? Наверное, опять собирался бороться со скукой с его помощью. Повесив себе на шею фотоаппарат с телеобъективом, Мамору сел на велосипед, поманил за собой Каору и поехал. Каору с зеркалом на спине побежал вслед за ним.

Мамору направился к однокласснику, который жил в том же районе. Этот самый одноклассник с сигарой в зубах молча открыл дверь и проводил их в комнату на втором этаже, окнами выходившую на запад. У парня всегда был румянец на щеках, а когда он волновался, то краснел так, будто его выкрасили красной краской. За это его и прозвали Румяным.

У окна стоял бинокль на штативе, сквозь деревья в саду виднелось окно дома напротив, метрах в пятидесяти отсюда. Неделю назад садовник обрубил здесь ветки садовых деревьев, и теперь можно было подглядывать за девчонкой в том самом окне. Ради этого Мамору притащил фотоаппарат и теперь настраивал фокус телеобъектива по свету, отраженному от зеркала.

– Девка уже в комнате? – спросил он.

– Еще не вернулась, – ответил Румяный.

Мамору велел Каору стать на балконе лицом к стене таким образом, чтобы зеркало отражало солнечные лучи на нужное окно. Два скучающих парня по очереди посматривали в бинокль, терпеливо ожидая, когда вернется обитательница комнаты. Все это время Каору стоял на балконе, а те двое давились сигарным дымом и показывали друг другу альбомы с фотографиями. В альбомах была спрятана «добыча», за которой они гонялись с фотоаппаратами, соревнуясь друг с другом.

Парни тайком выслеживали красоток района, страстно желая заполучить их снимки. Незаметно преследуя выбранную «добычу», они выясняли, в какой школе она учится и где живет, наблюдали за тем, как строится ее день, подкарауливали там, где ее наверняка можно было поймать, и фотографировали. То была настоящая охота. Они хвастались своими трофеями, а иногда менялись ими и ради этого порой часами могли просиживать в засаде на платформах вокзалов, на автобусных остановках и в кафе, что выходили на дорогу, ведущую к школе.

Красоток, способных привлечь внимание, было немного, и за каждую из них разгоралась борьба. Именно поэтому – не дай бог опередит кто-нибудь – они даже прогуливали школу, гоняясь за девчонками, в которых влюблялись с первого взгляда. Бывало, влюбишься в нее, глядя издалека, а потом смотришь на фотку – ничего особенного, просто она ярко одевается, или обнаружишь, что лицо у нее в прыщах или веснушках, а то и кривое. Случалось и наоборот: издалека простенькая или хмурая девчонка на снимке выглядела такой красавицей, что дух захватывало.

Трофеи, добытые долгим трудом и терпением или благодаря неожиданной удаче и везению, становились их сокровищами, валютой, на которую можно было купить все, что угодно. Ничего не подозревавшие девушки превращались в «добычу» и в соответствии со вкусами охотников подразделялись на кандидаток в любовницы, репетиторш, бебиситтеров для «сынков», кухарок и разменных девок, а также служили объектами сделок. На несколько кухарок и разменных девок можно было выменять стоящую девицу, добытую кем-то из друзей. Кандидаток в любовницы и у Мамору и у Румяного было всего штуки три-четыре, они стоили семерых кухарок и дюжины разменных девок. Бывало, что кандидатку в любовницы под номером один нельзя было заполучить путем обмена, и тогда в ход шли наличные деньги.