Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

Джереми заметно напрягся. И был абсолютно прав.

– Дуриан, – провозгласил господин Робинс. – Король фруктов. На рынке, по ту сторону речки. Пять минут езды. Сейчас, конечно, не сезон, и это хорошо, потому что, когда сезон наступает, излишне нервные европейцы на некоторых улицах закрывают нос платком с лавандовой водой. По эту сторону речки дурианы не встречаются, по крайней мере в окрестностях паданга. Как бы это вам описать, друзья. Я знаю, что наши собраться сравнивают вкус этого фрукта с давленым чесноком, смешанным с особенно зловредным сыром, который поедается рядом с лошадью, которая мучается газами. Простите, мадам и госпожа де Соза. Я бы, впрочем, описал этот вкус как-то по-другому: гниющие луковые шкурки, плюс сточная канава, куда вывалили гроздь перезрелых бананов, плюс кусок самого жуткого французского сыра, плюс крем-карамель с вишневым ликером. Примерно так. На вид – разлагающаяся плоть, и это еще мягко сказано. В туристических справочниках значится, что фрукт никоим образом не пригоден для человеческого употребления. И если бы сэр Стэмфорд Раффлз прибыл на остров Сингапур в 1829 году в сезон дуриана, он бы не очень спешил подписывать договор с султаном Джохора о переходе острова в британское владение. И покинул бы остров в спешке.

– Ну, давайте упомянем кое-что еще, – сладким голосом добавила я, следя за сменой эмоций на лице Джереми. – Раффлз обожал есть дуриан у себя дома с местными друзьями и описал его вкус как «багус секали» – «очень хорошо». Он, кстати, знал малайский не хуже многих султанов… И он знал о силе фрукта как афродизиака.

Лицо Джереми намного розовее не стало, но вот его жена, кажется, всерьез заметила мое присутствие.

– И еще, – продолжила я, – лучшие дуриановые сады принадлежат здесь, по большей части, именно султанам, хотя обычные дурианы можно все же купить и простым смертным. Я видела людей, которые просто дрожат от счастья, засовывая в рот первый в году кусок.

– Отлично, – подвел итоги Робинс. – Слушайте меня, юный Джереми. Я встречал людей, которые влюблялись в дуриан лишь на пятый-шестой год работы в этих краях. Но это редкость. Обычно тут все решается сразу. Или вы рождены для тропиков, или нет. Если вы возьмете в рот эту штуку и поймете, что вот это и есть то, о чем вы мечтали всю жизнь, – значит, ваша карьера в Малайе будет обеспечена. Если нет – плохо дело. Итак, где там этот Кришна с моим «фордом»? А, стоит за стеклом и в ужасе рассматривает чей-то новенький мотоцикл чудовищного вида… Нас четверо, как раз войдем.

– Я встретила друзей, дайте наговориться, – сладким голосом сказала Дебора, она же Дебби, и улизнула. Джереми остался один на один со своей будущей колониальной карьерой; было видно, как он судорожно сглатывает слюну.

Тарахтя мотором, полицейский «форд» прополз по Бату-роуд, вдоль паданга, и свернул влево, через мост, к рынку.

Рынок – монументальный каменный сарай прошлого века, с его окнами от земли до потолка и ступенчатыми узорами поверху, отделяется торжественным рядом пальм с бутылкообразными стволами от другой стороны улицы. А именно от пяти слепленных друг с другом китайских домиков в два этажа, разных, но очаровательно одинаковых – с голландскими фронтонами, колоннами, балюстрадами, каждый в три окна, у каждого свой цвет, от белого до кирпичного. Все, и рынок тоже, выходят на маленькую площадь, до отказа заставленную затененными лотками с фруктами.

Я покосилась в сторону Джереми. Чуть открыв рот, он смотрел на это великолепие – рыжие волосатые человечки рамбутанов (представьте себе, что орангутаны уменьшились в несколько десятков раз и стали фруктами), бежевые гроздья лонганов, желтые слитки кукурузы, которые как раз в этот момент грузили в пароварку. Ну, и манго минимум шести сортов, настоящие золотые и зеленые горы. А отдельно от всего – желто-зеленые мячи для регби, те самые красавцы-дурианы.

Полицейская машина въехала бы на самую дышащую влажным жаром площадь, но тут ей перегородила дорогу ручная телега, оставляющая мокрый капельный след. На ней торжественно ехала ледяная глыба, внутри которой серебрился ломкий коралловый рисунок трещин.

– Ну, так или иначе выходим, – сказал инспектор. – И помните, Джереми, что здесь вы – офицер полиции его величества.

Джереми обреченно поднялся.

– А знаете что, господин Робинс, – вдруг сказала я. – У меня возникла мысль. Давайте не будет вот так сразу – дуриан. Давайте начнем с совершенно безопасного и нормального фрукта вон в том углу. Я сейчас выберу самый лучший, если доверите…

Джереми покосился на меня, не веря своему счастью. И двинулся вперед.

– Вон в том углу? Но, дорогая госпожа де Соза, это же…

Я предостерегающе подняла ладонь:

– Это называется – пасар сини, Джереми. Садимся. Это вам понравится.

Малаец у лотка с висящими на веревочках тяжелыми фруктами кинул на меня внимательный взгляд, признал местную жительницу, с которой не надо шутить. Мы с ним пощелкали ногтями по шипастой коже трех-четырех, единогласно остановились на самом небольшом, малаец уложил его на доску и торжественно надрубил небольшим ножом с широким лезвием. Разломал толстую шкуру с бледно-лимонной мякотью, из которой выглядывали тяжелые кремово-желтые дольки, в ладонь размером. Уложил перед нами на столик. Принял от меня целый доллар.

– Пальцами, Джереми, – сказала я. – Нам потом принесут миску воды, чтобы их вымыть. Вот так, берете кусок и обсасываете эту косточку… Мякоть просто тает во рту. Как овсянка.

Лицо инспектора приобрело бесконечно ироничное выражение.

– Ум, – сказал, наконец, Джереми гнусаво. – Не овсянка. Пудинг. Яичный или ванильный. С жженым сахаром. Я бы сказал, здорово. И это у них растет на деревьях? А сколько у нас долек приходится на брата? А, у меня тут еще есть…

– Я вам отдам половину своей доли, юный Джереми, – заметил Робинс. – Я их наелся за эти годы достаточно. И, к вашему сведению, – пасар сини на малайском означает не имя этого фрукта, а «базар китайский». Поздравляю, ваша карьера здесь обеспечена. Эта земля оказалась к вам добра. Вы отлично выбираете дурианы, госпожа де Соза. Почти не перезрелый.

– Ну и бар. Кишат плантаторы, полицейские, шпионы, агенты Коминтерна, виски – сомнительного качества, якобы «Хейг»…

– Моя дорогая, он просто пьян, но этого не показывает, – отрешенно сказала Магда. – Разжалуй его в подполковники немедленно.

– Полковник Херберт, – сказала я. – Вы трезвы. Прошу вас и дальше поддерживать дружбу с главой специального отделения полиции Куала-Лумпура, штат Селангор, Федеральные Малайские Штаты. Заказывайте в этих целях виски лучшего качества.

Тони смахнул с тенниски пылинку в сторону Магды.

– А теперь, раз я уж сюда заехала, перед тем как отправиться домой, – расскажу вам, наконец, зачем мы все втроем здесь собрались. Тони, я попрошу вас слушать особенно внимательно. Недели три-четыре назад из отеля «Грейт Истерн» пропал китаец…

Пересказ разговора с Робинсом у меня вышел коротким. Тони, выпятив бородку, делал предельно серьезное лицо и вправду молчал.

– А дальше, – сказала я, – в сингапурской газете… Син что-то…

– «Синчжоу жибао», – приятным голосом подсказал Тони. Запах виски был развеян лопастями вентилятора в два счета.

– Спасибо, полковник. Вот в этой самой газете начали появляться стихи. Как я понимаю, не простые, а очень хорошие стихи. Раз в три-четыре дня. Они приходили по почте из этого города. И продолжают приходить. Этого поэта ищет вся местная полиция. И безуспешно. Идея состоит в том, что нам надо делать то, что полиция не может. Попытаться найти его через стихи. Полиции это точно не по зубам. Тут нужен особый человек. Вы, полковник.

– Да, но я же чертов инвалид, – сказал Тони, с недовольством стуча пальцами по поручням коляски. – Вы не находите, что это как-то несовместимо.

– Да наоборот, – возразила я. – Уважаемый профессор, филолог, требует себе подшивку этой газеты. Сидит в комнате, читает, размышляет, делает выводы. Общается с местными любителями словесности – для чего вызывается такси. Согласитесь, это даже красиво. И не вызывает никаких подозрений. Конечно, китайцы вам будут говорить то, что полиции не скажут никогда.

– Я буду перемещаться в коляске вооруженный, – решил Тони. – Потому что, когда мы найдем вашего китайца, мне ведь будет поручено его застрелить, без сомнения. Потому что это звучит уместно и красиво. Или не так?

– Не так, – сказала я. – Потому что нам надо, чтобы мы нашли поэта тихо, втайне от местной полиции, и, видимо, перепрятали его еще лучше – иначе я не вижу, зачем мы его ищем. Но ваш поиск должен прояснить и эту загадку. Вдобавок его ищет еще кое-кто, похуже полиции, и этих людей надо тоже опередить.

– Моя дорогая, скажи недоумевающей девушке, кто это такой – похуже полиции. Это ведь существенный момент.

– Видишь ли, – повернулась я к Магде, – история странная. Мне было сказано очень немного, но получается, что в гости к британским коллегам был прислан для какой-то операции агент Чан Кайши, из самого Нанкина. И что вдруг он решил исчезнуть, потому что за ним погнался вот тот самый длинный китаец. Британцы ищут его потому, что пообещали Чан Кайши выявить его и вернуть. Я сомневалась, но получается, что так и есть. Потому что, допустим, за этим агентом погнались бандиты, например. Но почему тогда скрываться от собственных нанкинских коллег? Наоборот, они могли бы помочь. Нет, это беглый агент. За которым гонятся люди Чан Кайши. И который кое-кому тут нужен, живой и здоровый.

Я остановилась. И вместе с Магдой повернулась к креслу Тони, который издавал какие-то сдавленные звуки.

– Этот негодяй? Этот… этот длиннозубый недоумок, убийца и ничтожество?

Кажется, до этого момента я никогда в жизни не видела Тони до такой степени серьезным.

– Кто ничтожество? – деловито поинтересовалась Магда. – Моя дорогая, он все-таки пьян, несмотря на твой приказ.

– Чан Кайши, – сказал сквозь зубы Тони. – За вашим агентом гонятся люди Чан Кайши? Мы должны помочь этому парню напакостить Чан Кайши? Да это подарок, а не поручение. Я сделаю это. В коляске или ползком. Сделаю.

5. E Lucevan le Stelle

Стоя на теплой траве лужайки перед домом, я смотрела в желтые глаза кота, кот смотрел в глаза мне, друг другу мы не нравились.

В принципе, передо мной было очень странное животное – ничего подобного я никогда не видела. Это, с одной стороны, был именно кот, свободно передвигающийся по газонам и зарослям вокруг моего дома – то есть дома Ричарда. Ну пусть не очень приятный кот – на традиционно высоких лапах и с коротким хвостом, с головой, постоянно наклоненной набок, и с каким-то недоброжелательным прищуром. С другой же стороны – ни у одного кота я не видела такой странной шкуры, шоколадной с прозеленью. Было ощущение, что шкура была им завоевана в бою с какой-то обезьяной. Или же…

Что мы получаем, если какая-то кошка без ума влюбилась в обезьяну? Мы получаем… евразийского кота, вот это странное создание. Которого не пускают в клубы «только для обезьян», но и в кошачьих клубах на него смотрят косо. Так, как он смотрит на меня сейчас.

Кис-кис, сказала я ему. Кот отнесся ко мне с еще большей подозрительностью и приближаться не стал.

(А-Нин, как зовут этого кота? Кот имя нет, мем, он соседнее бунгало, где живет полицейский. Он сюда потому, что повар рыбные обрезки.)

Я перевела взгляд на то, что располагалось за забором, вдоль которого росло несколько зеленых деревьев папайи. Там и правда среди зелени виднелось бунгало – то есть очень скромное одноэтажное сооружение, правда, не под аттаповой, а все же под черепичной крышей. Одна большая, на несколько комнат, веранда, приподнятая на кирпичных столбах над землей. Участок несколько заросший, но от этого живописный. Таких бунгало в городе было несколько десятков, и для полицейского с его жалованьем – в самый раз. В Англии простой инспектор о таком жилье и не мечтает, не говоря о двух-трех слугах, которые сейчас, кажется, готовы работать просто за остатки еды и жилье сзади кухни.

А что это за женщина с блондинистыми волосами в окне этого самого бунгало? Так ведь это же Дебора, она же Дебби. Уже в малайском саронге, обмотанном вокруг талии. Говорит с кем-то лежащим на кровати (почему лежит и не встает?), с мужчиной, виднеется только краешек бритой головы и кончик большого носа. А, это, наверное, тот самый плантатор с малярией.

Джереми – мой сосед? Что ж, жить рядом с полицейским – хорошая, наверное, примета. Особенно после того, как он явно потеплел ко мне после истории с дурианом. Это… безопаснее.

Безопасность?

Я посмотрела на дом Ричарда. На крепость он похож не был. Чистенький одноэтажный – хотя с высокой крышей – домик с белыми стенами и черными толстыми балками, украшающими эти стены под косыми углами. Кажется, этот стиль называется «тюдорианским», и нечто подобное я видела в городках Англии, когда приобретала свой акцент и многое другое в Кембридже. А здесь, в сердце Малайи… хотя чем Тюдоры хуже индийских махарадж, чей архитектурный стиль британцы так же любовно перенесли сюда, к изумлению местных жителей?

Мне уже нравилось в этом доме, мне хотелось провести здесь целый день, ничего особого не делая. Бродя по большой круглой гостиной с высоким потолком, куда выходили все прочие комнаты, включая мою спальню. Гуляя по лужайке, которую от довольно слабого металлического забора отделяют те самые пять пальм, давшие этому особнячку его гордое имя. На лужайке хорошо, особенно в тени под старым манговым деревом – у корней его валяются не убранные главным боем, Онгом, круглые зеленые бомбочки плодов, расклеванные птицами, – сквозь дырки в кожуре проглядывает яично-желтая плоть.

Купить себе еще один дом, в этом странном городе, приезжая сюда просто так?

А почему нет?

А зачем?

Господин Эшенден, зачем вы меня опять втягиваете в странную историю, почему вы считаете, что я не пожалею об этом? И где вы вообще? Пишете очередную пьесу в домике на юге Франции? Или вытаскиваете империю из очередной позорной истории где-нибудь неподалеку, в Рангуне или Гонконге?

Я снова осмотрела участок и забор, совсем слабый, особенно сзади – там, где располагается длинный одноэтажный сарай с гаражом, кухней и комнатами для слуг.

Чего я опасаюсь? Ведь если я пока ничего не знаю о деле, за которое взялась, то, значит, никто ничего не знает и про меня. Если закрываешь глаза, то опасности не видишь – а значит, ее нет.

А что есть?

Пока только несколько интересных фактов.

В город приехало множество людей, которые незнакомы – или не очень нравятся – инспектору Робинсу. В том числе людей сомнительных занятий или просто откровенных бандитов.

Тот же инспектор Робинс вскользь заметил, что у его «секретных собратьев» что-то готовится, и еще – что какой-то их агент не вышел на связь.

Одновременно глава специального подразделения – или единственный в городе его европейский представитель – откровенно спился и будет заменен на днях, замена его уже здесь, занята тем самым делом, что у них «готовится».

И в то же самое время в городе пропадает агент секретных служб нового Китая.

Который приехал сюда – официально – к кому? Получается, что к тому же самому англичанину с красным лицом? Или к тем его сменщикам, которые тут что-то затевают? Пока неясно.

Неясно также, почему он сбежал от тех людей, к которым ехал, и одновременно от некоего китайца, который, по описаниям, последовал за ним из того же Китая. То есть – и от тех, и от других. Потому что знал, что искать они его будут совместно? Значит, эта операция подразумевала участие в ней того самого китайца, пишущего стихи? Или есть другие варианты разгадки?

Но все-таки зачем его сюда прислали? Чем мог быть для британской полиции ценен и полезен здесь китаец, который не говорит ни на одном языке из тех, что здесь пригодны, – а только на французском? Зачем нужно было присылать его сюда шпионскому ведомству главы нового китайского правительства?

Наконец, связаны ли все эти факты вместе, и как?

И еще… что-то вчера сказал Тони. Что-то важное… а я упустила это. И вспоминать поздно.

Я сделала вывод, что начинать собственно поиски китайца мне рано, пока Тони не подружится окончательно со своим краснолицым другом. Потому что для меня нет другого пути, чтобы узнать, что знают англичане. Значит, у меня было время не спеша выполнять свой план – и начинать это делать мне предстояло сегодня, хуже того, через час.

В доме, с удовольствием ступая по гладкому темному дереву пола, я переоделась в свою боевую одежду из брезента, с карманами и всем прочим. И Мануэл, который почетно помещался так же, как и я, в доме (а не в сарае для слуг), в комнатке справа от входа, вывел мне к порогу блиставшего чистотой черного монстра.

Он обожал его.

Может быть, Мануэлу просто нравилось каждое утро мыть и полировать что-то такое, пахнущее газолином и маслом.

Кстати, а не поехать ли мне чуть побыстрее и попробовать пару тех штук, которые показал мне Лим – человек Бока?

У меня все усиливалось странное чувство, что это мне только кажется, что расследование я еще не начинала и что еще есть сколько угодно времени. На самом же деле события несутся на немалой скорости, и только я одна этого пока не вижу.

Это были очень старые ковры, неприлично потертые, ими были обиты все стены вокруг. На полу тоже лежало что-то мягкое – типа войлока. И по этому войлоку змеились провода, в палец толщиной, в матерчатой оплетке. В центре комнаты (вообще-то чердака обычного китайского дома на Хай-стрит) стоял стол, над которым нависала вешалка для одежды. Поперек вешалки была примотана веревками толстая бамбуковая удочка, один конец которой склонялся к столу. Вдоль удочки вились опять же провода, и вели они к странному предмету – размером с кулак, в проволочной сетке, который чуть не касался стола. И еще провода, повсюду, некоторые вели к каким-то тумблерам из черного бакелита. И весьма странные ящики вдоль стены. На некоторых из них были стеклышки, за стеклышками замерли стрелки.

И все это было моим.

– Ковры я купил очень дешево, госпожа де Соза, – нервно сказал Джулиус Данкер, еще совсем подросток с типично португальским носом, стоявший у стены и следивший за моим лицом. – Просто на вес.

– А зачем они вообще нужны?

– Чтобы гасить звук, – с восторгом объяснил он. – Иначе, если упадет карандаш, то это будет слышно даже в Малакке. Голоса должны звучать мягко.

– А что, нас могут услышать и там? – удивилась я.

– Ну, вообще-то это все-таки средние волны, – непонятно объяснил он.

И что мне теперь следовало делать в ожидании Магды? Придирчиво рассматривать эти странные предметы со стрелками и интересоваться, не слишком ли дорого он за них заплатил? А сколько это – недорого?

Я присела за стол, губы мои оказались в непосредственной близости от этой толстой штуки в сетке. А, теперь понятно. Сюда говорят.

Если хочешь кем-то быть и добиться успеха – значит, надо быть кем-то еще, сформулировала я первый закон Амалии. Второго и третьего закона пока не было. Смысл тут вот в чем: инспектор Робинс – вне всяких сомнений отличный полицейский, но у него или его коллег ничего не получилось с поисками моего китайца, и именно потому, что они полицейские и работали знакомыми методами. Такое бывает, хотя и редко. И тогда вытащили из унылого уединения меня – потому что я не работаю в полиции, то есть я – кто-то еще.

Развивая этот принцип дальше: чтобы со мной говорили тут люди, мне надо быть не полицейской собакой в шелковых чулках, а опять же кем-то еще.

Когда я оказалась в странной роли человека, ищущего секреты давно забытых тайных китайских обществ в Джорджтауне полтора с лишним года назад, я выяснила, что лучше всего быть репортером или автором очерков для газеты «Стрейтс Эхо». Потому что такой человек может задавать любые вопросы, и никого это не удивляет.

А здесь… зачем приехала через половину страны в город Куала-Лумпур некая Амалия де Соза? Потому что ведет тайное расследование? Очень плохой ответ. Хороший – это что мисс де Соза кто-то совсем другой, она начинает здесь странное предприятие, из тех, что до сего дня считались дорогостоящей забавой свихнувшихся любителей. Хотя вообще-то мое приобретение – это тоже почти газета, только странная. И владелец ее вызывает острое любопытство, причем как раз такое, какое мне нужно. Это в итоге – человек, который может задавать кому угодно любые вопросы про город и его обитателей, и никого это не удивит.

– Еще целых пятнадцать минут, – раздался над моим ухом низкий голос Магды.

– Боже ты мой, ты подкралась как кошка на мягких лапах!

– Ковры, – сияя улыбкой, объяснил Данкер. – И еще здесь надо закрывать дверь. Я это как раз и сделал. Чтобы в микрофон не проходили звуки улицы.

– Но мы же через полчаса задохнемся! – удивилась я.

– Конечно, – радостно согласился Данкер, энергично покивав португальским профилем. – Но иначе нельзя.

Магда начала разворачивать, шурша бумагой, принесенные пластинки, потом они с моим собратом-евразийцем начали щелкать тумблерами и вести очень технический разговор. И откуда она все это знает? Или только делает умный вид? Я поднялась со стула.

– О, пожалуйста, пожалуйста, – запротестовала Магда. – Посиди со мной, пока я буду говорить.

– То есть как – целый час?

– Ну, пойми, моя дорогая, – девушке же нужен какой-то собеседник. Я не могу играть на саксофоне в пустоте, мне нужно видеть лица тех, для кого я играю. Хоть в первый раз посиди. Поговори со мной. Иначе я растеряюсь.

Собственно, почему и нет? Владелец должен разбираться в том, как работает его дело, до мелочей.

«Три минуты», – показал Данкер на пальцах и закрыл за нами дверь – тут у меня началась паника. А если я захочу выбежать отсюда на асфальт, к торговцам фруктовыми дольками во льду или мороженым? А ведь уже нельзя.

Данкер показал один палец из-за стекла и нагнулся над какими-то странными приборами. Потом показал на микрофон и яростно затряс руками.

– Это что – уже надо что-то говорить? – мрачно поинтересовалась Магда.

– Надо, и эти твои слова только что услышали десятки, а то и сотни человек на улицах Куала-Лумпура, штат Селангор, Эф-эм-эс, – ответила я, в упор глядя на микрофон. Тут Магда в растерянности посмотрела на меня и нервно облизала губы в пылающе алой помаде. Повисла пауза. Данкер махал на нас руками из-за стекла.

– Добрый день, – сказала я, наконец, поняв, что от Магды ничего хорошего прямо сейчас не дождусь. Потом, подумав, добавила: – Меня зовут Амалия де Соза. Вы слышите передачу радиопрограммы… на средних волнах…

Тут я задумалась – понимаю ли сама, что говорю.

– …И, как анонсировалось заранее, сегодня у нас передача о новинках американского джаза. Мы будем постоянно приглашать к себе интересных людей для бесед. В радиостудии на Хай-стрит – американская джазистка Магдалена Ван Хален. Здравствуйте, Магда.

– Привет, – не очень уверенно отозвалась она, понимая, видимо, что больше деваться ей некуда. – Тут сегодня со мной произошла паршивая история. Перед самой этой передачей я пошла в «Робинсон пиано», дом семнадцать по Маркет-сквер, за пластинками, чтобы найти те самые новинки американского джаза. И случилось так, что я заблудилась и зашла в совсем другой магазин.

Мои брови поползли на лоб. Я начала озираться – как отключить этот ужас, а потом убежать отсюда на улицу.

– Да вы подождите, – сказала в микрофон Магда уже другим, уверенным низким голосом. – Потому что все получилось просто отлично. Вместо нового джаза я нашла там не просто старую, а очень старую пачку пластинок. Которым нет цены. И никакой это не джаз. А опера. Вот о ней мы и будем сегодня говорить.

Только что мне было холодно. Сейчас стало жарко.

– А какая, к черту, разница между джазом и оперой? – спросила меня Магда поверх микрофона, расставив в сторону руки. – Извините за выражения, конечно. И то и другое – музыка, которую пишут и исполняют за деньги. Чтобы людям было хорошо. Под джаз танцуют, скажете вы. Да вы послушайте, как писал свои оперы этот самый Верди – просто не выношу его. Вальс – полька – марш, вальс – полька – марш. Полная тоска.

Тут мне стало ясно, что дальше лично мне можно ничего не говорить – что будет, то и будет. Уже все равно.

– Так вот, эти пластинки. Вы наверняка слышали их в детстве, потому что большей классики быть не может. Это ведь Энрике Карузо. С ним у меня связано нечто личное. Знаете, когда-то давно я была юной девицей с этакой прической в виде башни… тогда все так ходили, жуткая древность. И работала я в яме. Оркестровой яме старого, доброго «Мета» в Нью-Йорке. И хорошо знала, что вот сейчас на сцену выйдет этот самый итальяшка Карузо. Ну, у меня партитура, я сижу здесь, он в костюме, шитом золотом, изображает герцога там, зал в бриллиантах и фраках шуршит и тихо кашляет за барьером, каждому свое, подумаешь, событие. И вот он вышел, маленький человечек с ехидными глазами и носом как картошка. И открыл рот. И запел.

Магда вдруг остановилась и наклонила голову к столу.

– Да, Магда, – размеренным голосом сказала я, не зная, то ли делаю. – И что ты ощутила?

– Не помню, – ответила она. – Помню, что я уронила кларнет. А кларнет – это такая длинная деревянная штука. Пустая внутри. И он со звоном на весь зал стукнулся о пюпитр. Потому что… потому что человек не может так петь. Он… этот чертов итальяшка просто мог все. Его дыхания хватало на что угодно. Я так и сидела там, открыв рот.

Магда вздохнула и покачала прической – три перманентные волны золотых волос.

– И меня вышибли вон из «Мета», и так девушка ушла в первый свой джаз-бэнд, потом во второй. А сейчас она и в руки не берет кларнет, играет на саксофоне в кабаре «Элизе» у самого начала Пенанг-стрит, в Джорджтауне, остров Пенанг, Стрейтс-Сеттлментс. Танцы по средам и пятницам, но мы рады вам в любой вечер, музыки хватит на всех.

Тут она с сомнением посмотрела на меня – то ли она делает? То, то самое, кивнула я.

– Ну, так вот – те самые пластинки, которые мы с вами будем слушать сейчас, – успокоенно продолжила она. – Они исторические. Потому что если бы не эта запись, то я до сих пор так и сидела бы в той самой яме, а хорошо ли это было бы – еще неизвестно. И если бы не эти пластинки, не было бы никакого Карузо в прекрасной Америке, тогда уже он так и сидел бы там у себя, среди лавров и пиццы. Дело было в 1902 году, Карузо было 29 лет, и один парень из «Граммофон рекордс» вдруг очень захотел записать этого итальянца из миланской «Ла Скалы», он ему, понимаете ли, понравился. «Сколько?» – спросил парень. «Сто английских фунтов», – сказал Карузо. Ну, у него всегда были странные шуточки. И компания, конечно, с удовольствием посмеялась. А парень взял и сделал запись, решив – пусть его выгонят, зато весело будет. И уже через года два, когда кто-нибудь говорил, что за первую запись Карузо взял всего сто фунтов, народ тоже смеялся. Потому что одну из этих пластинок услышал некий тип из «Мета», по имени Хайнрих Конрид, и сказал: немедленно его сюда, к нам в Америку, за любые деньги. Вот так это было.

Магда приподнялась со стула, потом снова села и сказала «ха».

– Ну, да, а то, что вы сейчас будете слушать, – это одна из двух самых великих арий для тенора. Мне-то больше нравится другая, из «Паяцев», – потому что она сделана как очень медленный вальс, а то даже можно разобрать там что-то от танго. Ну, бог с ней. Итак, E lucevan le stelle, из «Тоски», старина Джакомо Пуччини – вот это и правда был великий человек, не то что… А история там такая. Вообще, эту оперу по-настоящему понимаешь, когда знаешь, что все события там происходят в Риме под отдаленный гром пушек пересекающего Италию молодого Наполеона. От этого все очень нервные и возбужденные – как положено в опере – и творят что хотят, к собственному удивлению. И вот одна римская дама, из тех, что от бриллиантов шею тянет к земле, втрескивается в бедного, но нахального художника. А это дрянное дело, особенно если у тебя сложный роман с главным во всем Риме человеком, у него еще такой баритон… Потому что он, раз такое дело, этого художника не глядя сдал своим копам, те засадили его в замок Святого Ангела и приговорили к электрическому стулу, или что у них там было. И вот он сидит в камере и поет что-то насчет того, что вот сейчас приговор приведут, конечно, в исполнение, но на небе все равно будут гореть звезды. А эта его девушка, в принципе первая дама государства, суетится и придумывает что-то умное, чтобы его спасти. Да куда уж там… Итак, слушайте великого Карузо.

Магда с усилием переключила какой-то тумблер, потом подошла к низкому шкафчику у стены и опустила иглу на пластинку.

То, что бывают граммофоны без большой медной трубы, я уже знала. Но здесь все было еще хуже. Стояла тишина. Игла медленно продвигалась по пластинке вперед.

– Сейчас команда наших техников отладит что-то с проводами… – летаргически сказала я в микрофон.

– Да ни черта она не отладит, все работает, – сказала Магда. – А микрофон я отключила, вот здесь, можно нормально говорить наконец-то. Вон, смотри, твой мальчонка слушает и всем доволен.

Данкер сидел, чуть покачиваясь, голову его – от уха до уха – пересекала металлическая пластина, на ее концах были два темных бакелитовых круга, скрывавших его уши. И они тоже мои?

– Стой, он же должен был вчера установить на телеграфном столбе какой-то мегафон, – сказала я. И распахнула окно.

Китайские кварталы сверху – это широкие шоколадные скаты черепицы, от почти красной до почти черной, а между ними – маленькие пропасти улиц, по ним плыли цветы панам, шляпок и шлемов-топи. Из этих расщелин шел бодрый шум, пуллеры тянули свои тележки-рикши, точильщик ножей производил свой тонкий свистящий вой, по асфальту стучали шаги.

И над всем этим плыла музыка из невидимого мне мегафона. Это было громко, слишком громко, с легким хрипом.

Вот два торговца престали ругаться и подняли головы – мне стали видны их носы и подбородки – ища источник звука. Один показал куда-то пальцем.

Клавиши рояля были еле слышны. Над стонущими от полуденного жара улицами, над их дымом и криком, плыл голос – как поток чистейшего расплавленного серебра, голос, срывавшийся на рыдания, выпевавший слова медленно, горько, отчаянно. Наконец – два мрачных аккорда в конце.

И ничего не случилось. Мир не взлетел к горячему небу в разноцветных искрах. Улица осталась той же.