Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

6. С лотосом сладкая каша

– Почему вы так уверены, что этот человек и вправду не знает ни кантонского, ни хоккьенского?

Ни на одну секунду я не считала инспектора Робинса дураком. И сейчас он лишний раз доказал мою правоту, среагировав не только быстро, но и с удовольствием:

– Поправка принимается. Он не говорил на кантонском или хоккьенском. Или на английском. А это не одно и то же. В общем, на самом деле мы знаем про него еще меньше, чем думали. То есть – совсем ничего. Что ж, дорогая госпожа де Соза. Я и без того подозревал, что ваш китаец мог быть не так прост, как казался. Иначе он бы не исчез так успешно.

Вот тут я перевела дыхание и обратила внимание, что жизнь инспектора сегодня явно была непростой. Начать с того, что я не нашла его в собственном кабинете в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд, пришлось ехать, по совету дежурного, в участок на Султан-стрит. А здесь, на Султане, что-то происходило. Такие вещи видны по серьезным лицам и несколько ускоренной походке здешних людей в униформе и без, проходивших, не оглядываясь, под портретами короля Джорджа и сэра Сесила, оба – в орденах, с наглухо застегнутыми стоячими воротниками мундира.

Я посмотрела на удлиненное лицо сэра Сесила на новеньком портрете (король немного выцвел), его нос хищной птицы и в очередной раз изумилась: неужели я говорила с ним самим, смотрела в эти сияющие умом глаза?

– Кто реально ищет китайца, кто ходит по улицам и задает вопросы? Спецотдел координирует операцию, но констебли ведь…

– До сегодняшнего дня я бы сказал, что уже никто не ищет. Но мы тут кое-что придумали… Да и понятно, что искали его наши констебли-китайцы. Их немного, в основном тут по улицам ходят малайские констебли. Но китайцев достаточно, чтобы все китайские ассоциации, клубы, магазины, рестораны и так далее знали, что не надо укрывать некоего шанхайца, который…

– Не говорит на местных диалектах или на английском, верно?

– Неверно. Ищут человека без регистрации, этого достаточно. Просто проводят обычную облаву, метут всех. Мы в процессе отловили целых одиннадцать таких вот незарегистрированных личностей. Законопослушные граждане ФМС со вздохом сдали их в наши руки. Вот, посмотрите – из нашего отчета: суд магистрата во главе с господином де Моубреем рассмотрел арест двух китайцев, И Тека и Чэнь Фа, которые бродили по Куала-Лумпуру без явных средств к существованию. Были арестованы по подозрению – переводя на человеческий язык, просто так. Не дали сведений о себе, подозреваются же в нескольких ограблениях. Арест, заметьте, магистрат признал законным… И все это навело нас на одну хорошую дополнительную мысль. Очевидную, я бы сказал, мысль.

– Дайте я угадаю. У католиков вы были. Церковь Англии, другие христиане. Ассоциации, бизнес, пуллеры рикш, плантации, шахты, отели и ночлежки – все это вы уже делали. Но вы говорите – очевидное. Легальная регистрация… подозреваются в ограблениях… а, есть же еще и другой мир. Нелегальный.

– Ну, знаете ли. Если вас сделают начальником нашего детективного департамента, и даже если вы пересадите нас всех на эти жуткие черные мотоциклы, я буду первым, кто согласится. Именно подпольный мир нам только и остался. Если и там ничего нет – я скажу, что он уехал отсюда на поезде, спрятавшись в угле, иначе где же он. Кстати, не вижу, откуда ваша уверенность, что он еще в городе, а не где-то там…

– Через день-два попробую перепроверить кое-что. Есть такой признак, по которому примерно ясно, где он может быть. А пока что, значит – подпольный мир. Если бы это было полвека назад, вы пошли бы к самому Япу Алою…

– Я еще помню последнего «капитана чайна», Яп Кван Сена. Но сегодня капитанов китайской общины корона больше не назначает. Они создали этот город и держали его в руках лет сорок, учредив настоящую династию Япов – ну, и хватит. А жаль, с ними было легко. Говорят, когда британцы приходили к Япу Алою, тот угощал их отличным шампанским, в котором сам ничего не понимал. Так вот, бандиты – это сегодня все, что остается. Хотя процедура в наши дни получается куда сложнее, чем при господине Япе, любом из трех. Потому что мелкота не скажет, конечно, ничего существенного. Значит, нужен кто-то покрупнее. Сначала – мальки, а на них ловим другую рыбу.

Инспектор Робинс выудил из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, сложенную в трубочку «Малай мейл».

– Вот вам результат первого этапа нашей работы. Читаю: «Два кунфуиста, Чун Лай и Мак Ва, подошли к уличному лотку Тан Чоу, спросили лапши и прочего, всего на 50 центов, после чего потребовали 5 долларов с хозяина. Тот отказался платить, тогда подошли еще 5 человек, которые нанесли лотку ущерб всего на 20 долларов». За это оба громилы получили по одной неделе в тюрьме. При повторном задержании им бы причитался один месяц.

– И что дальше?

– А дальше мы захватим самого Вонга, к чему сейчас и готовимся – расставляем сети.

– А, это чудище в лимонном костюме? Который дружит с моей прекрасной соотечественницей, убившей ювелира…

– Марианной ди Карвалью, именно так. Человек, за которым, возможно, убийство, должен хоть немножко волноваться. Должен бояться, что его громилы могут нечаянно дать на него показания – что это он у них главный по сбору дани. Кстати, так оно и есть. И у нас тогда появится шанс упрятать его за разрисованные стены в Пуду, ну хоть на несколько месяцев. А тут вскроются другие его дела, включая то самое, с ювелиром. Авось он всего этого не захочет и, в виде выкупа, поищет нашего с вами китайца уже сам, в тех местах, куда констеблям нет доступа. Незамысловатая операция, но вроде как убедительная. А что еще делать?

Тут инспектор Робинс бросил взгляд на свой пиджак и засмущался:

– Извините, госпожа де Соза, я увлекся разговором…

– Инспектор, вид мужчины в подтяжках не вызывает у меня ничего, кроме уважения к напряженному моменту, в который я его застала.

– Прекрасно, но все равно – когда в участок заходит дама, распространяя этот почти незаметный аромат каких-то экзотических духов…

Здесь смущение охватило уже меня. Потому что я хорошо знаю, когда именно дама распространяет этот аромат, мою новую находку Soir de Paris от Алена Буржуа или что угодно еще. Если его замечают – значит, дама испытывает некое волнение, от которого действительно хорошие духи вдруг как бы просыпаются.

Пора сказать кое-что себе самой честно.

Быть женщиной ужасно. Мужчины этого никогда не смогут понять. Грубо, стыдно, грязно. Влюбленность – да, это тоже страшно, но и весело. А еще бывает, что мучительно тянет низ живота, приходится менять панталоны по нескольку раз в день, и уже не надо никакой любви, нужен просто мужчина. Любой. Даже такой, после которого будет очень стыдно, с ним захочется расстаться как можно быстрее.

И Робинс, далеко не мальчик, отлично это чувствует. Мы смотрим друг на друга, и оба видим, что каждый знает, что происходит.

Он не так уж плох – не молод, а поэтому очень деликатен. Это надо уметь – не сказав ни одного неверного слова, не сделав ни одного пошлого намека, ясно показать, что здесь я могу найти полное понимание, вплоть до понимания более чем физического. Редкий и не самый неприятный случай – инспектор соблазняет меня глазами, попросту безупречно. Темными умными глазами на лице итальянского тенора, хотя крепкая узкая челюсть к Италии имеет мало отношения. Зато тут налицо случай итальянской фигуры – объемной, мягко говоря.

И всего-то требуется протянуть руку – или качнуть бедрами – а дальше он сам знает, в каком отеле его без звука пустят в комнаты наверху без всякой платы.

Немолод и совсем не строен? Что за проблема – подняться, после приличной паузы, за ним наверх, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить, большой живот – пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.

Откровенно получить удовольствие, да пусть хоть помочь себе рукой на его глазах, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды – если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.

А потом я уеду из этого города, возможно – никогда не вернусь. Репутация? Да у меня, в силу расовой принадлежности, заранее есть репутация соблазнительницы мужчин.

Что меня останавливает?

Если Элистер…

Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные глаза инспектора Робинса?

И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.

Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.

– Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.

– Да о чем вы, полковник Херберт.

– И не обидитесь также, если я посоветую вам быть построже с этим ветреным светловолосым созданием? Что она несла там, через все мегафоны и радиоприемники этого городишки!

– Его вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у радиоприемника, – с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. – И уже после первых десяти минут передачи обращались с ним как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Кстати, напомню тебе, что на самом деле я рыжая. Светло-рыжая.

Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.

– И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только – что с тобой происходит, когда ты дорываешься до радиоволн? Стоило ли быть такой… отвратительно американской?

– Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из кольтов, как настоящие амер-р-р-риканцы.

– В жизни не держал в руках кольта. Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.

– За что?

– Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои американизмы, дорогая.

– Оправдываться? Я ведь должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили – да просто умоляли – чтобы я поиграла тут на эстраде вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Это полезно для популярности твоего предприятия.

Я в отчаянии покачала головой, бросила взгляд на комнату Тони и все-таки порадовалась. Он, кажется, и правда что-то мог найти. Слабенький стол у окна был – нет, вовсе не завален китайскими газетами. Они там лежали аккуратными сложенными пачками, одна побольше, другая поменьше, все связывавшие их коричневые шнурки были обращены в одну сторону – влево, я рядом еще были небольшого формата отельные бумажки с какими-то иероглифами. Явно написанными рукой Тони.

– Я тут сидела, как песик у граммофона, и заставляла его работать, – чуть сварливым голосом сказала Магда. – Он и работал. То есть шуршал бумагами и иногда издавал непристойные и омерзительные звуки. Типа «ши», «ча», «цзяо» и прочее.

– Не могу сказать, чтобы это была тяжелая работа – найти среди этого барахла хорошего поэта, как вы сказали, мадам де Соза. Здешние стихописатели вызывают улыбку сожаления. Они стараются доказать друг другу, что хотя и живут на чужбине, но тоже могут сконструировать что-то похожее на труды классиков какого-нибудь восьмого или четырнадцатого века. И только. Они давно не были в Китае.

– А что, полковник, в Китае это сегодня не так?

– В Китае, мадам де Соза, происходит странная вещь. Страна в полном развале, люди гибнут миллионами, но поэты… Понимаете, поэты просто никому не нужны. А раз так, их никто не учит, им можно все. И не только поэтам – образованные пекинские и шанхайские барышни из хороших семей экспериментируют со свободной любовью, так что…

– Тони…

– А поэтов сейчас – тысячи. И хороших. Строго говоря, в Китае сейчас золотой век поэзии. Ведь университеты как-то работают, журналы выходят. Все это гроши, но поэты пишут не ради денег. А потом, сейчас многие каким-то путем пробираются в Европу, в Китай хлынули французские поэтические сборники, немецкие, какие угодно. Их переводят.

– Сборник Верлена у него в комнате, – вспомнила я.

– Не знаю, о чем вы, мадам, но – Верлен и кто угодно еще. Хотя при господине Чан Кайши смертность среди поэтов чрезвычайно выросла, но это их только еще больше раззадоривает.

– При чем тут Чан Кайши? – недовольно спросила Магда, которая почему-то еще в прошлый раз не одобрила странную ненависть Тони к этой личности.

– Ну, вот вам пример. Недавно, в феврале, этот длиннозубый приказал арестовать целую конференцию и всех участников убить – очередную группу из двадцати четырех молодых революционеров. А среди них – пять поэтов. Известных. Понимаете, дамы, половина литераторов Китая и вправду красные, особенно те, кто в Лиге левых писателей. Но ведь есть еще знаменитые общества – «Новолуние», «Современность». Эти-то никоим образом не красные. А в палаческом ведомстве у господина Чана разбираться с тонкостями никто не хочет. И вот эта компания сидит в лагерных бараках Лунхуа, лично Лу Синь пишет письма собратьям по перу – Ромену Ролану, Максу Горькому, Уильяму Эшендену… кто там еще есть. Писатели, соответственно, пишут, а эти, которые стреляют…

– И что же? – мрачно спросила я.

Тони навел на угол комнаты указательный палец, потом дернул им и прищелкнул языком.

– Или же их всех утопили, забыл. Там еще любят хоронить красных заживо. Кого интересуют такие частности. Да и вообще, что-то в последнее время там у них целая эпидемия – кто-то из поэтов покончил с собой, кто-то захотел полететь на аэроплане и упал… Вредное занятие – литература.

– Дорогой Тони, по крайней мере из этого грустного разговора вытекает одно хорошее – ты что, читаешь, оказывается, стихи?

– Дорогой тигреночек, просто я начинаю день так, как положено цивилизованному человеку, – открываю респектабельную газету. Ту, которая есть. Если ты в Китае, то на предпоследней странице тебе от стихов просто некуда деться. Так же как от некрологов на очередного поэта. А вот у нас, в этих благословенных краях, под властью британских владык, никто поэтов не убивает. Поэтому и гениев не видно. Жалких имитаторов – сколько угодно. Да, так вот – они тут, в колониях, похоже, и представить не могут, что вытворяют их собратья с горькой родины. А вытворяют они там абсолютно что хотят. Они нашли новый язык – разговорный. Это впервые за всю китайскую историю. Они пишут нерифмованным стихом. Они романтики, хотя, понятное дело, пессимистичные такие романтики. Хотя – бывает всякое. Как вам вот это…

И Тони издал несколько очень странных звуков, на китайскую речь похожих лишь отдаленно.

– Не надо, – сказала Магда. – Здесь дамы.

– Мой милый говорящий скворушка, дамам это слушать не возбраняется, даже китайским. Могу только сказать, что когда мне попался газетный листок с этими стихами, много лет назад… Много лет назад…

Тут Тони вдруг остановился и начал грызть ноготь цвета черепахового панциря.

– Мой дорогой, лучше читай стихи!

– Да, да. Нет, я его видел все-таки в Китае, давно. Очень давно. А вот где именно?

– Кого, Тони?

– Да вот этого… Тощего такого…

– Стихи, – немилосердно сказала я.

– Так вот, даже иероглифы на том листке я, как ни странно, сначала не узнал. Оказалось, они фонетические – передают бессмысленные звуки, всякие там динь-динь торговцев едой на шанхайской набережной. Ты сходишь с трапа и плывешь в этом мокром воздухе цвета молока, состоящем из одного тумана, а еще сразу же попадаешь в толпу – все эти динь-динь. И все орут одновременно и пихаются. Вот этот самый поэт и попытался такую картину передать. Примерно так:

 
С лотосом сладкая каша,
Три медяка чаша!
 
 
Ковырялка для ушей
Из бамбука,
Ковырялка для ушей
За медяк! Ну-ка!
 
 
Пельмени, пельмени!
 
 
Чаогао, чаогао не хотите?
До отхода парохода поедите!
 

И так далее. Оказывается, можно и так писать. Поэтов прошлого удар бы хватил, а Цюй Юань заново бы утопился. А вот сейчас – сижу и думаю, где этот стих найти тут, в этом городе среди джунглей? И эту самую, с лотосом сладкую кашу? Только в Шанхае. А я ведь помню ее вкус. Причем именно на шанхайской набережной. И маленькую ложечку помню, из жести, за медяк, которую можно было к каше купить. Но медяк – это деньги, поэтому местные жители умудрялись есть эту кашу по-другому – хлюп-хлюп, а в конце помогали себе коричневыми заскорузлыми пальцами. И потом их облизывали. И вытирали о синие хлопчатобумажные штаны до колена.

Я вздохнула. И подумала, что могу понять, почему все, у кого Тони был военным советником, плохо кончали.

– Тони, вы сказали, что найти хорошего поэта в этой сингапурской газете нетрудно, потому что большинство плохие, ведь так? Но вы все же нашли кого-то?

– Да, – сказал Тони и всем своим видом выразил неуверенность. – Что-то есть. Я начал читать всю эту подшивку сначала, и это было долго, все казались одинаковыми. И вдруг понял, что когда закрываешь эти газеты и начинаешь заниматься чем-то другим, то от одного автора кое-что остается. Строчки, слова. Как вкус настоящего виски – он держится долго.

– Тони, – снова предупреждающе сказала Магда.

– Мы говорим о поэзии, мой нежный птенчик. Я понимаю, что это для некоторых сложно, и мои сравнения могут показаться недоступными. Так вот, я еще только начал работу – но нашел там два стихотворения… странных. Одно – насчет цветов корицы. Коричного дерева. Стих довольно традиционный. Его как-то сразу и не замечаешь. А потом на следующий день думаешь: а вот это было очень хорошо. Хотя – из пятидесяти тысяч иероглифов выбраны такие простые. Но как будто только что вымытые чистой водой. Сразу представляешь себе эту воду, которой отмываешь женщину, наслаждаясь этой розовой кожей на внутренней стороне бедра, упругой, со сливочным оттенком.

– Моя дорогая, разжалуй его в подполковники! Что делает с человеком поэзия!

– Она помогает ему понять, о чем он на самом деле думает все время, да, моя очаровательная. Или о том, чего ему все время не хватает. Виски и мягких частей женского тела.

– Это тебе всего этого не хватает? Что я слышу?

– Боже мой, как мы живем, как мы живем, – с укором сказал Тони. – Я, конечно, говорю о духовной стороне жизни. Материально мы живем хорошо… Так вот. Простой и странный стих. И очень хорошо описывает все, что происходит с людьми в этой несчастной стране, этом Китае. Стих такой: просыпается человек ночью от… такое необычное слово – рева и воя, это гроза, она грозит бедой. А в саду деревья в цветах. В беззащитном саду. И как он может их спасти – если гроза, он имеет в виду. Дальше, видимо, он засыпает, а что еще делать? Просыпается – грустный, потому что везде струи холодной воды, деревья скорбно качают головами. А дальше… тут он повторяет слова по два раза, молодец – так просто придумал. Вода была черной, вода была бурной или шумной, что ли… И цветы плывут… по этой воде… Это Китай, дамы. Это и есть Китай. Только что-то хорошее вырастет – а тут… И нельзя сделать ни черта.

– У него есть имя? – спросила я, разжимая кулаки и с удивлением глядя на собственные руки.

– Имя? Ну, конечно, есть. Дай Фэй. Похоже на псевдоним. Фэй – это значит «летать». Приносящий Полет, если угодно. Чем плохо? Хотя этому Дай Фэю по части имени далеко до одной такой знаменитой женщины из очень хорошей семьи, под псевдонимом Ледяное Сердце. Бин Синь. Вообще-то ее фамилия Се, Се Бинсинь. У, какой стих у нее есть. Вызывающе декадентский. Длинный.

– Одна просьба, – поспешила Магда. – Не надо динь-динь. Перевод или ничего.

– Чего же проще – перевод есть, в «Либерти», кажется, он был. Очень известный стих. Вот примерно так:

 
Под зонтиком мокрым блуждаю одна по аллее,
По длинной пустынной аллее
С надеждой великой
Девушку встретить,
Которая грусть пронесла,
Как гвоздику.
 
 
Лицо ее было подобно гвоздике,
И аромат был похож на гвоздику,
И грусть —
В дожде она шла с печальным и сумрачным ликом,
Неся свою грусть,
Как гвоздику.
 

И так далее.

– Тони, мое сокровище, – сказала Магда. – Ты только не переживай. Но тут что-то не то. Она что, любит девочек? Это бывает, конечно… Особенно если с гвоздикой.

– Стоп, – сказал Тони. – Это не Бин Синь. Это кто-то еще. Мужского пола, конечно. Блуждает один по аллее. А у этой девицы, значит, был другой знаменитый стих… у него еще каждая строфа кончалась так: ты понимаешь? Скажи, понимаешь?

– Тони, – сказала я. – Полковник Херберт. Вот этот стих, про смытые цветы. Я боялась, что вы не поэт и его не найдете среди других, но сейчас у меня появилась надежда. Мне нужно все, что в этом стихе есть – и других его стихах тоже. Детали. А как насчет того, чтобы это перевести – пусть не в рифму? Чтобы у меня были эти переводы?

– Чего же проще, дорогая госпожа де Соза. Можно и в рифму. Надо всего-то начать самому писать стихи. Да стихи, мне кажется, и вообще не переводятся. Особенно если они китайские. Вот тут, кстати, есть такая приписка: из стихов, написанных еще в Китае. Хм, и совсем конкретно – апрель, Ханькоу. Этого года. Это же всего месяц назад. «Еще в Китае» – хм. А перевод – м-да. Там очень хороши последние строчки: цветы золотого цвета бессмысленно двигались к водоворотам, которые образуются у канавы. Их как бы смывает, и они так вот движутся по течению.

– Бессмысленно – это как? – недовольно возразила Магда.

– А это такой иероглиф… Ну, покорно. Без размышлений. Как плавают цветы? Тут еще другой редкий иероглиф: водовороты, эти воронки у канав не простые, а подвижные, как бы это сказать – веселые. Они журчат, и так далее.

– Веселые воронки – это хорошо, потому что от этого еще грустнее. Веселые воронки перед канавами – нет, у сточных канав…

– Стоп, – сказала я. – Цветы плыли знаете как? Бездумно. К веселым воронкам у этих канав.

– Браво, моя дорогая! Ты нашла ритм, ритм! Вторая строчка уже почти есть. А теперь в том же ритме – первую: цветы… золотого цвета, цветы золотые – и бездумные. То есть плыли бездумно. Па-рам-па…

– И плыли цветы золотые бездумно к веселым воронкам у сточных канав, – сказал Тони и сам удивился.

Все молчали.

– Он есть, – сказала я вполголоса. – Он поэт. У него есть имя – Приносящий Полет. Дай Фэй. Он существует.

Я встала, бросила взгляд в окно. На тротуаре, этажом ниже, китайский пуллер в конической соломенной шляпе перегородил дорогу, держа свою повозку на высоких колесах за жердины и гордо застыв для фотографирования. Снимал его какой-то европейский блондин лет тридцати, явно восторгавшийся своей идеей. Посетители синема вежливо обходили их, стучали шаги. Где-то я видела этого светловолосого человека, а впрочем – что тут особенного, не так уж много европейцев в городе.

Я поняла, что страшно устала. И что хорошо было бы вызвать из дома Мануэла, упасть на кожаные подушки моего авто – они издают в этот момент длинный свистящий звук – и закрыть глаза.

Из важных событий этого дня – а их, как потом выяснилось, было очень много – я помню еще разговор, также пересказанный Тони. Его собственный разговор с секретным господином Таунсендом. Он уже совсем собирался покинуть свой пост, скоро лучшие люди города должны были почтить его вечеринкой в Селангор-клубе. Его будут помнить, сказал Тони, за удивительную способность потреблять алкоголь разных марок в один присест. И заканчивать шерри.

Тони признался, что ему пришлось сказаться еще большим инвалидом, чем он выглядел, – а именно пожаловаться на печень, почки и желудок. И, благодаря этому, получить право потреблять в разговорах с господином Таунсендом не больше двух виски. Магда засияла от счастья.

Разговор, как мне было доложено, складывался так: Тони поведал британцу о своих наблюдениях за особенностями войны в Китае – той, которую вели между собой бывшие командующие императорскими военными округами, а ныне «военные феодалы». Которых сегодня привел в относительное повиновение ни на что не годный, бездарный Чан Кайши. Оказывается, то была война бронепоездов. Первые из них пронеслись через несуществующую границу с Россией после тамошней Гражданской войны, с оружием, снарядами и командами. И после этого каждый из генералов постарался приобрести себе этот символ власти и могущества. Потом они начали строить бронепоезда сами, воруя друг у друга локомотивы и русских специалистов. Война пошла за ключевые станции, полустанки и дорожное полотно. А генерал Ян Сишань за полгода поменял в своей провинции Шаньси колею на более узкую – и не знал горя несколько лет. У всех прочих «феодалов» и без него оказалось много проблем, а тут еще надо было думать, как менять ходовую часть у бронепоездов.

В ответ господин Таунсенд поинтересовался мнением Тони насчет последних новостей из подыхающей от кризиса Америки – про то, что там спущены на воду два новых океанских лайнера, «Президент Гувер» и «Президент Кулидж». Два кретина, сказал ему Тони, не страдавший болезненным патриотизмом. И господин Таунсенд заказал тогда себе еще виски – как всегда, подписав чит вместо живых денег – и выпил за здоровье Тони.

А еще господин Таунсенд поведал Тони секретную информацию – что у него не вышел на связь ценный агент, который должен был опознать здесь в лицо какого-то на редкость ускользающего агента Коминтерна, по имени товарищ Жозеф Дюкруа, он же Гийом Марше, известный коммунист.

(Вот, значит, зачем здесь был нужен поэт Дай Фэй, поняла я, – ему не нужно было разговаривать, достаточно было опознать кого-то и кивнуть. Франция. Томик Рембо. Все логично. Как и то, что человек, болтающий на эти темы, просто должен был отправиться домой.)

Тони в ответ рассказал ему, как он в Кантоне каждый день встречался с парой десятков ни от кого там не скрывавшихся людей Коминтерна, и прежде всего с Джорджем Брауном, он же Грузенберг, он же «русский Лафайет» – Михаил Бородин, главный советник доктора Сунь Ятсена. Гремящий голос, грива растрепанных волос, высокий и толстый, входил в комнату – и комната со всеми собравшимися переходила в его полное владение.

А еще Тони знал некоего Стивена, он же Стивенсон, он же У Тинкан, он же товарищ Сергеев, или Григорий Войтинский, так же как его жену по революционной кличке Нора. Они наезжали в Кантон из Шанхая. И еще множество подобного народа.

Господин Таунсенд полюбил Тони еще больше.

«А что понадобилось французу – агенту Коминтерна в этом нашем сонном городе? – подумала я. – Это, конечно, не мое дело, но вдруг оно как-то связано с делом сбежавшего поэта? То есть уже ясно, что связано».

– С лотосом сладкая каша, – повторил на прощание Тони, с горестным удивлением покачивая головой. – И плыли цветы золотые бездумно. М-да. Как мы живем, как живем…

Внизу, в баре, некий тамильский учитель некоей местной школы и еще английский механик с железной дороги спросили меня, не я ли имела на днях честь и удовольствие вести радиопередачу с замечательной Магдой Ван Хален. И где она сейчас, нельзя ли ее увидеть и с ней поговорить.

Полчаса назад я сказала бы, что в городе Куала-Лумпуре рождается звезда, сейчас я призналась себе, что звезда уже родилась. Такова уж судьба собственника какой-нибудь газеты, театра или радиосообщества – если он хочет славы и почета лично для себя, ему надо избрать нечто другое, где не будет звезд.

Завтра у нас коктейльные танцы, напомнил мне китайский бармен, бросив незаметный взгляд на мои брезентовые одеяния с карманами.

В углу, под лестницей, сидел Джереми и мрачно пил бесплатную воду. Что, в каждом кафе города здесь должна дежурить полиция? Или нечто важное намечается именно здесь?

Возникло чувство, что у меня для поисков не так уж много времени, как хотелось бы.