Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

– И это тоже он?

– Еще бы не он! Более того, имя, похоже, настоящее. Не думаю, конечно, чтобы он проводил операцию против убийцы Гу под этим именем.

Я чуть не засмеялась нервным смехом. До этого момента исход своей работы я воспринимала так: выходи, маленький, не бойся. Мы твои друзья, мы тебя спасем и перепрячем заново.

Теперь меня охватил трепет – с кем же мне предстоит встретиться? Что я скажу такому человеку?

– Полковник Херберт, – сказала я, справившись с чувствами. – Но вы ведь заканчиваете свое изучение газет?

– Близко, – сказал Тони. – Конец близко. Я сделал вырезки с датами. Всего в «Синчжоу жибао» восемь стихов Дай Фэя, некоторые из них идут в одном номере, парами и тройками. Осталось их окончательно систематизировать, выписать отдельные строчки, которые вас могут заинтересовать.

– Все, где виден окружающий пейзаж. Вдруг он описывает какую-то улицу, гору на горизонте? Разговор на улице? То, что он там делал? Все, что касается того, где он сейчас находится.

– Вид из окна? Что-то было. Да, я скажу это завтра. Но вы только послушайте, какой я нашел там у него стих. Это посильнее цветов, которые плыли к веселым воронкам у сточных канав.

И Тони начал шарить по карманам, добравшись до брюк, – оттуда и появилась мятая бумажка.

– Скачет размер, – пробормотал он. – Неправильное ударение. Предпоследняя строфа совсем никакая. Китайские стихи невозможно перевести, я же вам говорил. А эти и подавно.

– Тони, ты что, сделал это в рифму? Как настоящий поэт?

– Да, моя прекрасная. Именно что «как», к сожалению. Но с этой историей про убийц с раскрашенными лицами и с беглыми профессорами литературы мы в итоге все станем поэтами. И наша жизнь никогда не будет прежней. Вот. Смотрите, что получилось:

 
О Феникс милый, Феникс грустный мой,
Мы те, кто есть, и нам не стать другими.
Изысканную роскошь – быть собой
Мы, щедрые, друг другу подарили.
 
 
Уже не месяцы, а много-много лет
Мостам, что к нашим брошены порогам.
В мостах живет любовь земли к земле,
Полей к полям, что встретиться не могут.
 
 
Что ж с нами стало? Изменились мы?
Лишь чуть взгрустнем над песнею неспетой.
Все те же мы, как иней средь зимы,
Неуязвимые, храним свои секреты.
 
 
Ты будешь той же, Феникс горький мой,
Ты, небожитель с детскими глазами,
Ты, что в стране, истерзанной войной,
Не ощущаешь нас, проходишь между нами.
 
 
И снова вспыхнет пламя на полях,
И небо в сизых облаках воспламенится,
Но скажешь ты с улыбкой: милый, ах!
Смотри, смотри, какие странные зарницы!
 

Мы не аплодировали. Потому что каким-то образом знали, что это действительно куда слабее, чем строки Дай Фэя.

– Он ее очень любит, – тихо сказала я, наконец. – Упрекает. Прощает. Утешает.

– Я даже вижу эту женщину, – заметила Магда. – Хотя никаких вроде бы описаний. Внешности, в смысле. Как он это делает?

– Он это отлично делает, вот только…

– Что такое, Тони?

– Он именует ее Фениксом, – сказал Тони, и было видно, что он искренне недоумевает.

– Но, полковник, это неожиданный поэт. И это красиво – женщина с бурной судьбой, она сгорает и возрождается душой… Потому Феникс, кстати, и грустный. Мосты – это у него тоже неожиданно.

– Мадам Амалия, он не только неожиданный поэт. Он еще китаец, и не простой, а дважды профессор, причем не математики, а литературы. Это у вас, европейцев, фениксы сгорают. А у нас они значат нечто иное. И профессор литературы не может этого не знать. Любой школьник знает.

– Тони, дорогой, тебе пора отдохнуть. Ты окончательно стал китайцем. Что значит – «у нас»? Не оставляй меня, я в твоем китайском мире потеряюсь.

– Я отдохну, не волнуйся, мой желторотый птенчик. Совсем немного – и я закончу свой труд. И это даже жаль.

– Полковник Херберт, мне очень неудобно мучить вас, и вам действительно пора отдыхать. Но что у вас, истинных китайцев, означает феникс?

– Только одно, – сказал Тони с тем же недоумением. – Феникс – это императрица. Не в переносном смысле, а вполне прямом. Императрица, супруга императора Китая.

13. Мем пить вино

Быть мужчиной трудно. Нет, быть мужчиной очень трудно. Надо пить коктейли в неумеренных количествах, говорить о политике или древней истории и вылезать из сточной канавы. Содержимое канавы… лучше об этом не думать. И особенно важно не нюхать.

Если новоприбывший внимательно присмотрится к городам Британской Малайи, то может подумать, что здесь готовятся к Великой войне, которая закончилась уже тринадцать лет назад: роют рвы, нет – траншеи, чтобы сидеть там и перестреливаться с германцами (кстати, очень милыми, по моему опыту, людьми). А на самом деле у нас тут – своя война, это сезон дождей, наступающий каждый год в ноябре, и, даже если канава глубиной в два ярда, этого бывает недостаточно. В городах через эти канавы перекинуты каменные плиты от мостовой к магазинам. И только через щели между плитами можно увидеть мгновенный проблеск черной, как масло, воды и потеки зеленоватой слизи.

А в сельской местности, где я – волею Ричарда – сейчас помещалась, канавы чаще всего обходятся без ограждения.

Когда я была маленькой, то мама часто оттаскивала меня от края канавы в Джорджтауне, когда я снова и снова в ужасе вглядывалась в ее мутную глубину. Там обязательно есть какая-то жизнь, даже слишком много жизни – то ли жучки, то ли головастики, то ли рыбки. Но это только на поверхности зеленовато-черной, пахнущей протухшим болотом воды; а под ней… Вот я и сидела на краю на корточках и с ужасом ждала: сейчас эта страшная вода вздыбится серой мокрой чешуей кобры, и та начнет зигзагом карабкаться по пористым, обросшим склизкой зеленой плесенью камням, которые клали еще индийские каторжники в начале прошлого века.

Кобры, знала я сейчас, не живут под водой. Живет там кое-что другое – водяные кобры, ярдов в пять длиной, бледно-бежевого тошнотворного цвета, потому что им нравится песчаное дно чистых рек в джунглях. А здесь…

Распространяя гнусную вонь, я выползла из канавы и двинулась обратно к «роуял-энфилду», чьи колеса крутились в пыли неподалеку. Над головой раздался нервный кашель на разные голоса. Обезьяны, шедшие с задранными хвостами по проводам, обменивались впечатлениями от моего падения и посматривали на меня с омерзением. Цвет их серых с зеленоватым отливом шкур заставил меня вспомнить кота без имени и подумать, что он будет рад постигшей меня катастрофе.

Я внимательно осмотрела то, что привело меня к этой катастрофе. И поняла, что мне очень здорово повезло. Если бы я была трезвой, как обычно, то пронеслась бы здесь на немалой скорости – набирая ее, как всегда, перед поворотом на Стоунер. А так я ехала расслабленно… и еще этот обманчивый свет сумерек, нескольких странных минут перед внезапно рушащейся на мир ночной тьмой – и поэтому я все-таки увидела эту призрачную, похожую на луч смерти, нить. И резко наклонилась вместе с мотоциклом влево, отчего и свалилась, ударившись боком, вот в ту самую жидкость у обочины.

Нить, оказывается, тщательно и очень туго натянута, привязана одним концом к стволу кокосовой пальмы слева от дороги, а вторым концом – вот, к ржавому железному костылю в каменной стене по другую сторону. Шелковая, тонкая. Высота – если бы я была в седле и не пригибалась к рулю… А ведь на хорошей скорости, можно предположить, такая штука отрежет голову.

Я действительно много выпила перед тем, как отправиться в путь, поэтому немедленно предположила, что она ее все-таки не отрезала бы. (Эта нить иногда снится мне по ночам до сих пор.)

Мотор завелся. До каменных столбов у въезда в дом Ричарда оставалось немного – пару минут пути в мерзко хлюпающей одежде.

Мотоцикл я прислонила к стоявшему у ограды древнему «форду» (все-таки Онг на нем куда-то ездит). Покачиваясь и оставляя следы (туфли пришлось подарить канаве), пошла к одноэтажному домику для слуг.

– Ай-и! – сказала А-Нин, загораживая от меня своим телом не совсем одетого Онга, с бычьей шеей и вздутыми мускулами.

Я повернулась и побрела к крыльцу дома. А-Нин неслась вслед с какой-то мешковиной, на которую собиралась поставить мои ноги перед тем, как снимать с меня все, что было, а потом – в мешковине же завернутое – с отвращением вышвыривать все снятое куда-нибудь за порог. Мыть пол темного дерева слишком тщательно ей явно не хотелось.

– Мем пить вино, – радостно подметила А-Нин. При этом она посмеивалась, чтобы я не потеряла лицо: если смеешься, значит, все происходящее – это шутка.

– Пить, – устало согласилась я.

Не вино, к сожалению, но плохо подсчитанное число джин пахитов и, кажется, что-то еще – причем до ужина, которого я так и не дождалась. Пила все там же, в «Колизеуме», с благородной целью познакомиться, наконец, с господином Эмерсоном поближе. Пила, соответственно, с Эмерсоном, теми же Робинсом и Джереми, которые с самого начала сообщили друг другу, что сегодня – вечер пятницы, и жажда их мучает необычайно.

Начиналось все с быстрого и неохотного разговора о некоем исчезнувшем докторе с плантаций – то ли надо искать женщину, у которой он скрывается, то ли его труп в джунглях, а это почти бесполезно. Доктор, однако, был европейцем, и это многое меняло.

Продолжилось чисто мужской темой – политикой, в виде надоевших и очень старых шуток по поводу зарящихся на китайские земли японцев, чьи пилоты, как всем известно, никуда не годятся, поскольку все как один близоруки, зато китайцы боятся дивизионов БР – бронированных рикш. Сколько раз еще я выслушаю это?

Но я стойко, как и положено тертой полицейской собаке, поддерживала мужскую беседу. Потом рассказала господам полицейским про первые авто в Малайе – они назывались «эдамс-хьюит», на одном таком миссис Оуэн, первая вошедшая в историю мотористка страны, предприняла длинную поездку по малайским штатам. Рукоятка у этой машины была длиной в полметра, моторист приносил ее с собой и втыкал где-то сбоку. Дату я не помнила: 1901 год? Или раньше?

Одним из первых американских авто здесь была «дурейя», очень мощная, сам владелец ее боялся. Но одновременно в штате Селангор доктор Лок Ю (величайший из китайских тоукаев, он построил самые знаменитые здания в этом городе) первым начал использовать автотранспорт для доставки почты. То были паровые локомобили. Они очень часто ломались, и так было, пока не появились французские «дионы».

Робинс, заказав новый круг коктейлей, рассказывал о главном в Куала-Лумпуре событии, случившемся пять лет назад, – о наводнении 1926 года, с тех пор время в городе исчисляют до наводнения и после. Робинс заявил, что то была «мать и отец всех потопов». Вышедшая из берегов река залила даже сейфы «Чартерд банка». Когда она ушла, то господин резидент дал приказ сушить несколько миллионов долларов на паданге, под недобрыми взглядами вооруженной охраны. После этого у Кланга и Гомбака начали углублять русло и делать каналы. И уже потопы прошлого, 1930 года пощадили город, хотя, как напомнил Робинс Джереми, это именно тогда в центре заметили тигра, которого нес поток. А еще господин Робинс вспомнил, как он лично в декабре 1926 года проплыл от веранды длинного бара в Селангор-клубе до статуи короля Эдварда под башней с часами, не касаясь ногами дна, то есть того самого паданга. По Ява-стрит джентльмены плыли брассом с комфортом, также не касаясь дна.

Слишком поздно я вспомнила, что англичане – необычный народ, у них не принято в пятницу вечером говорить друг с другом о работе. Так что я попросту ошиблась. И мне надо было бы уйти, но вместо этого я совершила новую ошибку – достала из алюминиевого портсигара длинную «Флор де ла Изабелла» и, обрезав кончик, начала водить перед другим кончиком пламенем толстой спички.

Господин Эшенден, величайший из писателей и драматургов империи, это ведь вы сказали мне при первой нашей встрече: неправда, что женщины не любят сигар, это сигарам не нравятся некоторые женщины. Что же, вот результат – Амалия де Соза, невозмутимо выпускающая клубы пряного дыма под уважительными взглядами трех полицейских. Эмерсон, начавший поглядывать на меня с интересом после моих рассказов насчет первых авто, сейчас окончательно завоеван.

Господин Эшенден, вы, заманивший меня своим кратким письмом сюда, в этот зависший во времени и пространстве город среди мокрых джунглей, среди тоскующего мира, – где вас найти, как вас призвать к ответу за вот это «и еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.». Нет, я не жалею, но я хочу знать, почему я здесь на самом деле, почему историю поэта не расследуют вот эти три умеющих пить джентльмена.

Сигара – вполне дамская вещь, потому что ее не курят, а только окутываются дымом. Так что я нравилась этой сигаре, но не понравилась последнему коктейлю (за этот раунд должна была платить я, что я и обозначила бою неуверенным движением руки, подписывающей чит). Этот коктейль, впрочем, навел меня на мысль, что шпионская работа тяжела, еще немного – и я пойду наверх, отсыпаться, в ту самую комнату, где то же самое проделывал много раз несчастный господин Таунсенд. Лечь на ту же кровать, уплыть в облака в ожидании того, когда войдет так и оставшийся нераскрытым убийца и вытащит маузер, такой же, как у Тони. Как тяжело быть мужчиной.

В общем, надо было срочно очаровать трех собратьев неуверенной улыбкой, сказать им, что для меня вечер пятницы закончен еще до заката, и после этого попытаться удержаться в седле. Но если ехать очень-очень медленно, то все будет хорошо, хорошо, какие странные зарницы перед глазами…

Я решила отправиться домой по обычной дороге, через мост, почту и мимо Букит Нанас, но где-то по дороге остановилась у квадратного раструба на столбе – посмотрев на часы, захотела узнать, как Данкер зарабатывает свое жалованье. И группа мирных малайцев в юбках-саронгах и шапочках-сонгкетах, сидевших на корточках у входа в соседний дом, насладилась замечательной сценой: свихнувшаяся женщина в седле, разговаривающая даже не сама с собой, а со столбом, или с беспроводной связью, в основном на темы о здоровье.

«Будущее империи – в руках каждой матери», – сказал со столба голос Дебби, рекламирующей «Глаксо», искусственное молоко. «Молодец, дрянь», – ответила ей я. «Одна капля „Гетс-ит“ на мозоль – и боль проходит, можно снова танцевать», – не убоялась Дебби. «Танцуй», – разрешила я. «Самый красивый ребенок в мире получал „Вирол“ с рождения. „Вирол“ укрепляет кости, делает упругими мышцы», – триумфально сообщила она. «Да неужели?» – со сладкой улыбкой отозвалась я. «А у тебя самой есть дети?»

В результате этого диалога странные зарницы несколько погасли, я медленно обогнула заросший джунглями холм, миновала дом господина Бока на Ампанге и поехала по пустынной аллее к Стоунеру. Это, собственно, уже полудеревня. Помню, я проехала небольшую столярную мастерскую (дерево тимбусу – для пеньков, где рубят мясо и т. д., дерево нибонг – для строительства, хворост мангровых зарослей годится только для очагов…). За ней было рисовое поле, я обогнала группу малайцев, несших серпы для риса – не сильно изогнутые, похожие скорее на ножи. Один из них медленно ехал на древнем велосипеде рядом, балансируя перед седлом аккуратно сложенную пачку уже обрезанных квадратами банановых листьев, с их бледными параллельными линиями прожилок. А вот растут рядочком и сами бананы, у каждого на гроздь плодов надет джутовый мешок, для правильного созревания. Тут я подумала, что пить джинчик вообще-то иногда хорошо, он делает тебя добрее, а мир сказочным, но – черт, надо попытаться ехать быстрее, свет становится странным, вот сейчас упадет ночь, и джунгли возьмут у города свое: сверчки, лягушачьи вопли…

Тут перед моими глазами и мелькнул этот луч смерти поперек дороги, я резко наклонила мотоцикл и…

Первые два тазика с мыльной водой, скатившейся с меня, хихикающая А-Нин выплескивала куда-то за ограду. Потом стало легче. Голова очистилась – вот польза от купания в канаве.

– Мем ест горячий острый суп, хорошо после вино, – сообщила мне А-Нин.

Я вспомнила мелькнувшую в окне черную круглую голову повара Чунга, вдруг заранее ощутила этот его горячий острый суп – с маленькими усатыми креветками, кусочками рыбы, кисленький, пахнущий перцем, – и мои ноздри начали раздуваться.

– Горячий суп очень вовремя, – согласилась я и тоже вежливо похихикала.

А после него я поняла, что спать уже не хочется, у меня впереди длинный вечер, и деваться некуда. Пришла работа.

Один год и восемь месяцев назад я была брошена лицом если не в сточную канаву, то в кое-что похуже – в расследование дела убитых спецагентов из Калькутты. Я помню, как это было: сначала с тобой не происходит ничего. И кажется, что все время на земле – твое, все будут ждать, пока ты разберешься, сосредоточишься, подумаешь. А потом выясняется, что наоборот – никто тебя не ждет, происходит множество событий, по большей части к тебе отношения не имеющих. Но часть их – очень даже имеет. И я помню этот момент, когда время становится самой большой ценностью в мире. Когда просто надо сесть и подумать, прогуляться по улице – и привести мысли в порядок.

Вот он и пришел, такой момент, подумала я, слушая хор насекомых за окном. Пора. Пора подвести некий предварительный итог массе событий, уже случившихся со мной и вокруг меня.

Начнем с конца. Кто знает, что я езжу домой по этому маршруту и что, кроме меня, на этой якобы улице никого нет, – ну, мой сосед Джереми может проехать в полицейском «форде» или Онг в другом «форде», в город за припасами, но им эта веревка вообще нипочем, они порвут ее на ходу и не заметят. Ответ: знать это может кто угодно, хоть весь город: адрес Ричарда Суна известен, известно и то, что я живу именно у Ричарда.

Но при этом – кто знает, что сегодня я сидела и долго пила коктейли в «Колизеуме», а потом поехала домой? Ответ: кто угодно, достаточно подкупить боя из отеля или просто постоять у его входа. Потом – потом войти в тот же отель или соседний магазин попросить телефон, и вот кто-то другой подъезжает к тому самому повороту на Стоунер за десять минут до меня и аккуратно привязывает поперек пустой дороги шелковую нить. Если ее обнаружат раньше – что за событие, хулиганят дети-негодяи.

Почему я думаю, что их двое? А вот это интересно. Если вообще в этой истории и есть что-то интересное, то это стиль, почерк. Их явно два. Вот это – очень робкое, трусливое покушение. Импровизация. И не такая уж умная. В целом напоминает историю с маузером Тони, подкинутым в блюдо с карри: умно, но не очень. Скорее попытка сделать со мной что-то по принципу «а вдруг получится».

Вот пока и все.

Перейдем к исчезнувшему поэту. Окончательный доклад Тони ожидался завтра. И я уже понимала, что многого этот доклад не даст – если говорить о конечной цели, о том, где искать в нашем городе спрятавшегося поэта-шпиона.

Сначала я думала, что Дай Фэй сидит где-то в этом городе потому, что ему некуда бежать, у него нет денег, документов и так далее. Но теперь я хорошо понимала, что для этого человека отсутствие денег или одежды – вообще не проблема. И это был мой единственный шанс, что он вообще в Куала-Лумпуре, а не сбежал в Сингапур или еще куда-то. Потому что – возможно – он просто не считал необходимым куда-то бегать. Возникнет такая необходимость – побежит, и так, что не догонит никто.

Тут я попыталась себе представить раскрашенное лицо убийцы Гу, ежедневно показывавшего фокусы в самом людном месте города, в котором вся полиция искала его каждый день. Но нашелся человек, оказавшийся умнее Гу-хамелеона. Как же этот человек может теперь спрятаться в нашем маленьком городе, где отлично работавшая полиция продолжает его искать, где каждый зарегистрирован и просто так существовать не может? А если он вовсе не прячется, а придумал примерно то же, что и убийца Гу, – сделал так, чтобы его видели полгорода каждый день?

Спрятаться у всех на виду? И еще и зарабатывать этим? Улица за улицей я начала представлять себе город. Мимо кого, мимо какого человека я проезжаю по улицам каждый день – въезжая на мост через Кланг и Гомбок, минуя Святую Мэри и пустое пространство паданга? Проезжая магазины и храмы китайских богов?

С богами тут может происходить все что угодно. Бог-покровитель пионеров и поселенцев носит два имени, точнее – одно и то же имя, на мандарине и на кантонском. Цзе Я – Сен Та. Этому богу первый из поселенцев, бандит Яп А Лой, построил храм еще в 1864 году, и храм стоит до сих пор. Более того, храм был построен тогда еще живому человеку – господин Цзе был родственником какого-то видного мандарина в Китае, а здесь, в Малайе, был в родстве «капитану Чайна» – то есть такому же лидеру китайской общины, как и Яп А Лой – в Сунгей Уджонге. Живой бог по имени Цзе давал предсказания во время гражданской войны за оловянные шахты, советовал, как готовить битвы, лечил больных – и брал всего 50 центов. Делал он все это, входя в транс и издавая звуки, подобные крикам птиц. А послушники храма толковали эти вопли, после чего выдавали рецепты для больных и предписания для воюющих.

Поэт Дай Фой – новый бог какого-то храма, по вечерам сочиняющий стихи? О, нет, это уж чересчур.

А кроме того, история не повторяется. Ведь наверняка по всем Стрейтс-Сеттлментс, а также Федерированным и Нефедерированным Штатам (все вместе – Британская Малайя, под одним губернатором) полицейские по секрету рассказывают друг другу эту легенду – как один британский шпион десять дней укрывался под фальшивой бородой в сикхском храме в Джорджтауне. Днем сикхские констебли искали его по всему городу, а направлял их убийца, тот, кто уничтожил к этому времени нескольких товарищей этого шпиона. А вечером те же сикхские констебли шли в свой храм, где скрывали этого, последнего, под видом санта – пророка, послушника? – слушали его речи и не выдавали его на смерть. В итоге он вышел из убежища, и дело было раскрыто.

Эту историю, вполне возможно, Эмерсон вот сейчас рассказывает двум своим несекретным коллегам, если они еще способны слушать. И понятия не имеет, что история подлинная, зовут последнего уцелевшего шпиона из Калькутты Элистер Макларен, это тот, кому я подарила новую жизнь. И уж тем более никто не представляет, что к истории этой имеет отношение не очень трезвая евразийка, не выдержавшая их мужской компании.

Нет, нет – теперь новые живые боги и пророки уже не пройдут мимо внимания полиции.

Что же может мне рассказать завтра Тони? Если не нынешнее местонахождение поэта, то его историю. Что он все-таки сделал? Наступил на ногу китайским коммунистам – уже понятно. Но тогда они – те, кто уцелел, – и должны за ним гнаться (а может быть, и гонятся). А вместо этого сюда совершенно официально приезжает посланец Чан Кайши из Нанкина, и я сама видела этого жуткого длинного китайца. То есть гонятся за ним свои, для которых он должен бы быть героем. Полная загадка.

А кто сказал, что этот длинный китаец из контрразведки Чан Кайши? Сказала здешняя полиция. У меня хватало опыта, чтобы знать, что далеко не всегда все в порядке в полиции. Иначе зачем было приглашать меня? Но сейчас уже поздно для догадок, сейчас пора такие вещи знать точно.

Тони, Тони, – что это за странная история стихов поэта к «императрице Китая», страны, которая уже девятнадцать лет как республика? И как может Тони вообще помочь мне разобраться в том, что происходит – что-то, как я ощущала, огромное, куда выше, чем история с отловом одного убийцы Гу. Пусть даже его поимка привела к потрясениям по всему огромному несчастному Китаю, но здесь… какое дело до этих потрясений таким людям, как Эшенден и новый губернатор всех СС, ФМС и НМС, вместе взятых?

Конечно, подумала я, это надо уметь – быть знаменитым поэтом и одновременно напакостить обеим сторонам бесконечной китайской войны.

Но это все – завтра, завтра. А сегодня?

Сегодня у меня было еще нечто весьма ценное. А именно множество вопросов, на которые уже был ответ, и несколько – без ответов. Их следовало просто перечислить. И это уже принесет пользу.

Первое. Зачем приехал в Куала-Лумпур Дай Фэй – если говорить об официальной цели его появления? Кажется, тут картина ясная. Слово «Франция» возникало в этой истории уже не раз. Французские булочки, которые пек в Сайгоне господин Нгуен. Франция, где этот действительно уникальный аннамит прожил несколько лет и создавал там коммунистические организации. Блестящий французский язык поэта Дай Фэя, который изучал литературу – где? В Париже, так же как в Женеве и Гейдельберге. Томик то ли Рембо, то ли Верлена, оставленный им в комнате. Вот, кстати, вам весь набор доказательств того, что этот исчезнувший из отеля постоялец – тот самый профессор двух лучших китайских университетов и гениальный агент по совместительству.

Да, он не говорит на местных диалектах, то есть в городе Куала-Лумпуре он – немой и глухой человек. Но у него остается зрение. То есть он попросту знает кого-то очень важного в лицо. Знает, конечно, еще по Франции. И без малейших сомнений, этот кто-то – Нгуен Патриот.

Хорошо, а что происходило с поэтом Дай Фэем после его прибытия? Он исчез, и – какая-то важная уже для британцев операция развалилась. Уходивший в отставку Таунсенд превратился в полное ничто. Да и Эмерсон, с его судорожным арестом Тони, смотрится не лучше – а ведь, если я правильно понимаю, его глупым человеком коллеги не считают. В общем, хаос и отчаяние.

Значит, смысл операции был в том, чтобы опознать в лицо Нгуена Патриота и дальше действовать исходя из этого?

Но наверняка не только это. Что-то творится в городе Куала-Лумпуре, отчего сбиваются с ног британские агенты. Зачем сюда приезжал этот худой, на вид похожий на юношу, человек из Парижа, Кантона и Сайгона? Что-то крупное готовится или готовилось. И мне надо бы разобраться в этом, а как, если у меня твердая инструкция от высшего из всех британцев в Малайе: работать самостоятельно?

Следующий факт. Убийство человека, который и так уже через несколько дней уходил, готовясь сдавать дела Эмерсону. И не только это убийство, а поспешная попытка убрать с дороги – пусть на время – Тони, косвенно также и Магду, меня. И вот кто-то хотел избавиться от меня еще и сегодня. Но в отношении меня, видимо, сегодня всем и все уже ясно. А вот почему никому не известный в городе человек, Тони, да еще – как все тогда наверняка думали – беспомощный инвалид, кому-то помешал буквально чрез пару дней после приезда?

Тут у меня давно уже был готов один интересный вывод. Так же как и Дай Фэй, Тони знал кое-кого в лицо. Даже помахал этому кое-кому рукой. Хотя несколько дней потом не смог вспомнить, кого же это он приветствовал, – но об этой забывчивости Тони знала только я, а некто другой видел лишь этот взмах руки. И куда же покатил свое кресло после этого приветствия Тони? К столику уходящего главы секретной службы Куала-Лумпура! Понятно было, что после этого оба должны были быть убраны с дороги. И мы с Магдой заодно.

Тут я вспомнила Нгуена Патриота, несущегося к выезду с площади на моем черном звере. А как он не побоялся появиться в самой середине толпы тех людей, что искали его, сбиваясь с ног?

Кто-то недоработал, подумал я. Кто-то не думал, что Тони выпустят из тюрьмы, что он уже через день будет вывезен, несмотря на рану, на паданг… Кстати! Ведь Тони без малейшего усилия сделал ту самую работу, для которой сюда был вызван, с любезного согласия господина Чан Кайши и его соратников, знаменитый Дай Фэй. Но кто же мог знать, что тут окажется американский советник, видевший Нгуена еще в военной академии в Кантоне? Вот уж случайность, так случайность.

Следующая группа вопросов. Я, собственно, уже касалась ее – когда упомянула два почерка, два стиля поведения.

С одной стороны, ясно, что некоторые вещи мог организовать лишь кто-то опытный, знающий здесь всех и все, способный выйти на контакт с преступным миром, знакомый с Вонгом. И способный потом спокойно этого Вонга убрать. Личность, в общем. Знаю ли я ее? Очень, очень возможно. И это даже огорчительно, не правда ли, господин Робинс? Другое дело, с какими целями вы это делаете – если это вы. А кто еще, кроме вас?

Но есть и другой стиль работы. Робкий, мелкий и неудачливый. Кто по вдохновению спрятал маузер? Первоначальный замысел всей истории был далеко не мелкий, а очень сильный. Итак, один, умный, убирает господина Таунсенда, другой – нервный, мелкий, глупый, все ему портит и так же глупо покушается на меня.

Их двое? Они дружат между собой или не очень? Знают о существовании друг друга или нет?

Случайность, случайность. Сколько раз случайность вела к катастрофам? Сколько раз десятки, сотни умных людей вели дело к великой цели, и их усилия уничтожала какая-то глупость и мелочь?

Это случилось в прошлом году. Ричард Сун, с упоением рассказывавший мне о том, как изменится мир: англичане строят потрясающий воздушный корабль, который поплывет через океаны, над трубами лайнеров и волнами. Ему не требуется аэродромов. Подъемность – куда больше, чем у любого аэроплана. Бальная зала, обеденная, курительная, кабины, как в поезде, для 100 человек. Пять громадных, как у лайнера, дизельных моторов. И таких должны были создать еще десяток.

Но гигантов не будет, ни одного, остаются только ненадежные аэропланы, как у Ричарда, потому что первый из воздушных кораблей погиб в прошлом году возле Бово, под Парижем, совершая первый парадный полет. Погиб госсекретарь по авиации, множество инженеров, гостей. Сгорел дотла в какие-то минуты самый большой и дорогостоящий воздушный корабль мира, его строили 5 лет. А дело, как сейчас, наконец, выяснили, было просто в том, что громадная кабина слишком долго терлась о землю, когда корабль заблудился в тумане и пытался сесть. Трение высекло искру, она подожгла водород там, наверху. Этого не должно было быть. Это была случайность.

Итак, итак… А двое ли было моих злоумышленников? Или еще больше?

Потому что есть еще некий молодой европеец, спускающийся по винтовой лестнице сзади «Колизеума», сразу после того, как там раздался первый выстрел, убивший господина Таунсенда. Это, в общем, факт. Хотя – кто сказал, что он был? Малаец? Если так, то малайцу – уборщику синема по соседству – незачем врать, сказал то, что видел. А кто мне рассказал о малайце? Робинс, к сожалению. Опять Робинс.

Но в любом случае совсем посторонний человек не мог сделать массы вещей, требовавших того, о чем я уже сказала. Опыта, связей, знаний.

Далее, откуда вообще в городе неизвестный молодой человек? Это не кто-то из сидевших в зале «Колизеума» – я помню их всех: полицейских, плантаторов, городских служащих. Из тех же, кто там в день перестрелки не был, – Эмерсон, что ли, вот к кому подходит это описание. Небольшой, молодой… Но не слишком ли я даю волю своей фантазии?