Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

– А веселый пароход – это хорошо, – сказала Магда.

– Небо в звонах и стонах – тоже, – недобро сказала я.

– Да нет же, нет, – снова сморщился Тони. – Он не веселый даже, а как бы это сказать – счастливый, беззаботный. А уж насчет неба – это я тут себе позволил лишнего. Лучшей рифмы не подбиралось. На самом деле оно как бы грозовое. Но главное не в этом. Понимаете, женщина просто пишет деловое письмо. Но ритмично и в рифму. А Дай Фэй устраивает ей в ответ фейерверк неожиданных красок, мыслей, звуков. Это, чтоб меня черти взяли, щедро. У нее – все ясно: уважаемый возлюбленный, я сейчас высоко – кстати, это во многом благодаря тебе, спасибо. Но если что случись – хочется иметь запасной вариант, куда бежать. А не случись такое – тогда извини. Это только шанс для нас, но лучше это, чем ничего. А поэтому хватит рисковать, бери у меня деньги на билет в Америку и будь доволен. А Дай Фэй в ответ… «И двух судеб немыслимых слиянье». М-да. Никогда не догадаться, что у него в следующей строчке. Ах, что говорить. Хотя надо признать – она пишет мило, изящно, и это, конечно, на голову выше здешних имитаций классики. Это – все-таки стихи. Но там – поэзия.

– А другие ее стихи? – напомнила я.

– Да, – вздохнул Тони. – Честно говоря, не стоит вашего внимания. Сплошные уговоры, чтобы не занимался ерундой и собирал вещи за океан. Квохтанье озабоченной курицы. Ей действительно не хочется, чтобы его тут настигли, это чувствуется.

– Я не ослышалась – она в вашем переводе, полковник, что-то говорит насчет того, что подарила ему жизнь?

– Не ослышались, мадам Амалия. Но нет никаких признаков того, что пишет его мама.

– Вот вам и ария Тоски, – сказала я.

– Осталось послушать арию Чан Кайши из оперы Пуччини «Тоска», – сказал Тони с непередаваемой интонацией. – Припомни, мой мышоночек, как его зовут, там, в опере, – барон Скорпионе? Это та самая сцена, когда господин в военном мундире возвышается на балконе над толпой каких-то католических прелатов, чуть ли не в самом Ватикане, и поет зловещим басом под хор, звон колоколов и грохот полевой артиллерии?

– Я припомнила, – сухо сказала Магда. – Ты отлично знаешь, что его зовут не Скорпионе. И это не артиллерия, а большой барабан. Гениальная ария. Не хватает только волчьих зубов у баса.

– Красиво, – сказал Тони и сокрушенно вздохнул. – Как мы живем, как живем! Наконец-то мы достигли вершин духовности. Дорогие мои дамы, как я вас понимаю – оказаться в настоящей опере, пролить сладкую слезу над неземной красотой собственного вымысла. Дайте я прочту вам кое-что… нагло украдено у одного гения, не помню какого:

 
^{О великом Дай Фэе
Спорил я и две феи,
О печальном поэте
Мы грустили с тобой.}
 

– Боже мой, Тони! Еще немного – и мы увидим рождение новой звезды!

– Дорогой, спасибо за «фей».

– Вы лучше фей… Бродить по хрустальным залам вашего воздушного замка и любоваться странными зарницами на горизонте? Мне там было с вами хорошо. Но. Но.

Тут Тони спустил на пол одну ногу, здоровую, потом, помедленнее, вторую, простреленную. Легко, со вкусом, поднялся, как юноша. Чуть помедлив, перенес часть веса на ногу, не вызывавшую у него сомнения, взял новенькую полированную малаккскую трость светлого дерева с закругленной рукояткой, висевшую не спинке кровати. Оперся на нее обеими руками.

Когда Тони лежал, перебирая бумаги, – это был профессор, пусть с необычайно желчным характером. Сейчас передо мной, несмотря на трость, стоял профессиональный военный. Парикмахер из Селангор-клуба, тот самый, с волшебными руками, привел накануне в порядок его прическу, сделав ее очень короткой, и тщательно подстриг бородку. Но это было не так важно, было и нечто иное: никто, кроме военных, не может так держать голову, спину, шею, плечи.

Мы с Магдой смотрели в его строгие глаза за стеклами очков и понимали, что Тони искренне огорчен тем, что собирался нам сказать.

– Но, дорогие дамы, – сказал он, глядя прямо перед собой. – Ваша китайская Тоска не смогла бы писать ответные стихи своему гениальному Каварадоси. К сожалению. Мадам Сун Мэйлин, первая леди Китая, имеет одну необычную особенность биографии. Она, после обучения в Америке, говорит не просто на отличном английском – у нее еще и южный акцент. Жители Луизианы позавидовали бы. Зато…

Тони аккуратно поднял трость на дюйм над полом, посмотрел вниз, чуть покачался на обеих ногах.

– Зато она очень плохо знает китайский. Шанхайский диалект – да, говорит. Но когда она сердилась на слуг, то ее заклинивало – переходила на английский, тут прибегал мажордом и переводил провинившимся ее речи. Об этом газеты писали постоянно, тут нет никакого секрета. Она занималась с учителем, чему-то научилась, пыталась писать. Но стихи? Увы. Использовать труд секретарей? Только представьте себе всю эту ситуацию. Слишком сложная конструкция. Слишком много доносчиков.

Тони постарался с легкостью опуститься на кровать – немножко боком и держа голову так же прямо. Вторая нога последовала за первой, пусть и с отставанием.

– Так что все, что у нас есть материального, – вот это. Несколько газетных страниц, покрытых рядами иероглифов. Я безмерно сожалею, что не смог оказаться вам полезен, мадам де Соза. Вы открыли не просто хорошего поэта. Это великий поэт. Но одна из присутствующих здесь дам называет наше с вами единственное доказательство тому – как? Несколькими рядами марширующих по бумаге тараканов. Боюсь, это не то, что вам было нужно.

15. O, MAR!

И я начала метаться по городу. А поскольку город совсем маленький, а «роуял-энфилд» – большой и сильный, то, боюсь, нечто черное и ревущее, мелькающее мимо лавок, стало там предметом общего обсуждения.

Сначала я пронеслась через мост и мимо Букит Нанас почти обратно, к Стоунеру, но вместо этого миновала величественный дом Бока, еще пару не менее грандиозных китайских дворцов и затормозила у «Грейт Истерн» на Ампанг-роуд. Названия отелей все одинаковы, но уже внутри становится абсолютно ясно, что это за заведение. Здесь китайским было все, от мебели до запаха. Что неудивительно – такое уж место Ампанг-роуд. Хотя дальний конец ее упирается в ипподром, и тут уже китайский мир встречается с британским, а дальше – кому удача улыбнется.

– Господин управляющий, – сказала я толстолицему китайцу, встретившему меня поклонами. – Инспектор Робинс шлет вам привет. Тот самый полицейский, который…

– Ну конечно, я знаю господина Робинса, – заверил меня управляющий.

– Если надо, спросите его, знает ли он Амалию де Соза – то есть меня, – сделала следующий ход я. – У меня здесь инвестиции в беспроводное сообщество, но дело не в этом. А в том, что я ехала мимо, а он попросил меня кое о чем. Телеграмма, господин управляющий. Робинс не может найти телеграмму, которую прислали тому китайцу из Китая, который исчез, помните? Он получил ее, видимо, сразу же после приезда. И вот Робинсу непонятно… да вы вообще отдавали ее инспектору? Кстати, я бы позвонила от вас, узнала, на месте ли он сейчас.

– Беспроводное сообщество? Мадам Магда? – с восторгом отозвался управляющий. – Вы знакомы с мадам Магдой?

Я мрачно молчала, и он чуть поник:

– А телеграмму я инспектору Робинсу вообще не отдавал. Потому что тот исчезнувший господин ее, кажется, сжег в пепельнице, там был какой-то пепел. Телеграмма ждала его, когда он приехал, я ее поэтому помню. Из-за границы.

– Из-за границы? А на каком языке?

Вот здесь управляющий напрягся, потом пожал плечами:

– Английскими буквами, но я не читал… Конфиденциально…

Угу, на французском, конечно, поняла я, рассыпаясь в благодарностях и одновременно звоня Робинсу.

Значит, эта женщина – кто бы она ни была – и правда предупредила Дай Фэя. Впрочем, тут я ни в чем и не сомневалась. Приехал – получил предупреждение от той, которая таким образом «подарила ему жизнь», – мгновенно исчез, как только ему сообщили, что его спрашивает «господин из Китая». Это все – не загадка. У меня есть загадки посерьезнее этой. Например, кто все-таки вступил с поэтом в переписку на страницах сингапурской газеты. Телеграф из Нанкина? На китайском? А как эта штука работает, с их иероглифами? Есть ли в Китае телеграф на китайском? А если авиационной почтой, то не слишком ли это долго?

«Роуял-энфилд» понесся обратно через мост – и налево, в полицейское депо на Блафф-роуд.

– Господин Робинс, – сказала я, глядя на висящий на стене портрет его превосходительства, в орденах, с острым подбородком, подпертым беспощадно жестким, расшитым листьями воротничком. – Я хотела пригласить вас куда-нибудь в город, на ланч, потому что… Скажем, просто съесть хороший наси лемак – кто, кроме вас, знает, где это умеют делать?

Робинс, избегая моего взгляда, начал отказываться. Понятно, почему: время после ланча у него теперь бывает занято кое-чем важным. Не каждый день. Допустим, по вторникам и четвергам – мужчины, как я слышала, планируют свою жизнь именно так. И некоторые женщины тоже.

– Ну, понятно, что у вас много дел, и даже неприятностей, – продолжила я. – И если я скажу, что, возможно, решу скоро некоторую часть последних, – вы очень удивитесь?

Он помотал головой, и я поняла, что этому человеку сейчас действительно плохо, и только я знала, почему.

Мое сообщение насчет сожженной телеграммы его никак не заинтересовало – похоже, что дело исчезнувшего поэта его касалось сейчас в минимальной степени. Да и потом, что тут непонятного – как-то же Дай Фэй должен был быть предупрежден.

Мне надо было уходить. Я поблагодарила его за констебля у дверей Тони и Магды и уже в последний момент – по наитию, и только, – задала вопрос, снова взглянув на орлиный профиль главного британца нашей земли:

– Господин инспектор, любопытства ради: вы ведь встречались, как я знаю, с его превосходительством, и неоднократно. В последний раз – накануне моего приезда сюда. А нельзя ли мне узнать, что вы обсуждали? Ведь мы все знаем, что колонии с ним предстоят большие перемены. Это как минимум интересно.

Робинс страдальчески поднял свои черные брови, потом погладил ниточку усов над верхней губой.

– Я огорчу вас снова, госпожа де Соза. Мы не говорили о его великих планах. Понятно, что из этого лоскутного одеяла – ФМС, НМС, Стрейтс-Сеттлментс – надо делать что-то единое и управляемое, одну Малайю. И он это делает, а все прочие протестуют. Но мы с ним говорили в последний раз о чем-то куда более прозаичном. О палках, представьте себе. Вы ведь знаете, что такое палка-кандар?

– О, да, – сказала я. – Я местная леди. Еще бы не знать.

Констебли, опора всей и всяческой власти здесь, редко ходят с оружием – этого не нужно. Зато темная, отполированная шершавыми руками палка в полтора с лишним ярда длиной и в три дюйма толщиной – другое дело. Это, собственно, такой же символ власти, как и портрет его превосходительства над креслом инспектора. Ей можно убить, ей можно врезать злоумышленнику по голове, и, в общем, никакого другого оружия полиции здесь не нужно.

– Так вот – и надеюсь, что вы не будете повторять все очевидные в таком случае шуточки, – у полиции штата Селангор истерлись или потрескались эти самые палки. Да-да, спасибо, что ничего не говорите. А дерево кандар, как вы знаете, здесь не растет, оно из Индии. И я уже полгода не могу заставить свое селангорское начальство вытрясти из его сингапурского начальства деньги на новую партию палок-кандар из соседней колонии. Вы знаете, какая сейчас ситуация, плантации закрываются, цены на олово и каучук скоро упадут еще ниже, если это вообще возможно, бюджет плачет. Но ведь как раз в такой ситуации, когда толпы рабочих с шахт и плантаций начали уже воровать овощи с чужих огородов, палки нужнее всего! Потеряв терпение, я напрямую сказал об этом…

Робинс дернул головой в сторону портрета над креслом.

– И вы бы видели выражение этого умного лица! Он, с его талантами в китайской литературе, с его потрясающими планами – для которых тоже нет денег, – минуты две пытался сообразить, о чем вообще я. Потом пообещал сказать об этом Генри Онраету. Круг замкнулся.

Нет, это, конечно, не тот ответ, которого я ждала.

Кивая в такт своим мыслям, я снова оседлала зверя и начала обстоятельно думать о наси лемак. Поскольку время ланча действительно пришло.

Есть такой народ, о котором, живя в Малайе – и особенно, как я, в Джорджтауне, – часто забываешь. Как ни странно, это малайцы, дети этой земли. Которые выращивают на ней отличный рис, то есть «наси». А наси лемак – это рис, сваренный в кокосовом молоке. Подается в банановых листьях. А в серединочке белого, дымящегося риса, если этот темно-зеленый лист аккуратно развернуть, должно быть вареное яйцо, чуть-чуть маленьких жареных рыбок, креветок или мяса, чуть-чуть карри и самбала. Просто еда, крестьянская малайская еда, но если ее сделать правильно… и проголодаться к моменту, когда солнце бьет прямо сверху по полям шляпки… И съесть этот рис, от уличного торговца с его коромыслом, – съесть пальцами, стоя посреди улицы… И если попросить, чтобы малаец большим, как топор, ножом с хрустом срубил верхушку кокосовому ореху (прозрачный сок щедро брызжет из-под лезвия), воткнул туда темной рукой коктейльную соломинку…

Я въехала на Бату-роуд, уперлась в множество тележек, с которых разгружали ткани, тихо зашипела, начала оглядываться.

И перед носом ползущего мне наперерез ободранного «хадсона» свернула вправо, где была не Бату-роуд, а Бату-лейн. В другой мир, кончавшийся очень странным и даже страшноватеньким, но всеми любимым зданием мохамеданского храма, куда, по большей части, ходят индийцы этой веры. Вошла в маленькую, но яростно шумящую и пахнущую жасмином Индию.

«Зачем я еду сюда? Может, все-таки наси лемак? – мелькнула у меня мысль. – Неужели я опять буду это есть?»

Еще как буду, ответила я себе. Вот именно это и съем, прямо сейчас. Да, вредно. Да, я буду когда-нибудь безобразно толстой. Но…

Ресторан «Джай Хинд» – очень узкий, длинный, уходящий внутрь, весь в кафеле цвета розовых женских трусов. Красоты – ноль, зато обаяния… и уюта… И он бедный, совсем бедный. Здесь едят с жестяных подносиков-тали, например, вот это – большой хлеб с темными пупырышками, который по кусочку макается в три углубления в подносике, с разными соусами. Справа у входа, почти на улице, добела раскаленный изнутри мощный тандур, из него как раз сейчас извлекают, как букет цветов, шпаги с рыжими тандури-чикенами. Ну, курица – это для местных богатых. А мне просто надоело проходить мимо этого десятицентового рая и вспоминать потом запах хлеба, чуть с дымом, из вот такого тандура.

– Элистер, – сказала я еле слышно, себе под нос. – Какой хлеб бы ты выбрал? Тут есть чапати, с соусом из дала, нан обычный, нан с чесноком или сыром, и парата с далом или сыром, роти чанай с далом, тоса с ним же, а если не хлеб, то рис-брияни. Так что?

Ты не все знаешь в этой жизни. Есть такой хлеб, если это вообще хлеб, который у вас в Калькутте не делают. Вот его-то…

– Роти чанай, – сказала я, – две штуки, соус дал.

Через головы индийцев, погружающих длинные пальцы в рассыпчатый шафран риса с соусом, я смотрела за любимым спектаклем: юноша сначала элегантно швыряет комочек теста о металлический стол, блестящий от топленого масла священной коровы, потом начинает превращать его масляными пальцами в тонкий блин, потом этот блин, как белый платок или даже шаль, летает в его руках, становясь полупрозрачным. И тут уже эту шаль надо сворачивать в несколько раз, превращать снова в блин обычного размера и бросать на обычную сковородку, без всяких тандуров. Сейчас, сейчас юноша перевернет его, похлопает руками с боков для пушистости… Но пока первый роти жарится, второй шарик теста начинает превращаться в белую шаль, летающую над его головой.

Вот в таком заведении мы с Элистером сидели в самый первый день, он держал сигарету большим и указательным пальцем, я, кажется, уже тогда любила его так, что помню только эту сигарету и гордое нахальство лучшего из лучших.

И вот они, передо мной, упругие, с хрустящей слоеной корочкой, на зубах – между каучуком и слоеным тестом из Вены, где я не была. Соус, желтоватый с зеленью, обжигает, обжигаются и жадные пальцы, макающие в него кусочки горячих роти.

Хозяин «Джай Хинда» окидывает меня удовлетворенным взглядом, внимательно осматривает мой португальский профиль и несет к моему столику… что это? Целый поднос маленьких, круглых, с зазубренным краешком, португальских яичных тарталеток, с матово блестящей цыплячьего цвета серединкой.

– Нет, – говорю я, – нет, нет…

– На вынос, с собой, – утешает меня он и, сверкая откровенно издевающимися глазами, как дьявол-соблазнитель, пододвигает поближе жестяной лопаткой шесть кружочков.

– О, боже ты мой, – говорю я.

Жара на тротуаре становится уже нечеловеческой, но в этом квартале никого жарой не напугать, и до самого мохамеданского храма бодро несутся звуки старого граммофона: Хэри Ризер и Клубные Эскимосы. «Каждая маленькая птичка дает отдохнуть перышкам в гнездышке на закате, каждый маленький ветерок вздыхает об умирающей любви на закате…» – пою я под нос с энтузиазмом, и мне отвечают квакающие трубы, полный оркестр да еще и веселые ксилофоны.

Последнее усилие – и я все окончательно пойму и все правильно сделаю. Нет, я ни о чем не жалею, господин Эшенден. Я вам очень благодарна за ваше письмо. И скоро все будет кончено. Что там остается сделать? Понять, как могла женщина-Феникс писать ответы своему поэту с такой бешеной скоростью, пусть даже авиапочтой. А если не она, то тогда… Тогда вообще все интересно.

Так, а кстати – о почте.

Распечатываю письма (когда доставала их, коснулась пистолета и быстро отдернула руку). Одно от Бока, к которому завезли новые автомобили, второе – от «Ротари-клуба», мне напоминают, что по пятницам у них танцы (но с кем я приду?), а через два дня меня ждут туда на вечеринку в саду, и вот оно – третье…

Третье – доставлено курьером селангорской администрации, это та самая бандероль. «Дальневосточные рассказы» господина Уильяма Эшендена, все как в первый день этой истории, но тут уже второй том, а в нем…

Обратный билет до Сингапура. На завтра. То есть как это – я доезжаю на знаменитом ФМС-экспрессе до Сингапура, потом, не выходя в город, перехожу… а может, и не перехожу на ту сторону перрона, а просто остаюсь в этом поезде и еду обратно в Куала-Лумпур?

Что ж, как раз вовремя. Завтра.

А пока что – ну, я же знала, что сегодня будет тяжелый день.

Обратно в «Колизеум», отсюда всего сотня ярдов.

Потому что, как сказал мне Робинс, Эмерсон сейчас должен быть именно здесь – никак не мог раньше вырваться на ланч. А у меня к нему накопилось очень много вопросов. Которые нельзя было задавать. Хотя один, один вопрос – может быть, все-таки можно?

– Господин Эмерсон, – сказала я, всматриваясь в его лицо – да, умное, нормальное, человеческое лицо, выцветшие усы и брови, светлые глаза. Если бы я родилась в Португалии, мы с ним могли бы быть друзьями. Но в колонии, где моя малайская и сиамская кровь давала повод называть меня «помеченной смоляной кистью», мне оставалась лишь роль экзотического создания. Ну, и пусть. – Господин Эмерсон, я давно мечтала подкупить офицера полиции его величества. И вот, наконец, случай представился. Это вам.

– Вы думаете, вы меня подкупаете, госпожа де Соза? – спросил он, рассматривая картонную коробку, сквозь которую проступали пятна масла. – А если всего лишь подкармливаете? И, кстати, что там, внутри?

– Профессиональная черта, господин Эмерсон, – любопытство? Я понимаю, что португальские яичные тарталетки делают по всем Стрейтс-Сеттлментс, но вот эти, кажется, неплохи. Как раз на десерт.

– Я, кажется, досидел тут почти до времени чая, и раз такое дело… В общем, задавайте ваш вопрос.

– Только один? Здесь целых шесть тарталеток, – запротестовала я.

– Нет уж, пополам. И я тоже вас о чем-нибудь спрошу. Хотя я и знаю, что не должен этого делать, и мы работаем с вами отдельно… Бой – два чая, индийских, настоящих!.. Но, с другой стороны, мы же оба понимаем, что никогда не надо понимать инструкции слишком буквально, бывают особые ситуации. Ну, допустим, я вам оказываю содействие, так?

– Заранее спасибо. А вы меня можете спросить, чем я тут занимаюсь, и вот тогда я точно не отвечу. Нет уж, ешьте все шесть штук.

– Да не так уж сложно понять, чем вы тут заняты. Пасете наших американских собратьев. Замечательные ребята, причем оба, но им и правда вредно соприкасаться со мной и моей работой слишком тесно. Потому мы с вами и делаем вид, что как бы не знаем друг друга. Хотя если бы вы слышали, как о вас говорил Генри Онрает… Ну, ладно, это вы и так себе представляете.

Что, обо мне говорит с восторгом главный полицейский ум всей колонии? Амалия де Соза делает успехи.

Я посмотрела на краешек стола: и ведь действительно господин библиотекарь везде таскает с собой пару книг!

– Это что, футляр для пистолета? – поинтересовалась я.

– Зачем мне футляр? В последний раз, когда я к этим томам прикасался, то был Гиббон – закат и гибель Римской империи… Это был первый вопрос, госпожа де Соза.

– Очень своевременная книга… Мой второй вопрос – мы с вами случайно не встречаемся завтра в некоем поезде в Сингапур?

– Нет, меня никто туда не зовет, и слава богу – не хотел бы я признаваться в том, как у меня идут дела. А вас, значит, кто-то уже хочет расспросить. Удачи вам.

Этот парень, с его быстрой реакцией, нравился мне все больше и больше.

– Третий, и последний вопрос: а вот этот длинный китаец, который приехал в гости из Нанкина, он все еще здесь? И чем занят?

Эмерсон удивился:

– Боже мой, а он-то вам зачем? Да никаких секретов – да, он здесь, я отпустил его якобы гулять по китайским кварталам. Уже второй день. Чертовски не хотел этого делать, там и без того в каждом доме хранится по гоминьдановскому флагу или портрету этого их новоявленного бога – Сунь Ятсена, а тут приезжает его пророк из новой китайской столицы… Но не могу же я запретить ему то, на что имеет право любой турист. Ну, а потом, у меня от него мурашки по загривку, вдобавок его дела несколько потеряли актуальность, ну, пусть там делает что хочет.

– А тот человек так и не выходит на связь? – наугад спросила я.

– К сожалению, нет. А когда теряется такая знаменитость, то это плохо влияет на моральный дух… стоп, госпожа де Соза, это что – четвертый вопрос? Плохой крикет. Надо поразмыслить о влиянии сладкого на скорость мышления.

– Ну, тогда я его не задавала, – сказала я, чуть не опрокинув чашку.

Что значит – знаменитость? Как это так – знаменитость? Какое Дай Фэй имеет отношение к моральному духу – кого?

Я оставила Эмерсона с тарталетками наедине и пошла вверх по лестнице. У меня начала кружиться голова, и жара была ни при чем.

Что все это значит? Зачем Эмерсону вообще нужно, чтобы Дай Фэй выходил на какую-то связь? Я бы подумала, что мой поэт вообще никому, кроме китайского убийцы, уже не интересен. Простая логика: за него сделал работу Тони, опознав Нгуена. Неважно, что тот сбежал, – это уже второй вопрос, приметы его теперь известны и, в общем…

Каким образом Дай Фэй может быть сегодня проблемой для англичан?

Я сейчас лишу вас дневного сна, молча пообещала я Тони и Магде.

Но они уже шли мне навстречу по коридору – они шли! То есть шел и Тони, мелкими шагами, опираясь на трость.

А дальше он начал медленно спускаться по лестнице со мной под руку.

– Завтра он обойдется уже без повязки, – сообщила мне Магда. – А давай засадим его для конспирации обратно в инвалидное кресло. А то он что-то очень оживился.

Эмерсон радостно замахал «американским собратьям», но я потащила обоих мимо него в соседнюю залу, там, где по вечерам играл бэнд.

– Тони, – шептала я по дороге. – Решите одну загадку. Вы не говорили случайно как с Таунсендом, так и с Эмерсоном насчет некоей исчезнувшей знаменитости, без которой все пошло не так? Что про этого человека вам говорили, дословно? Вспомните, Тони!

– Да что там вспоминать, дорогая мадам де Соза, – зашипел он, оглядываясь. – Знаменитость и живая легенда. Он действительно должен был здесь появиться, но сгинул. Его зовут капитан Энди.

– Тони, он что – не китаец? Это не наш китаец? Здесь пропало два агента, а не один? Два агента – и оба пропали?

– Такой здесь климат. Или тигры. Нет, это никакой не китаец, он англичанин. Действительно легенда. Никто его не видел, работает всегда один. Его еще зовут – шпион из Калькутты.

Я подняла пальцы (вместе с рукой Тони) к горящим ушам. А потом мне стало холодно.

– Чего про него только не рассказывают, – продолжал Тони, ничего не замечая. – Блестяще знает малайский, говорит с султанами, начал здесь карьеру много лет назад, потом был взят в Индию…

Как – знает малайский? Как – много лет назад? Значит, это не он! Да нет же, нет, – сколько их там, в Калькутте, которые стоили бы такого восторга британских собратьев? Это просто легенды, которые вьются вокруг твоего славного имени.

Нет, Элистер, ты у меня не исчезнешь, молча говорила я себе. Если это ты. Что за странные легенды – откуда взялся малайский язык, почему тебе добавили возраста? Неважно. Что со мной – я в пустоте. Вокруг меня тени людей, которых нет, они исчезают. Они пропали вместе? Или отдельно? Все надо ускорить, всех рассердить, расшевелить, заставить делать ошибки, говорила мне моя голова.

– Мой дорогой, как тебя любят эти секретные британцы, – шептала тем временем Магда, не замечая, что со мной творится. – Как это они тебе рассказали такую страшную тайну?

– Элементарно, дорогой молочный жирафик. Я сдал за это Эмерсону всю американскую резидентуру в Пенанге.

– Что? – начала я поворачиваться к нему.

– Мадам Амалия, вся резидентура – это старина Хомер, который уже полгода не получал своего секретного жалованья от наших с Магдой любимых Штатов. Он будет только рад. Наше отечество сейчас вообще очень мало интересуется чем бы то ни было, у него и армии-то нет, дивизии две, только вот остались какие-то линкоры в Перл-Харборе… Да и вообще, про Хомера британцы в Джорджтауне знают все, этот Эмерсон всего лишь сможет теперь сравняться с ними в информированности…

Я с ужасом подумала, что загадочному Оливеру из Сингапура, тому, которому звонят в крайнем случае, придется еще долго разгребать за мной остатки всей этой истории.

– Хорошо-хорошо-хорошо, – сказала я (моя голова совершенно самостоятельно от всей прочей меня вспомнила, о чем я еще хотела поинтересоваться у Тони). – Следующий вопрос. Скажите, полковник, – и сядьте вот сюда – если человек талантлив, то талантлив во всем?

Тони – и Магда – кажется, начали понимать, что со мной творится что-то не то.

– Как бы вам сказать, – задумался Тони, с подозрением поглядывая на меня. – Вообще-то мысль в целом верная. Вот, например, есть такой генерал по кличке Собачье Мясо – Чжан Цзунчан, правивший Шаньдунским полуостровом, пока туда не пришел Чан Кайши и не навел порядок. Так вот, этот слоноподобный полководец мог пить литрами, без особого эффекта. Его солдаты были известны как любители «открывать дыни» – раскалывать головы одним ударом. Своим наложницам он присвоил номера, так как имена их запомнить не мог, особенно двух француженок. А вот другой такой же властитель целой провинции, генерал У Пэйфу, – он писал стихи, имел кличку Генерал-философ, сравнивал себя с Джорджем Вашингтоном и вывесил над столом его портрет. Любил хорошее бренди, и помногу. Националист, не хотел заходить на территорию иностранных концессий – даже к зубному, от зуба и умер. Еще есть «христианский генерал» Фэн Юйсян, который закрыл у себя в феодальной вотчине все бордели, он уважал, наоборот, Глэдстоуна и Бисмарка. И он послал У Пэйфу, когда тот еще был жив, в подарок и в знак упрека бутылку воды. Солдат он подвергал крещению из шлангов, строем. Как видите – все отличались весьма разнообразными талантами.

– К черту всех ваших с Амалией китайцев, – сказала Магда, всматриваясь в мое лицо. – Давайте о прекрасном.

– Хорошая идея, мой милый мангустеныш. И поскольку мы тут упомянули неких француженок, то я утром лежал и думал – какой же прекрасный у лягушей язык, как нежно на нем звучит это слово, обозначающее женское белье. Лан-же-ри. Нет, даже так: ланж-ри.

– Омлет, – сказала я. – Ом-ме-лет-тт.

– Так, моя дорогая, ты заговорила о еде. Какой хороший признак. Что с тобой – тебе принести что-то поесть или лучше выпить?

– Нет, нет… Только не это. Ля-ля-ля… Дзынь, дзынь. «Каждая маленькая птичка дает отдохнуть перышкам в гнездышке на закате»…

– Ну, наконец-то. Я просто боялась за тебя, когда ты все эти месяцы ходила и пела вот эту жуткую песню про морскую еду.

– Какую, к черту, морскую еду? O, mar, o, mar – это про море, Магда! Это называется Traz d’Horizonte – о, море, принеси мне новости о моем возлюбленном, он уехал туда, где небо сходится с твоей водой, и оставил меня на берегу с шарфиком в руке. Ах, как грустно. Как они это делают, в Лиссабоне, – когда гитара и мандолина рыдают вместе!

Я всхлипнула, но мгновенно застучала пальцами по столу в пустом зале:

– А сейчас – другая песня. «Каждый розовый бутончик – спи-и-ит!! Когда тени – по-о-олзут!!!»

– Так, – сказала Магда. – Мальчик нашелся. Ну, наконец-то.

– Может быть, нашелся, а может быть, и нет. Нет, я просто пою песенку. Потому что завтра я поеду кататься на поезде. В Сингапур, где устраивают свадьбы духов. Где распродажи платьев уже – даром, за доллар. Каждая маленькая птичка, ля-ля-ля…

И только когда я вышла из «Колизеума», я поняла, что страшно устала. А ведь еще надо заехать к Данкеру и запугать его чем-нибудь. Это так отлично на него действует.

Дебби, узнала я от Данкера, сегодня отпросилась, у нее очень важные дела. Будучи в сущности доброй и снисходительной тварью, я взяла у Данкера пачку рейтеровских листков и села в раскаленную душегубку читать новости о сумасшедшем кровавом мире, где нет и не может быть войны, но где людей убивают сотнями.

Главнокомандующий Чан Кайши едет в Цзянси руководить операцией по подавлению коммунистов. Это уже третья кампания в этой провинции, две первых кончились для Гоминьдана катастрофой. Чан Кайши заявляет – победа или смерть. Вместе с немецкими советниками он прибыл в свой штаб в Наньчане, у озера, этот городок уже превратился чуть ли не во вторую столицу Китая. Там же пройдет съезд партии Гоминьдан, там же будет представлена публике книга главнокомандующего – «Размышления в поисках души».

В Лондоне король Джордж вновь на пути к выздоровлению, он прогуливался по лужайке Виндзорского замка полчаса, а потом прошел полями до Фрогмора. Принц Уэльский (человечек с большими грустными глазами, которого действительно любит Англия и полмира в придачу, вспомнила я) играет в гольф в Суррее.