Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

Робинс оттолкнул кресло, прошел, сотрясая доски пола, к мощному железному шкафу в углу. Загремел ключами, достал из-за толстой двери большой манильский конверт, весь в жирных пятнах. Осторожно поднес его к моему носу.

Не каждый раз удается нюхать явно протухшее карри – обычно этот запах является прохожему свежим, мощным, щекочущим ноздри, заставляющим бросить все и сделать три шага в маленький индийский мир за тканевой занавеской.

– История вот какая, – с удовольствием повествовал инспектор, двумя руками возвращая конверт обратно, с глухим металлическим звуком. – Да, сегодня я отдаю эту штуку оружейникам, пусть чистят, больше тут ничего уже не сделаешь, хватит антисанитарии. Карри. После которого можно забыть о дактилоскопии. Вы слышали, что пистолет у вашего друга сразу после перестрелки исчез?

– Я уже тогда поняла, что у дела будет продолжение.

– Могло и не быть. Пистолет лежал рукояткой и магазином в блюде с карри, под крышкой, под дверями у вашего майора Херберта. В пятнадцати ярдах от того места, где майор упал, получив свою пулю. Ну, а наутро блюдо оказалось на кухне, там люди страшно испугались, и первой их мыслью было – выкинуть эту страшную штуку в мусорный бак. Обошлось все же.

– Пятнадцать ярдов? – изумилась я. – Да зачем же…

Робинс смеялся, показывая отличные, чуть желтоватые зубы.

– Я же сказал, кто-то умный оказался вдруг очень глупым. Испортил всю картину. Переволновался. Ошибся. Хотя на самом деле испортил убийце всю картину ваш майор Тони. Ну-ка представьте: как должно было протекать убийство, если бы все шло по плану? Кто-то на втором этаже попросту пускает пулю в голову спящему человеку, когда все – что заранее было известно – спустились вниз, на танцы. Ну, все, кроме инвалида Тони, от которого никто не ждал, что он будет бегать. И вот убийца бежит к задней лестнице. Тем временем китайцы Вонга должны вытащить оружие и направить на собравшихся – среди которых, напомню, было полдюжины наших, из полиции. Зачем они это должны были сделать? Да попросту чтобы дать убийце уйти, затеряться в толпе, выкинуть громадный маузер, унести его к реке. Может, и Вонг бы ушел – как он это в итоге и сделал, что-то уж очень грамотно он скрылся. В общем, минуты две мы все сидели бы, не шевелясь. А потом китайцы бы спрятали свои револьверы, извинились – ну, пошли бы в тюрьму, но ненадолго. А мы все поднялись бы наверх, нашли бы тело и вашего майора Херберта. Ведь все китайцы в один голос дают показания, что никакой стрельбы не планировалось. Получили бы за это хорошие деньги. Вонг – очень хорошие. Все счастливы. И тут!

Робинс поднял тонкие брови и театрально развел руками.

– Стрельба с балкона. Стрельба с эстрады. Полный хаос. Это-то ведь никем не планировалось! Непонятно, что теперь делать. И кто-то совершает глупость. Утаскивает у вашего Тони из-под бока его собственный маузер, засовывает его под крышку блюда с карри. Глупо, но в переполохе и не такое бывает. Хотя… кто знает. Может, и не глупо.

Я зажмурилась: теперь мне казалось, что я вижу эту руку, берущую маузер, поднимающую его с пола, – и тут пистолет уходит из моего поля зрения. Все были заняты раной Тони, там была целая толпа народа… Или это уже – мое воображение?

– Три выстрела, – повторила я. – Может быть, пистолет взяли для того, чтобы быстро вытащить из него один целый патрон? А потом уже невозможно было положить его на место незаметно?

– Очень возможно. Но в этом случае убийца не знал одной особенности маузеров, – кивнул Робинс и наклонился над своим чертежом с карандашом в руке, как фельдмаршал Гинденбург. – Это вам не револьвер. Слабое место маузера – что его нельзя быстро перезарядить. Вот тут надо снять крышку магазина, достать обойму, вытащить патрон, вставить обойму на место… Кстати, у маузеров есть второй магазин, если его присоединить – он становится двадцатизарядным, впечатляет, да? Но у вашего друга был обычный магазин, на десять патронов. Из которых в момент изъятия оружия было всего семь.

Мы помолчали.

– Но это слабая улика, – сказал, наконец, Робинс. – Ваш друг мог забыть вставить один патрон в обойму. Правда, в тюрьме он честно сказал, что их там было десять. Но с хорошим адвокатом можно вспомнить, что все-таки девять. Что произошло на самом деле? Вы согласны, что речь о тщательно подготовленном преступлении. Ну, а разве трудно вытащить у вашего Тони один патрон из обоймы заранее? И вот у него находят маузер без одного заряда… Ну, пусть с чистым стволом. Но если учесть, что все равно в коридоре их в момент убийства должно было быть только двое… Напоил – как всегда, убил, почистил ствол, обойму зарядить не успел – что-то в таком роде.

– А зачем тогда тащить пистолет к блюду? – мрачно поинтересовалась я.

– Нервы, – развел руками Робинс. – Или еще что-то случилось не так. Что-то с отпечатками пальцев.

Я сжала губы. Чтобы случайно не сказать вслух то, что меня беспокоило уже два дня.

Точнее, не что, а кто.

Двухпистолетный Коэн. Человек с двумя маузерами на поясе, который несколько лет – сколько, в точности? – был командиром военного советника Энтони Дж. Херберта-младшего там, в Кантоне.

10. Когда мы были удивительными

Я не могу понять этот город, говорила я себе, проезжая по таким знакомым на вид улицам (черепица и ставни наверху, запахи аптеки, лука, соевого соуса и керосина у тротуара). Зачем он здесь, этот Куала-Лумпур? Кто взял квартал (и еще квартал, и улицу) осторожными пальцами и перенес его из моего Джорджтауна или из Сингапура – сюда, в джунгли? Что это за странная улица, кончающаяся ничем – поросший зеленью холм, широкие листья, лианы, цветы, комары, тишина? Почему по ту сторону холма начинается новая улица, и это тоже Куала-Лумпур? Что за дворцы с колоннами вдруг вырастают вдоль дороги?

Как разобраться, где Куала-Лумпур кончается совсем и превращается в деревню, если по всем улицам рикши здесь катят наравне с бычьими повозками?

Где я провожу ночи – в деревне или в чем-то среднем и непонятном?

И вот после долгого жаркого апреля и таких же первых дней мая недоумение, наконец, кончилось.

Я проснулась от счастья. Мокрый шепот за бамбуковыми жалюзи, свежий и влажный воздух джунглей. Джунгли в этом городе, оказывается, ждали только дождя, чтобы напомнить городу, что он на самом деле такое: мириады цветов, мокрая земля, сверчки и лягушачьи вопли.

Шепот А-Нин в дверях: мем спи-и-ит? Голоса китайцев там, слева, у хозяйственного домика. Оттуда скоро понесут для меня под дождем вкусный завтрак.

За окном мокрые, тяжелые от капель цветы. Странные слова: иксора, эуфорбия, везде кусты белых и лиловых бугенвилей. Лотос – это нимфея мексикана, повторяю я, шлепая в халате к другому окну, бамбук – это бамбуза, их в саду нет. А за этим окном, среди капель и шепота, ибискус: лакированные вымытые листья и дерзкий пестик среди алой юбочки.

На каменной дорожке у входа дождь звучит на тон выше. Никто и никуда сегодня не поедет, это бессмысленно. Мокрый человек никому там, в городе, не нужен.

И это ведь не сезон дождей, когда такое происходит каждый день, а иногда все время. Это просто дождь. Не тайфун, как в Гонконге или на Филиппинах. Если бы то был он – о, тогда уходят звуки, остается лишь мощный ровный шум, как шуршание шин по шоссе. Уходят и краски, мир вокруг исчезает, его будто задергивают полотнами серой марли, одна занавесь за другой, все ближе к тебе. И вот уже видны только бешено раскачивающиеся пальмы под самым окном на фоне жемчужно-серой занавеси. И больше в мире ничего нет, только эти пять пальм и шумящая вода с неба.

Зачем нужно мое кабаре у Эспланады в Джорджтауне? Вот вам бесконечно захватывающий, щедрый спектакль – пахнущий травами и листьями мокрый мир, в потоках воды, падающей с неба, среди облаков и туманов, бредущих среди зеленых холмов как стада белых слонов.

– Кофе, – говорю я А-Нин, – и омлет. Омлет – это «оу».

И показываю рукой: вилка крутится, как пропеллер аэроплана, взбивая яйца.

– А-ха, – удовлетворенно говорит она и приносит через десять минут от повара серебряный кофейник и на небольшом блюде под крышкой невесомое чудо, на разрезе – с оттенком желтизны, как масло, на вкус – как сливки. Я беру первый кусочек в рот и удивленно поднимаю брови.

Сейчас я просижу полдня – нет, целый день – дома. И не буду думать ни о чем, и особенно о маузерах, патронах и людях, которые здесь знают всех и все достаточно хорошо, чтобы покупать лучшего в колонии убийцу и разрабатывать с ним целую операцию по устранению двух людей сразу. Или даже – четырех, включая всю мою компанию. И еще имеет для этого достаточно денег.

Не буду думать о том, зачем мне хотят помешать, – кто-то знает, что я ищу здесь китайского поэта-шпиона? Или ничего такого не знает, а просто ошибается, думая, что я занята чем-то другим, опасным для него?

Потом. Все потом.

У меня не было ни одного дождя с Элистером. Если бы мы провели день в постели, слушая дождь, что-то у нас пошло бы по-другому.

Что чувствуют звери, утыкаясь друг другу носами в мокрые свалявшиеся шкуры? Кажется, я знаю это. У нас не было дождя, но какие-то доли мгновения – носом в теплую кожу – они были. Год и восемь месяцев назад, на острове Пенанг, на пляже Танджун Бунга. Когда мы были друг для друга самыми удивительными существами в мире.

Где он, помогла ли я сделать его жизнь лучше? Сохранил ли он белый – ну, с прозеленью – домик в Калькутте, пришла ли к нему тихая, передающаяся трепетным шепотом в клубах слава великого шпиона? Или – не получилось ничего великого, просто жизнь, такая, как у меня?

Любовь – если даже просто улыбаешься ребенку – как эта вода с неба. Она может потом подниматься невидимым туманом среди листьев и лиан, становиться облаками, дождем, рекой, морем, неважно. Важно, что она остается в нашем мире навсегда.

– Тони, я тут подумала, – говорит Магда в один из своих задумчивых моментов, – может ли девушка в моем положении сделать ветерану китайских войн, как он сам выражается, нескромное предложение? Я вдруг как-то застеснялась того, что мы регулярно соединяемся в грехе. Хотя, кстати, могли бы это делать еще регулярнее. Что же касается греха, ты, собственно, бываешь ли в церкви? А если бываешь – то зачем? И в которой?

Тони, совсем в этот момент не похожий на полковника или даже майора, в ответ страшно смущается (потом выясняется, что в Америке он был женат, отчего и сбежал в Китай, а сейчас не знает, разведен он или нет – все-таки прошло почти двадцать лет). И Тони начинает нести всяческий, по обыкновению, бред, предлагая Магде заключить с ним брак по китайскому обычаю.

Который и описывает с большим удовольствием.

Свадьба настоящих, традиционных китайцев – не в белой вуали, а вся красная: невеста в красном платье и в красном паланкине переезжает в дом жениха с лицом, закрытым красной вуалью. Губы ее – в красной помаде (тут Магда немедленно начинает смотреться в зеркало и делать самокритичные замечания).

Далее же, со вкусом продолжает Тони, по прибытии в дом девушке положено причитать и называть мужа «волосатым насекомым», «алчным, ленивым, курящим табак псом». (Тут Тони демонстративно зажигает сигаретку и выпускает дым к потолку.)

У дома жениха тем временем устраивают фейерверк с целью распугать к чертям всех злых духов, жених и невеста отвешивают поклоны во все стороны, духам Неба и Земли, Солнца и Луны, стихиям, духам своих предков, государю («Не буду кланяться духу президента Хувера или Кулиджа, даже если они сдохнут», – уверенно говорит Магда).

Наконец, продолжает Тони, жених и невеста кланяются друг другу. Все. Свадьба как таковая завершена. Пир, впрочем, продолжается два дня, на него приходит вся деревня. Новобрачным дарят деньги, так что все остаются при своих.

Но то деревня, а что касается самих жениха и невесты, то после церемонии распорядитель свадьбы должен ввести в их брачные покои друзей, которые начинают непристойно шутить и петь соответствующие куплеты. Муж должен заплатить им выкуп, иначе они не уйдут. А потом – утром – предъявить свекрови запачканные кровью простыни.

– Тони, черт тебя возьми, тебе не кажется, что это жестоко по отношению к бедной девушке? Я уж не спрашиваю, откуда мы возьмем свекровь – может, ты должен будешь предъявить эти простыни Амалии?

Тони резко воздевает палец вверх, в знак того, что его посещает мысль. И предлагает сделать свадьбу чем-то высокодуховным («а физически наши тела и так слиты в нескончаемом экстазе»).

– Слышала ли ты об уникальном обычае – свадьбе духов? – вопрошает он. – Конечно, нет, мой бурундучок, она ведь и в самом Китае считается чем-то немыслимым, об этой церемонии рассказывают шепотом. Потому что проделывают ее волшебники-даосы только, представь себе, в Сингапуре. И туда – я бы сказал, почти сюда – едут китайцы со средствами и без таковых если не со всего Китая (на севере о свадьбе духов и не слышали), то из пары-тройки южных провинций.

Если я поняла Тони правильно, то обычно поженить духов рекомендует местный даос в случае крупных неприятностей. Типа, например, необъяснимой болезни кого-то в семье. Которая происходит оттого, что невеста умерла, не дожив до свадьбы, и теперь дух ее требует любви и насылает болезни на невинных людей. Сына той семьи, которую преследует дух невесты, можно женить на этом духе без особых последствий для его семейного положения – и вообще китаец может брать себе неопределенное число жен, замечает тут Тони, со значением поглядывая на Магду.

Но были и иные ситуации – когда женили двух духов давно умерших людей. Опять же чтобы успокоить их. А еще даосы проводят свой ритуал, когда кому-то в семье является во сне усопший родственник и говорит: хочу жениться на девице Сяо из деревни такой-то. Тут, как я понимала, начиналась долгая история. Сначала надо было найти девицу Сяо – если она, и деревня, вообще существовали. Потом ее требовалось уговорить, и не бесплатно. А чаще всего таким путем семья пополнялась новой родственницей, которую положено было, конечно, кормить, но она при этом делала массу полезной работы по дому. И не выходила никогда замуж – хотя что в этом удивительного, если в Сингапуре и сегодня существует и процветает клан женщин «самсуй», которые работают без устали и также дают обет безбрачия?

А вот о браке между духами двух живых людей, продолжал Тони, и шепотом-то боятся говорить. Это очень тонкое и сложное дело, подвластное только настоящим даосским волшебникам. Считается, что в этом случае, если инициатор – жених, то невеста живет очень, очень долго, и вообще происходит множество отличных штук. Но со всеми и каждым такого не проделывают, а то все было бы слишком просто. «Я давно размышлял насчет того, чтобы отправиться в Сингапур и разобраться в этой истории, – говорил Тони, – но как-то был отвлечен другими делами и сложностями со здоровьем».

После чего эта пара продолжала говорить о любви духовной, и не только, пока их что-то не прерывало самым жестоким образом.

Пусть я буду когда-нибудь такой, как Магда, но тогда пусть у меня будет мужчина – да нет, давайте скажем это прямо: Элистер Макларен. Я не против, если он станет таким, как Тони, – с сединой в волосах, и даже отрастит бородку, будет так же потирать руки, сухо посмеиваться и называть меня своим бурундучком.

Между мной и Элистером – Бенгальский залив, волны цвета крокодиловой шкуры.

Море. Вот теперь я поняла, наконец, все.

Этот город, этот Куала-Лумпур, никогда не станет моим, он не настоящий, он вообще не существует, потому что здесь нет моря. Куала-Лумпур так и будет цепляться за холмы и долину двух рек, этими бессмысленными пятнами красной черепицы, и напрасно мечтать о том, чтобы оказаться у берега. Чтобы увидеть море и вздохнуть – мир тогда снова обретет очертания. В этом мире будут деревья блумеа, где над лижущимся прибоем сидят обезьяны среди жестких толстых листьев. И казуарины, с невесомыми мягкими кисточками игл, деревья отдыха на закате.

Когда мы с Элистером лежали на песке, я хотела показать ему, что произойдет с приходом отлива. Но не успела, как и многое другое. Тогда откроется еще смоченный водой, будто лаком, песок цвета кофе, со светло-сереющими горбами, между которыми морская вода проделала ручьи обратно к морю. И если не топать, то одновременно в нескольких местах песок начнет оживать, в нем откроются крошечные кратеры. На дне каждого сидит по песчаному крабику, катающему шарики из песка. А когда у каждой такой норки, через минуту-другую, возникнет маленький бруствер из шариков, крабики выползают на поверхность и начинают перебегать в гости друг к другу. Одни несутся по песку невесомыми, почти невидимыми тенями, как хлопья пепла, другие, побольше, уже похожи на самих себя, машут клешнями и поводят глазами на палочках. Топни ногой – все это царство попрячется. Замри минут на пять – и беготня серых теней по песку возобновится.

А потом сюда снова придет теплая вода, по которой к здешним берегам шли корабли моих предков, скрипя деревянными боками. И у каждого рулевой штурвал был неотличим от мандалы, буддийского колеса Фортуны.

Я теперь живу в новом доме, на берегу моря, иногда заходя в старый – или настоящий? – дом со стеклянным шаром на крыше, он всего в сотне шагов. Наверное, я не отдам его никому и никогда. Но что делать, новая жизнь требует больше места, она ведь меняется. Она очень хороша, она мне нравится.

Я пошла к тяжелому черному телефону и набрала номер своего нового дома, долго говорила с Мартиной, в Куала-Лумпуре я делаю это каждый день. И уже была готова положить трубку.

Пока до меня не дошел смысл ее только что сказанных слов.

– Что значит – следят? Что значит – охраняют? Раджиндера ко мне.

Раджиндер Сингх, стерегущий мой дом вместе с еще четырьмя сикхами (настоящими – ростом выше меня на полторы головы, в тюрбанах, под которые зачесываются длинные волосы и бороды), успокоил меня: он говорил с теми людьми, они не подходят близко к дому, это тоже сикхи, они ему знакомы.

Получалось, что днем и ночью несколько ветеранов полиции Джорджтауна на очень отдаленном расстоянии, посменно, присматривают за моим домом, образуя вокруг него как бы второе кольцо охраны. И происходит это уже три дня. Те самые три дня, после первого прозвучавшего в Куала-Лумпуре выстрела.

Я начала неуверенно улыбаться.

11. Французские булки из Сайгона

Петалин-стрит, сердце китайских кварталов, кончается перекрестком с Хай-стрит, и называется этот перекресток Монте-Карло – игорные притоны, девочки, надзирающие над теми и другими люди из тайных сообществ, пуллеры рикш, не желающие смириться с тем, что люди ходят иногда пешком.

Я ворвалась в Монте-Карло не пешком, а распугивая мирных китайцев. Рев мотора, черный газолиновый бак как брюшко громадного насекомого, сверкание загадочных трубок и гармошек металла, черные очки на носу мотористки (меня) с широко расставленными руками, в общем – ужас. Поворот в положении полулежа, медленно, со вкусом, на ускорении – как учили у Бока. Кажется, в такие моменты я высовываю и чуть прикусываю язык.

– Хорошо воскресенье начинается, – сказал встречавший меня инспектор Робинс.

Труп бандита Вонга обнаружили под утро водитель и команда грузовика-«форда», обычно собиравшего в это время то, что китайцы деликатно называют «ночной землей». Господа ассенизаторы, возможно, и не трогали бы лежавшего на задней аллее прилично одетого господина – в Монте-Карло нетрезвые личности случаются часто, но он мешал им забрать некий сосуд с той самой «ночной землей», чуть не обнимая его. Вонга попытались оттащить, а потом разбудили хозяев дома, и дальше долго шла ругань – чей покойник и кому вызывать полицию.

Инспектор Робинс держался со мной несколько застенчиво, для чего были определенные причины. Но извиняться за ранний звонок не стал – «я же знаю, что вы местная жительница и наверняка просыпаетесь рано».

Я не стала его разуверять.

– Не жду от вас, что вы своим острым взглядом найдете ключевую улику, – сказал он, поднимаясь от простертой на земле толстой фигуры в грязном бледно-голубом костюме. – Потому что улик вообще никаких. Бумажника нет, кольца, часов и так далее – тоже. Ну, это понятно. На всякий случай ограбили – вдруг мы подумаем, что дело только в этом. Загадочных обрывков бумажки с письменами на экзотических языках тоже нет. Или зажатой в руке запонки с инициалами. Так что мог бы вас и не беспокоить. Но кто знает, вдруг что-то здесь вам может показаться интересным.

Я смотрела на черно-багровое пятно на спине Вонга, окруженное коричневатой каймой. Оно казалось ненастоящим, просто испорченный костюм на упавшем манекене.

– Револьвер? – спросила я.

– Вот именно. Не очень китайское преступление и явно не ограбление, правда? Жирная точка – если вы простите мне такую шутку – в редком для наших краев деле со стрельбой.

– Звук выстрела?

– У меня для этого есть китайские констебли, сейчас они закончат опрос, но они, знаете, тоже живут в каких-то китайских кварталах, входят в какие-то клановые ассоциации, так что надежды мало. Особенно если труп привезли сюда и сгрузили в задней аллее. А я думаю, так и было. Крови нет. Очень уж странная грязь вот здесь – как будто его тащили ногами по земле. Посмотрите, одного ботинка нет, для полной ясности картины. Ну и это второй дом от прохода с улицы на задворки, то есть завезли тело за угол и сгрузили в первом же темном месте. Отпечатков шин с характерной и уникальной заплатой тоже нет. Все истоптано до безобразия.

– Не буду вас поздравлять.

– Да уж, не стоит. Хотя, честно говоря, я и не сомневался, что этим все кончится. Вонг был единственный, кто знал организатора убийства Таунсенда. Ну или сообщника. Так что сразу два расследования, можно сказать, закрыты. То и это заодно. Хотя делать вид, что мы работаем, какое-то время еще придется. Вот так, ну давайте, что ли, пойдем в более ароматные места.

Фасад злополучного дома выглядел, конечно, изящнее его задворок – то есть так, как и все прочие фасады. Я увидела с тротуара двух констеблей, почтительно беседующих с серьезной китайской дамой, с седым пучком волос на затылке и в круглых очках в металлической оправе. Происходило это в прохладной полутьме пустоватой приемной залы, среди мебели черного лакового дерева, никоим образом не мягкой, с беспощадно прямыми спинками кресел. Предназначение этой залы было не очень ясным – не магазин, не контора, а тут еще у входа стоит множество букетов цветов в корзинах, перевязанных лентами с иероглифами на счастье. Зачем? От кого? Знакомый с детства, но все равно навсегда загадочный мир.

– Хозяйку зовут, представьте, Кармен Чан, – с непередаваемым выражением сказал Робинс. – Вдова крупного тоукая. Это то же самое, что в Гонконге называют тайкунами – кто-то богатый, в общем. Из револьвера стрелять она вряд ли бы стала.

Да, Монте-Карло теперь было богатой частью Петалин-стрит, хотя улица как-то сохранила память об ушедшем нищем веке – наверное, память эта сидит в зеленой плесени между кирпичами. Здесь тогда было иммиграционное депо, оттуда прибывших разбирали на работу по контракту. Тут же были дома развлечений (нужное дело, потому что на одну женщину приходилось десять китайцев). Спали новоприбывшие обычно на рабочем месте, но на Петалин-стрит были все-таки и спальные дома, кровати там иногда сдавались по часам.

Констебли вышли из залы с цветами и издалека покачали головами: ничего интересного.

– И у нашего покойного друга тоже было европейское имя, как у всякого респектабельного китайца, – добавил мрачный Робинс. – Представьте, Горацио. Горацио Вонг. А, вот и наш несчастный коллега – он тут тоже делал вид, что кого-то опрашивает. Хотя тоже все понимает.

Очень милый англичанин моего возраста, как большинство из них – с усиками, чуть сутулый, академической внешности, с парой книг под мышкой. А, ну конечно – это же господин библиотекарь.

Но я смотрела не на него. Рядом с библиотекарем – я вспомнила его имя, Эмерсон, Джон Эмерсон, – стоял китаец, выше его на голову, и терпеливо улыбался краешками губ, иногда участвуя в разговоре с каким-то местным обитателем.

Я знала теперь, почему поэт Дай Фэй бросил все и выбежал из отеля на улицу (в потом туда же из католического приюта), как только этот гость из Нанкина оказывался достаточно близко.

Что делает человека пугающим? Этот китаец, со стриженной военным ежиком головой и прижатыми ушами, со строгим, подпирающим подбородок воротничком, был на вид как все китайцы. Правда, он держался слишком прямо и был каким-то, что ли, не по возрасту формальным. И все. Но при этом смотреть на него было попросту и откровенно страшно, говорить с ним никоим образом не хотелось. Ну, и было как-то сразу видно, что этот китаец не из Британской Малайи. От него пахло порохом нескончаемой войны с миллионами мертвецов. «Это Китай, дамы. Это Китай», – прозвучал в моей голове голос Тони.

– А что, этот Эмерсон говорит на каком-то из китайских диалектов? – повернула я голову к Робинсу.

Тот измерил глазами расстояние между нами и предметом моего вопроса и чуть понизил голос:

– Вы знаете, госпожа де Соза, давно прошло время, когда малайское бюро политической разведки – ваш офис – создавался нашими полицейскими ветеранами из Индии. То был восемнадцатый год, и главные проблемы тогда действительно исходили из Индии. А эта команда, как вы наверняка лучше меня знаете, она другая, и прямо скажем – очень сильная. И первый из нее, Генри Онрает, – это вам не то, что его предшественник. Он хорошо знает, откуда теперь исходит опасность. Из этой жуткой громадной страны, Китая, точнее – от коммунистов всех мастей и рас, в основном из Китая. Да, на каких-то диалектах Эмерсон говорит, иначе как бы он общался вот с этим чудищем, прямым как палка. И еще напрактикуется, боюсь. Хотя на вид его будущая работа кажется простой. Коммунизм у нас, как и все остальное, это вопрос твоей национальности, точнее – провинции, откуда ты родом. Среди малайцев или индийцев красных нет. Кантонцы и хоккьенцы ненавидят коммунистов. Хакки и хайнаньцы – это и есть сами коммунисты. Китайская торговая палата – это те, кто против коммунистов. Штаб коммунистов – на Пуду-стрит и еще здесь, на Петалин-стрит. Все известно. Вот только никто уже два года не может этот штаб обнаружить. Значит, не так все просто. Может, он там, на верхнем этаже у госпожи Кармен Чан.

Робинс помахал рукой Эмерсону, я присоединилась и была награждена вежливой улыбкой и взглядом профессионально внимательных серых глаз. Прямой длинный китаец продолжал чуть улыбаться.

– Ладно, у меня теперь воскресенье пройдет интересно, – вздохнул Робинс. – А вы, наверное, поедете на паданг? Очень советую, там сейчас весь город. Европейский, я имею в виду. Ну, и вообще все.

И без него было ясно, что теперь время для меня пошло быстрее. И посмотреть на «весь город» очень полезно.

Я ударила ногой по педали, раздался низкий рев. Мадам Кармен Чан сделала вид, что меня не замечает.

Наверное, не любит мотоциклы.

Мощные деревья по трем сторонам периметра паданга – косые зонтики джакаранд, деревья нин – отбрасывали уже не самую длинную тень. Полицейский оркестр, скрывавшийся от солнца под куполом беседки на краю паданга, играл незнакомый мне марш. Фигуры в белом и нежно-разноцветном, мужчины – по большей части украшенные шлемами-топи, перемещались по зеленой поверхности, встречались, пожимали руки, кланялись дамам. Все почти как два года назад, до несчастья, вот только этот марш сегодня звучит излишне оптимистично, а слегка поношенные одежды уже не воспринимаются как признак милой небрежности.

Я поставила «роуял-энфилд» на откидную железяку, помещающуюся у педали. Мой зверь украсил площадку у Святой Мэри. Если вы не здешний житель, то никогда не догадаетесь, что это церковь, да еще и самая старая в городе: просто большой дом под высоким скатом черепицы. Правда, что бы делал просто дом на краю этого щедрого зеленого пространства, по краям которого выстроились главные здания города Куала-Лумпура?

Кирпичные мавританские аркады слева, спиной к реке и китайскому городу, а в центре аркад – что-то вроде мощного, гордого Биг-Бена с часами. Но какого-то странного, арабизированного Биг-Бена, неуловимо похожего на минарет мохамеданского храма. Это сегодня такой стиль с усмешкой называют «неосарацинским», а тогда, в конце века, всем было ясно, откуда берутся подобные шедевры. Мать-Индия крепко владела тогда британскими умами, а что делать индийской готике на теплой темно-оранжевой земле малайских султанатов, никто не думал. Вот теперь она тут надолго, потому что стиль здания Секретариата, вместе с башней, начали имитировать другие строители.

Зато лицом к лицу с Британской Индией, по другую сторону паданга, справа от меня, у подножья Правительственного холма, стояло и стоит то самое двухэтажное сооружение, к которому я медленно направляла свой шаг. И оно к арабам никакого отношения не имеет. Тут позабавился британский архитектор, не бывавший в Индии, зато долго реставрировавший дома эпохи Тюдоров где-то в Девоншире.

Это увеличенная копия дома Ричарда Суна, моего скромного обиталища. Белая штукатурка, под косыми углами исчерченная черными просмоленными балками. Ну и ряд тяжелых крыш, венчающих это британское произведение: Королевский клуб Селангора, он же – «Пятнистая собака».

Ее звали миссис Сайерс, вспомнила я. Жена первого комиссара полиции, которая на исходе века приезжала сюда в открытом экипаже с двумя далматинцами. Их привязывали у входа, пока она была внутри. А внутри она бывала часто, и подолгу.

Пока я оглядывала газон и размышляла, кто и что мне здесь вообще должно быть интересно, над группой леди и джентльменов поднялась дамская рука (в веснушках) и помахала мне, а потом и сама Магда отделилась от компании и сделала в мою сторону несколько шагов.

Боже мой, в центре этой группы сверкает спицами инвалидное кресло: лично майора (а для кого-то уже и полковника) Херберта вывезли на прогулку в общество.

– Самая славная страница нашего клуба, – рассказывал, склоняясь к Тони, энергичный британец, – это знаменитый матч в крикет 1893 года, когда все члены одной команды играли левой рукой, кроме одного левши, который играл правой. Орудовали они палками для метл вместо обычных молоточков. Играли против нормальной праворукой команды с нормальным снаряжением. И ведь выиграли.

Тони благосклонно кивал и явно наслаждался жизнью. Кто-то еще наклонился к нему и что-то спросил.

– Когда я был маленьким, я просил у бабушки дать покататься в ее кресле. Мечта сбылась, – отвечал Тони.

Индиец в лазоревой ливрее почтительно прервал беседу. Это был неприятный для меня момент, но Магда превратила его в триумф.