Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

– Оранжад для тебя, моя дорогая? – обратилась она ко мне голосом, в котором можно было уловить нужные доли почтения. – Или сок от Фрейзера и Нива? Отлично, а нам с майором – сок лайма, чуть-чуть сахара и содовая…

Она полезла двумя пальцами с висевший на сгибе локтя кошелек.

– Что вы, госпожа Ван Хален, для вас в нашем заведении – право подписывать чит, в любое время, – улыбнулся британец, жестом отправляя индийца выполнять заказ. – Мы же знаем, где вас всегда можно найти – и даже послушать.

Боже ты мой, еще немного – и Магда с Тони вступят в члены Селангорского клуба. Ну а чит из клуба, когда его принесут в «Колизеум», должен был, конечно же, поступить ко мне.

– Господин Глисон, секретарь клуба, – представила мне Магда знатока истории крикета.

Однако. Когда у британского губернатора или, рангом ниже, резидента возникает деликатная проблема, для решения которой его чисто служебных полномочий не хватит, он обращается к секретарю клуба, и тот может даже собрать формальное заседание, сильнее решения которого нет ничего в колонии. Хотя в системе власти клубы никак не значатся. Впрочем, это оттого, что они выше ее.

Я подала этой выдающейся личности руку (без кружевной перчатки) и подумала, что мой американский костюм для мотоезды, пожалуй, смотрится в этой ситуации очень удачно. В утреннем платье я, возможно, выглядела бы или чрезмерно хорошо одетой, или вообще заискивающей.

Соки Магда заказала официанту знаменитого «длинного бара» Селангорского клуба – самого длинного бара в стране, если не в мире: 49 футов. Попасть внутрь клуба в каких-то ситуациях – например, на симфонический концерт – было для меня, в принципе, возможно. А для членов клуба были еще рыбный бар, обеденный зал, дамский парикмахер, веранда, бальная зала и подвальный бар. Да, еще карточная комната. Некоторые помещения были закрыты даже для европейских леди. Их, например, не пускали на «курящие концерты» – англичане странные люди, зачем им нужно было сегрегировать жизнь среди самих себя, мне было не вполне понятно.

Но в целом здесь было «мат саллех» – только для европейцев. Название, Королевский клуб Селангора, означало, что патрон и покровитель его – султан штата Селангор. С тем более радостным хихиканьем тут передавались истории, как однажды не пустили султана Селангора в его Королевский клуб, и кто потом извинялся.

Полвека назад, рассказывала мне мама, паданг, собственно, и был городом, не считая того, что за рекой, – города Япа А Лоя. А тут, вдобавок к старому, похожему на сарай Секретариату, были лишь Святая Мэри и Селангор-клуб. Сзади клуба помещался крытый пальмовыми листьями отель по имени «ФМС» – деревянный двухэтажный дом с верандой. Веранда выходила на перрон, потому что поезд тогда шел вдоль паданга вот сюда, прямо к выходу из отельных комнат (или из клуба, так что клуб и отель были одновременно и вокзалом). Поскольку поезд тут бывал раз в день, и то не всегда, то он никого не беспокоил.

А церковь… по воскресеньям все британские обитатели шли маршем сюда, к Святой Мэри, на воскресную службу, а господин резидент в цилиндре внимательно следил за тем, чтобы никто не прогуливал. Век бабушки Виктории. Так давно.

– Снизу, из кресла, рассматривать дам интереснее – неожиданный угол, – объяснял Тони очередному доброжелателю, решившему поинтересоваться, как он себя чувствует.

Тут Тони был похищен секретным господином Эмерсоном, который, в отличие от Робинса, бумаг по поводу убийства Вонга заполнять был не должен, и тоже переместился сюда. Эмерсон вообще, как я понимаю, стал особенно нежен с Тони после того, как был вынужден освободить его.

Мы с Магдой решили им не мешать, беседуя и медленно перемещаясь от клуба ближе к церкви. Где мы наткнулись на группу каких-то джентльменов, которых развлекал Джереми (Дебби не было, и, кажется, я знала, чем она была занята).

– Это впечатление на всю жизнь, – рассказывал не замечавший нас Джереми. – По ощущениям во рту – как густая овсянка. А букет, – он попытался выговорить это слово по-французски, – ну, представьте себе особо зловредный лягушиный сыр, политый духами и черри-бренди и приправленный разлагающимся луком. Сладкий. Попробуешь раз – и тебе его будет не хватать всю жизнь. А не хотите ли проделать это сегодня, на десерт после ланча? Если у вас хватит смелости. Наш «форд» в вашем распоряжении.

– С кем это он? – поинтересовалась я у Магды.

– В город приехал театр, – не без зависти сообщила она. – Из Лондона. За экзотикой и заработать. Настоящий обезьянник. Дамы их вон там. В следующую субботу выступают в Селангор-клубе. Я немножко не поняла – то ли пьеса их называется «Одну минуточку», то ли «Полуночные безумства». Хотя похоже, что «безумства» – это название всей труппы. Жуть. И – не хочу тебя огорчать, но это действо пойдет живой передачей наших с тобой конкурентов – куала-лумпурского любительского радиосообщества.

Хорошо, подумала я. Это они умеют – живая передача. Надо научиться делать то, что этому сообществу не по зубам.

На краю толпы возникли смутно знакомые лица – где я их видела?

– Сидя в кресле лучше держишь прицел, и меньше бросает ствол в сторону. Особенно когда стреляешь очередями по три выстрела, – раздался снизу голос Тони, которого в этот момент подкатывали к нам полицейские юноши. – Благодарю вас, джентльмены. Я снова с вами, милые дамы. Переполненный бесспорно полезной для каждого информацией про беспощадную борьбу в хлебном бизнесе в колонии.

– Кто с кем борется, мой дорогой?

– Местные жители с сингапурцами. У сингапурцев начали рекламировать пекарни, где работают одни европейцы. Из этих, жертв несчастья. А здесь взялось за дело Санитарное бюро, борясь, естественно, с антисанитарией и грязью. Вон они, приехали, эти сингапурцы, договариваться с местными. И с ними – замечательная личность. Как только Эмерсон сказал – «хлеб», и я увидел вон того человечка, то все сразу вспомнилось. Хлеб. Сайгон. Французские булочки. Это он.

Молодой человек со странным даже для азиата разрезом глаз, почти юноша, на странно тонких ногах, с узким вытянутым черепом? Я ведь уже его видела. Ах, ну да, «Колизеум», бар, Тони рассеянно кивает ему и продолжает беседу с Таунсендом за стаканчиком виски.

– Вон тот полудохлый китаец?

– Дорогой щеночек, он не китаец. Он аннамит. По фамилии Нгуен, по имени – представьте – Ай Куок. То есть «любящий государство», патриот. Нгуен Патриот из Французского Индокитая. Очередной коммунистический псевдоним. Я ведь уже сказал – Сайгон? Говорят, его французские булочки были очень хороши. Но пекарем он был давно.

– А что он делает тут сейчас?

– А это великий вопрос, моя любовь закатных дней. Потому что последний раз, когда я с ним виделся, он был инструктором той самой военной школы в Кантоне, где начальником был гражданин Чан Кайши. Причем инструктором из тех самых людей, которые постепенно забирали в свои руки все – школу, секретную службу доктора Суня, вообще все, в компании с русскими. Этот аннамит приехал в Кантон прямо из Москвы, или что-то в этом духе. И он был старшим в индокитайской группе курсантов, которые поехали потом делать свою революцию против французских угнетателей. Коминтерн, дорогие дамы. Коминтерн. И перед нами не мелкий человек в этой замечательной организации.

Булочки, билась мысль у меня в голове. Французские булочки. Коминтерн. Время, мне нужно время. Я уже почти знаю что-то важное, да почти все знаю, но события идут слишком быстро.

– Полковник Херберт, – сказала я, – надеюсь, что вы не сообщили о своих наблюдениях этому Эмерсону? Хотелось бы, чтобы нет. Не сегодня. Хотелось бы, чтобы этот человек погулял пока на свободе.

– Уже сказал, – сокрушенно признался Тони. – Мы ведь с Эмерсоном друзья.

– Тони, ты волосатый, курящий табак пес, – медленно выговорила Магда, – зачем ты сдал этого худого мальчика британцам? Они засадят его в ту же камеру в Пуду, которую освободили от твоего присутствия.

– Он не мальчик, он агент очень высокого ранга, – без всякой деликатности отреагировал Тони. – Ты хочешь, чтобы он тут организовал всеобщую забастовку? Или создал красную армию Селангора? Боюсь, тогда тебе не придется играть на саксофоне. Если ты думаешь, что красные хоть чуточку лучше Чан Кайши… И не умеют убивать тысячами…

Я увидела слева, в толпе у Селангорского клуба, движение. Один индийский констебль быстро обходил толпу сзади, между людьми и верандой клуба. Сам Эмерсон, с другим констеблем, выбирались из толпы спереди, со стороны газона.

– Когда-нибудь я умру, – в очередной раз мрачно напомнил Тони задумавшейся Магде. – И это будет самый счастливый день не только в моей жизни.

В данном случае я абсолютно всерьез была склонна с ним согласиться, но сейчас мне было не до этого.

Нгуен Ай Куок – Нгуен Патриот – неторопливо прогуливался на тонких ногах вдоль низкой ограды Святой Мэри, приближаясь к нашей компании.

Я не хочу, чтобы его сейчас арестовали, думала я. Потому что тогда…

Темные глаза Нгуена Патриота встретились с моими. Я быстро перевела взгляд на Эмерсона с помощником, потом на индийца, который уже выходил на аллею за спиной Нгуена. Снова посмотрела на него.

Аннамит плавным движением присел поправить застежку на сандалии, дернул головой назад, мгновенно все понял, опять перевел на меня взгляд – лицо его было отрешенным, лишено выражения.

Я медленно два раза двинула взглядом к «роуял-энфилду», стоявшему от нас в нескольких шагах. Ему нужно было только нажать на кнопку и топнуть ногой по педали. Я снова обозначила мотоцикл взглядом и опять на миг встретилась глазами с худым аннамитом, начавшим чуть сгибаться, как перед прыжком.

Эмерсон на газоне перешел на быстрый шаг, он и два констебля поравнялись с выходом из церкви.

Я повернулась к Магде и Тони, делая вид, что продолжаю беседу. Знаком ли этот юноша с мотоциклами? Если нет, то тогда единственная его надежда – это…

Как будто по моей команде, толпа европейцев у церкви зашевелилась и начала пятиться на тротуар, по которому уже почти бежали констебли – но теперь запутались в людях.

Из дверей церкви, которые распахнулись и исторгли звуки органа, вышли сцепившиеся руками молодой мужчина с букетом орхидей на лацкане черного сюртука и англичанка-коротышка в белых цветах. С зеленовато-карими глазами, носом и губами, сложенными в характерную заячью гримасу. Для англичанки совсем неплоха, хотя бы в такую минуту.

Толпа с тротуара бросилась вперед, забрасывать эту пару рисом и цветами, с края паданга туда же двинулось множество зрителей.

– Машинист локомотива и сестра милосердия, – сказал один джентльмен другому, совсем рядом со мной.

В него врезался индийский констебль, Эмерсон с напарником головами вперед неслись сквозь праздничную толпу.

– Р-р-р, – раздалось у меня за спиной.

Тощий Нгуен казался каким-то эфемерным созданием, согнувшимся на моем толстом черном звере. Он ехал совсем медленно, явно пытаясь разобраться с управлением, но ехал – от церкви по короткой аллее, которая выводила его к Секретариату и ложно-индийской башне с часами.

Толпа вокруг меня заметалась, пытаясь увернуться от бегущих полицейских.

– Недокормленный гаденыш ворует твой мотоцикл, – сообщила Магда.

– Я заметила, – сухо сказала я.

Мотор хрипло взревел на повороте. Все, даже из маузера тут попасть было бы невозможно. Мимо длинных красно-серых мавританских аркад, налево, через мост, к рынку и китайским кварталам. Конец.

Я медленным эффектным движением прижала руки к губам: ах, мой мотоцикл! Он украл мой мотоцикл!

Орган в церкви смолк, а полицейский оркестр радостно заиграл «Жизнь – это лишь миска черешни» так, будто это тоже был полковой марш.

12. О Феникс милый

Я могла бы подождать в кабинете у Робинса, куда он пригласил меня – а сам пошел, сотрясая пол, подписывать мои бумаги.

Но пока я стояла у него в дверях, размышляя, садиться ли мне к его столу, сзади послышались шаркающие шаги. По коридору осторожно продвигался темноликий, в седых локонах волос, индийский дедушка – похоже, отставной констебль, а ныне мирный охранник полицейского участка.

В чуть вытянутых вперед руках он нес высокий чайник, металлический, поцарапанный, с крышечкой, – нес его, укутав горячую ручку чистой, но весьма серой от времени тряпочкой, наверное, бывшим полотенцем.

И запах чая – чая, чая, настоящего, такого, что умеют делать только индийцы, – невидимым шлейфом полз за ним по коридору.

А за этим шлейфом шла я. Добралась вместе с ветераном почти до выхода – там, у регистрационной стойки, его дожидался на деревянной скамье еще один такой же индийский дедушка, с пузатыми металлическими стаканчиками и всем прочим.

Я выставила в дверной проем свой внушительный нос и громко понюхала воздух. Оба индийца переглянулись и захохотали. После чего тот дедушка, что заведовал стаканчиками, вручил мне один из них, наполненный этим вот, самым настоящим чаем. И еще я получила два больших куска желтоватого пальмового сахара, гнутую ложку и щедрую дозу горячего – обязательно горячего и, конечно, в пузыриках по краю! – молока. После чего я сделала первый осторожный глоток, в очередной раз ощутив, каким должен быть правильный вкус чая: между свежей травой и сушеными фруктами.

Так мы втроем и сидели у входа, на теплом сквознячке, испытывая тихую любовь друг к другу.

Жизнь, конечно же, не так ужасна, как мне казалось еще пару дней назад, когда я ждала дождя и еще неизвестно чего. «Даже очень богатый человек…» – подумала я и не закончила мысль. Потому что – а что такое богатый человек? Когда общаешься, даже молча, с индийцами, почти любыми, то привычные категории, типа богатства или бедности, как-то не выглядят столь уж бесспорными.

Дело происходило не в полицейском депо на Блаффе, а в участке, где я как-то уже сидела с Робинсом в его тамошнем втором кабинете – на Султан-стрит. И происходило это меньше чем через полчаса после того, как почитатели вкатили кресло с довольным Тони в «Колизеум». И, только завидев меня, бой гостиницы принес мне записку от Робинса о том, что «роуял-энфилд» далеко не уехал – он в участке на Султане, откуда мне доставят его через час.

Я не стала ждать, немедленно отправившись туда на рикше, и выяснила, что мотоцикл, без единой царапины (или дактилоскопического отпечатка), был обнаружен стоящим на подставочке у облупленной стены участка, буквально в тот момент, когда по другую сторону этой стены дежурный записывал приметы моего угнанного двухколесного друга. Понятно, что угонщик к этому моменту уже растворился в толпе за углом, там, где начиналась рыночная площадь.

Надо было признать, что со стороны Нгуена Ай Куока (Патриота) то был не только ехидный, но и весьма изящный жест, означавший нечто вроде «спасибо».

И вот теперь я, в ожидании, когда полиция закончит составлять бумаги об угоне и обнаружении, сидела и слушала знакомый голос. Он доносился, довольно чисто, из репродуктора полицейского радиоприемника, который здешние обитатели явно купили подержанным и вскладчину.

– Члены феминистской общины в Англии протестуют против возвращения длинных юбок, считая, что это – потеря женского достоинства, – ядовито сообщила мне невидимая Дебби.

Да, да, это Дебби, жена Джереми, читала теперь новости на моей беспроводной станции, вместо Данкера с его ужасным акцентом. Я не ждала от нее ничего особенного – мне, собственно, нужна была просто относительно грамотная природная англичанка, умеющая читать вслух. Но теперь я поняла, что получилось все не так уж плохо. Дебби не торопилась (а куда ей торопиться?) и выговаривала каждое слово с холодной ненавистью – и, чем хуже была новость, тем более четко она ее излагала. Казалось, ужасы медленно сходящего с ума мира только доставляли ей мрачное удовольствие. Короче говоря, она читала на удивление хорошо.

– Португалия: мятеж на Мадейре продолжается, – сообщила Дебби мне и двум индийцам, слушавшим ее снисходительно. – Для защиты интересов и безопасности своих граждан иностранные государства выслали в этот район военные корабли. Ранее представляющий Великобританию крейсер «Лондон» высадил в крупнейшем порту Мадейры, Фуншале, десант морской пехоты. Думали, что с высадкой экспедиции ситуация окажется под контролем. Второго мая снова был предпринят десант на Мадейре, но не очень успешно. Крейсер «Васко да Гама» бомбардировал Пико Круз, артиллерия повстанцев не отвечала.

Из репродуктора раздался еле слышный терпеливый вздох.

– Мятеж на Азорских островах и острове Мадейра был предпринят против диктатуры генерала Кармоны в Португалии, – пояснила она. – Газеты сообщают, что ранее мятежники на двух небольших островах Азорского архипелага сдались. Частные сообщения из Фуншаля опровергают известия о нехватке продуктов и полны шутливого юмора по тому поводу, что город остался без женщин, бежавших в горы.

Это она, дрянь, издевается надо мной, пришла мне в голову недостойная мысль. Если бы мои предки не отправились четыреста лет назад из Португалии покорять эту добрую влажную землю, укрытую кудрявыми коврами джунглей, то я, возможно, родилась бы там, в Лиссабоне, мужчиной, сидела бы сегодня в орудийной башне португальского крейсера и уничтожала снарядами португальский город на Мадейре.

История найма Дебби имела прямое касательство к тому, почему господин Робинс теперь общался со мной иногда с еле заметным оттенком застенчивости. Было это пару суток назад.

Еще в отделанных шоколадным деревом дверях «Колизеума» я обратила внимание на проделанный ею любимый прием Дебби – потереться на ходу мягкой частью тела о плечо сидевшего на своем привычном месте инспектора. А потом она – явно так же привычно – сделала несколько шагов вверх по лестнице, туда, где были комнаты, оглянулась и бросила на инспектора взгляд.

Он явно удивился – а тут еще увидел меня, наблюдающую от дверей за происходящим. И попросту замер.

Но я, поймав его взгляд (затравленный, если это слово применимо к мужчине такого калибра и стиля поведения), еле заметно кивнула головой – и еще раз кивнула, – а потом прошла вправо, к эстраде, где Магда и один из музыкантов оживленно тыкали пальцем в клавиши, иллюстрируя этим свою беседу.

Робинс еще поколебался – и, зачем-то посмотрев на часы, через некоторое время последовал за Дебби.

А я, подходившая к Магде, поняла, что у меня с души свалился тяжкий груз. Да, я могла в какой-то момент свихнуться от тайных призывов своей недостойной женской натуры – но почему, почему я обязана была делать это здесь и сейчас, и именно с Робинсом? Да никогда я не смогла бы осилить даже первый шаг вверх по лестнице. Проще было выскочить на улицу, с нервным смехом упасть на сиденье «испано-сюизы» и покинуть город, позорно уклонившись от выполнения своего тайного задания.

Так что Дебби попросту спасла меня, нагло решив эту мою постыдную проблему, – правда, полюбить ее за это было бы уже слишком.

Вместо проявлений любви я в тот же вечер задала ей вполне невинный вопрос: откуда она родом, что у нее за произношение? Это, конечно, не самый вежливый, а иногда и очень острый вопрос для любого англичанина.

– Не Кембридж, а только Бирмингем, – чуть заносчиво сообщила она, готовясь к отпору.

– В общем, Мидленд. Отлично. Вы знаете, Дебора, у меня может быть для вас деловое предложение. Означающее деньги, естественно. Вы можете читать по бумажке кое-что один раз в день в течение пятнадцати минут?

По-моему, она согласилась с каким-то особо извращенным удовольствием и вот теперь рассказывала мне и всему городу, что китайский парламент грозит державам вовсе отменить экстерриториальность. Глава МИД Китая – С. Т. Ван – ведет активные переговоры по этой проблеме. Британия хочет сохранить за собой консульскую юрисдикцию в Шанхае, Кантоне, Тяньцзине, Нанкине…

Эту новость я выслушала с некоторым интересом, размышляя о том, какая интересная штука – британский суд, который и дальше будет судить британца, где бы тот ни находился – даже в нынешней китайской столице Нанкине. Если, конечно, удастся уговорить господина Чан Кайши и его парламент.

– Британия – лишь пятая воздушная держава мира, – с плохо скрываемым удовольствием произнесла Дебби из-за обтянутого бежевой тканью полукруга репродуктора. – Вследствие общей экономической ситуации численность военных самолетов урезана до предела.

И продолжила чтение рейтеровских телеграмм, имевших к этой теме какое-то отношение. Рассказала о том, что «Империал Эйруэйз» получила право открытия рейсов до Милана, Римини и Бриндизи. А дальше можно было думать о полетах в Египет. Откуда авиация уже летала на юг. Маршрут самолетов от Каира до Кейптауна – это всего лишь 27 посадочных станций на пути – и вот целый континент уже позади.

Дальше начался разговор об авиации в Китае: при господине Чан Кайши эта страна быстро переставала быть цивилизацией рикш. Американцы хотят открыть там почтовую линию. С германской помощью правительство готовится проложить маршрут Нанкин – Берлин. «Юнкерсы» уже находятся для этого в Шанхае для испытаний. Британцы тоже пытаются проникнуть на китайский рынок, но безуспешно, с мрачным удовольствием добавила Дебби.

Затем она прочитала зачем-то краткую информацию о том, что предстоит спуск на воду нового японского авианосца «Рюито», водоизмещением в семь тысяч тонн, на церемонии в Иокогаме будет присутствовать император. (Ну и пусть спускают – кого волнуют японцы?) И вновь вернулась к британским новостям о том, как премьер-министр Болдуин ругается с лордом Бивербруком, бароном прессы. При этом неясна роль лорда Ротермира или позиция Черчилля, который уже примерил за свою биографию шляпы либерала и консерватора и теперь не знает, за какую сторону конфликта ему выступить.

Просить вторую чашку чая было бы, пожалуй, чересчур – не говоря о том, что точно такого чая не будет уже никогда, посетила меня философская мысль.

Новости завершались первыми в нашей практике коммерческими объявлениями. Одно оплатил загородный отель «Грасслендз» – слева от Ампанг-роуд, у самых скачек. Только для европейцев, первоклассная кухня, теннисные корты, гараж. 4.50 доллара в день, 125 долларов в месяц. Телефон – 974.

А второе объявление было частным, его оплатило местное спиритуалистское общество во главе с мисс Даффодил, – общество сообщало о приезде в город некоего профессора Брауна.

– Вы не представляете, в какой ярости господин библиотекарь, – пробудил меня от задумчивости Робинс. – К поимке этого похитителя мотоциклов готовились несколько месяцев, у них тут в процессе подготовки начали пропадать ценные агенты – и вот негодяя почти взяли и упустили, благодаря вашей чудо-машине. Все, забирайте ее, она снова ваша. Вы спешите обратно?

Я очень спешила.

– Тони, у меня мало времени. Пожалуйста, пожалуйста, дайте мне то, что у вас есть, любые выводы о нашем поэте. Магда? Как его рана?

Это был ужин, под скрипку и кларнет бэнда, в сторону которого иногда снисходительно посматривала Магда. Тони, поспав после обеда, чувствовал себя отлично, сидел прямо, в отглаженном боем-коридорным пиджаке и цветном шейном платке. Бой-официант подавал ему еду с трепетом.

– Для начала, – сказал Тони, – расскажу вам историю, которую на самом-то деле узнал несколько дней назад. И только сейчас, увидев в очередной раз этого патриотического аннамита, и вообще подумав, – я понял, о чем тогда, несколько дней назад, шла речь и что сейчас происходит. Итак, дамы, история ареста клоуна Гу.

Тут Тони покрутил головой в изумлении.

– И ведь я наверняка мог видеть эту замечательную личность. Он славился тем, что умел убивать, не оставляя следов. Но Зеленая банда… я говорил вам о том, что это такое?

– Да, – сказала я, не размышляя. – Вы говорили, что ненавистный вам генерал Чан Кайши в молодости, до того как сам пошел на службу к Гоминьдану, доктору Сунь Ятсену и так далее, работал в Шанхае на Зеленую банду.

– Да, мадам Амалия. Да. И вот 1925 год, умирает доктор Сунь, через полгода после этого я бегу без задних ног из Кантона, где Чан Кайши вдруг оказался главным, – бегу в свой последний приют на китайской земле, в Шанхай. Знал бы, что меньше чем через два года гражданин Чан возьмет себе Шанхай и большую часть Китая в придачу, – сразу же пошел бы на пристань… А так – Шанхай, Зеленая банда, были и другие, но как легионер я общался именно с этой.

– Тони, люди из шанхайского легиона не общались с бандитами, как я помню, – была, играла на саксофоне, что-то знаю.

– Милый медвежоночек, а сколько людей в легионе говорит на языке? Меня, как новичка, послали делать грязную и сложную работу.

– Амалия уже выяснила, что ты, оказывается, тоже был шпионом. Ну, это придает тебе шарма…

– И вот достойные представители Зеленой банды за рюмкой рисовой водки мне сказали, между прочих разговоров, что есть такой человек – Гу Шуньчжан – бывший их убийца, который то ли внедрился в ряды коммунистов, то ли был ими нанят – в общем, переметнулся к красным. И они за него больше не отвечают. А я должен вам сказать, что самого страшного гражданин Чан Кайши в Шанхае тогда еще не устроил, он только готовился отправиться в Северный поход – так что в Шанхае было еще хорошо и красным, и Зеленой банде, всем как-то находилось место. Так вот, этот Гу, объяснял мне гражданин бандит, сгинул – говорят, что уехал во Владивосток, а это красная Россия, к вашему сведению. Ну, что ж, сгинул – и ладно, то был, если вспомнить, 1926 год. Много тогда было таких историй…

Тони перевел дыхание, задумчиво посмотрел в сторону бара, потом мрачно перевел взгляд на Магду и решительно покачал головой.

– И вот, дорогие дамы, прошло пять лет, Китай позади, я сижу всего-то на прошлой неделе вон за тем столиком, с несчастным нетрезвым Таунсендом, и он мне рассказывает – что? Ну, всякие шпионские истории. И в том числе о человеке, который в китайской компартии стал главным исполнителем кровавых дел. Главным по террору в тех городах, которые постепенно прибирал к рукам Чан Кайши, битва за битвой, осада за осадой, война без конца. Главным коммунистическим убийцей в борьбе красных с Гоминьданом. И это, начинаю я понимать, – тот самый Гу! Был зеленый, стал красный. Слышали бы вы, как Таунсенд его описывал. С придыханием. Мастер обмана и переодеваний, красноречивый плейбой, настоящий хамелеон… Мало того, он получил задание – убить Чан Кайши. А если Гу берется за дело, то будьте уверены – получится. И тогда тайная служба Чан Кайши начала операцию по его захвату. Для китайской тайной полиции китайцы, как вы понимаете, вовсе не на одно лицо. Его искали сотни агентов, трясли всех своих осведомителей – и все зря. Хамелеон, он и есть хамелеон.

Тони горестно покачал головой.

– Тут я пытался перебить Таунсенда, приврать ему, что я чуть не лично встречался с Гу, когда он еще не был красным. И представьте, он меня не слушал и говорить мне не дал.

– Жаль, что его уже нет с нами, – сказала Магда. – Мог бы многому научить.

– Ты уже раза два поучилась, моя любовь, вот не перебивала бы меня, когда я пытался вспомнить – где я видел этого, с тонкими ногами? Может, все пошло бы по-другому. Но Таунсенд тогда, с профессиональной завистью, рассказывал, что подонок Чан Кайши – точнее, его мастер тайных дел Дай Ли – заслал куда-то в красное подполье гениального агента. Бросил одного хамелеона против другого. Одиночку. Настоящую легенду, человека, которого и опознать-то нельзя – никаких особых примет, а как он умеет сливаться с обстановкой, исчезать в толпе, менять имена, работать совершенно самостоятельно!.. В общем, тайный китайский гений. Который нырнул вслед за Гу в темные воды китайского подпольного мира агентов и бандитов, и! И вот представьте себе сцену: центр города Ханькоу, некий клоун день за днем показывает фокусы на крыше универмага Sincere, это как бы садик над городом, покупатели его очень любят. Клоун с раскрашенным лицом, более того – одетый и загримированный иностранцем с большим носом и усами. К нему давно привыкли клиенты универмага и их дети. И вот этого клоуна аккуратно окружают со всех сторон – здравствуйте, господин Гу! И началось, и началось…

Если бы я была на скачках, то стала бы аплодировать. Я уже знала, как мой подопечный «сливается с обстановкой», – входит, берет в руки швабру и моет церковь, и даже сам отец Эдвард далеко не сразу задается вопросом: а кто это вообще такой и что тут делает?

– И началось попросту нечто, – продолжал Тони. – А именно тотальный разгром китайской компартии во всех городах. Провал всех явок и штаб-квартир. Конец Коминтерна. Взяли и уничтожили все и всех – кроме тех красных, которые сидели в Цзянси в сельской местности и превращали ее в освобожденный, понимаете ли, район. Во главе с неким товарищем Мао, он же… не помню. Гу сдал всех. Но это нашего общего друга Таунсенда волновало не в такой степени. Он сокрушался о другом. «И вот я получаю сообщение, – рассказывает мне Таунсенд, – что этот великий китайский агент-невидимка послан с одним пустяковым делом сюда, к нам, в эту дыру! И вот он уже здесь, и только я собираюсь погрузиться в авто и поехать на него посмотреть – как хоп! У него какие-то неприятности, он исчезает без следа. И тогда неприятности начинаются уже у меня – получаю телеграммы: найти чертова сына! Да я бы нашел, чтобы просто на него взглянуть, но…» Как вам история, дамы?

– Ничего себе, – сказала Магда. – Ну и история. Ну и страна. И ты молчал.

– Я был отвлечен. То перестрелки, то тюрьмы… Жизнь, полная опасностей. А потом, еще надо было сообразить, о ком речь. Таунсенд был тогда – как всегда – несколько под влиянием напитков. Его вообще уже невозможно было понять. Послушать, так тот агент как бы раздвоился. То прибыл прямо из Нанкина, то через Бирму. То он попутно прославился в Мадрасе и на Цейлоне, что уже вообще невероятно. А Таунсенд сидит и бубнит: «Он не выходит на связь». Какая тут, к черту, связь?

Дальше был пудинг из тапиоки с кусочками фруктов. И Тони, наконец, внял моим призывам рассказать хоть что-то из его литературных изысканий:

– Но раз у нас сегодня день великих биографий, то послушайте о моей находке. Мне с самого начала пришла в голову мысль: вам нужны данные насчет поэта Дай Фэя? Так почему просто не написать в газету, которая его печатает. Сделать запрос восторженного читателя. Я же у них купил несколько последних номеров со стихами, так почему заодно не спросить про их автора? И представьте, сегодня пришел ответ.

– Биография, полковник Херберт?

– Биография поэта, мадам Амалия. Только поэта. Итак, «уважаемый профессор Хэ…».

– Что такое, Тони? Тебе мало быть полковником? Это уже жадность.

– Да ничего, должен же я был как-то подписаться под своими восторгами по поводу стихов нового поэта? Итак, вот он, ответ, и не падайте со стульев: Дай Фэй, выпускник Линьнаньского университета в Кантоне. Изучал европейскую литературу в Женеве, Париже и Гейдельберге. Преподавал литературу в пекинском университете Цинхуа и Фуданьском в Шанхае – то есть в лучших в стране. Профессор. Знаменитость. Три сборника стихов в Китае.