Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

Бунт на Мадейре подавлен, об окончательном числе жертв не сообщается. Уничтожена землетрясением столица Никарагуа – жертвы в городе составляют 2500 погибших.

Я сделала глубокий вдох и, глядя в потолок, сказала вечернему городу:

– Частные объявления. Говорит Амалия де Соза. Молодая леди по имени А. передает своему возлюбленному Э. – ожидание подходит к концу, в ближайшие пару дней состоится наша встреча.

Пауза.

– Вы можете сделать подобные объявления на наших волнах всего за три доллара, – сообщила я. И, уже за дверями душной комнаты, Данкеру: – Попередавай такие извещения пару дней – и возникнет новый источник дохода. Все идет хорошо, Данкер.

– Они передают спектакль в живом эфире, прямо из Селангор-клуба, – сказал он несчастным голосом.

– Найди то, что ты можешь сделать лучше них, – ответила я. – До свидания.

Музыка и далекий смех были слышны даже отсюда, через речку. Я снова вернулась в свою часть города, через мост, остановилась в толпе на краю паданга, у подножия башни с часами, и – у репродуктора, установленного здесь нашими конкурентами, куала-лумпурским любительским радиообществом во главе с доктором С. Т. Майлзом.

– Одну минуточку, – отчетливо, с хорошим произношением, сказал из репродуктора знакомый голос Дебби. – Скажи мне, мой милый друг, – вот теперь ты наверняка запомнишь Вену?

Ах, вот, значит, какое у тебя дело, подумала я. Ты еще и в театральной труппе.

Нестройно вступили струнные, застучал барабан, и хор весело запел: «Ты будешь помнить Вену, мой дружок».

Я, через головы десятков людей на паданге, окинула взглядом эту сцену – старые деревья, опутанные феерическими огоньками, серые зигзагообразные траектории полета летучих мышей, носящихся над головами, теплый желтый свет под тяжелыми крышами Селангор-клуба, там, где приглашенные сидели в рядах кресел у самой сцены, на возвышении.

А потом наверняка будет фейерверк, почему-то подумала я. А я сейчас доеду до Стоунера и буду спать, спать.

Какой же хороший был день.

Ночью мне снилась незнакомая плоская, голая, полутемная равнина под тяжелыми башнями облаков. Только узкая золотая полоска света оставалась еще между этой безысходной землей и давящими небесными горами. И вот туда-то, к свету, и пытался прорваться бронепоезд – тяжкое чудовище, железная тропическая змея, голубая с желтым и черным. Но к горизонту, к этой пылающей полосе оранжевого света, не шли рельсы, и бронепоезд обиженно ревел, ревел голосом отчаявшегося зверя. И тогда щели в его неуязвимых боках начали беззвучно изрыгать полоски оранжевого огня. Трехдюймовые снаряды врезались в облачные бастионы и освещали их багровым пламенем. Я смотрела на него из окна, а рядом со мной был профиль женщины, глядящей на пылающий горизонт детскими глазами и шепчущей: какие странные зарницы!

16. Экспресс до Сингапура

Душная тень Багдада – все эти сахарные шпили и минаретики, тонкие колонны и киоски под куполами куала-лумпурского вокзала – эта тень милостиво укрыла меня. Мерно стуча каблуками, я шла туда, где пахло углем и смолой, где перрон стал улицей. Улицей из одинаковых, выстроившихся в цепочку домиков веселого цвета – аквамарин с желтым, домиков, украшенных косыми ребристыми скатами одинаковых крыш. Фасады были прорезаны чернеющими дверьми с поручнями, из некоторых высовывались любопытные головы в светлых шляпках и шляпах, за толстым стеклом квадратных окон смутно виднелись одинаковые вазочки с орхидеями.

Я остановилась у крупной и загадочной надписи на боку экспресса – SE 339 – и сверилась с билетом. Никаких сомнений – первый класс. Мне туда, где разговоры и смех, где по перрону прогуливаются люди в белых фланелях, сверкая лаком ботинок, где шуршит шифон легких платьев и шелк чулок. А мимо плывут чемоданы с латунными замочками и уголками, плывут в руках носильщиков в круглых шапочках. Станция Куала-Лумпур, на пути этих людей в Сингапур из Баттеруорта или, возможно, с курортов Хуахина в Сиаме.

Так. А вот тут уже не обычная толпа пассажиров этого знаменитого экспресса. Немалый участок перрона как будто окружен невидимой оградой. Она живая – много одинаковых на вид мужчин с напряженными лицами. Инспектор Робинс неторопливо курсирует между ними, бросая короткие фразы то одному, то другому. Тут Робинса вежливо оттесняет другой британец, с военной выправкой – по виду сингапурец, – и начинает распоряжаться на перроне сам.

Меня ведут в поезд, проверив билеты, подняв брови и сверившись на всякий случай с очередным военного вида мужчиной. Тот кивает. Я оказываюсь внутри почему-то пустого вагона (красное дерево и начищенная бронза). Меня эскортируют по тесному коридору дальше, в похожий на библиотеку обеденный вагон – низкие потолки, белый крахмал скатертей, украшенные по центру сафьяном стенные панели темного дерева, лампы с абажурами на столах (сейчас погашенные), вентиляторы под потолком.

Обеденный вагон абсолютно пуст, не считая двоих. Темноликого индийца в темном же костюме со стоячим воротничком, замершего на фоне стенной панели, – его выдают только блестки света на темных скулах. И того, кого мне, оказывается, все это время так не хватало. Он, задумавшись на мгновение, сидит за столом, глядя в окно – туда, где вдруг дернулись и поплыли в нашу сторону серые с черными потеками каменные опоры моста, держащие тяжелые ажурные полуарки чугуна.

Сейчас этот маленький город беззвучно отодвинется вправо, мелькнут холмы Дамансара, и сразу же за ними начнутся кудрявые холмы джунглей до самого горизонта.

Человек поворачивает ко мне голову, легко встает и страдальчески поднимает брови, сморщив этим движением лоб.

Это означает, что он рад меня видеть.

– Наконец мы можем поговорить, дорогая госпожа де Соза.

– Вы называли меня, помнится, просто Амалией. Не предложите мне сигару, господин Эшенден? – осведомилась я. – Потому что если нет, то ее предложу я. Не «Табакальера Суматра», а «Флор де ла Изабелла». Тоже манила, но еще более мягкая. Хотите?

– Сигара обычно означает победу, ну – в лучшем случае, успешно проведенный день, – заметил он своим необычно глубоким для такого хрупкого человека голосом. – А у нас с вами пока что нет ни того, ни даже другого, вы не находите?

Раздраженно я захлопнула портсигар и достала из сумочки сигарету – просто для того, чтобы он зажег ее для меня и этим позволил отыграть часть моего маленького поражения. Победы и правда пока что никакой не видно, но все же…

– Сразу о главном, – сказал он, снисходительно чиркая спичкой, – причем о главном для вас.

Он на мгновение отвернулся к окну, став похожим на парижскую горгулью – черный крючконосый силуэт на фоне окна, за которым текли зеленые холмы, заросшие гевеевыми деревьями.

– Вы, конечно, прочитали за это время мою книгу, первый том, и все уже поняли? – поинтересовался он.

Повисла пауза.

– Я надеюсь, что вы не сочли, что книга – это просто футляр для письма? – каким-то особым голосом сказал Эшенден.

Тут я поняла, что даже у самых сильных людей есть свои, скажем так, особенности и что есть вещи, которые упускать не стоит, – но было уже поздно.

– Господин Эшенден, – начала объяснять я, – это ваше письмо и звонок вслед за этим сдернули меня с места и отправили за пятьсот миль. Причем мгновенно. Вы не находите, что это не та ситуация, чтобы читать именно ваши рассказы? Я взяла с собой «Императора Америки» Сакса Ромера, если вас это интересует.

Тут его лицо как-то изменилось – он почти улыбнулся.

– Что ж, все правильно. Это произведение можно после прочтения спокойно выкинуть в мусорную корзину и ехать обратно налегке, – милостиво согласился великий писатель. – Письмо вы вынули, а оно было вложено как раз там, где рассказ… о, я уже забыл, как назвал его. Потому что было и настоящее название: история Элистера, шпиона из Калькутты.

Тут в обеденном вагоне стало тихо. Индийца у стены давно уже не было.

– По крайней мере он все-таки Элистер, – сказала я с некоторой горечью.

– О, да, – отозвался Эшенден. – А вот прочее…

– Родители, выращивающие чай в Дарджилинге?

– Это тоже правда. Выращивают.

– Университет в Калькутте? Это ложь? Но он же при мне говорил минимум на двух языках Индии. Он читал проповеди сикхам в их собственном храме, и они сделали его чуть ли не святым.

– А вот это одна из его особенностей – мгновенно учить какие угодно языки. Ну, и он некоторое время действительно работал в тамошнем университете. Он, случайно, не шутил насчет его исследования о влиянии санскрита на тамильскую литературу?

– О, святой Франциск…

– Его любимая шутка. Санскрит никак не связан с тамильским. Но чего не скажешь женщине, которой очень, очень хочется понравиться… Впрочем, подождите, не спешите узнать все сразу. Рассказ у меня вышел длинный и подробный, потому что… Потому что не так уж много я слышал историй, которые бы меня действительно задевали, которые я так долго не мог забыть… Итак, молодой человек, засланный в самую глушь вашей Малайи, на очень серьезную работу – Д. О., дистрикт оффисер. Районный офицер. Местный бог и начальник на территории, равной иногда небольшому европейскому государству. Бельгии, скажем. И – блестящий, блестящий молодой человек. Я не говорю о том, как он за четыре месяца выучил малайский…

– Значит, это все-таки он…

– Я писал о том, как его – и его жену – бессильно ненавидели все соотечественники. За то, что у них были прекрасные книги и альбомы, за то, что оба играли не только в теннис, но и на фортепьяно и старались никоим образом не показывать никому свое превосходство. У нас, как вы знаете, не любят интеллектуалов. У нас любят спортсменов.

– Жена, вы говорите. Ах, вот как.

– Говорю. Жена. И вот однажды произошла довольно типичная для этих мест история. Бунт на плантации. Китайские рабочие взбунтовались, убили плантатора, взяли в заложники его жену или подругу – местную, кажется, женщину – и понятно, что такие случаи тоже по части Д. О. Как и все остальные случаи, включая медицинские. Что ожидают в наших клубах от настоящего англичанина, когда происходит бунт? Что он возьмет револьвер, выйдет один на толпу бунтовщиков, двух уложит на месте, прочие разбегутся. Что же сделал наш молодой человек?

Тут господин Эшенден тяжело вздохнул и развел руками:

– Он испугался. И этот страх увидела у него в глазах эта его… жена.

Мы помолчали.

– Но он не сидел, парализованный страхом. С ним произошло нечто другое. Он превратил страх в источник своей силы, вызвал подкрепления из… где же это было, из Ипо, что ли. Пока оно шло, он составил план окружения и захвата плантации. Он абсолютно разумно рассудил, что беднягу-плантатора уже не оживишь, а если его женщину сразу не убили, то она может подождать до утра. Он возглавил экспедицию, которая пошла по воде и по суше, как клещи, не давая ни одному бунтовщику шанса спастись. И все было бы хорошо, если бы не одна мелочь.

Господин Эшенден чуть склонил к скатерти стола голову с редкими, зачесанными назад от высокого лба черными волосами.

– На плантации его и экспедицию встретил сосед плантатора, голландец, кажется. Который, оказывается, через час после начала бунта сделал то самое – вышел на толпу с револьвером в одиночку. И толпа разбежалась. Голландцу повезло. Элистеру не повезло.

– Бедный мальчик, – тихо сказала я после паузы. – Теперь я понимаю…

– Вы не понимаете, что он сегодня далеко не мальчик. Он старше вас на одиннадцать лет, дорогая Амалия. Это его вторая особенность – чертовски молодо выглядеть. Удивлены? Понятно, что тогда, в Пенанге, вы считали его мальчиком – своим ровесником или младше – потому что бог послал ему почти такую же ситуацию, как раньше, на плантации. Остался в вашем городе один, когда все товарищи убиты, – и ваш план, спрятать его, оказывается самым разумным из всех. Потому что утечки информации как раз и шли от полиции – это то, что уже тогда было вам обоим ясно, а прочее вы знаете. Но ведь опять надо оказываться трусом.

И я снова вспомнила: Элистер, чей стул толкнула моя нога, падает и одновременно стреляет – не в своего, а в моего убийцу.

Это – трус?

– В общем, понятно, что вы тогда, в Пенанге, казались себе как бы старше его… Но закончим ту часть истории, которая есть в моем рассказе. Так вот, губернатор вышвырнул его вон со службы, потому что в клубе смеялись за его спиной, а то и в лицо.

– Старый идиот! Кто это был – сэр Хью?

– Нет, кажется, еще Гиллемард… Но неважно. Он, как и все, был бы бессилен против клуба. А Элистер… он все не желал признавать, что шансов больше нет. И отлично держался, пока… Пока – уже когда лайнер подходил к Лондону – жена не сообщила ему, что уйдет от него. И тогда, написал я, лицо его обрушилось так, как падает дом – или что-то в этом духе. Очень эффектно. И тут я поставил точку.

– А, – сказала я. – Жена уходит со сцены. Навсегда, надеюсь?

– Бесспорно. Лишь одна деталь, которой не было в рассказе: она была из богатой семьи, он из бедной. Она давала ему деньги на сигареты, зная, что его ждет блестящая карьера, но когда карьера закончилась…

– Боже мой… Он ведь никогда в жизни этого не забудет – когда женщина дает ему деньги на сигареты… Ее уже нет, но…

– А дальше было то, что в рассказе вы не прочтете, – сказал господин Эшенден. – Я услышал эту историю здесь, в Малайе. Тогда я был чуть моложе, но достаточно взрослым, чтобы понимать, что с нашей любимой империей происходит что-то не то. Девятнадцатый век давно ушел. А мои соотечественники этого постарались не заметить. Империя не обрушится, если еще один идиот с револьвером пойдет на толпу бунтующих китайцев и будет забит бамбуковыми палками. Но если сто таких же идиотов с упорством маньяков готовы принять только такой стиль поведения настоящего англичанина… в наш, совсем другой век, когда империю надо держать еще и умом… То нас ждут какие-то неприятные испытания. И когда они придут, люди типа вашего Элистера будут очень нужны. А еще нужнее они сейчас, пока испытания только на горизонте. Вот только хватит ли таких людей, если они так долго отторгались…

«Только бы эта его жена не вернулась во второй части рассказа», – подумала я, не особо интересуясь разговором о клубах: я знала, что это такое. Когда сто англичан – прекрасных людей, пока они поодиночке, – собираются вместе, то и получается то самое. Клуб.

– Но, впрочем, это сегодня я так говорю, – продолжил он. – А тогда я просто хотел… В общем, в Лондоне я нашел его.

Я вдруг подумала, что если поцелую эту жесткую щеку в складках, то оцарапаю губы. И ничуть об этом не пожалею.

– Скажу, чего он не умеет. Это спиваться и деградировать. И это его третья особенность. Поэтому он относительно неплохо выглядел при нашей встрече – не считая гардероба – и довольно легко, поглядывая поверх моей головы, отозвался на мою просьбу. То есть набросал на какой-то не очень чистой бумажке из паба тот самый план захвата плантации, который оказался ненужным. И я понес его… некоторым моим друзьям. Которые вместе со мной вынесли приговор: план был попросту блестящим.

Я подумала, что глупо будет сейчас захлопать в ладоши. И все-таки сделала это. В дверь просунулась темная голова стюарда в белой, вышитой золотом шапочке, потом исчезла.

– Так началась новая жизнь того, кого вы знаете под именем Элистера Макларена, – скучным голосом сказал господин Эшенден. – Не буду утомлять вас подробностями. Он был послан в Калькутту. Вы увидели его на первой операции, абсолютно провальной. Но были и другие операции – после того как, благодаря вам, ну и некоторым другим людям, он вернулся из вашего Пенанга героем. Вы ведь о них слышали?

Я молча кивнула.

– Слава распространяется быстро. И вот два месяца назад он был послан на еще одну операцию. К тому моменту все уже точно знали, что «капитан Энди» лучше всего работает, когда он один. Никаких контактов с коллегами, до финальной стадии. Он уже может себе позволить диктовать это правило. Он также не рискует по глупости. Но каждое его погружение в иную, что ли, среду оказывается чертовски опасным и – блестящим по результату. И вот он этак погрузился в очередной раз на Цейлоне, пытаясь подружиться с агентами Коминтерна – а это не самая приятная и не самая глупая публика, – и не всплыл на поверхность, как это от него ожидалось, в том городе, от которого мы с вами сейчас удаляемся. Вот и все, дорогая Амалия. К сожалению.

– Все, как в тот раз, – горько сказала я. – Сейчас вы скажете: найдите мне его, верните, не дайте ему пропасть. И я вам отвечу: спасибо за еще один шанс.

Он молча смотрел на меня неподвижным взглядом рептилии.

– Коминтерн, – еле слышно сказала я. – Он ехал сюда, в Куала-Лумпур, по заданию агента Коминтерна?

– Я не знаком с операцией в подробностях. Я занят совсем другим делом, и мы об этом тоже сейчас поговорим. Мы не знаем, кто этот агент, – кивнул Эшенден. – Мы знаем только, что его – если бы Элистер его обнаружил – нельзя трогать, потому что это связной, один из нескольких человек, которые сейчас едут сюда, в эти края. И будут встречаться с теми, кто здесь уже укоренился и работает. Нам нужны они все. Те, что в Гонконге, Сингапуре, Сиаме… и здесь. Здесь, где разворачивается совсем другая история, возможно – куда серьезнее. Та самая, для участия в которой я пригласил вас. Никакого отношения не имеющая к Коминтерну история. Но вы верите, что в одном маленьком городе пропадают два человека – и это никак не связано? Вы верите в совпадения?

– Верю, – сказала я после размышления. – Это в книгах не бывает совпадений. Как и лишних персонажей. Все обязаны как-то участвовать в сюжете.

– Да, – подтвердил он. – Потому что читателю так проще. К сожалению.

– А в жизни – настоящий хаос из людей, которые просто случайно оказались тут, и еще – сплошные совпадения. Но давайте уточним некоторые вещи. Сначала Коминтерн. Если эти агенты Элистера раскроют, то ему угрожает опасность, ведь так?

– Без сомнения. Там идет игра на очень большие ставки.

– Но кто-то должен был встретить Элистера, кто же – а, ну да, человек, который был убит. Боже ты мой, все как в тот раз. Он боится, что, если будет неосторожен, его предадут или случайно раскроют свои – опять как в тот раз. Теперь китайский поэт. Его вызвали сюда, чтобы он участвовал в той же, по сути, операции – надо было кого-то узнать в лицо. Не может же тут быть двух операций против Коминтерна. Но связи между Элистером и поэтом не могло быть никакой. Это совпадение, не так ли?

– Возможно.

– А теперь совсем пустяк, просто проверить одно предположение. В начале операции я получила вот эту дамскую принадлежность – браунинг, – похлопала я по сумочке. – Возникает вопрос: инспектор Робинс?..

– Мой старый друг, – подтвердил Эшенден. – Множество моих малайских историй начинались с его рассказов. Например, про англичанку из Малакки, которая отлично играла в бридж…

– Отлично, – сказала я. – Хоть кто-то вне подозрений. Или – почти.

Мы помолчали.

– Что-то там затягивается беседа, – сказал он. – Этак экспресс уже скоро доедет до поворота на Малакку.

Снова повисла пауза.

– Но это только первая история, господин Эшенден, – сказала, наконец, я.

– Ну, вторая – это очень длинная история. Она началась в прошлом веке, когда два молодых человека, большие друзья, изучали китайскую культуру в вашем Оксфорде. Одного звали Реджинальд Джонстон, и я даже не уверен, что вы слышали эту фамилию.

– Еще как слышала. Это человек, которого последний император пришел проводить на пристань в Тяньцзине.

– Что ж, верно. Именно он, наставник юноши Пу И. Ну, а его друг, с которым они вместе пошли на колониальную службу…

– Едет сейчас в этом поезде и ждет меня с докладом…

– Вы просто пугаете меня вашей прозорливостью, дорогая Амалия. Итак, два блестящих ума, лучшие люди из тех, кого порождало наше, прямо скажем, сложное общество. Два умелых колониальных губернатора – Джонстон в Вэйхавэе, а этот, как видите, здесь. А до того – на Ямайке, в Гонконге. Я повторяю, это удивительные, потрясающие люди, и именно потому для меня важны все повороты их судьбы так же, как судьбы Элистера Макларена. Да что там, мы друзья, особенно с этим человеком, который настолько умен, что даже не держит на меня зла за рассказ «Его превосходительство». Но дело не в рассказе. Видите ли…

Он снова повернул профиль с совиным носом к окну, за которым мелькали двухъярдовой высоты серо-зеленые гейзеры слоновьей травы.

– У всех нас свои проблемы с той страной, которая нас породила, но есть вещи, которые заставляют забыть о многих обидах. Вы обижаетесь на людей, с их глупостью и жестокостью, людей, что портят столько прекрасного, которое могло бы случиться с нашей жизнью. Но это все же – только отдельные люди, пусть даже они всегда в большинстве. А есть нечто большее, сама страна и вообще тот мир, который вас окружает. На это нельзя обижаться. Бессмысленно обижаться. Надо просто помогать лучшим, умным, талантливым – авось благодаря им в вашей стране и мире будет меньше глупости и мерзости. И потом, эти замечательные люди – благодаря им получаются отличные истории, а с дураками истории выходят глупыми и одинаковыми. И вы знаете, Амалия, мне кажется, что и ваша жизнь… когда я врываюсь в нее таким неожиданным образом… она становится другой, в ней появляется больше смысла. Ведь так?

Боже мой, подумала я, как мне тяжело говорить с этим человеком – и как хочется говорить еще и еще.

– Ну, вот, два друга, два губернатора колоний, как бы врезавшихся в тело Китая на его границах. Джонстон, правда, уже оставил колониальную службу, да и этот ваш замечательный человек уехал далековато от Китая, но это неважно. Потому что Китай догнал его даже здесь. И затянул его в историю, которая может принести ему немало неприятностей, а может… Понимаете, Амалия, чем отличается действительно умный человек от посредственности, – умный не боится думать о невозможном. О войне, например. Большой войне. Которую некому будет остановить.

Я могла бы догадаться, что если на сцене появляется господин Эшенден, то происходит что-то очень, очень серьезное. Я знала, что неумеренное поглощение коктейлей в «Колизеуме», изучение китайской поэзии, даже бешеная перестрелка и опознание красных агентов – это все был пустяк, потому что тут происходит – готовится, ожидается? – что-то большое, пугающее, почти неотвратимое. И вот теперь это слово прозвучало.

Война.

У меня сдавило холодом сердце. В каком мире живет этот человек, почему ему не хочется убежать, уехать на свою виллу на юге Франции и сделать вид, что войны – это не по его части?

Но что значит – война, какая, где?

– Да я в последние дни только и слышу о несчастном Китае и той бесконечной войне, в которой он живет вот уже сколько лет. Вот опять готовится какое-то наступление на коммунистов. И понимаю, что даже говорить об этом бесполезно. Никто не может и никто не хочет помогать Китаю.

– Китай? – Углы рта господина Эшендена опустились вниз в его странной улыбке. – Вы, конечно, правы. Речь о Китае. Но я совсем о другой войне, хуже, чем нынешняя. И она больше, чем склоки феодалов в эффектных мундирах, разодравших было страну на части – до появления этого Чан Кайши. Кроме феодалов, есть еще японцы – наши друзья и союзники. Мы сделали им флот, мы обучили их моряков, которые потом потопили все русские корабли. Мы были на одной стороне с ними в годы Великой войны. Мы с ними и американцами правим сегодняшним миром, другие не имеют значения. Японцев в Лондоне и сейчас считают по привычке друзьями, хотя иногда и чересчур обидчивыми и скандальными. Поэтому Реджинальд Джонстон напрасно потратил годы своей жизни на то, чтобы обучать последнего императора Китая. Один Джонстон ничего не смог против множества японцев, которые так и вьются вокруг этого отвратительного, прямо скажем, юнца с громким титулом. Лондон не поддержал бывшего наставника Пу И. Джонстон больше не в игре. И вот теперь… я так и жду сообщений, что последний император пропал из своего дома в Тяньцзине и отправился в Маньчжурию. Рядом с которой у японцев очень-очень немаленькая армия. Сопоставьте два этих факта – и… Скажите, Амалия, вы не задумывались, что мы или американцы реально можем и хотим сделать против прямого, наглого захвата японцами Маньчжурии? И восстановления там китайской империи, для чего юноша Пу И может очевидно пригодиться?

Я молчала и недоумевала.

– Вы не умеете думать о немыслимом? Вы не представляете, что у нас в этой части света нет ничего, что можно было бы противопоставить довольно мощному японскому флоту, немалой армии, которая уже стоит на континенте? Где наши линкоры? Их здесь нет. Сколько у нас здесь войск? Больше, чем у японцев? Вы уверены?

– Но зачем вообще… – попыталась сопротивляться я.

– Вот так и говорят в Лондоне, – энергично кивнул Эшенден. – Зачем? Японцы – давние друзья. Форин офису вдобавок стало не по себе, когда Китай вдруг перестал быть залитым кровью лоскутным одеялом. Когда этот малоприятный субъект Чан Кайши начал объединять Китай с удивительным успехом. Что это за неожиданность такая – на карте мира появилась новая большая страна? И долгое время наша дипломатия искренне надеялась, что японцы найдут занятие для китайцев, и наоборот. Пусть начнется новая война в Китае – уже другая война, с японцами. А за этим стоял страх – ведь если нам все-таки захочется остановить японцев, то у нас в этих краях нет никаких сил. Это новая ситуация, очень новая. Страшно даже представить себе, к каким выводам она может привести именно японцев. Наши великие лондонские умы боялись нового, единого и сильного Китая? А про другой вариант хода событий они не могли подумать? Вы читали меморандум Танаки от 1929 года? Одну фразу оттуда я помню наизусть. «Для того чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы сначала должны завоевать Китай. Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы». Ну, Европа – далековато, но захват Японией Китая, с его ресурсами, появление мощной и уверенной в себе Японии не оставляет шансов Британской империи на Дальнем Востоке. Вот здесь, где мы сейчас едем.

Я неподвижно смотрела в окно. Кажется, хозяева этого мира слишком долго смеялись над близорукими и кривоногими желтыми человечками.

– Но давайте вернемся к этому тихому городу, где исчезают люди и гуляют на свободе какие-то неприятные гости из Коминтерна, – напомнила я. – И тут появляется Амалия де Соза… И каким образом Амалия де Соза должна предотвратить войну в Китае – помимо того, что надо найти теперь уже двух исчезнувших агентов?

– До Амалии де Соза мы еще дойдем. А пока попытайтесь понять, что восточную, и всякую вообще, политику империи делают два министерства. Форин офис занимается дипломатией с независимыми странами. Китаем, Японией… А наши два друга-губернатора подчиняются совсем другому офису – колониал офису. Который просто администрирует наши заморские владения. Но ваш губернатор, сидя в Гонконге, был по уши в китайской политике. Она вся сбегалась к нему, под его крыло, в эмиграцию. Он знает всех в Китае, кто имеет значение. И в результате он и его друг Реджинальд…

Я начала понимать.

– Проводят здесь свою собственную британскую внешнюю политику… – сказала я негромко.

– Умную, тонкую, верную, – кивнул господин Эшенден. – В надежде преподнести ее однажды Уайтхоллу не за очередной орден – их у него, у них обоих, достаточно – а потому, что это правильная политика.

– Я слышала об одном человеке, который вот так же хотел преподнести Лондону новый город-порт, будущую столицу азиатских колоний… Порт он назвал Сингапуром. А сам умер в долгах, которые его начальство повесило на него за плохое администрирование этой… жемчужиной британской короны. Вы, говорят, очень любите останавливаться в сингапурском отеле, который носит его имя – в «Раффлзе». Так, дайте я догадаюсь, что сделал ваш друг сэр Сесил. Официально он отдал распоряжение искать этого сбежавшего агента Чан Кайши, неважно, зачем и почему тот сбежал. Ведь вы знаете, в чем настоящая причина его побега? Я тоже уже знаю. А неофициально его превосходительство хочет, чтобы я, в обход его собственной секретной службы, нашла этого агента и укрыла… Укрыла даже от британской полиции. Да, он рискует – он, а не только я. Но почему? И при чем тут война? Осталось какое-то последнее звено. И я его уже, конечно, знаю. Но об этом не догадываюсь, простите, господин Эшенден. Что же это такое, что я знаю, но не осознаю?

– Кто занимается внешней политикой нанкинского правительства Чан Кайши? – тихо подсказал мне он. – И не говорите, что министр иностранных дел, как там его зовут – Ван, просто Ван. Он ничего не решает. И не сам Чан Кайши – его дело командовать армиями. Он не умеет даже нормально общаться с иностранцами.

– Поцелуй меня, Лэмпсон… – подсказала я.

– А, вы знаете эту историю… Вы очень хорошо поработали над этим делом, это очевидно. Вот так все может и кончиться, – согласился Эшенден. – Китайским поцелуем на прощанье. Чан Кайши мыслит просто. Хорошо, что он покупает у Англии хотя бы «ли-энфилды», но прочие, кроме винтовок, вооружения, – у кого угодно еще. Его военные советники – это германцы, он чуть не уговорил приехать сюда самого Людендорфа. А еще там есть толпы американцев, наших дорогих друзей. И где Британская империя? Ее нет. Она с улыбкой благословляет азиатов, уничтожающих друг друга. Но стоит только некоторым или всем этим азиатам понять, что мы попросту бессильны проводить любую другую политику, как завтра они войдут на территорию любой нашей колонии на Дальнем Востоке, заберут ее себе и даже не извинятся. Вы думаете, это невозможно? Вот это наивное и всеобщее убеждение – единственная пока наша защита в этих краях. Идиот с револьвером, идущий на толпу взбунтовавшихся плантационных рабочих. Пока что это иногда получается – потому что рабочие знают, что в таких случаях надо разбегаться. Но ничто не вечно. К сожалению.

– Вы говорили о каком-то другом человеке, который занят внешней политикой у Чан Кайши…

– Есть такой другой человек, и у человека этого возникла в жизни деликатная проблема. Вот с кем ведет очень красивую игру ваш губернатор. И очень опасную для него игру. Если проиграет, и обо всем происходящем станет известно – самому Чан Кайши, форин офису или обоим вместе – лучше не думать об этом. Если выиграет – то есть вы выиграете, Амалия, – то империя получит подарок в виде настоящего союза с Китаем. Который империи очень даже пригодится. Если все-таки начнется…

Он помолчал.

– Большая война.

Стук колес, секунды. Вот теперь все ясно.