Текст книги "Амалия и Генералиссимус"

8. Vissi d’Arte

– Мем неприятности? Ничего. Все плохой день вчера, Онг больно упал кунфу, повар не может рынок, он обман. Обезьяны воровать еду. Ничего. Я платье вымыть кровь, холодная вода.

Откуда А-Нин узнала, что у меня неприятности, – по крови на подоле платья? Наверняка не только. Как работает в городе Куала-Лумпуре, да и в моем городе Джорджтауне, это радио-общество без приемников и проводов, благодаря которому каждый китаец мгновенно узнает все и обо всех, каждый малаец получает ту же информацию, но через другие каналы и на другом языке, и так далее?

Неприятности. Какое ужасное утро.

По нежным подушкам аккуратно подстриженной лужайки идет безымянный кот буро-зеленого цвета, плавно переходя из пятен света в пятна полутьмы под деревьями; близко не подходит, поглядывает на меня с недоверием и укором.

Потому что из-за меня пострадал человек. Немолодой человек с очень странной и длинной жизнью. Хороший человек? А ведь, кажется, в целом – да. Возможно, и очень хороший.

Повар Чунг в белой куртке приносит абсолютно по-европейски сделанный кофе, смотрит темными глазами между припухших щечек, он тоже знает, что у меня неприятности. Молча уходит.

Сейчас придут обезьяны, ворующие еду, и тоже скажут мне, что все вчерашнее – это неприятности, но – ничего, мем. Ну, а про остальных – Онга, Мануэла – и говорить не стоит.

Мануэл… А что Мануэл? Мы, португальцы, заброшенные четыреста лет назад в эти теплые, влажные края, где с деревьев свешиваются лианы. Мануэл, я, еще много людей. И Данкер, юный Данкер. Ну, конечно, вспомнила – мне же надо сегодня ехать на свое здешнее предприятие, устраивать Данкеру небольшую встряску – пора заставить его понять, в какое дело он по моей милости ввязался. Не такое, где стреляют наугад и попадают в тебя даже между деревянными ограждениями. Но тоже нелегкое.

Куда мне, собственно, еще ехать? Робинс занят по уши, нечего и думать его беспокоить своими догадками. Я попросту осталась без дела. Мое главное дело, возможно, вообще провалилось.

Мне надо, конечно, заехать к Тони и привезти что-то, фрукты, что ли, попросить его простить меня. И есть еще Магда. А это еще хуже.

Тут я начала вспоминать – что мне снилось этой ночью? Это был не совсем сон, скорее я переживала заново всю сцену в подробностях, но по-другому. Я видела уже не главных актеров – не Тони, который вдруг затихает там, наверху, куда ведет лестница, и не Магду, готовую разнести весь бар с бутылками и клиентами вместе, а всех прочих. Плантаторов, женщин, боев, констеблей. Их движение, то, что было на периферии моего зрения. Двигались, конечно, все, особенно когда китайские бандиты бросили оружие – тут все очнулись от паралича и зашевелились. Но нечто в этом движении было неправильно. Я попыталась представить себе траекторию перемещения каждого – и что же? Сон уже прошел и быстро забывался. А ощущение, что что-то было не так, осталось.

Я еще вспомню эту сцену, она ко мне вернется.

А-Нин, с каменным лицом, прошлепала по прохладным доскам твердого темного дерева, неся на двух руках два комплекта одежды. Человеческий, в виде длинной юбки и блузки, и брезентовый, с карманами, выстиранный и выглаженный.

Сегодня я буду ехать медленно, сказала я себе, не надо сегодня реветь мотором и проделывать вот эти штуки, которые мне недавно показали. Достаточно я уже доставила неприятностей людям.

И, как обреченная, взяла у А-Нин свой кавалерийский брезент.

Черного зверя я приковала к водосточной трубе дома по соседству со своим беспроводным предприятием, вздохнула. Огляделась по сторонам: вывешенные на улицу в несколько ярусов клетки с птицами, как гроздь фонарей, под ними отдыхает китаец в шортах до колен, из-под шортов высовываются коричневые, состоящие из одних жил ноги. Мимо, по раскаленному асфальту, бодро шаркает сандалиями слепой разносчик наси лемака, его лицо скрыто в черной тени конической соломенной шляпы, руки скобкой лежат на коромысле с товаром. Его никто и никогда не обманывает, ему даже дают иногда лишнюю монетку в один цент.

И никто ни в кого здесь, на этой улице, не стреляет.

Я вдруг представила себе, что схожу с лайнера где-нибудь в Шанхае, – что я почувствую на китайской улице в самом Китае? Если, конечно, рядом не будет Тони и Магды. Почувствую ли, что я дома?

– Мир, справедливость и свобода миллионам – вот что такое империя, – ответил моим мыслям мальчишеский голос Данкера из раструба на столбе в конце квартала. И добавил: – Мы делаем получасовой перерыв в нашем вещании, а потом ожидаем появления несравненной Магды Ван Хален в нашей регулярной передаче о сокровищах музыки.

Акцент, подумала я. Нельзя, чтобы столб говорил с этим акцентом – точно таким же, который был бы и у меня, если бы не годы на лужайках Кембриджа. Надо что-то делать.

– Госпожа де Соза, я был в центральном магазине радиотоваров на Бату, – с азартом бросился ко мне Данкер, выставив вперед носатую голову на тонкой шее. – Там подешевели аккумуляторы на два вольта. На целую треть.

Я прислонилась к столу, за которым мальчик только что говорил в эту странную штуку на бамбуковой палке, и вспомнила магазин на Бату-роуд, дом 17, странно пахнущий бакелитом и чем-то металлическим. Кроме аккумуляторов, там еще есть некие пентоды, и детекторы, и воздушные втыкатели, что бы это ни было. И все это иногда дешевеет, в наше нелегкое время. И все равно стоит оно больше шелковых чулок. Потому что «беспроводное радио убивает меланхолию и дает отдых усталым нервам». А мои чулки не убивают меланхолию никоим образом.

Если дать ему волю, он устроит здесь склад деталей и будет, выпуская струйки дыма из-под паяльника, собирать из них свои странные приспособления. Хоть ночами.

– Данкер, – сказала я не самым добрым голосом. – Просто из любопытства: ты знаешь цены на все эти штуки? И на радиоприемники тоже? Сколько стоит «Эддистон-4»?

– 225 долларов, – чуть изменившимся голосом сказал он. – В алюминиевом футляре, с полным набором аксессуаров. Есть, конечно, «Филипс Тропикал» – 150, и «Лиссен» – 70 долларов. Но ведь волна «Эддистона» – от 12 с половиной до 500 метров…

Он напряженно замолчал.

– Я вижу, что у тебя в голове хорошо держатся цифры, – продолжила я тем же голосом. – И я знаю, что ты – лучший в этом городе инженер по беспроводным… штукам. А я хочу, чтобы ты перестал быть только инженером. И чтобы начал держать в голове некоторые другие цифры. Сколько радиоприемников было продано на Бату в последний месяц? Куда они отправились – на плантации? На соседнюю улицу? В офисы европейских компаний? Ты сам вешал на столбах вот эти звучащие штуки – так сколько же людей нас теперь слушает? Когда? Танцуют ли они под нашу музыку у себя, на плантациях? Или они хотят что-то другое – новости?

Данкер понял, что ему предстоит что-то неожиданное. И сделал ошибку:

– Мадам де Соза, вы сегодня несчастливы? У вас вчера были неприятности?

Плохой английский. Он не умеет выбирать слова. Когда я перехожу с ним на португальский, все получается тоньше, сложнее и правильнее – сейчас он мог бы сказать despedida, sodad, и даже tortura.

Я отвернулась, оттолкнулась от стола, прошлась по комнате, зачем-то потрогала этот странный граммофон, не похожий уже на граммофон ушедшего счастливого века.

Мальчик прав. Я несчастлива. Потому что чувствую себя очень старой, когда обижаю таких, как он. Да, собственно, я несчастна по множеству причин, и давайте это прямо скажем себе. Но больше никому.

– Здесь, в этой комнате, тех неприятностей нет, – вполголоса заметила я, поворачиваясь к нему. – Они – там. Здесь также нет чего-то другого. Изобретательного менеджера модного и перспективного делового предприятия, человека, безмерно уважаемого в этом городе. Это не я, Данкер, – я только владелец, и я уеду отсюда через неделю или две, потом вернусь, потом снова уеду. Но это и не ты. А ведь, кроме тебя, здесь пока никого нет.

Я повернулась к нему полностью: Данкер так и стоял, вытянув ко мне узкое темное лицо, обрамленное волнистыми волосами. Чья кровь тут примешалась – тамильская?

– Здесь не дорогая игрушка для инженеров, Данкер, – продолжила я. – Здесь предприятие, которое должно зарабатывать деньги. Причем люди должны захотеть принести сюда деньги. Что там лежит, перед этим твоим… микрофоном, правильно?

– «Малай мейл», госпожа де Соза. Я читал…

– Кстати, я слышала тебя, пока шла, – что это там было насчет империи, в самом конце?

– Речь господина губернатора… Я читал новости, а он выступил вчера…

– А, ну, конечно. Так вот, «Малай мейл». Они зарабатывают деньги, Данкер. Они печатают рекламу. А сейчас, когда мы все в несчастье… – я пошуршала газетой, нашла последнюю страницу, – вот: дороже всех платит за рекламу тот, кто ее не помещает. Девиз. Умный девиз. Когда творится такое, как сейчас, рекламный бизнес – один из немногих, который идет вверх. Кто этого не понимает, разоряется. А как насчет того, чтобы договориться с тем же самым магазином на Бату, 17, дважды в неделю передавать новости об их новых ценах на эти вот… аккумуляторы? А как насчет того, чтобы рассказывать, какие новые пластинки пришли в «Робинсон»? Магда это делает, и ее слушают в том числе и поэтому. Но ведь на этом можно заработать. Данкер, я повышу тебе зарплату на десять долларов в тот момент, когда ты научишься полностью окупать нынешнюю. А когда ты сможешь окупать все предприятие в целом – я повышу ее еще раз, и уже всерьез.

– Но закон… – почти прошептал он.

– Что – закон?

– В Англии этого нельзя делать. Там вообще нельзя давать коммерческую рекламу, потому что Британская вещательная корпорация… она взяла это все на себя… Можно только в газетах, журналах, на улице.

– Но у штата Селангор свой законодательный совет! И если бы в Англии были те же законы, что у нас… Представь себе, чтобы в Англии прошел закон о том, что при наказании палкой нельзя поднимать ее выше плеч. А?

Тут я поняла, что делаю что-то не то. Это не дело Данкера – разбираться с законами, это…

Как ни странно, мое дело. И мне, кажется, предстоит им вскоре заняться.

– Данкер, – сказала я, – ты знаешь, что беспроводной аппарат сейчас можно установить в авто?

– Я сам могу это сделать, – мгновенно отозвался он и сверкнул отличными белыми зубами.

Я наклонила голову, вспоминая, откуда мне пришла вся идея про это предприятие.

Из «Малай моторист». Два автомобиля, которые там были. Первый – это огромный «паккард», мечта звезд Голливуда. Хром и бежевая кожа, восемь цилиндров и восемь фар впереди и еще одна – как прожектор. Десять пассажиров, хотя формально там полагалось рассаживать семерых. Сзади – диван, впереди него – два складных дивана и еще бар. Бутылки, шейкер, четыре бокала, салфетки из бумаги, термос для льда. Сигарная гильотина на батарейках, она же зажигалка, и табачный ящик. Пепельницы из хрома. Багажник – все пассажиры могли в нем спрятаться. Отделка панелей – ореховое дерево, шины от «Гудийр». Брезентовый верх сползает назад не вручную, а повинуясь нажатию кнопки, с урчанием. Он мог бы стать конкурентом моей красавицы, но – неожиданно с ним начали происходить неприятности. Журнал высказывал гипотезу, что «паккарда» обогнал другой аристократ автомира, «бьюик». И что же в нем было особенного? Два оттенка синего цвета – да. Побеленные шины, ряды красных огней, которые включаются, когда поворачиваешь или тормозишь. И – внимание – длинная хромированная антенна. Беспроводной аппарат в авто!

Но это означало, как минимум, что в каждом американском городе можно было настроиться на какую-то новую волну. Или – одну и ту же? В общем, я, к полному изумлению, узнала, что по всей Америке, как орхидеи в джунглях, возникают частные, как они их называют, радиостанции, и что именно сейчас, когда несчастье с каждым месяцем все страшнее, дела этих станций идут все лучше. Потому что в дни несчастья всем надо давать рекламу. А Америка – не Англия, там беспроводная связь – это коммерция.

Вот так возникла моя идея.

– Данкер, – сказала я. – Законами займутся другие люди. Найди друзей в Любительском радиосообществе – ты должен знать, что они там делают. И делать лучше, чтобы слушали нас, а не их. Съезди на Пуду-стрит, в «Малай мейл». Подружись с ними. Главный человек там – Джоунс, но ты можешь найти в газете друзей из твоего колледжа. Сделай так, чтобы они о тебе написали. Там должна публиковаться программа твоих передач. А ты должен рассказывать слушателям о газете, делать так, чтобы ее покупали. Да ведь благодаря нам с газетой будут знакомиться те, кто не умеет читать! Спроси, сколько стоят рейтеровские телеграммы, и нельзя ли тебе бесплатно забирать их, вместо того чтобы они шли у них в корзину? Их читатели увидят эти телеграммы только на следующий день. Твои слушатели – день в день, раньше газеты. И еще: пусть их агенты продают место для рекламы и в своей газете, и в твоих передачах. За процент. Это выгодно им и нам, Данкер.

Тут мой сладкий сон был прерван – в дверях показалась тяжело дышащая Магда, с черными кругами под глазами, неровными пятнами пудры на щеках, с пачкой пластинок в руке.

– До передачи еще десять минут, – сказала она Данкеру вместо приветствия и только потом увидела меня.

И смотрела на меня минуты полторы, а я съеживалась все сильнее.

– Моя дорогая, – сказала, наконец, Магда. – Ты просто ничего не понимаешь. Тони в восторге от всего, что с ним произошло. Он думал, что главное в его жизни уже закончилось. А тут – настоящее приключение. Он стал героем. Его подстрелили. Вот это жизнь! Он мужчина, моя дорогая. Ты второй раз возвращаешь его к жизни. Он любит тебя за это.

Делая вид, что не замечает, что у меня начало твориться с лицом, Магда начала аккуратно раскладывать пластинки веером перед аппаратом у стены.

– Я попросила одну малайку из гостиницы присмотреть за ним, пока меня нет, – как бы между прочим сказала она, не глядя. – За небольшую денежку. Потому что сегодня у него должна обязательно подняться температура, и тогда он уже не будет таким счастливым, как сейчас. А тут еще климат дрянь, раны плохо заживают. Но послезавтра он будет в полном порядке, уж поверь мне. Итак, у нас сегодня что? Рассказ про одну стерву. И еще надо послать кое-кому привет, он будет в восторге: представляешь, привет по беспроводной связи на весь город! И все это называется – опера. Да… тут странное дело. Сегодня приходили твои полицейские, хмурились, задавали вопросы. Дело в том, что у Тони пропал маузер. Как-то мы про него забыли, а потом начали искать – а его нигде нет. Так, твой парень мне показывает, что до передачи одна минута. Три глубоких вдоха и выдоха…

Ей уже не нужен был собеседник перед глазами.

Что значит – пропал маузер? С этой странной новостью я пошла вниз по лестнице.

Кому может понадобиться такая штука, как маузер, – коллекционерам? Как единственный экземпляр на весь этот город?

Я оказалась на асфальте, на улице, издающей сотни звуков – смех, разговоры, звон, стук.

– Привет, Куала-Лумпур, штат Селангор, Эф-эм-эс, – сказал сверху низкий, медленный голос Магды. – В «Робинсон» на Маркет-сквер завезли новые оперные пластинки. Там – записи опер целиком, и это просто праздник. «Фауст» на английском, «Тангейзер» на немецком, только что с Байрейта, и «Трубадур» – из «Скалы», Милан. Тяжело тащить столько пластинок, но опера – это не только арии, это множество маленьких сцен, в несколько тактов, и вот теперь все это можно услышать. Особенно хорош этим Пуччини – никогда не знаешь, что у него вдруг сейчас прозвучит. Вот «Джанни Скики», комическая вроде бы опера, да попросту балаган, но в самом-самом финале двое влюбленных вдруг поют такой, знаете ли, маленький дуэт на полторы минуты, поют не просто на октаву выше всего прочего, а как бы вообще взлетают голосами под потолок. Ну, это здесь не продается. Мы сегодня услышим теноровую арию из Чилеа – No, piu nobile из «Адриенны Лекуврер». Никакая ария, дрянь, прямо скажем. Простенькая. Но это опять же Карузо, голос у него делает такое, что ни один тенор бы не смог, – дыхание у этого парня было бесконечно. Пока он не умер, конечно. А аккомпанирует думаете кто – сам Чилеа. Редкая запись. Так, что там мы еще услышим… Но сначала вот о чем. У меня тут в баре был разговор с одним плантатором – кстати, привет, Руди. Зачем нам тут, среди джунглей, опера, – спрашивал он. Что за бред – слушать тут про жизнь бедных богемных студентов под крышами Парижа? Опера, Руди, хороша не тем, что их на сцене и в яме – сотни полторы человек, которые тебя развлекают, тогда как в кабаре играет только человек десять. Она хороша тем, что на нее рано или поздно пойдете вы, Руди. Ну, когда-то же кончится весь этот ужас с ценами, вы сядете на пароход, приедете домой и пойдете в старый добрый «Мет» в Нью-Йорке… «Ковент-Гарден» в Лондоне тоже хорошая опера, конечно… И вы туда идете, с вашим загаром и толстой, закаленной шкурой. Ничего, что вы ни черта не понимаете в бельканто, – зато вы надеваете ваш пингвинский костюм, белый галстук, белый шелковый шарф, черный цилиндр. Втыкаете в карман вот эту маленькую сигару, которая сделана специально для того, чтобы ее можно было успеть выкурить в антракте. Что там еще – лакированные туфли, конечно. У вас их нет – но половина зала берет все это напрокат, не сомневайтесь, я знаю хорошее место на Пятой авеню… И вот вы идете в оперу, постукивая лакированными ботинками, и для вас там поют небесные голоса, это ваш маленький парад. Потому что мы сильнее, чем цены на каучук. Потому что мы живы, Руди.

Мне упала прохладная капля на голову. Я посмотрела наверх, под черепицу китайского дома: облезлая лазоревая краска, розовые ставни, по колонне вьется водосточная труба, тоже лазоревая. Из окон второго этажа торчат, высовываясь далеко на улицу, бамбуковые шесты с разноцветным бельем, дом – как корабль под флагами, вот только с флагов иногда капает. В окно высовывается сморщенное лицо китайской старушки с туго зачесанными назад белыми волосами, она улыбается мне.

Я медленно пошла по улице, от репродуктора до репродуктора, из каждого звучал голос Магды:

– А начнем мы с арии Тоски из оперы того же названия, Пуччини, если я еще вас им не загрызла. Раз уж мы послушали в прошлый раз арию ее возлюбленного художника, который доигрался до расстрела. Так вот, Тоска, будучи первой дамой города Рима, пытается его спасти, но поскольку сделать это можно только через главного тирана всего города, который этого художника собирается пристрелить именно потому, что его любит Тоска, то дела девушки плохи. Вот она и поет: что же это такое, вроде бы все правильно делаю – а ни черта не получается. Называется эта ария – Vissi d’arte, поет Амелита Галли-Курчи.

Звенящий голос понесся над жаркими кварталами, заглушая стук ног по асфальту, звоночки и шуршание велосипедных шин. Тихим шагом я пошла к мотоциклу, зная, что не смогу его завести, пока музыка не смолкнет.

Я чуть не сбила на тротуаре тамила с неподвижным, лишенным выражения лицом, замершего у столба с репродуктором.

– Ну и на закуску этой истории про Тоску скажу пару слов про мадемуазель Амелиту, – пообещал голос Магды, когда голоса скрипок замерли. – Тут в одном журнале написано что-то про ее ангельский характер. Так вот, сопрано не может быть ангелом, природа не позволяет. Они все одинаковы. Однажды после этой арии, когда героиня должна бросаться о мостовую со стен замка, рабочие сцены подложили ей не гимнастические маты, как положено, а батут. Извините, если уже слышали эту историю сто раз – но она настоящая, это было. Так вот, финал оперы. Героиня бросается вниз со стены, гремит мрачный аккорд – и зрители видят, что мадемуазель Амелита взмывает из-за картонных зубцов замка вверх и снова летит вниз, якобы обратно о камни, с обалдевшим ангельским лицом, дергая ногами. И еще аккорд, и опять она летит вверх, и снова вниз. И еще. Сука.

Из репродуктора донеслись, отчетливо, три громких глотка.

Я ударила ногой по педали мотоцикла.

– Отец Эдвард, – сказала я, – еще час назад я думала, что буду здесь молиться, чтобы меня простили за невольно причиненное зло. Но, кажется, все не так плохо.

– А, у вас там вчера были неприятности, – сообщил он мне, жуя банан. – Исповедальня свободна, как только соберетесь – я сяду за ширму, и вы получите ваше отпущение. Но стоит ли – мы с вами и так об этом говорим. И вы знаете, госпожа де Соза, что здесь вас всегда поймут.

Я вздохнула и огляделась: деревянная обивка стен, кафельный пол новенькой церкви пахнет чем-то чистым, влажным и ароматным, над головой вентиляторы. Отец Эдвард, темноглазый человек моего возраста с тщательно зачесанными назад прямыми волосами, ловким движением прячет недоеденный банан в коричневую бумагу и делает шаг вслед за мной внутрь, в храм Святого Джона, с порога, куда он вышел было для быстрого перекуса.

– Ну, хорошо, а как там мой любимый ученик? – весело спросил он, ведя меня к исповедальне.

– Данкер? – посмеялась я. – Он придет к вам с рассказом о том, что я хочу от него невозможного. Но я должна сказать вам спасибо – это тот самый человек, который мне нужен. И через год он тоже скажет вам спасибо. А еще до того он, надеюсь, догадается пригласить вас выступить с передачей. На этих, как их, средних волнах. О чем угодно, хоть о ваших учениках. Но ваш собрат из церкви Святой Мэри там тоже рано или поздно будет, чисто католическое беспроводное сообщество я не замышляла. А теперь, отец Эдвард, вы правы – давайте пока обойдемся без исповедей, сядем на скамью, и я буду расспрашивать вас о вашем китайском подопечном, который провел тут несколько дней.

– Вы думаете, я вам что-то расскажу из того, что не сказал полиции? – услышала я в ответ.

Я посмотрела в глаза отца Эдварда, на его квадратный подбородок и поняла, что, если этот человек не хочет говорить – значит, не скажет ни полиции, ни мне.

– Отец Эдвард, его убьют, если он рассчитал свое исчезновение неправильно. Можете мне верить или не верить, но я еще приду к вам на исповедь, не забывайте. И там буду просто вынуждена говорить правду. Я хочу помочь этому китайцу, спасти его. Но давайте я буду задавать самые невинные вопросы.

– А задавайте любые – я и правда не знаю главного, куда он делся, – пожал плечами отец Эдвард. – Но если вернется – я снова дам ему приют и вам ничего не скажу, уж не обижайтесь.

– Вот и отлично. Итак, он не знает английского?

– При таком французском этого можно не стыдиться.

– Он говорил здесь с китайцами? Они его понимали?

– Он ни с кем не говорил. Мыл вон там, – отец Эдвард кивнул в сторону выложенного кафелем алтаря, – и вообще везде, и этим как бы платил за стол и кровать. Сидел в библиотеке – у меня есть пара французских книг. Сидел, конечно, и у себя, в клетушке уборщика. Ни с кем не пытался разговаривать.

– А как он к вам вообще попал?

– О-о, вот это самое удивительное. Как мне потом сказали, вошел в церковь, очень быстрым шагом, взял стоявшую вон там швабру, выжал тряпку, намотал ее на перекладину, снял очки и начал мыть. Сестра Сесилия, которая за этим наблюдала, была твердо уверена, что его нанял я. А теперь представьте себе сцену. Я иду вот тут, в проходе. Вижу, что в храме все хорошо, прихожан нет, китаец моет пол, выглядит как более чем естественная часть пейзажа. Будто он тут уже целый год. Иду дальше, сажусь за свой стол – и тут меня посещает мысль: а кто его взял мыть мою церковь – сестра Сесилия? И когда? Выхожу обратно, приближаюсь. И слышу… ну, первой моей мыслью было, что со мной говорит швабра, на отличном французском. И только потом до меня дошло, что это тот самый китаец ко мне обращается.

– Молодец… Какой же молодец.

– Ну, и уже к концу разговора он просил предупредить, если хоть кто-то – кто угодно – начнет им интересоваться. Очень интересный эффект – он не говорил, как вы, что его хотят убить, не уверял меня, что не делал ничего плохого. Но как-то это было понятно без слов, не могу вам даже этого передать. Впрочем, до моих предупреждений не дошло, все случилось потом само собой. Он стоял вон там, на галерее, где библиотека, кругом бегала толпа наших мальчиков – только что кончился урок. Не столько стоял, сколько мелькнул там. А я в тот момент беседовал с местным полицейским, который как раз этого китайца и искал. Я ему не сказал, конечно, ничего существенного. А когда потом пришел в комнату уборщика, то там уже было пусто. Вот и все.

– Вещи?

– У него не было вещей. Брюки и рубашка. Он стирал рубашку и белье вечером, за ночь одежда в этом климате, как вы знаете, высыхает. В комнате, когда он исчез, будто никого и не было. Ручка только валялась на полу, с каплей чернил у кончика пера.

Я чуть не засмеялась.

– Бумаги в комнате тоже никакой не было.

– Бумаги?

– Он сначала таскал бумагу из мусорных корзин, писал какие-то иероглифы на обратной стороне. Ручка – из библиотеки, простая, с вставным перышком. Я потом дал ему чистой бумаги. Вот этого всего не было.

– Можно подробнее об этой сцене: он сверху видит вас говорящим с полицейским… с кем?

– Таунсендом, конечно. Которого вчера убили. Что заставляет меня отнестись к этой истории – и ко всему вашему секретному миру…

Тут я моргнула раза два.

– …еще серьезнее. Но ваш китаец и так все очень серьезно воспринял. Да и вы бы испугались – там был второй полицейский… хотя, кто его знает, кто он, китаец, в общем. Бритая голова, крепкая шея, совершенно военной внешности. Мороз по коже. Я таких тут не встречал.

Я вздохнула. Все было ясно. Китаец из Китая, тот самый, а раз он сопровождал несчастного Таунсенда, значит… можно делать окончательные выводы.

– Отец Эдвард, а этот китаец… он что, так здесь и сидел, не выходил никуда?

– У нас тут школа братьев Ла Салль и церковь, а не тюрьма. Выходил, конечно.

– А как вы его называли?

– Эмиль, вообще-то. А что, это его настоящее имя?

– Нет, вы правы. И самое главное: внешность этого китайского Эмиля. Это-то вы мне можете сказать?

Отец Эдвард вдруг как-то задумался. Потом странно усмехнулся:

– Мог бы сказать, но… знаете ли. Китаец в белой рубашке и в очках. Обыкновеннее не бывает. Средних лет, от тридцати до пятидесяти. Внешность? Абсолютно никакая. Просто удивительно. Запомнить невозможно.

Я медленно раздвинула губы в улыбке. Хотя радоваться было почти нечему, по большей части священник повторил то, что я уже слышала от Робинса. Кроме истории со шваброй, конечно. И – еще эти листочки бумаги.

– Бог ты мой, ну что же еще спросить? А он католик?

– Я дал бы приют и язычнику. Но он по крайней мере христианин, это было видно. Молился здесь. Для китайца не редкость, знаете ли.

И это – все.

Я провела мотоцикл мимо ряда пальм, стесняясь звука его тихо урчащего мотора. Оглянулась на импозантную башню с часами среди деревьев и двинулась вниз, к черепице кварталов, видневшихся отсюда, с холма.

В притихшем «Колизеуме» я поняла, что на меня странно смотрят. А в комнате на втором этаже увидела сидевшую с прямой спиной Магду. Которая просто смотрела перед собой.

Полиция пришла и забрала Тони.

Его положили на носилки и, в присутствии бесстрастного доктора, отвезли в тюрьму в Пуду, за раскрашенные стены.

Все было очень просто. Секретного господина Таунсенда убили, как было установлено, именно из маузера. Никого, кроме Тони и самого Таунсенда, в этот час наверху не было – все спустились на коктейльные танцы, послушать Магду. Маузер потом, как известно, пропал. Но он нашелся сегодня, и там до полного магазина не хватало трех патронов. Ну, и сам тот факт, что Тони притворялся инвалидом – и отказался отвечать, зачем он это делал, тоже сыграл свою роль.

– Кто в эти дни мог видеть, что у Тони именно маузер? – спросила я вполголоса.

– Да кто угодно, – пожала плечами Магда. – Он висел там, в гардеробе, в этакой портупее. Иногда оставался в комнате. Не ездить же ему было с маузером вниз, на ужин и за газетами.

Стало тихо.

– Ты знаешь, я тут подумала, – прервала, наконец, тяжелую паузу Магда. – Я подумала, что Тони мне вообще-то нужен. От него большая польза. Он разминает и чешет мне на ночь пальцы ног и подушечки, вот здесь. Может быть, все-таки не надо ему сидеть в тюрьме?

И она посмотрела на меня с ожиданием.

Я начала рыться в сумочке. Его зовут Оливер, он сейчас находится или у себя в клубе, или где-то в самом сердце административных зданий Сингапура, или на боксерском матче. И телефон мне этот давали для того, чтобы решались любые проблемы. Кто он – некто незаметный, допустим личный секретарь, или носит высокое звание колониального секретаря? Мне все равно, но лучше ему найтись как можно быстрее.

Потом я представила себе, как веду беседу с этим Оливером, а ко мне прислушивается весь бар, включая боев из-за стойки. Значит, надо ехать как можно быстрее домой.