Текст книги "Наказать и дать умереть"

Глава 22

Андерслёв, июнь

Я не знаю, зачем включил GPS, пусть я не был здесь больше двадцати лет, но все же смог бы сориентироваться сам. Очевидно, посчитал женский механический голос лучшей заменой местному радио с его глупыми викторинами, низкопробной музыкой и шепелявящими дикторами.

– Поворот дальше.

Немного погодя:

– Поверните направо.

Сверни я налево, рано или поздно попал бы в Стуруп – аэропорт близ Мальмё.

Первые несколько сот метров дорога шла в гору, потом начался пологий спуск. В моем детстве она была гравийной. Однако и асфальтированная, она оставалась такой же узкой и неудобной, как раньше.

Много лет тому назад здесь шумела лесопилка. Теперь ее строения стояли заброшенные в высокой траве, что доходила до окон. За кирпичным забором показались и пилы – черные и ржавые, похожие на останки динозавров.

Вспомнилось, что Пелле когда-то работал на лесопилке. Это с ним и с братом Анн-Луиз я играл каждое лето. Знал ли я когда-нибудь его фамилию? Что касается брата Анн-Луиз, я не помнил даже его имени.

Пелле был «девяностопятипроцентник». Не все дома, короче говоря. Толстый и большой, с белыми волосами и абсолютно круглым лицом, он постоянно пускал слюни. С возрастом его верхняя губа разбухла и оттопырилась, отчего он стал высовывать язык, когда жевал или глотал. Говорил Пелле мало. Но зато иногда изображал диктора центрального телевидения: становился прямо и нес всякую галиматью – бессмысленную мешанину из названий и имен, которая лилась из него потоком. Закончив, топал ногой и по-военному отдавал честь.

По обе стороны дороги тянулись низкорослые деревья и кустарники, отбрасывая густую тень.

Я точно помнил, что когда-то здесь был большой хутор, однако от него, похоже, ничего не осталось. На его месте высились четыре белые башни, очевидно хранилища химикатов, которые применяются в современном сельском хозяйстве. Дорога круто пошла в сторону, и я вырулил к старой железнодорожной станции. Переехав пути, выбрал свободное место и припарковался.

– Поверните, если это возможно, – вещала дама из динамика GPS.

Именно так я только что и поступил.

Я выключил GPS и вышел из машины. Стоял теплый летний день, и все вокруг погрузилось в мертвую тишину. Железнодорожная станция по другую сторону путей казалась заброшенной. Трава доросла почти до крыши. Я слышал, какой-то художник или скульптор выкупил ее под мастерскую, когда поезда перестали останавливаться в Бёрринге, но и эта информация уже устарела.

Раздался свисток, шлагбаум поехал вниз, и несколько минут спустя мимо меня пропыхтел «Стен Бруман». Все местные поезда назывались в честь сконских знаменитостей, даже вымышленных персонажей, вроде Бомби Битта. Бруман был известный просветитель, одно время вел на радио викторину, посвященную классической музыке.

Ребенок все воспринимает как данность. Только теперь мне бросилось в глаза, до чего холмисты здешние поля. До сих пор они представлялись мне совершенно ровными. Иногда невозможно было определить, где кончается одно поле и начинается другое, потому что их границы скрыты за пригорками. Я съехал на обочину узкой дороги и пропустил некрашеный трехколесный квадроцикл, тот, грохоча, проехал мимо меня. Интересно, какой формы у него руль, что-то вроде штурвала или как у машины? Во всяком случае, кабина рассчитана на одного человека. Тем не менее в ней сидели двое мужчин, оба невероятно толстые. Казалось, кабина вот-вот лопнет как мыльный пузырь. Ни один не взглянул в мою сторону, оба неотрывно следили за дорогой.

Преодолев еще несколько сот метров, я увидел небольшое озерцо с левой стороны, остановился около него и вышел из машины.

Здесь оказалось так же душно и жарко, как и возле станции.

Я огляделся, высматривая место, где мы с Анн-Луиз обычно купались. Однако все вокруг так поросло травой, что не осталось и намека на ведущую к воде тропинку. Посреди озера плавала лодка, в ней стоял мужчина. Рядом сидел ребенок, но я не мог его разглядеть. Что они там делали, я также не понял – ни ведра, ни удочки при них не наблюдалось. Мужчина приставил к глазам сложенную козырьком ладонь и посмотрел в мою сторону. Я вернулся в машину.

Я проехал мимо того, что когда-то было сельским магазином, и оказался на проселочной дороге, которой не помнил.

Здесь прошло мое детство, здесь я рос, взрослел, проводил каникулы, но сейчас, как ни силился, не мог представить себя в этой обстановке. Напротив, чувствовал исходившую от этих мест угрозу. Не помогали даже опущенные стекла. Немногочисленные прохожие смотрели на меня подозрительно, будто я явился выведать их тайны или нарушить спокойную жизнь.

Мужчина средних лет в футболке команды «Манчестер юнайтед» с именем Гиггс на спине поливал газон около новенького особняка и проводил меня долгим взглядом. Молодая женщина стояла посреди грязного двора с полуразвалившимся сараем, возле которого голопузый ребенок играл с поросенком. Когда животное пробегало мимо нее, женщина пнула его ногой, так что поросенок завизжал и скрылся за сараем.

В другом дворе я увидел двоих мужчин, тех самых, которые проезжали мимо меня на квадроцикле. Старший носил на макушке смешную маленькую шляпу. Молодой, похоже его сын, был в кепке и белой футболке, туго обтягивающей обширный живот. На футболке красовалась надпись: «Это называется негробол».

У квадроцикла был небольшой багажник. Казалось, эти двое только что вышли из него и сейчас внимательно следили за моим автомобилем.

Я приблизился к перекрестку и свернул на дорогу, откуда приехал. За это время к двоим мужчинам во дворе подошел третий. Этот, в потертых синих джинсах, клетчатой рубахе и выцветшей кепке, очевидно, прибыл на красном «форде-мустанге» с открытым верхом, который стоял сейчас, развернувшись носом к шоссе, рядом с квадроциклом.

Я не очень-то разбираюсь в автомобилях, но «мустанг» узнал по вытянутому переду. Собственно, с марками машин все просто: лошадь – «мустанг», звезда – «мерседес». Мужчина в клетчатой рубахе нацепил на нос отвратительные солнечные очки с отражающими стеклами. В них он выглядел не совсем нормальным.

Я следил за ним, пока он не исчез из зеркала заднего вида, и мурлыкал под нос партию банджо из «Последнего путешествия». Сейчас я направлялся в деревню, где когда-то жила моя бабушка.

Раньше здесь ходил поезд, соединявший Бёрринге с Андерслёвом и Эстра-Торпом. Однако со временем вместо него пустили рельсовый автобус, а потом – самый обычный. Теперь здесь не ходило ничего. Рельсы демонтировали, и я поставил машину на месте бывшего железнодорожного вала, совсем рядом с домом, где жили бабушка с дедушкой.

В саду копался незнакомый мужчина, но он не заметил меня.

Я силился определить, какой дом принадлежал родителям Анн-Луиз, и не мог. Все перестроили до неузнаваемости. А между двумя самыми старыми домами, где когда-то стоял сарай с железнодорожным инвентарем, высился двухэтажный особняк.

Сарая не было. Эту местность я видел впервые. Кроме того, все стало как будто меньше. Поселок, который я пробегал когда-то за целую вечность, словно сжался. Теперь его можно было пройти насквозь меньше чем за две минуты.

Я повернулся и пошел к лесу, к «тиволи». Так мы называли местный парк аттракционов с танцплощадкой, рестораном и футбольным полем. Даже будучи упраздненным и по большей части разграбленным, «тиволи» оставался нашей любимой игровой площадкой. В старом ресторане еще долго хранилась невывезенная мебель, на футбольном поле стояли ворота, а в бывшем конторском помещении даже работал телефон. Помню, мы все время хотели сделать международный звонок, но не знали как и не могли вспомнить ни одного знакомого за границей. А бабушкина соседка всякий раз надевала праздничное платье, когда ждала звонка от сына из Стокгольма. Правда, по этому телефону я всегда мог связаться с бабушкой, чтобы спросить, не пора ли обедать. В те времена, взяв трубку, было принято прежде всего называть свой номер.

Когда-то здесь шумел Шервудский лес, я был Робин Гудом, Пелле – Маленьким Джоном, а Анн-Луиз – Марион. А еще Дэви Крокетт[41]41
  Дэви Крокетт – американский путешественник и политик, ставший персонажем фольклора США.


[Закрыть] сражался здесь с индейцами и прочими злодеями. Пелле, Анн-Луиз и ее брат – не помню, как его звали, – с готовностью принимали все мои предложения, ведь я был из города.

Но в последнее лето все изменилось.

Анн-Луиз не могла больше оставаться корешем Дэви Крокетта – бесшабашным сорванцом, который лазил по деревьям и швырялся оттуда бутербродами. Она выросла, формы ее округлились, и я часто представлял по ночам ее новое тело, когда лежал в кровати на мансарде, слушая, как ветер стучит в стекло и вдалеке свистит поезд.

Мужчина в саду подошел к ограде и молча застыл на гравийной дорожке. Я узнал сарай, где дедушка держал кроликов в клетках, а вот старая вишня исчезла. Кролики были очень милыми, и я расстраивался, когда в воскресный день кого-то из них подавали на блюде к столу, а в сарае появлялась натянутая на деревяшку шкурка.

Я вышел на большую дорогу и углубился в лес.

Когда-то мы знали три тропинки, по которым можно было пройти к парку аттракционов, но сейчас я не находил ни одной. Я ступил в непроходимую чащу, единственным просветом в которой оставался подъездной путь. Это по нему добирались сюда люди, пешком и на лошадях, а когда-то, вероятно, в повозках и на дрожках, из Андерслёва, Скурупа и Треллеборга.

Но и он оказался труднопроходимым, ведь здесь давно уже никто не гулял и не ездил. Весь каменистый, с выбоинами и кочками, а местами такой глинистый, что мне пришлось сойти с него на обочину, в заросли папоротника. Здесь высились три или четыре муравьиные кучи. Я напряженно вглядывался между деревьями, но было темно, а воздух пах гнилью и имел кислый привкус. В волосах у меня запуталось насекомое. Зеленые мясные мухи жужжали как пропеллеры, а москиты, огромные, словно шершни, садились на руки и шею.

Через несколько десятков метров сделалось светлее, но здесь дорога обрывалась. Молодая поросль вокруг стала выше, а потом зелень так сгустилась над моей головой, что я с трудом видел небо. Я прыгал, поднимался на цыпочки, стараясь разглядеть то, что осталось от «тиволи», но все напрасно.

Тогда я пошел вперед, раздвигая руками ветки, но тут же сдался, увяз каблуками в глинистой почве, которая при попытке извлечь из нее ногу издавала странный звук.

Передо мной возник столб со щитом, словно памятник, и я увидел схему парка «тиволи», каким помнил его с детства. Я прочитал, что «тиволи» одно время был самым большим парком аттракционов в Южном Сконе и прекратил свое существование в 1949 году. Бабушка рассказывала еще о певце по имени Снуддас, который часто выступал по радио. Однажды он давал концерт в «тиволи», и народу там собралось – не протолкнуться.

Правда, в тексте на щите об этом не упоминалось. Указывалось лишь, что рекордный наплыв публики пришелся на 1930 год, когда здесь выступал Пер Альбин Ханссон[42]42
  Пер Альбин Ханссон – шведский политический деятель, председатель Социал-демократической рабочей партии.


[Закрыть]. Получалось, если бы не я со своей версией истории парка, о Снуддасе сейчас никто и не вспомнил бы.

Тогда здесь не было таких зарослей и вся округа принадлежала нам. Помню, в последнее лето я устроил в ресторане подобие школьного класса. Сохранившийся стол стал преподавательской кафедрой, а стулья – школьными скамьями. Я срезал в лесу несколько прутьев и объявил, что тот, кто ответит на мой вопрос неверно, получит розог.

Позже я сам недоумевал, откуда в моей голове взялись такие безумные идеи. В играх я всегда выступал зачинщиком, остальные шли за мной – ведь я приехал из города.

Первый экзамен Анн-Луиз провалила с треском. И не потому, что была глупа, напротив, я выбрал для нее самые сложные задания.

В то время как ее брат и Пелле вспоминали названия станций, через которые проезжает поезд, школ, где они учатся, или какого цвета небо – проблема, над которой Пелле ломал голову довольно долго, – Анн-Луиз достались вопросы по истории и географии Швеции, а также о том, кто в последний раз стал чемпионом страны по футболу.

Наклонившись, она получила шесть ударов розгой и потерла спину.

– Больно? – поинтересовался я.

– Нет, – ответила Анн-Луиз. – Разве немножко.

В следующем туре я придумал для Пелле и брата Анн-Луиз более сложные вопросы. Но когда очередь дошла до нее, спросил имя басиста в «Лед Зеппелин», американского кинорежиссера и лучшего бомбардира высшей шведской лиги.

Анн-Луиз возмутилась.

– Я всегда получаю самые трудные вопросы, – пробурчала она.

– Это случайность, – серьезно ответил я, будто и сам верил в то, что говорю.

– Неужели ты думаешь, что он делает это нарочно? – заступился за меня ее брат.

Пелле молча жевал сопли.

Анн-Луиз посмотрела на меня с подозрением, но подставила спину.

– Подожди-ка, – остановил ее я. – На этот раз ты должна спустить штаны.

Она уставилась на меня с недоумением.

– Таковы правила, – объяснил я.

Она не двигалась. Потом возмущенно тряхнула челкой.

– Я знаю правила, я проделывал это в городе много раз, – кивнул я.

Через пару минут, снова надев штаны, Анн-Луиз заявила, что больше играть не хочет.

Ее брат и Пелле предположили, что она бестолковая, и я сказал, что такое вполне возможно. На том и разошлись.

Не знаю, как другие, а я в тот вечер долго не мог заснуть; во-первых, боялся, что Анн-Луиз расскажет о нашей игре родителям. Во-вторых, не мог забыть ее голые ягодицы. Мне казалось, я в жизни не видел ничего более красивого и вряд ли когда-то увижу.

Анн-Луиз имела привычку каждое утро сидеть на большом камне возле бабушкиного огорода. После порки она появилась там как ни в чем не бывало, значит не обиделась.

Тем не менее я не вышел. Вероятно, испугался того, что сделал. Потому что понимал: так нельзя поступать с теми, кого любишь.

Собственно говоря, что в этом такого? Другие, к примеру, играли в докторов, но я чувствовал, что совершил нечто противоестественное.

– Разве ты к ней не выйдешь? – спросила бабушка.

– Нет настроения, – объяснил я. – Лучше посижу дома, почитаю.

Около двенадцати Анн-Луиз ушла обедать, однако через четверть часа появилась снова.

Она просидела на камне до пяти часов, а потом ушла. Диабетикам нужно принимать пищу строго по расписанию.

А на следующее утро, после нескольких дней теплой солнечной погоды, зарядил дождь и подул сильный ветер.

Когда я встал с постели и выглянул из мансардного окошка, Анн-Луиз сидела на камне в резиновых сапогах и дождевике.

В одиннадцать ноль две мимо дома проехал рельсовый автобус, и бабушка сказала:

– Я больше ни о чем не буду тебя спрашивать, просто приглашу ее в дом. И скажу ее маме по телефону, что Анн-Луиз будет обедать у нас. Запеканки с колбасой хватит и на ее долю.

Я обрадовался, когда она вошла. Бабушка отряхнула ее дождевик, поставила сапоги в прихожую, а потом вытерла волосы и лицо Анн-Луиз махровым полотенцем. После этого я и Анн-Луиз, с раскрасневшимися щеками, поднялись наверх, а бабушка стала готовить люнч, или, как тогда это называли, обед. То, что сейчас считается обедом, было для нас ужином.

– Ты больше не будешь со мной водиться? – спросила Анн-Луиз.

– Но ты сама ушла тогда домой, – удивился я.

– Если хочешь, можем еще поиграть в школу, – предложила она.

– Я думал, тебе не понравилось…

– Ну… – пожала она плечами, – мне просто не хотелось снимать штаны, когда остальные оставались в штанах. Я буду делать все, что ты скажешь.

Даже не знаю, что было хуже: телесные наказания, которым я ее подвергал, или то, что я научил ее курить. Мы поехали на велосипедах в Андерслёв и купили сигарет. Они продавались поштучно в киоске за «Солидаром». Потом сидели в конторском помещении при бывшем ресторане в «тиволи», в лесу, и я показывал ей, как надо держать сигарету и как делать затяжку. Затянуться по-взрослому у Анн-Луиз так и не получилось: она зашлась в кашле и покраснела как рак.

Иногда я читал для нее.

Сама она не брала в руки книг, но меня слушала с удовольствием. Ей нравилось все: истории с продолжением из «Треллеборгс аллеханды» и «Сконска дагбладет» и книги, которые лежали у бабушки на чердаке в коробке. Она не видела разницы между детективами манхэттенской серии в красных обложках, на которых красовались мужчины в шляпах и с пистолетами и фигуристые женщины в модных платьях с глубоким декольте, и любимыми бабушкиными вестернами о ковбоях Билли и Бене. С книгами мы обычно располагались на футбольном поле или на берегу озера, расстелив одеяло. А в дождь прятались в конторском помещении бывшего ресторана в «тиволи». Я помню, как стучала вода по ржавому желобу.

Я читал, она слушала. А потом мы курили.

Я выдумывал игры, в которых она была непослушным учеником, разоблаченным шпионом, похищенной пиратами красавицей или пойманным с поличным мелким воришкой. Я ее порол. И однажды спросил: разве это не больно?

– Немного, – смутилась Анн-Луиз. – Но потом так тепло и вообще… приятно.

Она покраснела.

– Приятно? – удивился я.

Она кивнула.

– Как это?

– Так тепло… и не только пониже спины.

Боже мой, ведь тогда мы ничего не знали о сексуальности и понятия не имели о том, что такое БДСМ. Честно говоря, не уверен, готов ли я согласиться с Ронни Лейн из «Фейсис», которая поет о том, как «хотела бы знать то, что знает сейчас, когда была моложе».

Но бывали вещи и посерьезнее.

Однажды, за день до моего отъезда домой, мы впервые выкупались в озере голыми. Мы скользили ногами по илистому дну, глотая тошнотворно теплую воду, а потом вышли на берег. Я улегся на одеяло и наблюдал, как Анн-Луиз вытирается полотенцем.

Я возбудился. Увидев мой член, Анн-Луиз прикрыла ладонью рот:

– Что это?.. Почему?..

– Потому что ты такая сладкая, – ответил я.

Она смахнула челку со лба и опустилась на колени:

– Могу я… взять его?

Я взял его в руку, но когда Анн-Луиз прикоснулась к нему, произошло нечто неожиданное: из него вылилось вязкое и водянистое.

Анн-Луиз вскрикнула:

– Но что я такого сделала?

Тем временем над озером сгустились облака, и вскоре закапал дождь, он постепенно усиливался.

Мы лежали под деревом, завернувшись в одеяло, и я осторожно целовал Анн-Луиз.

– Не хочу, чтобы ты уезжал, – прошептала она.

– Я вернусь, – пообещал я.

– Нет, в городе у тебя начнется новая жизнь, ты меня забудешь.

– Так приезжай ко мне в город.

– Ты будешь стыдиться меня.

– Ничего подобного.

– Но я не умею читать, как ты, и не знаю, как вести себя с городскими девушками и парнями. И потом, получится ли у меня приехать?

– Все можно устроить, – заверил ее я. – Давай спишемся.

– Но я такая безграмотная…

– Тогда звони мне из «тиволи».

– Но я не знаю твоего номера.

– Я тебе его напишу.

До станции было совсем недалеко, но она вызвалась меня проводить.

По мере приближения рельсового автобуса она вцеплялась в меня все крепче. Усаживаясь на заднюю скамейку возле окна, я видел, как по ее щекам текут слезы.

Рельсовый автобус тронулся, поначалу Анн-Луиз стояла тихо, но потом сорвалась с места и пошла, ускоряя шаг, почти побежала, и наконец замерла на краю перрона. Я смотрел на нее, пока она не превратилась в расплывчатую черную точку.

Точку – потому что была далеко.

Расплывчатую – потому что я сам плакал.

Она не позвонила мне.

Быть может, потому, что я так и не сообщил ей номер, а пойти к бабушке и спросить она стеснялась.

Сам я тоже никогда ей не писал, даже не знаю почему.

Я любил ее.

Впрочем, как-то раз на Рождество я получил от нее открытку, на которой был изображен Дед Мороз с мешком. Текст помню наизусть. До сих пор стоят перед глазами выведенные карандашом корявые буквы:

Привет! Как ты? Надеюсь, хорошо. Здесь тоскливо.

Анн-Луиз

А потом бабушка с дедушкой переселились в поселок под названием Фру-Альстад, и я перестал сюда приезжать.

Мне всегда казалось, что Мальмё и парк развлечений «тиволи» находятся по разные стороны земного шара. Вероятно, так оно и есть. Во всяком случае, сегодня мне понадобилось целых двадцать минут, чтобы преодолеть разделяющее их расстояние. Неудивительно, ведь я ехал по трассе, ведущей в Стуруп, то есть в аэропорт близ Мальмё.

Я был так погружен в свои мысли, что не заметил жужжащих вокруг огромных мух, привлеченных запахом пота. Что-то неестественное происходило в природе. Не люблю в этом признаваться, но я часто чувствую себя неуютно в просторных пустых помещениях, крупных портах и в темных чащах. Когда я слышу, как скрипят в лесу деревья и воркуют птицы, мне чудится чье-то тяжелое дыхание за стволами, и к сердцу подступает страх. Так случилось и в тот день, и я, пытаясь уйти от воспоминаний, побрел к дороге. Но все напрасно, за мною словно кто-то шел, пыхтел за деревьями, преследовал меня. Вот захрустели ветки, с криком забила крыльями огромная птица. Не выдержав, я побежал, быстрее, чем рассчитывал, поскольку дорога пошла под гору. Не помню, как это получилось, но я едва не шмякнулся головой о камни.

Я замер на некоторое время, полуприсев и сжав руками колени. Потом отдышался, выпрямился и вытер ладонью лоб.

Coll, Harry, keep cool[43]43
  Хладнокровнее, Харри, хладнокровнее (англ.).


[Закрыть].

Я оглянулся, но никого не увидел ни в лесу, ни возле близлежащих домов. Правый сапог был весь в глине, я счистил ее пучком травы, прежде чем повернуть к поселку.

Пожилой мужчина, который пару часов назад разглядывал меня из-за ограды бабушкиного сада, поджидал за железнодорожной насыпью. Он пошел мне навстречу, обеими руками опираясь на палки, как будто занимался спортивной ходьбой.

Передвигался он медленно, и возле машины мы оказались одновременно.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Добрый день, – ответил он с почтительным поклоном.

На вид ему перевалило за восемьдесят. Редкие седые волосы были неаккуратно обкромсаны, как это часто бывает у пожилых людей, под носом торчал куст седых волос. Рубашка на круглом маленьком животе была расстегнула. И не только Шерлок Холмс мог бы определить по пятнам на рукавах, что старик ел сегодня на завтрак, а может, и в последние несколько дней и даже недель.

– Когда-то я часто бывал в вашем доме, – начал я.

– Да, я узнал вас, – ответил он.

– Кто не знает обезьяну? – рассмеялся я. – Действительно, я Харри Свенссон.

– Именно, – закряхтел он. – А меня зовут Конрад Перссон. Через «C».

– Через «С»?

– Да, Конрад через «С». Мама решила, что так будет лучше. Изящнее, чем через «К». Хотя на слух нет никакой разницы. Не думаю, что господин Свенссон заметил ее, когда я ему представился. Тем не менее мама решила, что через «С» будет лучше.

– Называйте меня просто Харри, – разрешил я.

– Спасибо. – Старик опять слегка поклонился.

На окне комнаты, где у бабушки стоял телевизор и кресло, зашевелилась гардина, за ней мелькнула седая голова, вероятно жены Конрада. Женщина поняла, что я за ней наблюдаю, и быстро задернула гардину.

– Мне восемьдесят четыре, – сказал Конрад.

– Отлично! – восхитился я. – Стало быть, вы много знаете.

– Мы видели тебя по телевизору, я и Хильма, – продолжал он. – Да, точно тебя…

– И как я вам? – усмехнулся я.

– Ты был похож на американца, в таких же сапогах и с такой же прической.

Я решил сменить тему:

– Вы, случайно, не помните Анн-Луиз? Она жила здесь давно.

– Анн-Луиз Бергкрантц, – кивнул Конрад.

– Бергкрантц? – переспросил я. – Ее фамилия вроде была короче.

– До замужества, – вздохнул старик. – Тогда она звалась Герндт. И ее брат Свен-Йоран тоже. И родители, разумеется. – Он улыбнулся.

– И еще был Пелле.

– Пелле, да, – закивал Конрад.

Он огляделся, словно желая убедиться, что за ним никто не подсматривает, потом выпустил одну палку и покрутил пальцем у виска.

– Одно время он жил неплохо. Сейчас, как я слышал, он в закрытом заведении в Эстерлене… А может, в Истаде или Симрисхамне…

– А Анн-Луиз?

– Работала кассиршей в Мальмё. Пока не ослепла.

– Ослепла?

– Сахар, – кивнул Конрад. – Сахар забрал у нее зрение. Может, она и не совсем слепая, но ходит, как говорят, в темных очках и с собакой. Я слышал, она переехала в Треллеборг, когда дети выросли.

– У нее есть дети?

– Двое, дочь и сын. Очень толковый мальчик, возит грузы на судне между Истадом и Треллеборгом.

– А брат? Как, говорите, его зовут?

– Его звали Свен-Йоран.

– Звали?

– Он был фотографом. Его снимки печатались в газетах, устраивались даже выставки. Увеличенные фотографии – ведь это не настоящие картины. Всего лишь фотографии.

– И что с ним случилось?

– Да все то же.

– То есть? – не понял я.

Конрад снова огляделся, прислонил вторую палку к стене и сделал движение рукой, как будто наливает рюмку.

– Он пил. – Старик доверительно понизил голос.

– Пил?

– Да, потерял работу и все остальное… Потом вылечился, но снимать больше не мог. Нашел место в Треллеборге. Его там видели с метлой.

Я рассеянно кивнул, не понимая.

– Он сгорел, – снова кивнул Конрад.

– Кто?

– Свен-Йоран.

Я силился представить себе, как выглядел Свен-Йоран, и вдруг вспомнил, что в последнее лето он носил с собой фотоаппарат. Быть может, он и сделал тот черно-белый снимок, который я обнаружил в ящике.

– Как это случилось? – спросил я.

– Курил в постели. Так говорят.

Я не нашелся что ответить, поэтому сменил тему:

– А кто теперь живет в бывшем магазине?

– Юханссоны, они здесь уже давно. Девочка занимается футболом, одно время играла в «Мальмё ФФ».

– А мужчина, что косит траву на дороге возле магазина, – я показал рукой, – он живет в том новом доме?

– Тому дому больше десяти лет, – ответил старик. – Это Бьёрклунд, он работает в Мальмё. Жена тоже, но она редко показывается – сильно устает, пока добирается сюда из Мальмё.

Гардина снова зашевелилась, и в окне опять мелькнула голова Хильмы.

– Что ж, мне пора, – сказал я. – Приятно было пообщаться.

– Всего хорошего, – приветливо кивнул старик.

Я сделал несколько шагов к машине, но тут же оглянулся:

– А кто живет там, возле дороги?

– Ты имеешь в виду Бенгтссонов? – переспросил старик.

– Наверное. Чем они занимаются?

– Да, собственно, ничем. Старик на пенсии, а сын живет на пособие. Кажется, его зовут Билл, но у старика есть еще один сын, который любит автомобили.

– Булл? – пошутил я.

– Что?

– Да нет, ничего.

– Его зовут Джонни.

– Джонни? И чем он занимается?

– Всем помаленьку. Чинит машины и всякие механизмы.

Распрощавшись с Конрадом-через-С, я проехал мимо еще одного двора, заваленного шезлонгами, грилями, надувными матрасами и прочими принадлежностями для летнего отдыха, которые, несмотря на сезон, были никому не нужны.

После Северо-Западного Сконе это выглядело по меньшей мере странно.

Я скучал по морю, чистому воздуху и непринужденному общению, какое бывает лишь на пляжах.

Я устал от этой затхлости.

За годы жизни в столице я привык считать нормой открытость и дружелюбие в отношениях между людьми, и деревенская подозрительность казалась диковатой.

Я присел на скамейку на площади в Андерслёве и задумался об Анн-Луиз, разрушенном парке аттракционов и непроходимом лесе. Стало грустно. Где оно, наше последнее лето? Я огляделся. Киоска с поштучными сигаретами больше не было. Зато я увидел супермаркет, кажется «Иса». Попытался вспомнить имя пенсионера, который писал мне из «Треллеборгс аллеханды». Как бишь его, Агне? Густав? Альфред? А фамилия? Какая-то простая, едва ли не Свенссон… Нет, такую я бы не забыл. Ульссон, Перссон? Похоже, он окончательно выветрился у меня из головы, но это было поправимо. Достаточно достать мобильник, позвонить в «Треллеборгс аллеханду» и спросить фамилию и имя бывшего редактора.

Позвонить оказалось легче, чем получить ответ.

Молодая женщина взяла трубку и сказала, что она понятия не имеет, о ком я говорю, после соединила меня с человеком, который всю жизнь проработал в газете. Тот не сомневался, что я имею в виду Арне Йонссона – живую легенду журналистики Сёдерслэтта.

И продиктовал номер.

Арне долго не отвечал, и я хотел уже отменить вызов, когда услышал громкий голос:

– Йонссон.

– Свенссон, – представился я. – Меня зовут Харри Свенссон и…

– Это было давно…

– Простите? – не понял я.

– Я писал вам много недель назад.

– Да, но вы же знаете, как сейчас работает почта.

– Все верно… – прокряхтел он. – Где вы?

– В Андерслёве.

– Прекрасно, я как раз приготовил красные бобы, а сейчас поджарю колбасу и свинину. Хотите? Тогда вам придется поторопиться.

Я сел в машину и включил первую скорость.

В конце концов, речь шла о красных бобах с колбасой и свининой.