Текст книги "Почти нормальная семья"

23

Следующей ночью мы с Ульрикой опять сидели в разных концах дивана. Мы боролись со временем и с той раной, которая открылась в сердце нашей маленькой семьи. Воздух казался удушливым от всего того, что мы не говорили друг другу.

Мысли о Мю Сенневаль возвращались снова и снова, как непрошеные гости. Ее слова поселили в моей душе страх. Она была совершенно уверена, что в пятницу вечером видела Стеллу, потому что Стелла приходила домой к Кристоферу Ольсену не в первый раз.

Около двух Ульрика пошла за очередной бутылкой вина. На обратном пути она споткнулась и оперлась о стену.

– Может быть, нам не стоит больше пить? – сказал я.

– Нам?

Я пожал плечами.

Не раз говорил я в своих проповедях, что иной раз нужны трагедии и катастрофы, чтобы люди сплотились и объединились, чтобы мы могли остановиться и всерьез посвятить себя друг другу. В горе мы вновь открываем для себя друг друга и осознаем, что такое быть человеком среди людей. В беде мы как никогда нуждаемся друг в друге.

– Адам, дорогой мой, не говори, что мне делать и чего не делать, – сказала Ульрика. – Мою дочь подозревают в убийстве.

Она снова покачнулась, потом уселась в своем углу дивана. Я сделал глубокий вдох. Мы одна семья, мы должны держаться друг за друга. Нет места лжи и тайнам.

– Знаешь, мне кажется, Стелла была знакома с тем мужчиной.

– С Кристофером Ольсеном?

Я кивнул, а она отпила еще глоток вина.

– Что заставляет тебя так думать?

– Интуиция подсказывает.

Ульрика посмотрела на меня округлившимися глазами.

Рассказать ей все? Признаться, что я разговаривал с Мю Сенневаль? Я побоялся, что Ульрика меня не поймет. Выйдет из себя, сочтет, что я пытался воздействовать на свидетельницу. Само собой, это для нее дело чести. Узнай она об этом – возможно, даже сочла бы себя обязанной немедленно сообщить о моем поступке в полицию.

– Что мы сделали не так, дорогая? – спросил я. – Почему все пошло вкривь и вкось?

Глаза Ульрики заблестели.

– Меня на все не хватало, – тихо, почти шепотом, проговорила она. – Я плохая мать.

Я подвинулся ближе к ней:

– Ты чудесная мать.

– Да нет, Стелла всегда была папиной дочкой. Все так говорили. Только она и ты.

– Перестань.

Я протянул к ней руку, но она повернулась спиной, замкнувшись в своих переживаниях.

– У вас со Стеллой всегда были прекрасные отношения, – продолжал я. – В последнее время…

Она покачала головой:

– Чего-то всегда не хватало.

– Возможно, так и должно быть, – ответил я, сам не до конца понимая, что имею в виду.

Я долго ворочался, пока наконец не забылся беспокойным, прерывистым сном. То и дело я просыпался с болью во всем теле, недоумевал, где нахожусь, и пытался разобраться, что же реально, а что – лишь видения из моих полубредовых сновидений.

Ульрика полулежала рядом, посапывая во сне, ее веки подрагивали. На рассвете я перебрался поближе к ней, чтобы ощущать во сне ее присутствие.

Когда я проснулся в очередной раз, ее не было. Я поспешил в кухню. Утренние лучи заливали молчаливый дом. Взбежав по лестнице, я рванул дверь спальни. Кровать была пуста. В следующее мгновение я услышал ее шаги в комнате Стеллы.

– Пришли результаты из лаборатории. Сегодня будет новое заседание суда по избранию меры пресечения.

Она стояла в дверях с поникшими плечами и черными кругами под глазами.

– Что это означает?

– Человек может быть арестован на основании мотивированных подозрений или на основании правдоподобных подозрений. Мне кажется, разница очевидная. Для задержания на время следствия, когда человека подозревают в совершении преступления, требуется не много, но, чтобы задержать человека как обоснованно подозреваемого, требуются серьезные доказательства.

Слова звенели у меня в голове.

– По словам прокурора, у суда появились более веские доказательства против Стеллы.

Более веские? Сердце отчаянно забилось в груди.

– Что они нашли?

24

Мы с Ульрикой никогда не обсуждали то чувство вины и стыда, которое испытываешь, когда твою дочь поймали за употреблением наркотиков. Мы молча переносили встречи на отделении детской и подростковой психиатрии, давали себе клятвы и зароки на будущее и доказывали всем, кто желал, а также всем, кто не желал слушать, что благо нашего ребенка для нас превыше всего, словно всерьез думали, что это отличает нас от всех других родителей.

В ту осень Ульрика перешла на неполную ставку. Стала больше бывать дома, хотя работы у нее не убавилось.

Однажды ночью я проснулся и услышал, как она стучит по клавиатуре. Я тихонько прокрался в ее кабинет, где она сидела за столом в одном белье. За последние месяцы она сильно похудела, и в слабом свете настольной лампы я увидел у нее на теле, чуть ниже лифчика, красные пятна с волдырями.

– Опоясывающий лишай, – констатировал на следующий день врач.

Выписывать ей снотворное он отказался, но готов был посадить ее на больничный.

– Ты должна подумать о себе, дорогая, – говорил я, помогая ей смазывать волдыри мазью.

– Я должна думать о Стелле, – отвечала она.

Стелла же неслась по жизни на всех парах. Подозреваю, что так и должно быть; когда тебе четырнадцать, некогда нажимать на тормоз. Нужно торопиться, чтобы не отстать, не оказаться за бортом. Частенько вспоминал я слова Дино, что худший враг Стеллы – это сама Стелла. Что ей надо победить саму себя. Временами казалось, что в этом матче она уже вне игры.

– Ну что еще? Мне плевать!

Весной рыжую тетеньку сменила совсем молодая, которая верила, что панацеей от всех бед является когнитивная терапия – по крайней мере, до того момента, как Стелла взорвалась во время одной из бесед и обрушила на нее поток грязных ругательств. Тогда нас отправили к семейному психотерапевту, моложавой женщине с челкой и тревожной улыбкой, которая призывала нас «замораживать ситуацию», когда у Стеллы случалиcь срывы.

– Остановитесь и поговорите о том, что вы чувствуете и почему все получилось именно так.

Несколько дней спустя Стелла швырнула бутерброд в дверцу холодильника, когда мы с Ульрикой объяснили ей, что она не поедет на вечеринку в Мальмё.

– Вы убиваете меня! – кричала она. – Зачем жить, если ничего нельзя?

Я встал и раскинул руки, как судья в хоккее.

– Давайте заморозим ситуацию, – сказал я.

– Да брось!

Стелла кинулась в прихожую, но я успел блокировать ей дорогу.

– Я этого не выдержу! – крикнула Стелла и пронеслась мимо Ульрики вверх по лестнице.

Дверь с грохотом закрылась за ней, и я разочарованно вздохнул.

– Она должна выдержать, – проговорил я, прислоняясь к кухонному острову. – Мы все должны выдержать.

– Не понимаю, что происходит, – сказала Ульрика.

Никто из нас не понимал. В возрасте пяти лет Стелла могла часами собирать сложный пазл. В садике говорили, что такого терпеливого ребенка еще не видели. Теперь она была не в состоянии усидеть на месте и сосредоточиться больше чем на десять минут.

Но каждый раз, когда психологи заговаривали о СДВГ[10]10
  СДВГ – синдром дефицита внимания и гиперактивности.


[Закрыть], Ульрика сразу же переходила в наступление. Им она никогда не приводила никаких конкретных доводов, но мне объяснила: она боится, что диагноз сам по себе наложит на Стеллу свой отпечаток, сделает ее изгоем и приведет к развитию заболевания.

– Когда я была маленькая, взрослые постоянно твердили мне о том, что я девочка-паинька.

Вид у нее при этом был такой, словно в рот ей попала какая-то гадость. Я не сразу понял, что она имеет в виду.

– Пай-девочка, говорили они и гладили меня по головке. Ульрика пай-девочка. В конце концов у меня не оставалось иного выбора, как стать той самой пай-девочкой, которой меня все хотели видеть.

Никогда раньше я не смотрел на нее под таким углом.

В классе пятом-шестом Стелла перестала ходить со мной в церковь. Я не придал этому особого значения – воспринял как обычный протест подросткового возраста. Дети теперь раньше становятся подростками, начинают освобождаться из-под родительского влияния еще до наступления пубертата. Ничего странного в том, что Стелла стремится к самостоятельности. К тому же мне и в голову не пришло бы навязывать ей свою веру.

С годами Стелла все чаще обвиняла религию во всех бедах мира, насмехалась над людьми, которые придерживались каких-либо иных убеждений, кроме строго атеистических. Конечно же, я понимал, что спорить с ней не имеет смысла. Сам когда-то был таким. Но меня огорчало то, что она делала все это, как мне казалось, назло. Я переживал. Больно видеть, как твое дитя меняется в таком направлении, какого ты и представить не мог.

Учитывая отрицательное отношение Стеллы к церкви, мы были очень удивлены, когда она изъявила желание поехать в конфирмационный лагерь.

Когда я только пришел в приход, одним из моих первых проектов было налаживание деятельности по подготовке к конфирмации. Вместе с соседним приходом мы нашли прекрасный учебный центр у озера Иммельн на границе с Блекинге, а потом благодаря счастливой случайности нам удалось привлечь в качестве руководителя лагеря молодого диакона Робина.

Лагерь имел большой успех, и в этом году подростки и их родители со всего города звонили и желали записаться. Понимая, что немалая часть успеха принадлежит Робину – молодому и харизматичному, при этом глубокому, я отвел неразумно большую часть бюджета прихода на то, чтобы и в этот раз привлечь его на роль руководителя лагеря.

Конечно же, я видел, какими глазами смотрят на него юные конфирмантки, понимал, что его обаяние таит в себе опасность, но оказался достаточно наивен, чтобы не прислушаться к тревожным сигналам.

Стелла сдавала анализы раз в три недели, результаты каждый раз были отрицательные, и разговоры на детском отделении психиатрии все больше касались обычных подростковых проблем – уроки, друзья, непослушание.

– Думаю, надо отпустить ее в лагерь, – сказал я однажды апрельским вечером, когда ветер дул так сурово, что стены дома сотрясались.

Мы сидели за ужином – в тот период мы не часто собирались всей семьей. Целая неделя прошла без крупных выходок.

– Правда?

Стелла бросилась мне на шею.

– Ты лучший! – сказала она мне с набитым ртом. – Я люблю тебя, папочка!

– Давай сперва послушаем, что скажет мама.

Ульрика интенсивно жевала. Ее только что назначили адвокатом в процессе, который вскоре станет одним из самых громких в Швеции. Она тут же с головой окунулась в работу. Если до этого она работала слишком много, то теперь стала работать еще больше.

– Что я могу сказать?

Отпив несколько глотков молока, она посмотрела на меня.

– Скажи, что мне можно поехать, – сказала Стелла, по-прежнему висевшая на мне.

– Пожалуйста, – проговорил я, глупо улыбаясь.

Должен признаться – я рассматривал конфирмационный лагерь как возможность для Стеллы открыть для себя новые ценности в христианском единении. Шанс найти себя. Я надеялся, что так может начаться ее возвращение. Возвращение к той девочке, которой мне так недоставало.

– Ясное дело, ты можешь поехать, – произнесла наконец Ульрика.

Казалось, все в нашей жизни должно измениться к лучшему.

И однажды в августовский день Стелла села в автобус на парковке у церкви. Ульрика опоздала на самолет из Стокгольма, дочь провожал я – стоял и махал ей, пока автобус выезжал с парковки. Стелла широко улыбалась, прижавшись лицом к заднему стеклу. Она не махала мне в ответ.

25

Во второй половине дня в среду мы снова явились в городской суд. Ульрика прошла впереди меня через металлодетектор на входе. Когда же настала моя очередь, рамка начала пищать и мигать. Все глаза обратились ко мне, но охранник быстро обнаружил, что я забыл снять цепочку.

Микаэль Блумберг едва успел поздороваться с нами в коридоре. На лбу у него выступили бисеринки пота, узел на галстуке был завязан небрежно. Действительно ли он тот человек, который в состоянии защитить Стеллу?

Ноги не слушались меня, когда я входил в зал суда. Стелла уже сидела там – сзади она выглядела как самая обычная девушка, у которой вся жизнь впереди. Только увидев ее остановившийся взгляд, я вернулся к реальности. Все это было совершенно дико.

Началось заседание, и на этот раз никто из сторон не потребовал слушания при закрытых дверях. Слово взяла прокурор Йенни Янсдоттер. Она говорила быстро, не колеблясь:

– На основании новых улик, обнаруженных следствием, степень подозрения в отношении Стеллы Сандель повысилась.

Я не сводил глаз со Стеллы. Так ужасно, что она сидит всего в нескольких метрах от меня, а я даже не могу с ней поговорить. Мне хотелось лишь одного – обнять мою любимую девочку.

По данным лаборатории, отпечаток подошвы, обнаруженный экспертами рядом с местом убийства, соответствует тому типу обуви, который был на Стелле, когда ее задержали. Однако не удалось с уверенностью констатировать, что след оставлен именно туфлями Стеллы.

Кроме того, анализ установил, что на теле жертвы имеются отчетливые следы капсаицина, что с большой вероятностью означает, что Кристофер Ольсен подвергся воздействию так называемого перцового баллончика.

– Несколько коллег Стеллы на допросе показали, что Стелла всегда носила с собой в сумочке перцовый баллончик, – продолжала прокурор.

Это звучало нелепо. Зачем Стелле таскать с собой какой-то баллончик?

Кроме того, экспертам полиции удалось обнаружить множество следов пребывания Стеллы в квартире Кристофера Ольсена на Пилегатан. Волосы, отслоившиеся чешуйки кожи и волокна ткани.

– Стелла не смогла дать никакого объяснения этим уликам и связно рассказать, что она делала в тот вечер, когда произошло убийство.

Ульрика взяла меня за руку, но я не смел поднять на нее глаз.

Прокурор сообщила, что они ожидают отчета судебно-медицинской экспертизы, чтобы детально восстановить ход событий.

Меня не покидало ощущение, что нас снимают для какого-то сериала. Несмотря на юридическую карьеру жены, я лишь несколько раз бывал на заседаниях суда и даже тогда воспринимал все это как своего рода представление, происходящее на сцене перед публикой в течение ограниченного времени. Примерно как свадьба или похороны. И только когда действо непосредственно задевает тебя, оно перестает быть театром. Речь идет о твоей жизни. О твоей семье.

– В компьютере Кристофера Ольсена, – продолжила прокурор, вытащив стопку бумаг, – обнаружено также большое количество сообщений в чате между Ольсеном и Стеллой Сандель. Эта переписка свидетельствует о том, что Стелла и Кристофер знали друг друга и, с большой вероятностью, состояли в интимных отношениях.

Меня начало подташнивать. В сознании вспыхивали страшные картины.

Когда Блумбергу предоставили слово, он не высказал практически никаких возражений, и судья объявил, что суд удаляется на совещание. На этот раз охранники повели Стеллу из зала суда прямо в следственный изолятор в подвальном этаже. Когда дверь за ними закрывалась, Стелла ни разу не обернулась.

– Почему она не протестует? – спросил я Ульрику. – Почему позволяет так с ней обращаться?

Казалось, Стелла все принимает. Словно она тоже участвует в этом шоу.

– Она мало что может сделать, – ответила Ульрика. – Наверное, она тоже в шоке, как и мы.

О других вариантах я даже не хотел думать.

Через десять минут нас пригласили обратно в зал, и судья провозгласил, что суд постановил заключить Стеллу под стражу как обоснованно подозреваемую в убийстве.

Мы отправились прямиком в контору Микаэля Блумберга на улице Клостергатан. Звездный адвокат тяжелыми шагами ходил туда-сюда по скрипучему полу, во взгляде сквозила тревога.

– Скандально убогое расследование. Похоже, и Янсдоттер, и полиция зациклились на Стелле.

– Почему ты ничего не сказал в суде? – спросил я.

Блумберг резко остановился:

– Что ты имеешь в виду?

Он обернулся к Ульрике, словно она, а не я высказалась по поводу его поведения.

– Почему ты все это проглотил? – спросил я. – Ты ведь должен был протестовать! У нее алиби! Почему ты ничего не сказал о ее алиби?

Блумберг сделал неопределенный жест рукой:

– В данный момент это ничего бы не дало. Слишком много улик указывают на Стеллу, и к тому же судмедэксперты пока не установили точного момента смерти.

– А свидетельница? – спросил я. – Мю Сенневаль. Она слышала под окном крики около часу ночи.

Блумберг взглянул на Ульрику.

– Правда, это так и есть, – подтвердила моя жена. – Микаэль, что нам известно об этой Мю Сенневаль?

Блумберг опустился за свой стол.

– Это не самый надежный свидетель. Мю Сенневаль проводит всю жизнь у окна. В самом буквальном смысле слова. Она выходит только за едой и на беседы с психотерапевтом, в остальное время сидит у окна и шпионит за соседями. Как никто другой, знает обо всем, что происходит в квартале.

– Похоже, она прекрасный свидетель, – проговорил я.

На самом деле я знал, что это неправда.

– Да нет, эта девушка просто воплощение психического нездоровья. У нее все фобии и неврозы, какие только бывают.

Это я мог себе представить.

– Но ведь это не имеет отношения к делу?

– Как знать, – проговорил Блумберг.

– А как обстоят дела с бывшей сожительницей Ольсена? – спросила Ульрика. – Удалось откопать про нее что-нибудь новенькое?

«Откопать»? Слово-то какое неприятное. У меня невольно возникли ассоциации со сплетнями и с клеветой, желтой прессой. Словно мы любой ценой должны были найти козла отпущения.

– Думаю, именно на нее нам следует сделать ставку, – сказал Блумберг. – Линда Лукинд.

– Ее так зовут?

Блумберг придвинул к себе бумагу на столе:

– Именно. Линда Лукинд, Тульгатан, десять.

– Вы поговорили с ней? – спросила Ульрика.

– Она не из болтливых. Утверждает, что уже все рассказала полиции и прокурору, но ей никто не верит. Я пытался получить протоколы предварительного следствия, пока, правда, безуспешно. Но это мы решим. Придется действовать через суд.

– Сколько времени все это займет? – спросил я.

Блумберг защелкал своей ручкой.

– Успокойся, – сказала Ульрика и погладила меня по руке.

– Успокойся? В каком смысле? Если у этой Лукинд есть мотивы, все заинтересованы в том, чтобы ее допросить! Ведь полиция должна работать объективно, разве нет?

– Полиция ее допросила, – ответил Блумберг и отбросил ручку. – В порядке ознакомления.

– Этого явно недостаточно, – сказал я; Блумберг встревоженно глянул на Ульрику. – И когда нам разрешат увидеться со Стеллой? Мы должны поговорить с нашей дочерью!

Я уже готов был вскочить со стула.

– Стелле не разрешается общаться ни с кем, кроме меня, – произнес Блумберг.

– Ей всего лишь девятнадцать, – сказал я.

– К сожалению, возраст роли не играет.

– Она ребенок!

Я не собирался кричать. Просто так получилось. Кулаки сжались, и Ульрика крепко схватила меня за запястье.

– В глазах закона – нет, – осторожно произнес Блумберг.

– Плевать мне на законы. Я хочу видеть свою дочь!

В ушах у меня зашумело. Даже огромный, похожий на медведя Блумберг выглядел слегка испуганным, когда я вырвался из рук Ульрики и вскочил со стула.

– Сделай так, чтобы Стелла все рассказала полиции. Больше никаких тайн и неприятных неожиданностей. Невиновный не станет лгать.

26

О том, что я собираюсь приехать в конфирмационный лагерь, Стелле я рассказывать не стал. Вероятно, я поступил глупо. Конечно, мне следовало бы предупредить об этом, но для меня это само собой разумелось. Я был священником в одном из приходов, организовавших лагерь, инициатором его создания, – само собой, я приеду навестить ребят.

Когда я прибыл в обучающий центр, конфирманты как раз пожарили сосиски. После этого многие из них переоделись в купальники и плавки, кто-то зашел по пояс в воду и стоял, поеживаясь от холода, другие прыгали с мостков. Две вожатые стояли под деревом и смеялись, пока Робин с радостными возгласами плескался в озере.

Некоторое время я стоял на поросшем травой склоне. Словно перед картиной. Радость и единение, написанные яркими красками.

Подросткам было не до меня. Кто-то из одноклассников Стеллы поздоровался со мной, но большинство вообще не обратило внимания на мое появление.

Я подошел к вожатым, стоящим под деревом, и обменялся с ними рукопожатиями. Они рассказали, что все замечательно. С группой очень здорово работать, и у них уже случилось несколько интересных и откровенных бесед.

Ни одна из них не упомянула Стеллу – это я воспринял как признак того, что она ведет себя хорошо. Я заранее настроился на то, что не буду волноваться, но теперь, когда стало ясно, что ничего не случилось, я почувствовал, как по всему телу пробежала волна облегчения.

Ситуация ухудшилась, когда Стелла обнаружила мое появление.

Она вышла из озера с мокрыми волосами, свисающими сосульками. На берегу она завернулась в полотенце.

Увидев меня, Стелла переменилась в лице:

– Что ты здесь делаешь?

– Приехал вас навестить. – Я попытался улыбнуться.

– Оставь меня в покое!

Шлепая кроксами, она удалилась вверх по склону.

Говорить с дочерью о сексе я никогда не умел. Я не хотел быть традиционным отцом. Таким, который краснеет и смущается при слове «противозачаточные средства», который предпочитает закрывать глаза и делать вид, будто никакой сексуальности у его дочери-подростка нет, будто она живет в замкнутом пространстве, понятия не имея о том сексуализированном мире, окружающем нас всех. Долгое время я говорил себе, что стану совсем другим отцом – таким, которому можно довериться, который не переключает телевизор на другой канал при виде пылкой постельной сцены или тайно подкладывает в сумочку презервативы, не говоря ни слова. Даже не знаю, что случилось, почему все вышло так, как вышло.

Другие мужчины давали мне понять, что в этой ситуации я не одинок. Очень хочется думать, что мы продвинулись куда дальше, что благодаря равноправию большинство современных отцов умеют правильно относиться к сексуальности своих дочерей-подростков. Но факт заключается в том, что, как это ни грустно, я не знаю ни одного мужчины, который мог бы просто и естественно поговорить с дочерью-подростком о сексе.

Когда я после нескольких банок пива спросил как-то об этом Дино, тот аж поперхнулся:

– Если кто тронет Амину хотя бы пальцем, я ему хрен отрежу!

Ясное дело, я понимал, что он говорил это не всерьез. В последние годы у Амины было несколько бойфрендов, и ни один из них, насколько мне известно, не лишился ни одной части тела. Однако я не верю, что Дино сидел и откровенно разговаривал с Аминой о сексе.

До конфирмационного лагеря мы с Ульрикой никогда не обсуждали сексуальность Стеллы. Знаю, что Ульрика помогла ей, когда у нее начались месячные, но в остальном Стелла была ребенком во всех отношениях. Ей только что исполнилось пятнадцать. Возможно, я был слишком наивен.

Робин уговорил меня остаться на ужин. В столовой был отдельный зал, где мы могли сидеть так, чтобы Стелла нас не видела.

Повара в этом месте работали отменные, и еда была просто великолепная. Мы с Робином вели интереснейшую беседу. Он рассказал мне, что почти все конфирманты признались: они верят в божественную силу, которая сильнее человека. Робин спросил их, почему эта сила не является Богом, и потом, выслушав каждый ответ, объяснил им, что они, вполне вероятно, говорят именно о Боге.

Я не хотел примешивать сюда личные дела, однако не мог удержаться от вопроса:

– А что сказала Стелла?

Робин положил в рот порцию картошки с розмарином, и мне пришлось ждать, пока он не прожует.

– Сообразительная девочка. У нее острый ум.

– Так что же она сказала?

– Она сказала, что Бог наверняка существует, но лучше все же сделать вид, будто его нет, потому что все религии и конфессии ведут к разногласиям.

Кажется, мне не удалось скрыть улыбку.

– Как я уже сказал, она умная, – проговорил Робин.

После ужина я спросил, можно ли мне посидеть в столовой. Вскоре я должен был отправиться домой, однако мне надо было кое-что подготовить перед завтрашней службой.

– Само собой, – ответил Робин.

Он рассказал, что конфирманты продолжат работу в малых группах.

После нескольких часов добросовестного общения я с удовольствием остался наедине со своими мыслями и с компьютером. В целом я человек достаточно общительный, но все же описал бы себя как интроверта. Частное я всегда почитал самым главным, в том числе и в своей собственной семье. Право на личное пространство для меня столь же важно, как и возможность раскрыться и поговорить обо всем на свете. Мне кажется, нас с Ульрикой не раз выручало то, что мы всегда могли уединиться и побыть наедине с собой. Необходимость все делать вместе часто становится обременительной. Нередко говорят, что человек стадное животное, однако не следует забывать о том, что мы в такой же степени одиночки.

Когда я закончил свои приготовления, над озером начали сгущаться сумерки. Время пролетело незаметно – мои дела потребовали куда больше усилий, чем я рассчитывал. Поскольку Ульрика работала в Стокгольме, у меня не было причин спешить домой. Осталось только попрощаться с Робином. Стеллу я решил избегать, чтобы не раздражать ее попусту. То, что выезд и на этот раз получился удачным, – во многом заслуга Робина, этого никак нельзя отрицать. На душе у меня было легко оттого, что дела в лагере идут хорошо. Словно гора упала с плеч, и я наслаждался каждым шагом, ступая по гравийной дорожке, ведущей через площадку перед главным корпусом.

Учебный центр состоял из трех самостоятельных зданий. В большом здании находились столовая, кухня и помещения для занятий, а спальные корпуса располагались напротив. Чуть в стороне, отчасти скрытый за стволами буков, прятался маленький корпус, где спали вожатые, свободные от ночного дежурства.

Судя по всему, у конфирмантов было свободное время. Некоторые сидели снаружи на травке, но большинство находилось где-то в доме.

– Вы не видели Робина? – спросил я у одной из вожатых.

– Кажется, он пошел в наш корпус.

Я поспешил туда через небольшую рощицу. Под вечерним небом эхом разносился смех подростков.

Подойдя к двери, я постучал. Никакого ответа. Может быть, Робин сидит в туалете? Или пошел в душ? Я подергал ручку, но дверь была заперта. Неужели он заснул?

Обогнув угол дома, я заглянул в окно, но увидел лишь пустую кровать. Не питая особых надежд, я подошел к другому окну. Штора была опущена, но внизу осталась полоса, и изнутри пробивался слабый свет. Вероятно, Робин задремал. Я подался вперед, чтобы постучать, и вздрогнул, когда заглянул через щель в комнату. Там в полумраке сидели два человека и в панике смотрели друг на друга.

Одного взгляда было достаточно, чтобы все понять. Прошло четыре года, но я по-прежнему буквально вижу перед глазами эту сцену. Вероятно, она никогда не сотрется из моего сознания.

Робин и Стелла, которые поспешно пытаются натянуть на себя одежду.