Текст книги "Александр Васильевич Суворов. Его жизнь и военная деятельность"

Отправляясь для встречи Екатерины в Киев, Потемкин взял в собою и Суворова, который оставался там довольно долгое время, так что вернулся в Кременчуг лишь перед самым выездом императрицы из Киева. Когда Екатерина отдохнула в Кременчуге, Потемкин предложил ей посмотреть войска. Государыню при этом сопровождала громадная свита русских и иностранцев, между которыми было немало действительных специалистов военного дела. Все они, не исключая и самой государыни, отличавшейся несомненным знанием военного дела, были прямо-таки озадачены и поражены происходившим перед их глазами строевым учением на “суворовскую ногу”. Вид у солдат был превосходный; все их движения и действия отличались необычайной живостью и точностью. Словом, получился самый полный и сильный эффект именно потому, что он был естественным следствием происходившего перед глазами зрителей точного, строго методического строевого учения, но с особенными, свойственными Суворову и им введенными приемами.

Благодаря присутствию Двора и съезду иностранцев, прежняя известность Суворова приобрела еще более широкое распространение. Выдвинутый обстоятельствами на одно из самых видных мест, будучи на виду у всех, Суворов продолжал оставаться самим собою, не обуздывая своей страсти к шутовству, остротам, разного рода причудам и выходкам.

В дальнейшем путешествии Екатерины II Суворов также принимал участие и даже был представлен австрийскому императору Иосифу, с которым часто и подолгу беседовал по вопросам и делам военно-политического свойства. Когда императрица из Херсона повернула в Крым, Суворов возвратился к своему посту и сформировал лагерь войск. На обратном пути он встретил государыню и проследовал в ее свите до Полтавы. Тут были устроены маневры войск, воспроизводившие знаменитую победу Петра над шведами.

В Полтаве Потемкин и Суворов откланялись Екатерине, отправлявшейся в Москву. Потемкину она пожаловала титул “Таврического”; Суворову – табакерку со своим вензелем, стоимостью не менее 7 тысяч рублей.

Глава VI. Вторая турецкая война. 1787 – 1790

Победа при Кинбурне. – Разгром турецкого флота. – Неудача под Очаковым. – Штурм Очакова. – Победа при Фокшанах – Разгром турок в Рымнике. – Суворов – граф Рымникский и священной Римской империи. – Взятие Измаила и непримиримая вражда Потемкина

Как известно уже, Турция жестоко поплатилась за опрометчивое объявление войны России по наущениям Франции; тем не менее, Турция более даже чем усугубила прежнюю свою ошибку, вызвав Россию к новой войне. Послушавшись недобросовестных советчиков, Англии и Пруссии, Турция очертя голову потребовала от России возвращения Крыма и уничтожения всех договоров, начиная с кучук-кайнарджиского.

Война была объявлена 13 августа 1787 года. России было не до войны. Она находилась накануне войны со Швецией. С Польшей дела все более осложнялись. С Пруссией были до крайности натянутые отношения. Это именно и имела в виду Турция, деятельно готовившаяся к войне во все время после кайнарджиского мира.

Командовать действующей армией, называвшейся екатеринославской, назначен был Потемкин, бывший теперь уже фельдмаршалом. Другая же армия, так называемая украинская, под начальством фельдмаршала Румянцева, имела своим назначением охрану наших границ и спокойствия в Польше, а также поддержание связи между действующими армиями, нашею и австрийской, двинувшейся в 1787 году к турецким границам. Самый же главный военный район, так называемый херсонес-кинбурнский, был поручен Суворову, находившемуся в наилучших отношениях с Потемкиным и беспрерывных сношениях с ним. Потемкин же, между прочим, писал ему: “Мой друг сердечный, ты своею особою больше 10 000 (человек); я так тебя почитаю и ей-ей говорю чистосердечно ”.

Турки после первого неудачного нападения на Кинбурн с моря вторично напали на эту крепость и, придвинувшись со стороны Очакова, начали бомбардировать ее. Это безуспешно продолжалось несколько дней с самым незначительным вредом. Турки два раза пытались высадиться, но были отбиты со значительным уроном: один из кораблей был сильно поврежден, другой – взорван с пятьюстами человек экипажа. Так прошло полтора месяца, пока русские, бывшие неподготовленными, достаточно изготовились, чтобы принять турок соответствующим образом, когда те вновь предприняли бомбардирование кинбурнской крепости 29 сентября, еще более усилившееся тридцатого. Суворов сразу сообразил, что предпринимается нечто серьезное, и запретил своей артиллерии отвечать на турецкий огонь. Видя, что турки желают высадиться на кинбурнскую косу, он принял всевозможные меры, чтобы не мешать им в этом. “Пусть все вылезут”, – повторял он своим приближенным, составив уже общий план действий, аналогичный с тем, что мы видели в Гирсове в 1773 году. Турецкие же суда, подплывая к берегу, немедленно вбивали сваи для ограждения себя от выстрелов. Турки высаживались с шанцевым инструментом, с мешками для песка и немедленно принимались за устройство укреплений. Эти работы никем не нарушались, так что, спокойно окончив их, турки после полудня, не торопясь, сделали омовение и совершили обычную молитву на глазах у русских. Затем началось наступление. Подошли на версту, а передовые под прикрытием берега приблизились к крепости шагов на 200, и только тогда, около трех часов дня дан был залп со всех орудий. Загорелся упорный, ожесточенный бой с переходом успеха то на ту, то на другую сторону. Но в самый серьезный и затруднительный момент боя случилось большое несчастье. Суворов, все время руководивший боем и находившийся в передних рядах одно время даже совсем пешим вследствие ранения лошади, получил картечную рану в бок, ниже сердца, и на некоторое время лишился сознания. Солнце уже стояло низко, и русские два раза были отбиты. Вследствие этого ранение Суворова имело решительное влияние на отступление русских в крепость, которое хотя и было произведено в полном порядке, но с потерей нескольких полковых орудий.

Перед глазами Суворова, находившегося в полусознательном состоянии, проносилась совсем чуждая для него картина: русские войска быстро проходили мимо него в отступлении; турки яростно преследовали отступавших в крепость, с радостными криками захватывая оставшиеся пушки и увозя их с собою. Тем не менее, Суворов не упал духом и не утратил уверенности в победе, что и обеспечило одну из самых крупных и громких его побед на следующий же день. Стянув все подкрепления, Суворов ударил на неприятеля с такой стремительностью и силой с разных сторон, что последний окончательно был выбит из своих укреплений и сбит в одну кучу на протяжении лишь около полуверсты. Положение турок было тем более ужасно, что у них не было никаких средств к отступлению, так как суда их ушли далеко в море для устранения бегства. Турки, как разъяренные звери, бросались на теснивших их со всех сторон русских и, тем не менее, умирали массами или тут, на косе, или на море, куда они бросались, желая укрыться за сваями, но где на них градом сыпалась картечь. Поражение было полное. При самом окончании боя раненый Суворов, находившийся все время на поле сражения и управлявший всем ходом его, был снова ранен ружейной пулей в левую руку навылет.

На следующий день, рано утром, прибыли к косе турецкие суда, чтобы подобрать живых и мертвых под градом пушечных ядер и гранат. Всего судами было увезено не более 700 человек. Высадилось же на кинбурнской косе не менее 5 300 человек.

Невозможно передать, с каким восторгом был принят этот разгром и Потемкиным как главнокомандующим, и в Петербурге. Потемкин, приняв на себя должность главнокомандующего, не имея на это соответствующих задатков, совсем растерялся, не зная, с чего начать, что предпринять, за что и как приняться. А время шло. Бездеятельность же и нерешительность так угнетали его нравственно, что он письмо за письмом посылал императрице с отказом от принятой им на себя обязанности и с просьбой позволить передать главнокомандование Румянцеву, который, бесспорно, был правоспособнее Потемкина в этом отношении. Последний дошел, наконец, до полного отчаяния, как это видно из многочисленных писем его к Румянцеву по этому предмету. В одном, например, из таких писем он прямо говорит:

“Ей-Богу, я не знаю, что делать, болезнь угнетает, ума нет”, – и в заключение просит его “повеления – куда доставить нужные бумаги и суммы”(то есть по главнокомандованию действующей армией).

И вдруг – небывало громкая победа именно в его армии!.. Потемкин сразу ожил и преобразился.

“Не нахожу слов изъяснить, – писал он между прочим Суворову, – сколь я чувствую и почитаю вашу важную службу; я так молю Бога о твоем здоровье, что желаю за тебя сам лучше терпеть, нежели бы ты занемог”.

Императрица также была в восторге, называла победу “совершенною” и добавляла: “но жаль, что старика ранили”. Во дворце был большой выход, причем читалась реляция[2]2
  донесение начальника военного отряда о своих действиях


[Закрыть], Екатерине приносили поздравления и отслужили молебен с коленопреклонением. В собственноручном рескрипте государыни Суворову, между прочим, сказано: “чувствительны нам раны ваши”. По совещании императрицы с Потемкиным Суворов, при вторичном рескрипте, получил орден Андрея Первозванного.

Но Суворов не ограничился только уничтожением турецких войск: он, кроме того, довел еще и турецкий флот до безусловной невозможности действовать в очаковских водах. После кинбурнского погрома зима прошла в полном затишье. Наконец, 20 мая 1788 года появился сильный и многочисленный турецкий флот, остановившийся, однако, в 29 верстах от берега и остававшийся в бездействии. Во главе стоял Гассан-паша, человек даровитый и знающий моряк. Вся русская флотилия, парусная и гребная, вышла из Глубокой и стала в 5 верстах от турецких судов. Неравенство сил резко бросалось в глаза. Русский флот явно уступал турецкому численностью, состоя притом преимущественно из легких судов. Наконец 7 июня турки начали атаку, – и разыгралось дело, окончившееся лишь глубокою ночью неудачей турок. У них два судна были взорваны, третье – сгорело и 18 судов значительно повреждены. Наши потери были незначительны, так как дело велось преимущественно гребной флотилией. Суворов, внимательно следивший за этим морским сражением, быстро составил план для ограждения себя от турецкой флотилии. Он решил воспользоваться кинбургской косой для морских действий на лимане. По его указанию немедленно же приступили к сооружению двух батарей по 24 пушки, устроили ядрокалильную печку – и все это было тщательно сокрыто от глаз неприятеля.

17 июня Гассан-паша после деятельных приготовлений вновь атаковал наш флот с явным намерением уничтожить его и с полной уверенностью в своем успехе. Но он сильно запоздал. Именно в ночь на 17 июня из Кременчуга прибыли 22 новые вооруженные лодки, представлявшие существенно важное усиление нашей флотилии. Завязался упорный, ожесточенный бой, остававшийся без перевеса в ту или другую сторону, пока один из турецких кораблей не был взорван. Это произвело панику в турецкой флотилии, и все суда бросились под защиту Очаковской крепости; но остался, почему-то, один корабль Гассана-паши, который немедленно окружили русские гребные суда и взяли в плен, так что Гассан-паша едва успел спастись. Началось беспорядочное бегство турецкой флотилии, так удачно преследуемой русской, что неприятельские суда одно за другим взлетали на воздух. В конце же концов Гассан-паша решил оставить Очаков и соединиться с той частью эскадры, которая находилась в открытом море. Но едва корабли поравнялись с замаскированными Суворовскими батареями на кинбурнской косе, как по ним совершенно неожиданно для неприятеля открыли чрезвычайно сильный огонь. С помощью парусов Гассан кое-как вывел свой авангард в море; но остальной части его флота пришлось весьма серьезно поплатиться. С батарей было разбито семь судов; всего же истреблено 15 турецких судов да один корабль взят в плен, убитых и раненых со стороны неприятеля до 6 тысяч человек да в плен взято около 1 800. По несоответствию сил Суворов охарактеризовал это, единственное в своем роде морское дело, назвав его “победою жучек над слонами”. Победа, однако, была полною и окончательною.

Суворов, однако, чувствовал себя нехорошо. Ему как человеку боевому и честному прямо-таки было стыдно и обидно нелепое промедление в отношении Очакова. Государыня также настойчиво требовала немедленного обращения действий на Очаков. Но Потемкин все оттягивал, словно ожидал, что Очаков должен чудом перейти в русские руки. Наконец по прошествии июня подступил к Очакову и Потемкин. На переход 200 верст ему потребовалось пять недель, потому что он был развращенным сибаритом, но не военачальником.

Обложив Очаков, Потемкин вместо немедленного штурма все оттягивал дело, давая этим неприятелю возможность усиливать укрепления, пополнять состав войска и продовольствие. Бездействовал же он потому, что не имел никакого определенного плана осады и штурма. А как человек малодушный, он избегал всяких дельных советов, боясь упрека в несамостоятельности. Такое фальшивое положение угнетало его нравственно. Он называл Очаков “проклятою крепостью” только потому, что сам не умел ее взять, а других не подпускал к этому делу.

Особенно же тяжело было положение Суворова, остававшегося в позорном бездействии, тогда как он неоднократно уже предлагал взять крепость штурмом. Неудивительно поэтому, что Суворов чрезвычайно обрадовался, когда турки 27 июля сделали большую вылазку на левый фланг осадного расположения, находившийся под его командованием. Столь опытный в военных экспромтах Суворов сразу повел правильный бой с 2 тысячами человек турецкой пехоты, сделавшей вылазку; но число их вскоре же было увеличено подкреплением до 3 тысяч человек. Бой сильно разгорелся и явно клонился в пользу русских войск. Но в это время Суворов получил очень опасную рану пулей в шею и вынужден был передать командование другому. Вместо поддержки Суворова во время боя и немедленного штурма правого фланга неприятеля, совершенно опустевшего во время вылазки, Потемкин не придумал ничего лучшего, кроме посылки четырех приказаний Суворову немедленно прекратить бой и отступить. В четвертый же раз от Суворова потребовали ответа на грозный вопрос: “Как он осмелился без повеления завязать такое важное дело?..” у Суворова в это время извлекали пулю, и он спокойно ответил:

 
“Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу…”
 

Суворов, конечно, не мог уже оставаться на своем посту под Очаковым и дня через три уехал в Кинбурн совершенно больной, с лихорадкой и обмороками. Но там сним случилось еще и другое несчастье. В кинбурнской крепости без его ведома снаряжались гранаты и бомбы для очаковской армии. Едва Суворов стал немного поправляться, как 18 августа в лаборатории, где производилось это недозволенное “снаряжение”, произошел страшный взрыв, угрожавший даже всей крепости и сильно поранивший Суворова в лицо, грудь, руку и ногу.

Потемкин же все тянул и тянул осаду Очакова, названную Румянцевым в насмешку “осадою Трои”. Наступила особенно лютая зима, с морозами свыше 20 градусов, так и названная в народе “очаковскою”. Солдаты буквально мерзли в землянках, так что от одной стужи убывало по 30 – 40 человек в день. Войска терпели страшную нужду во всем. Солдаты, доведенные до отчаяния, просили о штурме. Но даже и это не подействовало. По армии пошел ропот, дошедший, конечно, и до Потемкина… Штурм состоялся 6 декабря, при 23 градусах мороза, и отличался возмутительнейшей жестокостью. Продолжался он всего час, но сопровождался истинно зверской жестокостью, обратив город в сплошную могилу. Город, отданный на трехдневное разграбление, был совершенно разорен. За это Потемкин получил давно желанного им Георгия 1 класса с бриллиантовой звездой, шпагу, усыпанную бриллиантами, и 10 тысяч рублей. В представлении о наградах был помещен также и Суворов, получивший за поражение флота под Кинбурном бриллиантовое перо в шляпу с буквой К, большой ценности.

Потемкин был так сильно задет Суворовым в своем “властительном самолюбии”, что решил оставить его в тени забвения, затереть. Ввиду этого, при распределении генералитета по войскам обеих армий на 1789 год, Потемкин вовсе не внес Суворова в списки. Последний, своевременно узнав об этом, быстро прибыл в Петербург, представился государыне, поклонился ей, по обыкновению, в землю, жалобно проговорив:

– Матушка, я – прописной!..

– Как это? – спросила Екатерина.

– Меня нигде не поместили с прочими генералами и ни одного капральства не дали в команду.

Екатерина сразу поняла, что это – проделка Потемкина. Высоко ценя военные достоинства Суворова, императрица сама назначила его в армию Румянцева. Получив назначение 25 апреля, Суворов немедленно отправился к месту нового своего служения и вступил в командование дивизией, расположенной между Прутом и Серетом. Тут произошла перемена в начальствовании. По проискам Потемкина, ему, совместно с екатеринославскою армией, было предоставлено командование также и малороссийской, бывшей под начальством графа Румянцева, который остался не у дел.

Вскоре после прибытия Суворова на театр войны стало известно, что турецкий корпус под начальством Османа-паши предпринял наступление на Фокшаны, чтобы разбить сначала австрийцев (объявивших войну Турции еще в 1788 году, но почти ничего не сделавших в течение года), а потом – наброситься на русских. Командовавший левой частью австрийской армии принц Кобургский обратился к Суворову как ближайшему русскому военачальнику с настойчивой просьбой о подкреплении. Суворов ответил, что выступает немедленно (16 июля), и действительно почти через сутки русские войска были уже на новом месте, пройдя 50 верст (в 28 часов) по невообразимо дурной дороге. Эта быстрота изумила принца и австрийские войска. Но еще более был изумлен Кобургский, когда наступило время совещания о плане действия (18 июля). Три раза просил он у Суворова свидания и каждый раз получал отказ под разными предлогами. Кобургский был поражен этим и не знал, чем объяснить. Наконец в 11 часу вечера он получил от Суворова записку на французском языке следующего содержания:

“Войска выступают в 2 часа ночи, тремя колоннами; среднюю составляют русские. Неприятеля атаковать всеми силами, не занимаясь мелкими поисками вправо и влево, чтобы на заре прибыть к реке Прутке, которую и перейти, продолжая атаку. Говорят, что турок перед нами тысяч пятьдесят, а другие пятьдесят – дальше; жаль, что они не все вместе, лучше бы было покончить с ними разом”.

Кобург колебался в принятии этого к исполнению; но боевая репутация Суворова заставила уступить. Потом само собою разъяснилось, что Суворову не о чем было советоваться с Кобургским, так как он имел уже совершенно готовый план, оказавшийся в исполнении блистательным.

Те самые австрийцы, громадные армии которых турки победоносно разносили не далее, как в 1788 году, теперь, под указанием и руководством Суворова, сражались стойко, мужественно, победоносно. Вследствие дружного действия союзной армии (7 тысяч русских и 18 тысяч австрийцев), 10-часовой бой при Фокшанах имел самые печальные последствия для громадной турецкой армии, понесшей жестокое поражение. После боя Суворов и Кобургский, вовсе не видавшиеся раньше, съехались, сошли с лошадей, обнялись и крепко расцеловались. Примеру их последовала свита. Затем радушные взаимные поздравления и пожелания слышались при каждой встрече русских и австрийцев. Победа при Фокшанах произвела сильное впечатление при обоих дворах. Екатерина даже заплакала от удовольствия. Суворов был награжден бриллиантовым крестом и звездою к ордену Андрея Первозванного. От австрийского же императора он получил богатую табакерку с бриллиантовым шифром, при очень любезном рескрипте. И после фокшанской победы Суворов по обыкновению взывал о наступательных действиях. Вот что, например, писал он об этом в официальном порядке:

“Отвечаю за успех, если меры будут наступательные; оборонительные же – визирь придет. На что колоть тупым концом вместо острого?”

Оказалось даже, что руководители дела, Потемкин и Репнин, имели совершенно превратные понятия о движении армии великого визиря. Суворов же на свой страх и риск передвинул войска так, что они заняли среднее положение между Галацем и Фокшанами. Это оказалось вполне соответствующим движению великого визиря, который, собрав огромное количество войска, перешел Дунай у Браилова и двинулся к Рымнику.

Принц Кобургский был в ужасе от этого движения, так как великий визирь шел прямо на него. Он вторично взмолился к Суворову о помощи (6 сентября), – и Суворов опять-таки своевременно пришел на помощь (10 сентября). Совсем упавшие было духом австрийцы с восторгом встретили русских, как своих избавителей. И в Рымнике, как и в Фокшанах, наступательный переход был сделан в ночную пору, неожиданно для неприятеля. Неприятель был расположен в четырех укрепленных лагерях, занимавших сильные, выгодные позиции. Численность неприятельской армии (около 115 тысяч человек) более чем в четыре раза превосходила совокупность союзных войск (около 25 тысяч человек).

Бой начался с восходом солнца 11 сентября и упорно продолжался весь день, хотя победу можно было считать уже обеспеченной в 4 часа пополудни. Во время сражения великий визирь находился все время при деле. Страдая изнурительной лихорадкой, он разъезжал в коляске. Но когда бой разгорелся и начал принимать неблагоприятный оборот, визирь в сильном нервном возбуждении сел на коня. Он употреблял все усилия, чтобы собрать войска и направить их в бой, убеждал их священными для мусульман именами, поднимал и показывал Коран, даже прибег к силе, приказав артиллерии стрелять по беглецам. Было сделано 10 выстрелов, – и никакого результата, убедившись в безнадежном нравственном потрясении своих войск, визирь поспешно уехал.

Победа при Рымнике – одно из самых замечательных проявлений суворовского военного дарования во всем его объеме. Это – образцовейший и блестящий пример победы не числом, а духом армии. Это было так ясно, что войска Кобургского не могли даже скрыть своего изумления и восторга от смелости и верности наступательного принципа Суворова, дав ему симпатичную кличку: “генерал вперед”. И в глаза, и за глаза австрийцы с восхищением утверждали, что “русские войска непобедимы”, что “перед ними все должно пасть”.

Суворов придавал рымникской победе особенное значение и характерно оттенил перед всеми войсками выдающееся ее значение в качественном отношении. Он ознаменовал эту победу совершенно своеобразным торжеством. Войска были собраны на поле сражения для слушания молебна в одно большое каре, причем каждый воин, по приказанию Суворова, имел при себе зеленую ветвь. По окончании молебна Суворов сказал войскам речь о значении победы, чести, славы и лавров, приказав каждому из бывших в строе увенчать себя победной ветвью.

Потери турок 11 сентября простираются до 15 тысяч убитыми. Взято 108 знамен, 80 орудий, целые стада скота, несколько тысяч повозок с разного рода имуществом. Вообще добыча громадная, из четырех неприятельских лагерей, из которых один – собственно визиря, с его богатейшей ставкой, убранной золотой и серебряной парчой. В ответ на донесение Суворова о победе Потемкин писал ему:

“Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность. Ты, мой друг любезный, неутомимою своею ревностью возбуждаешь во мне желание иметь тебя повсеместно… Если мне слава, слава, то вам честь честью…”

Государыня была в неописуемом восторге. В придворной церкви был отслужен молебен, при громаднейшем съезде, с пушечным салютом в 101 выстрел. Архиереи говорили поздравительные речи. Екатерина цитировала даже письмо Суворова к его дочери-институтке, в котором говорилось, между прочим, что рымникская победа совпала с днем поражения им Огинского. Не менее был доволен победой и император Иосиф, который в рескрипте Суворову прямо сказал:

“Совершенно признаю, что я победой обязан наипаче вашему скорому соединению с принцем Кобургским”.

Согласно представлению Потемкина Суворов получил: графский титул с прибавлением “Рымникский”, орден Георгия 1 степени, бриллиантовый эполет и богатейшую шпагу. Кроме того, государыня прибавила еще перстень. Австрийский император пожаловал Суворову графский титул священной Римской империи. Но больше всех был признателен Суворову принц Кобургский, открыто называвший его своим учителем и получивший именно благодаря Суворову звание фельдмаршала. Сам Суворов был также в восторге от наград. В письме к дочери своей, институтке, с которою он находился в особенно деятельной переписке в эту пору, он с понятной гордостью называет ее “графинею двух империй” и говорит о себе, что “чуть, право, от радости не умер”…

Возвратившись на прежнюю позицию, Суворов скрепя сердце вынужден был отделить часть своих войск Потемкину, который, окончательно успокоившись насчет армии великого визиря, истрепанной Суворовым, занялся подбиранием турецких крепостей. Наконец армия Потемкина обложила Бендеры, крепость большую, сильную, с многочисленным гарнизоном. Но командующий паша сдал ее Потемкину и сам остался у русских. Суворов, поздравляя Потемкина, очень ядовито заметил, что в течение всего истекавшего столетия ни одна турецкая важная крепость “не сдавалась русским так приятно”. Государыня наградила Потемкина великолепным золотым лавровым венком, написав ему при этом:

“Недаром я тебя любила и жаловала… Ты совершенно оправдал мой выбор и мое о тебе мнение: ты отнюдь не хвастун”…

Несомненно, что в 1789 году было место для “золотых лавров”, но – увы – необходимо признать, что они попали совсем не на ту голову!.. Эти лавры были бы под стать только Суворову как исключительному избраннику и любимцу Победы…

После Рымника Суворов, больше чем когда-либо, был за наступление и составил прекрасный план похода за Дунай; но Потемкин не дал даже ответа на этот смелый и остроумный план. Он тормозил всякий живой почин, живя в Яссах и Бендерах с роскошью не военачальника, а владетельного государя, с блестящим двором, азиатскою пресыщенностью и роем красавиц, не уступавшим любому гарему, но только – вполне открытому.

Чрезвычайно резкую противоположность этому представлял образ жизни Суворова, который явно чуждался главной квартиры, вовсе даже не посещая ее, называя весь ее состав и штат “хороводом трутней”. Обыкновенно очень скромный образ жизни Суворова на зимних квартирах, с обстановкой, доходящей даже до отрицания всякого комфорта, во время кампаний принижался до лагерного, даже бивачного солдатского обихода. У Суворова не было никаких столовых принадлежностей. Обыкновенно он одевался в куртку из грубого солдатского сукна. В жаркое время, как на походе, так и в бою, он бывал в рубашке, к которой пристегивались некоторые из его орденов. Даже во время боя казак возил за ним его большую саблю; Суворов же имел в руках одну нагайку. У него не было ни экипажа, ни верховых лошадей; ездил же он на казацкой лошади.

Проведя всю зиму в боевом бездействии, Суворов, тем не менее, вел замечательно деятельную жизнь, как никто другой во всей армии. Прежде всего он деятельно занимался обучением войск, часто объезжал и осматривал их. Оставаясь же дома, он весь уходил в чтение, серьезно занимаясь притом изучением Корана и татарского языка. Немало времени отнимала и переписка, которую он вел в эту пору с массой людей.

В это время политический горизонт Европы изменился так. Под влиянием Пруссии Австрия вышла из союза с Россией. Со Швецией был заключен мир. Адмирал Ушаков одержал решительную победу над турецким флотом близ Гаджибея (нынешней Одессы). Новый великий визирь собрал большое войско и явно намеревался открыть военные действия. К концу ноября небольшие крепости: Килия, Тульча и Исакча были в руках русских. Вместе с тем была истреблена и турецкая гребная флотилия. Оставался еще Измаил, несомненно грозная твердыня, которая была обложена уже с 18 октября. Но от этого обложения ровно ничего не выходило, кроме ссор, препирательств между военачальниками, да непозволительной потери времени, слишком дорогого вследствие приближения зимы. Ввиду этого Потемкин послал 25 ноября Суворову предписание:

“Предпринять на овладение Измаила, для чего ваше сиятельство изволите поспешить туда, для принятия всех частей в вашу команду”. В другом письме, отправленном в тот же день, Потемкин между прочим говорит Суворову: “Моя надежда на Бога и вашу храбрость, поспеши, мой милостивый друг”…

Все, до последнего солдата включительно, на месте осады нисколько не сомневались, что “как только прибудет Суворов, – крепость возьмут штурмом”. Наоборот, во мнении массы населения Измаил прямо-таки считался крепостью неприступною, так что сама попытка взять его казалась безумием.

Рано утром 2 декабря Суворов был уже под Измаилом, сделав более чем 100 верст пути вдвоем с казаком, везшим в узелке весь багаж графа. Он уехал вперед от своего конвоя, чтобы по возможности ускорить прибытие к Измаилу. Его узнали на русских аванпостах, и с батарей раздалась приветственная пальба. Все разом оживились и обрадовались. По общему, единодушному убеждению, в лице Суворова, бывшего теперь уже низеньким, сухощавым, невзрачным стариком, к ним “явилась сама победа”.

Осмотревшись на месте, Суворов воочию убедился в исключительной трудности предстоящего ему подвига. Крепость была первоклассная. Защищала ее целая армия не менее 35 тысяч человек, которым была обещана султаном смертная казнь в случае сдачи Измаила. Главным начальником был Айдос-Мехмед-паша, старый воин, человек твердый, закаленный в боях.

Ничего этого не скрывал Суворов от солдат, а, напротив, прямо говорил им: “Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки надо его взять”. Солдаты единодушно поддерживали хором, что с ним они непременно возьмут эту крепость.

Ввиду исключительной трудности предстоящего штурма Суворов ввел специальное обучение штурму именно этого рода. Выбрав место в отдалении, он приказал насыпать вал и вырыть ров. Здесь солдаты в ночное время тайно от турок упражнялись в перехождении через рвы и в овладевании валами, в быстром и разумном пользовании заготовленными в громадном количестве большими фашинами (около 2 тысяч) и штурмовыми лестницами. Но самым существенным подготовлением к штурму были объезды Суворовым своих полков и его беседы с командами, как только он один и умел беседовать с войсками вообще и солдатами в частности. Когда же все приготовления к штурму были окончены, Суворов послал измаильскому сераскиру[3]3
  главнокомандующий турецкими войсками


[Закрыть] следующую характерную записку: