Текст книги "Маврушины сказки: истории, вдохновленные жизнью"

Детство Геры

«Мама».

Только от одного этого слова маленький Герка впадал в экстаз, замирал и молча ждал чуда.

«Мама…»

Он слышал, как это святое слово небрежно произносят мальчишки и девчонки на деревенской улице, где он проживает чуть ли не с самого рождения.

Гера редко произносил это слово, а когда удавалось, он смаковал и растягивал каждую букву: «м-а-м-а».

Она появлялась: красивая, вкусно пахнущая, с полными руками подарков.

Тискала Геру, прижимала к себе, мерила на него какие-то новые вещички, показывала яркие грузовички, конструкторы, но… Гере всего этого было не нужно, ему нужно было лишь говорить слово «мама», называть ее этим словом поминутно. Звать, наблюдая, как она оборачивается и ласково смотрит на него.

«Мама, мамочка, мама…»

Он ловил каждый ее взгляд, пытался угодить: то поднесет маленькую табуретку под ноги, то, увидев ищущий взгляд матери, принесет ей воды.

«Мама».

Разве есть на свете более прекрасное слово чем это – «мама».

Гере так хотелось прижаться к ней и сидеть, сидеть, вдыхая этот чудесный запах, чувствовать тепло ее тела, ощущать мягкость рук.

«Мама».

Она не осталась надолго, потискав Геру, убегала к своим подружкам, вечером приходила. Когда дедушка с бабушкой уже спали, мама тихонько пробиралась в комнату и, скинув платьице, в одной комбинации ложилась к Гере.

Она брала его теплые ноги и прикладывала к своим холодным коленям, обнимала холодными руками, зарывалась носом в волосы на макушке и засыпала.

А Гера не спал… Гера вдыхал родной запах и радовался, что у него есть мама, что она рядом.

«Ну почему? Почему мама не может всегда быть со мной?..» – думал мальчик, и слезы начинали щипать и резать ему глаза, жечь, но Гера сдерживал этот невыносимый поток, готовый вырваться наружу.

Мама.

Утром она торопливо пила чай, брала сумку, заботливо приготовленную бабушкой, наказывала Гере хорошо себя вести, слушать бабушку и дедушку и уходила на остановку, красивая и чужая, его мама.

Гера не любил это время, мама становилась чужой, но все же она была мама, его мама…

Гера болел потом дня три, нехотя ел, отворачивался и, по словам бабушки, весь горел.

Мама приезжает все реже, говорит, что загружена работой, Гера уже знает, что мама живет в большом городе, который называется «Москва», мама обещает взять Геру к себе, в гости.

А потом, когда Гера пойдет в школу, он будет жить в этой самой Москве, с мамой.

Гера все так же ловит каждый ее взгляд и вздох, так же носит ей воду и табуретку для ног.

Он также ждет маму, чтобы прижаться к ней, ощутить родной запах, услышать родной и любимый голос, мама.

Гере в этом году в школу, он помнит мамино обещание забрать его, почему же молчит бабушка и хмурится дед, когда мальчик задает вопрос – когда мама заберет его?

Мама приехала перед самой школой, привезла яркий портфель, красивый пенал, набор линеек и ручек, тетради и, конечно, школьную форму.

– Мама, – несмело спрашивает Гера, – я с тобой поеду? К тебе?

– Понимаешь, малыш…

Мама отводит глаза, и Гера все понимает, они начинают бежать сами по себе, мальчик жмурится, но они бегут, слезы, горячие, жгучие, и становится так больно в груди…

Он лежит в своей комнате и слышит голоса мамы, бабушки и деда.

– Зачем ты вообще приехала?

– Он мой сын.

– Он тебе не нужен.

– Неправда.

– Ты даже не сказала Ему, что есть Гера, почему?

– Я скажу, скажу, мама, но не сейчас.

Так Гера узнал, что у мамы есть кто-то, какой-то «Он», который даже не знает о существовании Геры.

– Я буду тебе писать, хорошо? Я заберу тебя, не сейчас, позже, я обязательно заберу тебя, ты мой самый любимый сынок на свете. Мы будем жить с тобой в Москве, я покажу тебе…

Пока Гера молча слушал и кивал, что-то порвалось, какая-то нить, связывавшая его с мамой.

Но он продолжал любить ее и ждать.

Она приехала с большим животом, неповоротливая, бледная.

– Устала, мама, с Герой такого не было.

Бабушка поджала губы, дед крякнул и ушел на рыбалку.

– Ну что вы, ей-богу, вы не рады что ваша дочь наконец-то обрела свое счастье? Что у нее есть семья, любящий муж, скоро будет малыш, ваш внук, между прочим…

– А енто кто? Щенок подзаборный, никому не нужный, да?

– Ну мама! Я же сказала, что заберу Геру, но не сейчас, когда родится малыш…

– Ага, в няньки бесплатные? А это вот видела, видела? Не отдадим парнишку на издевательство, не езди, Томка, и не трави ему душу, он и так судьбой обиженный, при живых родителях парнишка сиротой растет. Дай бог, чтобы мы с отцом подольше пожили да подняли дите на ноги…

Гера ждет все равно. Он любит маму, любит и ждет.

Она приехала с малышом, это мальчик, Семен, Сеня.

– Гера, это твой братик.

Гере так хочется прижаться к маме, как раньше, чтобы она прибежала от подружек с холодными коленками и, зарывшись в волосы на его макушке, уснула, дыша сладковатыми парами выпитого вина.

Брат не давал Гере подойти к маме ни на секунду, орал истошно, утыкался ей в плечо, не отпускал и ни к кому не шел на руки.

Гере удалось улучить минутку, когда малыш спал, он прижался к маме, так и сидел молча, мама рассеяно водила рукой по его волосам.

Ночью, когда уже все спали, Гера услышал разговор матери с бабушкой и на душе у него стало тоскливо.

– Как же так, Тома, а ну ежели нас с отцом того, не станет, куды же мальчонку?

– Мам, ну что вы, живите с папкой, ну не хочет Он, понимаешь, говорит, не сможет вытерпеть, чтобы ребенок от чужого мужика ходил в его доме, ну мама… Что мне делать?

– Не знаю, Томка, ты эту кашу заварила, обидеть ежели Герку, этого света достану.

– Да мама, ну что ты…

– Не мамкай, мамкает она мне, все для тебя сделали, а ты… Подлая ты, Тамарка, подлая, родное дите на чужого мужика променяла, тьфу на тебя.

– Мама, я хотела счастья… Обычного бабского счастья.

– Счастья? А он не хочет, по-твоему? Ты хоть раз спросила, гадина такая, как ему без мамки-то, спросила? Уезжай и не приезжай больше, не трави мальчонке душу, и это… пацана своего не вози, не могу я, не вози, и отец не хочет.

– Мама, – взвизгнула мать, – ты что такое говоришь? Сеня такой же внук вам…

– Нет, – ударила ладонью по столу бабушка, – я свое слово сказала.

Мама заплакала, Гера едва сдерживал слезы, потом встал, подошел к матери и обнял ее, так и плакали все трое, сотрясаясь от рыданий.

Гера видел отчима пару раз, так – поздоровался сквозь зубы и прошел в комнату. Тогда они приехали с бабушкой – мальчику понадобилось проверить здоровье.

Сема оказался милым мальчиком, прильнул к брату, звал показать игрушки, просил остаться, спросил, почему он не живет с ними. Было ему тогда три года.

– Мама, можно я с братиком поеду? И с бабушкой, мама? – канючит малыш.

– Мы потом, потом приедем.

– Привози мальчонку-то, чего уж, – смилостивилась бабушка, – хоть подышит чистым воздухом.

Мама благодарно улыбнулась.

– Спасибо, мам, мы приедем с Семой, обязательно приедем.

Мама приехала через пару недель, была какая-то поблекшая, сникшая. Поцеловала Геру, отдала подарки, Сема тут же, словно колокольчиком звеня, забегал по двору, понравился дедушке, тот хоть и не привык показывать эмоций, а улыбался.

– Наша порода, Гера, смотри, наша, Кожевничевская, никакие москвичи не переплюнут, точно ты в младенчестве, ух какой.

Мама оставила Сему на лето, потом Гера узнал, что не так все гладко у матери с отчимом и что они разводятся.

Второй раз видел Гера материного мужа, когда приехал с ней забирать вещи в московскую квартиру.

Он стоял молча, худой и высокий, прислонившись к косяку, и смотрел, как мама мечется комнате, собирая свои и братовы вещи.

– Мама… а где ты жить будешь?

Мама помолчала.

– Мы в Москву переезжаем, сынок, здесь возможностей больше для вас обоих, да и для меня тоже.

– Ты… ты и меня тоже…

– Конечно, я же обещала тебе.

– А он? Он же тебе не разрешает?

– А мне плевать, что он там разрешает или запрещает, плевать.

Так Гера с мамой и братом поехал жить в Москву.

Было трудно, всяко было, но они справлялись.

Однажды мама пришла с букетиком цветов. Весь вечер была веселая, пела песни.

А на второй день у школы Геру поджидал один человек.

– Здравствуй, Георгий

– Зарасте, но я не Георгий…

– Да?

– Я Герман, в честь космонавта.

– А-а-а, ну я это, поговорить хотел с тобой… понимаешь, мы с твоей мамой муж и жена… У нас ребенок, ты пойми… Ну пойми, мужик… Чужой ты, понимаешь… мешаешь ты нам… Мама будет приезжать к тебе, но я не могу, понимаешь…

Гера пришел домой задумчивый, мама ходила, наоборот, веселая.

– Сынок, как дела?

Гера молчал, потом поднял глаза.

– Почему ты мне сама не сказала?

– О чем, сынок?

– Что я мешаю? Почему?

– Ты о чем, Гера?

– Он приходил, говорил, что я мешаю вашему счастью, почему ты мне не сказала? Зачем его прислала?

– Да ты что, сынок? Он что, приходил к тебе? Нет, нет, никогда, слышишь, никогда больше, – мама встала на колени и начала целовать Геру, – не верь ему, не верь, слышишь? Подлец, какой подлец…

– А цветы? Это не он разве?

– Цветы? Нет, милый, нет… Мы курировали одну выставку, там делают сумасшедшие букеты! Нам подарили! Нет, ты ни о чем таком не думай даже, слышишь!

Он еще приходил, угрожал матери, что заберет Сему, Сема прятался за брата и не хотел выходить к отцу.

– Уходи, ты плохой, ты маму обижал…

Что там у них произошло, Гера не знал и знать не хотел.

Мальчики выросли, каждый год они ездили к бабушке с дедом в деревню. Замуж мама больше не вышла. Она встречалась с мужчиной, но в дом не приводила никогда.

Однажды они все-таки поговорили, мать и старший сын, по душам.

– Ты прости меня, сынок.

– За что, мама?

– Я знаю, я плохая мать…

– Ты лучшая мама на свете.

– Мне стыдно за то время, когда я…

– Не надо, мама, я… я все забыл, мам… Все забыл…

Конечно, Гера ничего не забыл, он помнил свои детские слезы, помнил, как переживал, когда мама уезжала, помнил, как пронзительно любил и ждал маму, самую лучшую на свете.

Помнил, как его съедала обида, что мама живет с кем-то, кто не разрешает быть вместе, как мама привезла Сему и он не давал Гере к ней прижаться, это все там, глубоко в сердце, оно не болит, ноет тихонько, но он не трогает, еще о нем не вспоминать.

Со временем блекнут краски прошлого и лишь детская обида нет-нет, да вскочит дурашливым Петрушкой, ткнет в бок худым, тонким пальцем, подмигнет, помнишь, мол…

Хорошо тем, кто забыл эти обиды напрочь и не вытаскивает их, вот как Гера, а как тем быть у кого память хорошая?

А у Геры все хорошо, семью завел, с братом отличные отношения, он за отца был Семену, да и сейчас остается в авторитете.

Бабушку с дедом давно оплакали, мама с внуками нянчится, все хорошо.

Да только снится иногда Гере во сне, что он маленький наблюдает, как другие мамы обнимают своих мальчишек и девчонок, а его мама где-то там, далеко, обнимает и целует другого мальчика, Гериного брата.

И плачет маленький Гера горькими слезами обиды, и просыпается большой Герман в слезах, и понимает с задержкой, что это всего лишь сон, что он давно не малыш, а сам уже дважды папа.

И идет тогда папа Герман, укрывает своих малышей одеяльцами и гладит их по головкам со слипшимися волосиками.

Все прошло, да только как-то находят выход детские обиды, нет-нет, да вылезут.

Это все реже бывает, ничего, Герман сильный, недаром же его в честь космонавта назвали, он справится.

Всегда справляется.

Морок

Горят дровишки в печке, потрескивают.

Сидят возле печи ребята, занимаются делами: кто книжку читает, кто рисует, кто в куклы играет.

Вечер уже, за окном вьюга воет.

Бабушка вяжет бесконечные носки, всех внуков следует обвязать, да не по разу.

Дедушка, переделав дела, подсаживается к печи, приоткрывает поддувало…

– Ну-у, опять старый соску свою достал, – шепчет сердито бабушка.

– Да я это, маненько подымлю, в печку, мать, не ругайся.

– Да ладно уж, дыми, чего уж там.

– Деда, – поднимает голову от книги старший мальчик, – а можешь нам сказку рассказать?

– Сказку? А отчего не рассказать, только, дети, расскажу я вам не сказку, а историю.

Такую историю, что приключилась со мной, когда я был мальчиком вот примерно твоего возраста, Витя, – сказал дедушка, указывая на мальчика, который читал книгу и попросил рассказать сказку, – может, на пару годков поменьше, да, годов пяти я был.

Дело это было аккурат перед войной.

Ездили мы с братом моим старшим, Федором Игнатьевичем, к бабушке с дедушкой нашим, что жили недалече, в соседнем селе, Лесное оно называлось. Теперь давно уже нет его.

А когда-то девятьсот душ было, более ста дворов.

Родитель наш, царствие небесное, рано нас к труду приучил, с лошадками, с живностью мы лет с шести уже управляться могли.

И вот как-то отправили нас, значит, погостить с Федею, поехали мы на лошадке, а как же, тут недалеко, потому нас одних спокойно отправляли погостить да по большей части старикам помочь.

Два дня пробыли у деда с бабой, под вечер домой решили отправиться – ехать недалеко.

Бабушка даже слышать не хотела о том, что мы одни поедем, и заразила своими сомнениями деда.

– Может, до утра подождете? Не надо в ночь ехать, а утром мы с бабкой рано встаем, только петухи пропоют, я-то вас и провожу.

– Деда, баба, ну что мы, дети малые? – говорит Федюшка, а ему в ту пору почитай годков тринадцать уже было, по тем меркам мужчина почти – поехали все же.

Бабушка пирог в дорогу завернула, яиц, лука, сала копченого, ох и сало деда делал, но это отдельная история.

Ехать нам час от силы, а она навертела целый куль еды, что сделаешь – бабушка.

Деда проводил нас до околицы, а дальше мы сами.

Едем, болтаем, Федюшка лошадкой управляет, а я, значица, на сене лежу в небо, смотрю и брата слушаю.

Федя знатный мастак был сказки сказывать, вот он несет околесицу разную, про птиц железных, что будут по небу летать, про разное такое, а я, значит, слушаю и доходит до меня, ребята, что слишком долго мы едем.

Я сел в телеге-то, а кругом лес темный да незнакомый, вечер уже наступил, но такой темноты быть не должно, мы должны были засветло домой вернуться, а тут… темные и корявые деревья, по ним цветы, словно кровь, какие-то алые вьются, а листвы не видно, вот будто нитями какими те цветы подвязаны.

Я Федюню в бок толкаю, тот говорит, не поворачивая головы, чтобы я лег в сено и глаза закрыл.

– Где мы, Федюшка?

– Не знаю, Ванечка, где-то свернули не туда.

– Мне страшно.

– Ничего не бойся, Воронок нас домой выведет, я сейчас вожжи опущу и к тебе сяду, не бойся.

Так и сделал Федюшка, вожжи намотал на выступающую часть облучка и юркнул ко мне в телегу, зарылись мы, значит, в сено и лежим.

Воронок идет тихонько, Федя мне велит глаза не открывать, для надежности прижал к себе и рукой мне глаза прикрыл.

Едем, слышу будто кто-то сел тяжелый на облучок к нам, Воронок фыркнул и понес быстрее, а кто-то вожжи взял и натянул их, а после четко сказал слова, что обычно говорят лошадям, мол, «но, пошла».

Но как-то зло сказал.

Федюнюшка мне рот зажал, я зубами ему в руку вцепился, он молчит, терпит, только к себе меня прижимает.

Едем, едем, остановились.

Слышим кто-то тяжелый сполз с телеги – по-другому и не скажешь – и пошел, тяжело дыша и переваливаясь в сторону.

«Молчи, – шепчет в самое ухо Федя, – молчи и не слушай никого, читай про себя молитвы, слышишь?»

А какие молитвы, у меня со страха сердечко, словно воробей в клетке, бьется так, что вот-вот выскочит, я и имя-то свое забыл.

Слышу голос, зовет нас по именам, мы молчим.

«Я знаю, что вы здесь, – зло так говорит, – выходите, выходите, я накормлю и напою вас, покажу такие чудеса, что вы и не видели, и даже не думали, что такое бывает.

Выходите, дети, я покажу вам дорогу к счастью, все дети счастливы рядом со мной».

Слышим голоса детские, словно колокольчики, смеются, переливаются, зовут нас. И один прямо отчетливо зовет меня по имени:

«Ваня-я-я, Ванечка…»

Это же сестричка наша, Сонечка, дошло до меня, моя сестричка любимая, двойни мы с ней были, три года назад ушла, сердешная, круп у нее был…

Я уже было к Сонечке рванул, да Федюшка меня поймал, своим телом накрыл, да как в голос закричит, «Отче наш», значит, тут и я подхватил, слова будто сами с губ у меня слетали.

Ветер поднялся, слышим, свистит, сучки ломаются, а мы лежим и повторяем, повторяем:

«Отче наш, иже еси на небеси…»

– Хватит, замолчите! – кричит кто-то нам истеричным женским голосом, а мы только громче говорим с Федюшкой, будто сила у нас откуда взялась, а тут и страх проходить стал.

Вмиг все стихло, лежим молчим, прижались друг к другу, не шевелимся.

– Ваша взяла, – говорит опять голос, – выходите, исполню три ваших желания.

Молчим.

– Каждому по три.

Молчим.

– Ну что же, видно, Федюшка, ты и правда братика своего любишь, а ведь я тебе хотела птицу железную показать, про которую ты так славно рассказывал, и еще кое-какие чудеса. Всего-то и дел тебе – сойти с телеги, а иначе как чудеса увидишь? За Ванюшку не бойся, не бойся, иди сюда. Посмотришь только одним глазком и назад.

Федюня, слышу, руки отцепил, а голос-то уговаривает его, что-то обещает, я как вцеплюсь ему зубами в руку, как заору опять слова молитвы, он и очнулся братец-то, Федюшка.

Опять, значит, лежим.

– Ладно, – говорит голос, – утомили вы меня, садись, Федор, на свое место да поезжайте отсюда как приехали, тем же путем.

– Мы не по своей воле сюда заехали, – говорит братец, а сам за крестик нагрудный держится, – нас сюда что-то завело.

– Да? – смеется голос уже вроде как не сердито. – Смелые вы, мальчишки, а еще и добрые, и сердцем чистые, не каждый взрослый такое испытание выдержит.

Слушай, Федюшка, перемены скоро будут в жизни твоей, да не только твоей, а всего народа, не успеешь подрасти, как воевать тебе придется идти, с той войны живой придешь и невредимый.

Вторая же война, которую братоубийственной потом назовут, захватит тебя, будешь мотаться по степям и лесам, Ванюшку только крылом заденет, а вот третья… тяжелая самая.

Но вы живые будете, оба, а теперь ступайте, мальчики, повеселили вы меня, да утомили…

– Кто ты? – спросил Федюшка, дрожа словно лист осиновый.

– А того тебе знать не надобно, уезжайте отсюда, да помните, всегда брат за брата стойте, тем вы мне и понравились, а теперь… но… но, пошла-а-а…

Проснулись мы с братом от яркого солнышка, что светило нам прямо в глаза, Воронок мирно травку щипал, смотрим, а мы у двора своего стоим.

Вот-вот матушка с батюшкой проснутся, делами заниматься начнут…

– Ну и сон мне приснился, Федюшка, у-у-ух страшный какой…

Смотрит на меня Федюшка и ни слова не говорит.

– Что такое? А почему мы так долго ехали? И почему мы не дома спим?

– Это не сон был, – тихо говорит братец, – это не сон…

– А что же, Федюшка?

– Не знаю, морок какой-то, Ванечка, ты никому не говори, ладно? Нам не поверят, брехунками назовут… Молчи, скажем, затемно приехали, не захотели родителей будить, в сене спали. Понял?

Я лишь головенкой качнул.

Родители и не спросили, почему нас так долго не было, будто так и надо. Только пошли мы с братцем в баню, а у него спина, будто розгами били, вся в полосах красных.

– Что это? Федюшка?

– Это я, когда тебя закрывал, там в лесу, что-то било меня по спине, будто прутья хлестали…

Заплакал я тогда и братика обнял.

– Не плачь, ты что, глупенький? Мне не больно, правда. Оно пройдет скоро.

– Федя, а нешто правда, что этот голос говорил?

– Не знаю, Ванечка, поживем – посмотрим.

А в скором времени напала на нас Германия, мы на покосе были, как прискакал мальчишка, Савка Миронов, мой годок, и прокричал, что война.

Тятьку тогда забрали, всех мужиков взрослых, потом и Федюшку с ребятами.

Тятя живой пришел, израненный весь да газами надышался… А Федюшка… Федюшка однажды ночью в окно мое постучал, как тогда, когда с гулянки возвращался, чтобы тятька не надрал уши, что поздно пришел. Я ему вставал и двери открывал тихонько.

Вот и в тот раз постучали. Будто Федюшка.

Федюшка и был, с товарищем.

– Ты дезертир? – спросил я у брата, когда накормил их тем, что мог стащить из кухни, и тихонько принес гражданскую одежку.

– Ты, Ванечка, скоро все узнаешь, – обнял меня братка, – узнаешь и гордиться мной будешь.

И прав был тот голос, мотался братка по степям и лесам, власть новую устанавливал, а меня крылом задело, я связным был у них, никто бы не подумал, что в нашем захолустье целый партизанский отряд.

А как закончилась Гражданская война, так и стали мы с братом восстанавливать страну молодую. И не чаяли мы, что через столько лет будет и та, третья война, про которую голос говорил.

И оттуда мы живые вернулись. Вот так, ребята, а про историю ту я первый раз кому-либо рассказываю.

Нет уже Федюшки, да я думаю, он не осердился бы на меня, что я рассказал вам, детки. Ну, не забоялись ли?

– Да ково не забоялись, старый, тут и я сидела ни жива ни мертва, – подает голос бабушка, – у-у-ух, аж сердце замерло.

– Нет, мы не испугались, деда, – заверяют дети.

– Дедушка, – серьезно спрашивает Витя, самый старший из внуков, – дедушка, ты подробнее про те войны нам расскажешь?

– Расскажу, Витя, потом. А теперь давайте спать, ребята.

Уложив детей, сидят старики тихонько у печи, склонив головы шепчутся.

– Ух, Ваня, какие ты сказки страшные умеешь сказать.

– А это и не сказка, Поля, – усмехается дедушка, – помнишь, ты с молодости удивлялась, откуда у меня седина так рано появилась, я тебе наплел, что по роду так?

– Ну?

– Я в ту ночь поседел, Поля, мне голос тот во сне приснился и сказал, что никто не заметит мой изъян, будет, мол, на мне морок, и лишь любящее сердце увидит. Вот ты и увидела, и не надо было мне доказательств твоей любви, я и так понял все.

– Ох, Ванечка…

– Идем, Поля, спать, завтра будет новый день.