Текст книги "Шпионы"

5

Все как прежде; и все переменилось. Дома стоят, где стояли, но уже не говорят того, что говорили раньше. Лиственные деревья и кусты, каждую весну одевавшиеся в зеленый наряд, давно выкорчеваны, земля заасфальтирована. А Стивен Уитли сделался стариком – неужто это я? Да, тот низкорослый, лопоухий мальчик, который разинув рот следовал по пятам за своим могущественным другом, свято веря в очередную его таинственную затею, превратился в нынешнего низкорослого лопоухого пенсионера, медленно и опасливо бредущего по следу прежнего Стивена; теперь ему осталось разгадать одну-единственную загадку.

Сквозь вереницу лет старик смотрит на знакомую местность, и ему в голову приходит удивительная мысль: а ведь в те времена все вокруг было новым. Эти дома, переулки, почтовый ящик на углу, торговые ряды на главной улице вряд ли появились на земле задолго до самого Стивена. Весь поселок, наподобие потемкинской деревни, был собран на скорую руку чуть ли не накануне того, как сюда приехало семейство Уитли, но для Стивена он стал старинной, раз и навсегда ему данной родиной.

Железнодорожная сеть росла, и по ветке, пролегшей через выемку позади дома Макафи и дальше по насыпи за домом Хейуардов, по той самой ветке я сегодня сюда и приехал. А тогда, с прицелом на прекрасное будущее, вокруг маленького деревянного полустанка проложили несколько ухабистых дорог; жители окрестных сел, пробавлявшиеся разными случайными строительными подрядами, купили здесь участки земли и на грубый деревенский лад соорудили себе из необожженного кирпича и деревянных балок по дому своей мечты. В выходные на полустанке высадились на денек несколько юных парочек, огляделись… внесли задаток… Потом заказали мебель для трех комнат и посадили саженцы бирючины и черной бузины… Вскоре им понадобилась писчая бумага и тесьма для штор… Расторопные лавочники немедля открыли в новых Торговых рядах магазины со всем необходимым товаром. Автобус еще не пустили, но на месте будущей автобусной остановки был вбит в землю столб. Затем появился объемистый почтовый ящик, чтобы жители нового поселка опускали туда письма тем, кто остался на бывшей родине. Взялись и за грязные грунтовые дороги: провели дренажные работы, залили полотно гудроном и насыпали слои гравия. Теперь жены, отправляясь за покупками, могли спокойно брать с собой детей в колясках на высоких рессорах, не опасаясь разбудить малышей на первом же ухабе, а мужья могли ходить по утрам на станцию и вечером обратно домой, не замочив ног и не запачкав хороших башмаков. Живая зеленая изгородь, которая росла вместе со Стивеном и была едва ли старше его брата Джеффа, смягчала зрелище развороченной земли и голых кирпичных стен на строительных участках.

И сегодня, глядя на это словно бы невесть откуда взявшееся поселение, я вот о чем размышляю: а ведь выросло оно не в глухой пустыне. Приходилось акр за акром расчищать для него пространство в давно обжитом уголке. Выкраивать участки, урезая мелких фермеров, поставлявших в город овощи, урезая яблоневые и вишневые сады, луга, на которых от века пасли лошадей. На месте приземистых деревянных домишек, где ютились сельскохозяйственные рабочие, выросли новые Сорренто и Уиндермеры[3]3
  Уиндермер – город на одноименном озере в живописном Озерном крае на северо-западе Англии.


[Закрыть]. Вместо путаницы переулков и дорожек, которыми пахари шли на поля, а возчики ездили на повозках, пролегли прямые, усыпанные гравием улицы.

А за пределами этих упорядоченных улиц, на клочках земли, что еще оставались между новым поселком и прочими, возникавшими вокруг станций на разных железнодорожных ветках, текла прежняя жизнь. И не надо было далеко ходить, чтобы ее увидеть. Дорога на поле для гольфа вела мимо заброшенных карьеров и отвалов, где обитатели домишек брали глину для кирпича на фундаменты и каминные трубы, да известку для раствора, на который клали кирпич. По ту сторону главной улицы, сразу за магазинами, и располагался «Рай» – беспорядочное скопление мелких грязных участков; наши соседи ходили туда, чтобы сверх военного пайка купить к Рождеству яиц или петуха. Тот «Рай» теперь превратился в «Рай-комплекс» с дорогими верховыми лошадьми и всем необходимым для охоты и прочих подобных развлечений. К комплексу ведет частная, прекрасно вымощенная подъездная дорога. А тогда в дождливую погоду дорогу так развозило, что ноги, бывало, не вытащишь. Со строны нашего Тупика вдоль главной улицы шел еще один переулок; его замостили и превратили в Аллею. Раньше, если пройти весь Тупик и, не сворачивая налево к магазинам, посмотреть направо, то было видно продолжение Аллеи: она выныривала, как ручей из водоотводной трубы. В нескольких ярдах от угла новенькая, засыпанная гравием дорога исчезала, переходя в старый грязный проулок, тянувшийся терпеливо, но из последних сил. Пользоваться им к тому времени уже перестали, и его почти поглотил разросшийся на обочинах подлесок. Мощеная дорога обрывалась, потому что она уже никуда не вела: дальше домов не было. Наш поселок тут кончался, границей ему служила железнодорожная насыпь.

В насыпи, однако же, можно было разглядеть низкую кирпичную арку – нечто вроде заброшенной потайной двери в крепостной стене средневекового города. Под аркой шел узкий тоннель, скрепя сердце построенный железнодорожной компанией, чтобы не лишать местных жителей искони проложенной законной дороги. В эту неприметную дыру и нырял исподтишка грязный проулок, направляясь в еще не тронутые новомодной застройкой окрестности.

Я иду по Тупику до угла и гляжу направо. Оказывается, Аллею уже привели в божеский вид. Прямая, как стрела, с ровными чистенькими тротуарами, она уходит под высокий и широкий железнодорожный мост. Я бреду по тротуару под мостом. Дальше Аллея разветвляется, образуя лабиринт из Бульваров, Скверов и серповидных Переулков. Весь район теперь выглядит почти таким же респектабельным, как и Тупик.

Знакомый нынешний мир дотянулся-таки до своего допотопного предшественника и запечатал его под безупречно проложенной и ярко освещенной мостовой. Свет заливает всю Аллею, от начала до конца, не оставив места населенной призраками тьме.

Под чистым стальным мостом я иду обратно по чистому серому асфальту к углу Тупика. За спиной возникает знакомый стук колес идущей из города электрички: выползая из выемки позади дома Макафи, она взбирается на насыпь позади дома Хейуардов. Когда поезд идет по мосту, звук, как и раньше, меняется… И в ушах у меня снова оглушительно рокочет пустота старого кирпичного прохода, над которым громыхает состав, звенят крики Кита со Стивеном, долго перекатывающиеся по узкому длинному тоннелю: во время каждой редкой вылазки в его непроглядную тьму мальчикам хотелось услышать бесконечное эхо и доказать себе и друг другу, что они не робкого десятка.

Я вновь, пусть и смутно, вижу опасности, подстерегающие нас по ту сторону гулкого и страшного подземного хода. Там, после скромного по масштабам вторжения наших таких знакомых мне улиц и домов, снова берет свое старый мир, совершенно безразличный к новому поселку, будто его и не было никогда на земле. Между собой мы называли этот мир «Закоулки», хотя закоулок был всего один, и до того узенький, что летом он почти тонул в густой тени старых корявых деревьев и в обрамлявшей дорожку тучной зелени живых изгородей. Вижу «Коттеджи» – приземистые развалюхи, едва видные за буйной растительностью, вымахавшей вокруг разбросанных по участкам поломанных детских колясок и ржавых банок из-под краски. Слышу лай бросавшихся на нас уродливых собак, ощущаю на себе взгляды оборванных ребятишек, разглядывающих нас из-за калиток. В нос шибает противный, отдающий кошками запах бузины, разросшейся у заброшенной фермы; порой мы сквозь заросли видим у развалин старого бродягу – разведя костерок из мелких веток и прутьев, он кипятит над ним закопченный котелок…

За фермой начиналась безлюдная ничейная земля, уже наполовину размеченная под застройку, однако освоение территории подрядчиками из ближнего поселка было приостановлено на время войны. Между железной дорогой и незастроенной пустошью еще сохранились места, где, благодаря переменчивому ходу истории, деревня по-прежнему жила своей старинной замкнутой жизнью. Изредка решаясь опять пробраться в этот непонятный мир, мы воспринимали свое путешествие как опасное приключение, в котором не раз и не два приходится доказывать свою храбрость.

И первым таким испытанием был именно тоннель. Я снова слышу наши неуверенные крики, которые заглушает грохот идущего поверху поезда. Снова далеко впереди вижу кружок неприветливого дневного света и его отражение в огромной луже, скопившейся после дождей у самого выхода. Снова чувствую, как несуразно извиваюсь, обходя лужищу по узенькому карнизу и одновременно стараясь не касаться влажно поблескивающей кирпичной кладки. На плечах и волосах снова ощущаю покрывающую стены холодную отвратительную испарину и брезгливо стряхиваю ее с себя. Снова пытаюсь стереть с ладоней темно-зеленую слизь.

Выходит, исчезновения матери Кита объясняются очень просто. Она обвела нас вокруг пальца. А письма, с которыми она выходит из дому, и корзина для покупок – лишь маскировка. В конце Тупика она вовсе не сворачивает налево к почтовому ящику и торговым рядам, а идет направо, к тоннелю. Входит в его мрачное жерло и, лавируя между водой под ногами и влагой на стенах – в точности как мы в наши редкие дерзкие вылазки, – попадает в раскинувшийся дальше старинный мир, где нет ни магазинов, ни почтовых ящиков; в этот мир никто из жителей Тупика, кроме нас с Китом, не решается сунуть нос.

Что же она там делает?

Мы с Китом осторожно, стараясь не касаться спиной осклизлых стен, обходим лужу; скрип камня под башмаком, тихий плеск капающей со свода воды – каждый звук эхом отдается от стен и оглушает нас. Первым, естественно, идет Кит, но я все равно пребываю в страшном волнении, потому что это ведь я все затеял. Вдобавок тоннель меня пугает больше обычного. И хотя, прежде чем отправиться в рискованное путешествие, мы дождались, пока мать Кита, как всегда, ушла после обеда отдохнуть, я не сомневаюсь, что за спиной вот-вот послышатся ее шаги. То и дело оборачиваюсь посмотреть на далекий кружок дневного света и его отражение в воде: вдруг сейчас там возникнет знакомый силуэт и отрежет путь домой? Тогда нам останется только одно – бежать вперед, в Закоулки, где прячутся в кустах собаки и мальчишки.

Мы выходим из тоннеля и попадаем в теплый сырой полдень. Дорога тонет в густых зарослях высотой в человеческий рост. В воздухе, напоенном душным запахом дикой петрушки, роятся и жужжат мухи. Мы оглядываемся, не зная, с чего начать.

– Может, у нее тут где-то спрятан передатчик, – шепчу я, чувствуя, что обязан выдвигать новые идеи в подкрепление своей главной догадки. – Или даже работает какая-нибудь подпольная лаборатория, на которую она и шпионит.

Кит помалкивает. На мои домыслы он предпочитает реагировать с благоразумной сдержанностью, не позволяя мне забыть, кто по-прежнему является главой нашей экспедиции.

– Вряд ли она заходит очень далеко, – спешу заметить я, пока Кит не приказал нам углубиться во враждебную, полную опасностей территорию. – Она ведь возвращается почти тотчас же.

Отмахиваясь от лезущих в лицо мух, мы вглядываемся в вязкую грязь и густую растительность, но ничего такого, что имело бы хоть какой-то смысл для нашего расследования, не замечаем – разве только кирпичное жерло тоннеля и подпирающие его стены.

– Она ведет слежку за поездами, – уверенно говорит Кит.

Ну конечно! Это и ежу ясно! Как только Кит произносит эти слова, я просто диву даюсь: как же нам раньше-то не пришла в голову такая простая мысль? Пускай даже одинаковые до зевоты электрички, по утрам увозящие на работу моего папу и множество соседей, а вечером привозящие их обратно, не представляют особого интереса для верховного командования Германии, но ведь не они одни ходят по нашей ветке. Время от времени древние закопченные паровозы тянут по рельсам длинные товарные составы. Сколько раз мы видели платформы, на которых под брезентом ехали танки, пушки и даже истребители; самолеты стояли, сложив крылья, словно вереница усевшихся отдохнуть сверчков. Наметанный глаз может извлечь из этого зрелища массу ценной информации стратегического значения.

– И она ходит через тоннель сюда… – размышляю я вслух нарочито медленно, чтобы Кит, подхватив мою мысль, снова безоговорочно возглавил нашу операцию.

– …Чтобы ее никто не увидел. Наверно, где-то здесь у нее тайник.

Мы осматриваем кирпичную кладку. Подпорные стенки по обе стороны тоннеля идут вверх под тем же уклоном, что и насыпь. У основания каждой стенки на бетонных столбах натянута ржавая проволока и висит покоробленная металлическая табличка, запрещающая приближаться к объекту. С одной стороны тоннеля проволока отошла от столба, ее легко отогнуть. Кит ползет под ограждением, следом ползу я.

По ту сторону проволоки торчат поломанные стебли дикой петрушки, в грязной жиже видны многочисленные следы ног. Кто-то здесь явно побывал до нас, причем совсем недавно. Прищурившись, Кит смотрит на меня. Выражение лица у него очень похоже на отцовское, но на этот раз оно означает, что Кит, как всегда, прав.

– Может, нам лучше вернуться? – шепотом спрашиваю я.

Ведь если она ходит именно сюда, значит, явится опять, и не исключено, что прямо сейчас.

Кит не отвечает. Разглядывая следы и поломанные стебли, он направляется к парапету подпорной стенки; там следы, судя по всему, обрываются.

– Не нужно, чтобы она нас здесь увидела, – начинаю я, но Кит уже взбирается на парапет и карабкается по нему на самый верх тоннельного жерла. – Вряд ли она заходила так далеко, – замечаю я. – Слишком уж быстро возвращалась обратно.

Кит не обращает на мои слова ни малейшего внимания. Я нехотя взбираюсь на парапет и на дрожащих ногах следую за ним.

С высоты парапета нам уже почти не мешает высокая трава, которой заросла насыпь. Прямо перед нами лежит ровная и чистая железнодорожная колея, обихоженная дорожными рабочими; по обе стороны рельсов – кучи гравия. Вблизи шпалы поражают своими размерами, а рельсовая подушка такая толстая, что рельсы лежат выше наших голов. От полотна тянет запахом нагретого солнцем креозота и мазута.

Стало быть, она приходит сюда и ведет наблюдение… считает… записывает… запоминает… А потом как-то ухитряется оказаться в Тупике, прежде чем мы вернемся из магазинов. Нет, тут концы с концами не сходятся.

– Может, она здесь не спеша собирает какую-нибудь штуковину? – шепчет Кит. – По частям. Например, бомбу. И подкарауливает поезд особого назначения. Который везет что-то особенное. Самолет новой модели.

А когда поезд проходит… в дневнике появляется еще один восклицательный знак.

Вдруг раздается еле слышный вибрирующий металлический звук. Он идет откуда-то прямо перед нами. Это тихонько загудели рельсы, сообщая о приближении поезда.

Мы начинаем спускаться по узкому парапету вниз. Но внезапно замираем. Внизу, под нами, слышатся другие звуки, эхом отдающиеся в тоннеле: шарканье подошв, плеск воды, в которую скатился камень. Кто-то идет по тоннелю сюда.

Она, мне это ясно как день; судя по выражению лица, Киту тоже ясно.

Мгновение мы мешкаем, не зная, что хуже – нос к носу столкнуться с матерью Кита или, невзирая на великий риск, лечь на шпалы у колес мчащегося поезда. Попасть в неловкое положение или пропасть совсем? А то еще и хуже, чем погибнуть, – попасть в руки полиции, предстать перед судом, быть оштрафованными на сорок шиллингов…

Кит уже отскочил назад, под прикрытие поросли на насыпи, я прыгаю следом, отставая от него всего на фут.

Мы лежим, как два идолопоклонника, от страха упавшие ниц перед спустившимся с небес божеством, а мимо, заслоняя небосвод и вздымая вихри пыли, несутся грозные двухосные тележки… Из-под колес летят снопы искр и сыплются нам на головы… Вагон за вагоном тянется величественная процессия. Когда наконец последний громовой раскат замирает в выемке и мы приподымаемся, чтобы взглянуть вниз, в проулок… Да, она там. Стоит, нагнувшись, возле дыры в проволочном ограждении. Нет, подлезать под проволокой она не собирается; выпрямившись, идет назад к тоннелю, а в руке у нее опять письмо, как будто она направляется на почту.

Чем она тут занимается, неизвесто, только все, что ей надо, она уже сделала.

Мы ждем, чтобы шаги в тоннеле затихли совсем, и, даже когда наступает полная тишина, еще немного пережидаем, чтобы унять расходившееся сердце. На подгибающихся ногах спускаемся по парапету вниз. На этот раз я первым лезу сквозь дыру в ограждении, до того мне не терпится убраться отсюда подальше, прежде чем появятся полицейские или вернется мать Кита; а еще могут прибежать собаки и мальчишки-оборванцы. Что, если они застанут нас здесь?

А Кита, оказывается, сзади нет.

– Кит?.. – негромко окликаю я, стараясь не выдать обуревающего меня страха. – Ты что делаешь? Где ты?

Ответа нет. Скрепя сердце, я лезу сквозь дыру обратно.

У нижнего края парапета, где следы ног обрываются, стоит на коленях Кит и, раздвинув заросли дикой петрушки, внимательно рассматривает что-то возле кирпичной кладки.

– Что там у тебя? – спрашиваю я.

Кит поднимает на меня глаза; на лице у него опять отцовское выражение.

– Что это?

Он молча отворачивается и снова принимается обследовать находку.

Среди грубых жестких стеблей дикой петрушки в размытой дождями впадине возле подпорной стены лежит объемистый жестяной ящик, фута четыре длиной, темно-зеленый, местами поржавелый. На крышке выпуклыми, слегка помятыми буквами написано: «Магазин Гамиджей в Хоборне. «Спорт на дому», серия № 4: Набор для крокета».

Мы разглядываем ящик, пытаясь понять его назначение.

– Давай лучше расскажем все мистеру Макафи, – в конце концов предлагаю я.

Мы не отрываем глаз от коробки.

– Или твоему отцу.

Кит кладет на крышку руку.

– Не надо! – вскрикиваю я. – Не трогай!

Но он не отдергивает руки. Она по-прежнему спокойно лежит на крышке: Кит, видимо, еще не решил, продолжать исследование ящика или нет.

– Там же может быть взрывчатка, чтобы пустить под откос поезд! – волнуясь, говорю я. – Или мина-ловушка!

Кит второй рукой берется за крышку и осторожно приподнимает.

Ящик совершенно пуст. Его золотистое нутро сияет, как порожняя рака.

Но нет, на дне лежит какая-то вещица. Кит осторожно вынимает ее: это красный картонный коробок, спереди нарисован белый овал, над ним – черный кот, в овале надпись: «Крейвен-Эй».

А внутри двадцать сигарет.

Но сигареты ли там? Кит приоткрывает картонный клапан. На нас смотрят двадцать пробковых фильтров. Кит вытягивает содержимое пачки. Каждый из двадцати пробковых фильтров сидит на конце самой настоящей сигареты. Следом из пачки вылезает клочок линованной тетрадной страницы. На нем один-единственный знакомый значок.

Х.

Этот одинокий икс преследует меня по ночам.

В долгих мучительных снах я снова и снова вычисляю: каково значение х, если х = мать К.?.. Икс как неизвестное и иксы в дневнике матери Кита сливаются со знаком умножения и взаимно уничтожаются, так что значение х становится еще более загадочным, если х = мать К. х январь х февраль х март…

В свою очередь, иксы матери Кита взаимно уничтожаются иксами, которыми моя мама подписывает поздравительные открытки на мой день рождения. Во сне она склоняется надо мной, как в детстве, когда целовала меня на ночь, и ее сморщенные губы тоже образуют х. Она все ниже пригибается ко мне, и я вижу, что это вовсе не моя мама, а мать Кита, и предлагаемый ею х и не х вовсе, а минус х: поцелуй Иуды, предательский поцелуй. Потом она придвигается еще ближе, поцелуи множатся, а она превращается в черную кошку с сигаретной пачки, чернота черной кошки устрашающе пучится, перерастая в темень безлунной ночи.

И что же нам теперь делать? Я в полной растерянности.

На следующий день сразу после школы я залезаю в наше укрытие и жду Кита. Он-то знает, что делать. У него наверняка уже есть план. Смутные, изменчивые сновидения превратятся в знакомые тайные ходы и подземные штабы. Но Кит, однако, не приходит. Наверное, у него много уроков или же ему нужно помочь отцу. И все-таки меня не покидает чувство, что его отсутствие как-то связано с матерью. Вот она склоняется над сыном, чтобы поцеловать его на ночь, ее карие глаза лучатся, губы наморщены, образуя знак x…

Надо бы пойти спросить, выйдет Кит играть или нет. Но тут я представляю себе, как его мать склоняется к нему с поцелуем, и мне становится не по себе; почему-то до смерти не хочется даже приближаться к их дому. И я думаю о том, насколько для Кита все это мучительнее, чем для меня. Ведь ему приходится сносить ее поцелуи на ночь. Приходится жить в одном доме с вражеской шпионкой, слушаться ее, есть приготовленную ею пищу, терпеть, когда она мажет йодом порезы и ссадины на его теле, и при всем при том не давать ей ни малейшего повода заподозрить, что ему известно, чем она на самом деле занимается. То есть ежесекундно, с утра до вечера он проходит проверку на силу воли, снова и снова проявляя настоящий героизм.

Раз Кита нет, значит, мне надо идти через тоннель одному. Надо опять заглянуть в железный ящик, посмотреть, лежат ли там еще сигареты. Если они на месте, надо спрятаться где-нибудь рядом и залечь в засаде: вдруг кто-нибудь за ними придет…

Однако я не двигаюсь с места; сижу скрючившись в кустах и делаю вид, что веду, как всегда, наблюдение, а сам жду не дождусь Кита: хоть бы он пришел, его храбрости хватит на двоих. После ночных кошмаров тьма в тоннеле пугает больше прежнего. Я уверен, что у выхода передо мной возникнет x – неизвестное, мрачный тип с замаскированным лицом, он направится прямо ко мне из заросших зеленью Закоулков… Или еще хуже: я услышу за спиной гулко отдающиеся в тоннеле шаги…

Сколько же в жизни вещей, которые мы воспринимаем как своеобразные испытания. Если ты мальчик, мечтающий вырасти настоящим мужчиной, то по десять раз на дню тебе приходится собираться с духом и, делая над собой огромное усилие, демонстрировать отвагу, которой у тебя нет и в помине. По десять раз на дню тебя охватывает ужас при мысли, что ты опять проявишь слабость, трусость, безволие и полную непригодность к высокому званию мужчины. Это похоже на кампанию «Вклад в оборону» – то же вечное напряжение, то же чувство вины, оттого что делаешь слишком мало. Бремя «Вклада в оборону» висело над нами на протяжении всей Войны; та Война и бесконечные экзамены, которые сдаешь все детство, останутся с тобой навсегда.

Я вынимаю из сундучка тетрадь наблюдений. Вот запись, оборванная несколько дней назад: «Семнадцать ноль-ноль. Входит в…» Надо хотя бы закончить фразу и внести в журнал последние данные. Пока я ищу двуцветный карандаш, до меня доносится знакомый шорох, от которого на душе сразу становится легче: под ветками в наше укрытие ползет Кит. Сердце у меня радостно екает. Теперь все будет хорошо.

Но это не Кит.

– А я знала, что ты тут один играешь, – говорит Барбара Беррилл. – У меня есть секретный способ, как за вами подсматривать.

Опешив от ее вопиющей наглости, я теряю дар речи. А она усаживается на землю и, обхватив коленки руками, насмешливо ухмыляется во весь рот; по всему видно: она чувствует себя легко и непринужденно. На ней летнее школьное платьице с пышными рукавчиками, на груди болтается школьный кошелек из пупырчатой синей кожи, который защелкивается блестящим синим замочком. От пупырчатой кожи и блестящего замочка веет особым, чисто девчачьим самодовольством, которое раздражает меня больше, чем ее непрошеное вторжение.

– Сюда никому хода нет! – выкрикиваю я наконец. – Только мне и Киту!

Она по-прежнему сидит и как ни в чем не бывало ухмыляется:

– А ты ведь не заметил, что я за тобой слежу, правда?

– Нет, заметил.

– А вот и не заметил.

– Слушай, посторонним сюда ходить нельзя. Это частное владение.

– Никакое не частное. Это сад мисс Даррант, а она умерла. Зайти сюда может любой, кому вздумается.

Я тычу пальцем в табличку, мимо которой Барбара только что проползла:

– Ты что, читать не умеешь?

Она оборачивается:

– А что такое «Баз. Фход васприщен»?

– «База. Вход воспрещен»:

– Здесь написано «Баз. Фход васприщен».

Я корчусь от стыда за Кита и тупо повторяю:

– Написано «База. Вход воспрещен».

– Неправда. И потом, очень глупо писать про баз; всякому и без слов видно, что это баз.

– Сама ты глупая, талдычишь какую-то чушь.

– Это «баз», по-твоему, чушь? – спрашивает она и, опустив подбородок на колени, внимательно смотрит на меня.

До нее только теперь дошло, что мое невежество отнюдь не ограничивается орфографической безграмотностью.

Но и я уже начеку. Стало быть, слово «баз» что-то такое значит…

– Выходит, ты не знаешь, что такое «баз»? – тихонько спрашивает Барбара.

– Конечно, знаю, – презрительно бросаю я.

И правда, догадываюсь, хотя бы по ее тону. Во всяком случае, понимаю, что «баз» из разряда словечек вроде «перси» или «жиды»: от таких слов только и жди подвоха – ни с того ни с сего вдруг оказываешься в кольце неприязненно ухмыляющихся физиономий, обладатели которых эти слова прекрасно знают, а ты – нет. «Баз», да-да… Из глубин памяти всплывает что-то смутное, стыдное, случайно подслушанное и по-своему осмысленное. Вонючее, что ли?

– Не знаешь, не знаешь! – дразнит Барбара.

– А вот и знаю.

– Ну и что же это?

– Не скажу.

Не скажу, потому что мое смутное воспоминание перерастает в уверенность. Я же прекрасно знаю, что такое «базы». Это укромные будочки, стоящие в Закоулках на задах каждого домишки, – своеобразные местные уборные, причем на редкость омерзительные, микробы там так и кишат, и будки эти я обсуждать не намерен.

– А лицо-то у тебя все стало склизкое, – хихикнула Барбара.

Я молчу, не снисходя до ответа. «Склизкое»! Кто ж на такое девчачье слово станет реагировать?

– Все потому, что ты рассказываешь враки. А сам этого слова не знаешь.

– Слушай, шла бы ты отсюда, а?

Я бросаю взгляд в сторону дома Хейуардов. С минуты на минуту на садовой дорожке появится Кит… перейдет улицу… проползет тайным ходом под кустами… и обнаружит, что в нашем укрытии не протолкнуться: тут устроилась Барбара Беррилл со своим кошельком, высоко торчащими коленками, аккуратно прикрытыми юбочкой школьного платья, и трусиками, во всей красе белеющими из-под подола. Ее-то Кит, разумеется, ругать не будет, он и разговаривать с ней не станет – в точности как его отец, который меня никогда не ругает и вообще ко мне не обращается. Отвечать за нее перед другом буду я – отвечает же он за меня перед своим отцом. Кит взглянет мне в глаза и чуть улыбнется насмешливой улыбкой. Я вспоминаю про наточенный штык, лежащий рядом, в запертом сундучке; вот сейчас придет Кит и чиркнет лезвием по моему горлу за то, что я нарушил клятву хранить нашу тайну.

Каким-то образом Барбара Беррилл разгадала ход моих мыслей:

– А что у вас в этой жестяной коробке?

– Ничего.

– На ней же замочек. Секреты небось там прячете?

Я опять посматриваю в сторону дома Хейуардов. Барбара следит за направлением моего взгляда, затем оборачивается ко мне и снова ухмыляется во весь рот: ей совершенно ясна причина моей тревоги. И я чувствую, что влип, как муха, меж двух улыбок – между этой, широкой и нахальной, и той, едва заметной, сдержанной, однако пронзающей не хуже острого клинка.

– Не волнуйся, – говорит она. – Как только он появится, я тут же уйду.

И не движется с места, сидит себе, обхватив руками коленки и испытующе глядя на меня. Но теперь она опустила подбородок на обтянувший колени подол, и мне не видно, улыбается она все еще или нет. Под лучами вечернего солнца на загорелых ногах золотятся тонкие волоски.

– Кит твой лучший друг, да? – тихо говорит Барбара. – Твой самый-пресамый лучший друг?

Я ничего не отвечаю. У меня нет ни малейшей охоты обсуждать с Барбарой Беррилл перси и базы, а уж тем более – Кита.

– Чем он тебе нравится? Он ведь такой противный!

Я не свожу глаз с дома Хейуардов.

– Жуткий задавака. Все, кроме тебя, терпеть его не могут.

Она знает, что Кит ее не любит, вот и злобствует. И все равно, я чувствую, что вопреки моей воле слова «противный» и «терпеть его не могут» проникают в меня, словно микробы, и эта зараза будет постепенно расползаться по мне, точно гадкая вялость, какая бывает, когда болеешь без высокой температуры.

Я упорно молчу, и Барбара догадывается, что хватила через край.

– А сказать тебе, кто мой лучший друг? – стараясь задобрить меня, ласковым голоском спрашивает она. – Мой самый-пресамый лучший друг?

Не поворачивая головы, я кошусь на дом Кита и замечаю там какое-то движение. Кто-то направляется через сад к калитке. Нет, не Кит. Из калитки выходит его мать.

– Я тебе скажу кто, а ты мне за это раскроешь какой-нибудь секрет, ладно? – говорит Барбара Беррилл.

Мать Кита неторопливо идет по тротуару. В руках у нее нет ни корзинки для покупок, ни писем. Я, не глядя, знаю, что Барбара тоже не сводит с нее глаз. Мать Кита скрывается в доме тети Ди.

– И чего она все время к ней ходит? – удивляется Барбара Беррилл. – Чудно все-таки: мало того, что родня живет рядом, на той же улице, ее вдобавок то и дело навещают?

А я почему-то мысленно вижу ящик, в котором некогда лежал набор для крокета. Следом всплывает еще одно воспоминание, давно уже не дававшее мне покоя, только я этого не сознавал: ржавые крокетные воротца, едва видные в густой высокой траве, разросшейся на лужайке позади дома Китовой тети. Да, тетя Ди наверняка тоже причастна ко всей этой истории.

Мать Кита почти сразу появляется в дверях. На руке у нее опять корзина для покупок.

Что-то щекочет мне кожу, я оборачиваюсь. Завиток девичьих волос касается моего плеча. Припав рядышком к земле, Барбара тоже ведет наблюдение.

– Всегда-то она все покупает для миссис Трейси, – бормочет она себе под нос.

С нарастающим отчаянием я смотрю вслед матери Кита, которая неторопливым шагом уходит по улице вдаль, на закат. Мне нужно бы бежать за ней, последить из-за угла, войдет она в тоннель или нет, а потом, домчавшись до темного жерла, посмотреть, куда свернет, пройдя тоннель до конца… Но как мне это сделать, если я сам под слежкой?

– Чудно все-таки, – задумчиво роняет Барбара Беррилл. – Зачем идти за покупками вечером, когда все магазины закрыты?

– Так она же немецкая шпионка, – объясняю я.

Нет-нет, этих слов я не произношу. Или все же произношу? Они стучат в моей голове, рвутся наружу, чтобы насмешливая улыбка навсегда слетела с лица огорошенной Барбары. Но на самом деле я этих слов не произношу. Кажется, нет.

Барбара Беррилл смотрит на меня и опять расплывается в улыбке. Значит, этих слов я все-таки не произнес. Правда, улыбается она уже не насмешливо, а заговорщически.