Текст книги "Степные рубежи России"

Пока Крым представлял собой серьезную военную угрозу, московские властители ставили вопрос о своем статусе лишь время от времени и осторожно. Картина была совершенно иной, когда речь шла о ногайцах, которые к середине XVI века были зависимы от Москвы. Титулатура и тон ногайских писем тоже изменились. Ногайские правители, проинструктированные московскими послами, возвеличивали великого князя в письмах, которые они отправляли в Москву. В письме, отправленном ногайцами Ивану IV в 1548 году, к наименованию «всево христьянства государю» они добавили титул «белый царь», который дотоле в мире степной дипломатии был уделом только наследников Золотой Орды[128]128
  ПДРВ. Т. 8. С. 90. В 1537 году Ивана IV назвали «белым князем», а позднее – «белым царем» (с. 32). Существует ряд предположений, что именно означал титул «белый царь». Я соглашаюсь с мнением, что этот титул был принадлежностью правителя западных территорий бывшей империи Чингизидов («правое крыло») и, следовательно, наследника ханов Золотой Орды; см.: Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды // Ученые записки Мордовского государственного университета. 1960. Т. 11. С. 15; Юдин В. П. Орды: Белая, Синяя, Серая, Золотая // Казахстан, Средняя и Центральная Азия в XVI–XVIII вв. Алма-Ата: Изд-во «Наука» Казахской ССР, 1983. С. 120–126; Трепавлов В. В. Государственный строй Монгольской империи XIII в. М.: Восточная литература, 1993. С. 86–93.


[Закрыть].

Конечно, лишь Чингизиды могли считаться законными правителями Орды. Многие претенденты, несмотря на свою военную и политическую мощь, так и не добились признания, не сумев доказать своего происхождения от Чингисхана. Таким образом, когда промосковски настроенный ногайский мурза Белек-Булат писал Ивану: «В той земле он сказывается Чингисовым прямым сыном и прямым царем государем называется. А в сей земле яз де Идигеевым сыном зовуся [А в этой стране я зовусь сыном Едигеевым]», он стремился поддержать претензии Ивана и вместе с тем укрепить собственное положение. Затем он осыпал Ивана другими звучными титулами, которые, впрочем, порой противоречили друг другу: «Чингисову сыну Белому князю православному государю»[129]129
  ПДРВ. Т. 8. С. 316–317.


[Закрыть]. Двадцатью годами позже ногайский бий Урус в одной и той же фразе назвал Ивана «всего христианства государю, великому князю, белому царю»[130]130
  РГАДА. Ф. 127. Оп. 1. Ногайские дела. Кн. 10. Л. 87.


[Закрыть].

Поскольку подавляющее большинство ногайских писем сохранилось лишь в копиях русских переводов, можно выразить сомнение, действительно ли ногайцы записывали все эти титулы или же их вставили раболепные московские переводчики. Как бы то ни было, настойчивое желание Москвы присвоить самые различные титулы имело своей целью укрепить статус Московского государства и сделать его правителей более легитимными. Русский царь был превыше всего: наследник византийских императоров и ханов-Чингизидов, христианский повелитель Запада и «белый царь» Востока. Насколько важным для Москвы было наследие Золотой Орды, демонстрирует тот факт, что после завоевания Казани в 1552 году, Астрахани в 1556 году и Сибири в 1598 году в царской сокровищнице в Москве появились короны этих ханств[131]131
  Историческое описание древнего Российского музея под названием мастерской и Оружейной палаты. М.: Тип. Моск. унив., 1807. С. 18–26.


[Закрыть]. Лишь в начале XVII века, после исчезновения Ногайской Орды и укрепления верховной власти Москвы в бывших золотоордынских владениях, претензии Москвы на ордынскую легитимность потеряли свою значимость.

2. Концепции степного фронтира и стратегия Москвы

Не хвались в поле едучи, хвались из поля.

Русская поговорка

Фронтир

К югу от Московии границ не было: провести их можно было бы лишь в том случае, если бы соседние народы сумели определиться и договориться, как поделить это пространство. Но среди кочевников не было представления о суверенитете над территорией, поэтому провести границу в степи было попросту невозможно. К тому же подобную границу было бы нелегко защищать от набегов кочевников. Поэтому на юге владения Москвы ограничивал невидимый рубеж, проходивший через казавшуюся бескрайней степь, известную как «дикое поле»: это название одновременно указывает на открытость степных просторов, их неподвластность и опасность.

Важно провести разделение между понятиями «фронтир» и «граница». Фронтир – это регион, лежащий на периферии заселенной или развитой территории, политико-географическая область, находящаяся вне политического объединения. Граница, напротив, – четко проведенная линия, разделяющая суверенные государства. Если сформулировать иначе: чтобы была граница, необходимо хотя бы два государственных политических объединения. Именно государство строит, поддерживает и укрепляет границы, как на физическом, так и на ментальном уровне. На западе, где Россия имела дело с другими суверенными государствами, их территориальные пределы были обозначены границами. На юге и востоке, где колонизационные усилия России встретили на своем пути различные народы, не имевшие государственной организации и четко очерченных границ, Россию от ее соседей отделял фронтир[132]132
  Khodarkovsky М. From Frontier to Empire: The Concept of the Frontier in Russia, Sixteenth-Eighteenth Centuries // Russian History. The Frontier in Russian History. 1992. Vol. 19. № 1–4. P. 115.


[Закрыть].

Вплоть до конца XVII века границу и фронтир обозначали разными терминами. Самый старый термин, использовавшийся в Киевской Руси, – межа – так называли границу, разделявшую различные земельные владения[133]133
  Словарь русского языка XI–XVII вв. М.: Наука, 1982. Т. 9. С. 65.


[Закрыть]. Рубеж и граница – два других термина, которые использовались как синонимы слова «межа», но со временем они приобрели значение линии, разделяющей города и княжества[134]134
  Срезневский И. И. Материалы для словаря древне-русского языка по письменным памятникам: В 4 т. СПб.: Тип. Имп. АН, 1912. Репринтное издание: М.: Наука, 1989. Т. 1. Ч. 1. С. 584; Т. 3. Ч. 1. С. 179–180; Духовные и договорные грамоты великих князей XIV–XVI вв. № 23. С. 62.01.


[Закрыть]. Как «рубеж», так и «граница» указывали на западные границы Московского государства и приграничные земли (места порубежные). С начала XVII века, когда Московия стала видеть в себе территориальное национальное государство, термины «рубеж» и «граница» стали обозначать национальные границы Московии с другими суверенными государствами[135]135
  Древняя российская вивлиофика: В 22 т. (далее ДРВ) / Сост. Н. Новиков. 2‐е изд. Тип. Компании типографической, 1788–1791; репринтное издание: Slavic Printings and Reprintings 250/1 / Ed. C. H. van Schooneveld. The Hague: Mouton, 1970. Vol. 5. P. 50; Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 4. С. 123. Это правило действовало и на востоке, где Россия столкнулась с Цинским Китаем. Слово «граница» есть в тексте Нерчинского мирного договора, подписанного должностными лицами России и Китая в 1689 году; см.: Русско-китайские отношения в XVII веке: Материалы и документы: В 2 т. М.: Наука, 1972. Т. 2. С. 656–659.


[Закрыть].

Но на юге и юго-востоке ни один из этих терминов не использовался. Лежавший на юге степной фронтир описывали при помощи различных двусмысленных терминов. В эпоху Киевской Руси термин дикое поле означал ничейную землю, отделявшую Русь от ее кочевых соседей. Термины край и украина (край, периферия – отсюда происходит название Украина) использовались как на Руси, так и в Московии. Фронтир был усеян пограничными крепостями (украинными государевыми острогами), а люди, жившие в них и вокруг них, были известны как крайние люди. За пределами южных бастионов Московии простиралось поле, степные земли, неподконтрольные ни одному из государств[136]136
  Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 8. С. 8; Сборник документов по истории Бурятии XVII в. / Сост. Г. Н. Румянцев, С. Б. Окунь. Улан-Удэ: БНИИ, 1960. С. 336–337.


[Закрыть].

В Сибири, к примеру, с точки зрения российских властей, граница проходила между местными народами, платившими ясак правительству, и теми, кто его не платил. Местные жители, отказывавшиеся немедленно подчиниться русским губернаторам, классифицировались как враждебные, немирные люди[137]137
  Сборник документов по истории Бурятии XVII в. С. 203.


[Закрыть] и считались проживающими по ту сторону границы. Проходило немного времени, и Россия направляла войска в новые немирные землицы[138]138
  Там же. С. 203.


[Закрыть] (непокоренные территории), чтобы построить новые крепости и начать сбор ясака с местных жителей. Таким образом, граница двигалась вперед, захваченные территории становились известны как новоприводные земли[139]139
  Там же. С. 205.


[Закрыть], а их население – как ясачные иноземцы[140]140
  АИ. Т. 4. С. 473.


[Закрыть].

Такая концепция фронтира – зоны, отделяющей государственное образование от народов с более примитивной общественной организацией, – была типична и для Западной Европы. В средневековых европейских державах были свои многочисленные марки – фронтиры, отделявшие христианские поселения от языческой глуши. Но в отличие от России, где управление окраинами поручалось государственным чиновникам, защита и расширение европейских марок были прерогативами могущественных и часто независимых аристократов, носивших титул маркграфа или маркиза[141]141
  См.: Nordman D. Frontières de France: de l’espace au territoire, XVI–XIX siècle. Paris: Gallimard, 1998. P. 31–39.


[Закрыть].

Концепция фронтира как предела, внешнего рубежа, границы цивилизации отразилась в различных европейских географических названиях, войдя в названия стран (Украина, «край» или «окраина»; Дания – по-датски Danmark или «датская марка») или провинций (маркграфство Бранденбург со столицей в Берлине, испанская провинция Эстремадура или Крайна, прежде принадлежавшая Габсбургам, а ныне входящая в состав Хорватии). Во всех случаях, начиная со времен Римской империи, фронтир означал возможность дальнейшего расширения территории государства[142]142
  Подробное обсуждение этих и прочих терминов фронтира см.: Power D. Frontiers: Terms, Concepts and the Historians of Medieval and Early Modern Europe // Frontiers in Question: Eurasian Borderlands, 700–1700 / Еds. D. Power, N. Standen. London: Macmillan, 1999. P. 1–13.


[Закрыть].

Идея limites naturelles, или естественных границ, была одним из оправданий экспансионистской политики западноевропейских государств в XV–XVI веках. Франция заявляла, что ей предначертано судьбой иметь границу по Рейну, а Испания делала подобные заявления по поводу Пиренейского региона[143]143
  Febvre L. A Geographical Introduction to History. New York: Alfred Knopf, 1929. P. 297–300; Pagden А. Lords of All the World: Ideologies of Empire in Spain, Britain and France, c. 1500 – c. 1800. New Haven: Yale University Press, 1995. Р. 107; Sahlins Р. Boundaries: The Making of France and Spain in the Pyrenees. Berkeley: University of California, 1989; Nordman D. Frontières de France. P. 63–66.


[Закрыть]. Концепция естественных границ соответствовала интересам христианских монархов христианской Европы, где территориальные конфликты и споры происходили между христианскими государствами. Те случаи, когда к политике примешивалось богословие и одно христианское государство оказывалось для другого еретическим, приводили к самым кровавым войнам.

В России раннего Нового времени в принципе отсутствовали понятия естественного права или естественных границ и не было законов о натурализации иностранцев. Россия была пропитана собственным мессианским настроем с конца XV века, и ее экспансионистская идеология в основе своей сформировалась в результате столкновения с языческими и мусульманскими народами, находившимися к югу и востоку от нее. Военные и политические интересы Москвы не могли быть отделены от идеологической и богословской риторики, на которую опиралась ее экспансия. Лишь в XIX столетии виднейший русский историк С. М. Соловьев использовал концепцию естественных границ в запоздалой и анахронической попытке оправдать экспансию Русского государства, заявив, что сама природа указала на грядущую обширность государства[144]144
  Соловьев С. М. История России. Т. 1. Гл. 1.


[Закрыть].

В 1480‐е годы пределом владений Москвы была река Ока. В начале XVI века Москва считала, что Рязань и Путивль находятся на крае ее южного фронтира, но уже в 1521 году Василий III заявлял, что московские государевы украины лежат дальше к югу, вдоль притоков Дона – рек Хопра и Медведицы[145]145
  ПДРВ. Т. 8. С. 74; СИРИО. Т. 41. № 101. С. 553; Т. 95. № 1. С. 18. В попытке установить прямую связь со Стамбулом в обход Крымского ханства Василий III предложил, чтобы московская делегация отправилась из Рязани, а турецкая – из Азова. Но поскольку набеги астраханских казаков сделали встречу на полпути небезопасной, Василий изъявил желание, чтобы обе стороны встретились поближе к московской границе, у рек Хопер и Медведица. СИРИО. Т. 95. № 38. С. 688–689.


[Закрыть]. С конца XVI века Москва начала строить засеки, укрепления, составлявшие единую оборонительную линию, целью которой было предотвратить набеги кочевников на московские города и деревни. Городки, находившиеся около оборонительных линий, стали известны как понизовые или украинные городы[146]146
  Вельяминов-Зернов В. В. Исследование о Касимовских царях и царевичах. Т. 3. С. 23; Словарь русского языка XI–XVII вв. Т. 5. С. 294. В 1679 году все пограничные города были разделены на сибирские, «понизовые» (вдоль среднего течения Волги) и украинные (вдоль южного пограничья) (ДРВ. Т. 15. С. 233–241). Список городов южного пограничья в XVI–XVII вв. см.: Саатчян Г. Русское поле // Родина. 1996. № 21996. С. 50.


[Закрыть]. Со временем подобные укрепленные линии удлинялись и передвигались к югу, отмечая новую границу московских владений и становясь наиболее эффективным инструментом российской колонизации.

Московские претензии на суверенитет над степными землями не слишком соответствовали реальности, в которой Москва была не способна контролировать ни Степь, ни степных жителей. Порой жалобы на беспомощность были всего лишь дипломатическими оправданиями, но в большинстве случаев Москва действительно была не способна прекратить разбой в Степи. Об этом свидетельствовало письмо Ивана IV от 1538 года, отвечавшее на жалобы ногайцев: «И вам гораздо ведомо, лихих [разбойников] где нет. На поле ходят казаки многие, казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки. А и наших украин с ними же смешався ходят, и те люди как вам тати, так нам тати и разбойники, и на лихо их никто не учит, а учинив какое лихо, розъезжаются по своим землям»[147]147
  ПДРВ. Т. 8. С. 74–75.


[Закрыть].

Лучше всего представлять себе московский фронтир как многослойный феномен, в рамках которого политическая, налоговая, административная, юридическая и религиозная границы сосуществовали, но не совпадали. К примеру, несколько городов, хотя и находились официально в московских или литовских пределах, продолжали, как в старину, платить дань Орде (к Орде потягло) или Крыму[148]148
  СИРИО. Т. 41. № 39. С. 172; № 100. С. 539; Т. 95. № 10. С. 152–156.


[Закрыть]. Но не только «налоговая» граница отличалась от политической. Если фактической границей Русского государства были его укрепленные линии к югу и новопостроенные крепости на востоке, юридические притязания Москвы значительно выходили за пределы того, что в действительности находилось под ее контролем. Клятва верности, приготовленная российскими властями для ногайского бия Иштерека в 1604 году, предусматривала, что ни он сам, ни ногайцы не должны поддерживать связи с османским султаном, крымским ханом, персидским шахом, бухарским ханом, Ташкентом, Ургенчем, Казахской ордой, шамхалом или черкесами или оказывать кому-либо из них помощь[149]149
  Акты времен Лжедмитрия I. С. 105–109.


[Закрыть]. Тем самым Москва недвусмысленно обозначала, что ее южные пределы простираются в Степи от Крыма до Северного Кавказа и Средней Азии.

Хотя сухопутные границы на юге не были отмечены и в целом оставались нечеткими, политический словарь Москвы был всячески нацелен на концептуализацию и нормализацию отношений со Степью. Определяя свои риторические политические границы, Москва опиралась на несколько ключевых понятий, традиционно использовавшихся в тюрко-монгольском мире: шерть, аманат, ясак и поминки. Все эти термины применялись вдоль южных и юго-восточных рубежей. Лишь последний термин был переведен на русский язык: остальные существовали в первоначальной тюркской форме: Москва усвоила политическое наследие Степи.

Начиная с середины XVI века, сохраняя традиционную терминологию, Москва начала наполнять ее собственным содержанием, а именно – рационально понимаемой идеей суверенитета. Отныне эти политические термины должны были подчеркивать безусловное политическое превосходство царя. Как обычно, политическая риторика и реальность отличались друг от друга, и многие степные народы продолжали видеть свои отношения с Москвой в свете традиционного значения этих терминов.

Шерть: мирный договор или клятва верности?

Фразы о подчинении [индейцев], должно быть, происходят от невежества переводчика или иной какой ошибки; поскольку я совершенно убежден, что они никогда не имели в виду и не имели подобных намерений, и их нельзя поместить под власть наших законов, на несколько веков, и у них нет ни одного слова, которое могло бы хоть отчасти передать значение подчинения, и если мы им в полной мере это объясним, сущность подчинения, наказания и т. д., это может принести огромный вред.

Письмо сэра Уильяма Джонсона лордам торговли, 1764[150]150
  White R. The Middle Ground: Indians, Empires and Republics in the Great Lakes Region, 1650–1815.


[Закрыть]

Они ему, хану… посланцов отправить советовали токмо затем, чтобы с Россиею быть в миру, а в подданстве быть не желают.

Объяснение видных казахских лиц русскому послу Мухаммеду Тевкелеву, 1731

Взлет Москвы в конце XV века в первую очередь проявился в изменении дипломатической практики; теперь Москва все активнее настаивала на своем политическом превосходстве над многочисленными соседями. Москва превращалась в довольно типичную представительницу теократических государств и империй, в которых религиозная и политическая доктрины соединялись в единую мессианскую концепцию. Китайские императоры правили по мандату Неба и считали любых других правителей варварами, ищущими их благосклонного покровительства. Османские султаны последовательно принижали других правителей, считая их служителями Высокой Порты, в том числе императора Священной Римской империи, которого называли королем Венским, и российских монархов, которые не могли добиться от Порты признания императорского титула вплоть до 1774 года, когда это было специально оговорено в Статье 13 Кючук-Кайнарджийского мирного договора[151]151
  Lewis B. The Muslim Discovery of Europe. New York: W. W. Norton, 1982. P. 206; Khodarkovsky М. Where Two Worlds Met. Р. 66.


[Закрыть].

Окончательное признание того, что российский император равен османскому султану, стало итогом трехсотлетней борьбы за политический статус и престиж России. Впрочем, первое событие, показавшее, что Москва воспринимает себя по-новому, случилось вдали от южных рубежей страны. В 1487 году ганзейским купцам, приехавшим заключить новый торговый договор с Новгородом, был вручен документ, разительным образом отличавшийся от тех, что заключались с Москвой в прошлом. Новый договор поднял ряд политических вопросов, в том числе заботу Москвы о сохранности православных церквей в ливонских городах. Особенно бросался в глаза контраст с прежними договорами, в которых Ганза и Новгород выступали равными партнерами. Новый документ был составлен как петиция ганзейских купцов к великому князю, который благосклонно жаловал им то, о чем они просили. Купцы выразили протест, и Иван согласился на компромиссные формулировки нового договора. Тем не менее его политическое послание было услышано: Новгород отныне был частью Московии и великий князь был его верховным повелителем[152]152
  Казакова Н. А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения: Конец XIV – начало XVI в. Л.: Наука, 1975. С. 188–194.


[Закрыть].

Ганзейские купцы были не единственными, кто возражал против растущих аппетитов великих князей. Крымские ханы продолжали считать князей своими подданными и требовали, чтобы их называли ханами, то есть верховными властителями. Когда в 1516 году Василий III велел крымскому хану отправить войска против Литвы, Мухаммед Гирей указал великому князю на его неподобающий командный тон и риторически вопросил: «Ино князь великий боле, или царь боле?» [Кто важнее, великий князь или хан?] Московиты продолжали признавать главенство Крыма, хотя некоторые в Крыму поняли, что по факту великие князья стали суверенными правителями и не должны больше подчиняться ханам[153]153
  СИРИО. Т. 95. № 16. С. 271, 287.


[Закрыть].

Московские князья отличались редкостным упорством и всегда, когда это было возможно, требовали, чтобы к ним обращались в соответствии с их представлениями о самих себе. В 1558 году несколько пророссийских ногайцев советовали беку Исмаилу: «Не соромся де, князь Смаил, пиши государем [не позорься, князь Исмаил, признавай Ивана своим государем]. Немцы-де посилнее тебя, да все-де у них государь городы поимал». Чтобы не оставлять никакой двусмысленности и заслужить милость Ивана, Исмаилу советовали написать: «Смаил князь тебе государю холоп со всеми нагаи [ногайцами]»[154]154
  ПДРВ. Т. 10. С. 10–21.


[Закрыть].

Получение клятвы верности от тех, кого Москва считала своими подданными, стало краеугольным камнем политики Москвы по отношению к народам, с которыми она сталкивалась на своих южных и восточных границах. Начиная с самых первых встреч русские чиновники постоянно требовали, чтобы местные правители клялись в верности и признавали себя подданными царя. В 1589 году по приказу из Москвы командир Терского города, отдаленного военного форпоста на Северном Кавказе, проинструктировал кумыкского шамхала отправить своих послов с просьбой принять его в число подданных царя. Когда послы в Москву не прибыли, командир получил указание предупредить шамхала, что против него будет послана большая армия, «для того, что он нашего жалованья себе не поискал»[155]155
  Сношения России с Кавказом. № 10. С. 79; № 12. С. 112.


[Закрыть].

Время шло, и самодержавный повелитель России, а также централизованное государство, которое он представлял, уже не могли кодифицировать свои отношения с кочевыми союзами иначе, чем играя роль сюзеренов, благодетельствующих своим подданным. Статус различных народов, нехристианских и не организованных в государства, уже не обсуждался, а московский дипломатический язык стал не таким дипломатичным. В 1616 году ногайский бий Иштерек написал в Москву, назвав царя Михаила другом, в соответствии с практикой многих своих предшественников. Но то, что воспринималось в Москве как лесть чуть более столетия назад, теперь звучало как непростительная фамильярность и дерзость. Иштерек получил суровый выговор от московских чиновников: «И холоп николи государю не пишется другом»[156]156
  РГАДА. Ф. 127. Оп. 1. Ногайские дела. Д. 2. 1616 г. Л. 6.


[Закрыть].

Если в XVII веке Москва создала образ царя как благосклонного суверена, готового вознаграждать своих подданных взамен за их службу и верность, столетием позже для российского императора, воспринимаемого как воплощение цивилизованных европейских ценностей, было попросту немыслимо стать кем-либо, кроме покровителя и защитника варварских соседей России. Это отношение весьма откровенно выказал Мухаммед Тевкелев, татарин-переводчик Коллегии иностранных дел, которому было поручено добиться от казахов присяги на верность российской короне и принять ее. Отвечая видным казахам, объяснявшим, что они отправили посла в Россию для того, чтобы заключить мир, а не для того, чтобы стать российскими подданными, Тевкелев заявил, что «понеже Российская империя в свете славное государство, и такому славному монарху с вами, яко с степными зверьми, быть в миру неприлично»[157]157
  Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. № 33. С. 53–54.


[Закрыть].

Впрочем, «звери», судя по всему, не оценили, как им повезло стать российскими подданными. В 1762 году казахский хан Нуралы, сдавшись на уговоры русских послов, принес присягу на верность взошедшей на престол российской императрице Екатерине II, только чтобы впоследствии объяснить, что он не отвечает за свой народ, враждебно относящийся к российским властям, поскольку многие их жалобы остались без ответа. Более того, казахи пренебрежительно называли самого Нуралы «русским»[158]158
  Там же. № 250. С. 639–641.


[Закрыть]. Несмотря на явно враждебную реакцию казахов и на очевидный факт, что Москва, стремительно относившая все новые встреченные народы к категории своих подданных, выдавала желаемое за действительное, российские власти продолжали настаивать на присяге.

Получить присягу было несложно, куда сложнее было добиться ее выполнения, поскольку стороны очень по-разному понимали эту присягу. С конца XV столетия основой московско-крымских отношений была шерть, письменный документ, содержащий условия мира и военного союза. С течением времени Москва распространила использование этого термина на отношения с другими степными народами и начала понимать шерть не как мирный договор, а как присягу нехристианских народов на верность московскому государю. Обычная процедура заключалась в том, что один или несколько местных правителей приносили присягу от имени своего народа в присутствии московского чиновника. Москва всегда старалась удостовериться, что подобная присяга «великому государю на вечное подданство» происходит в соответствии с обычаями новых подданных[159]159
  Чтобы быть уверенными, что присяга настоящая, московские власти упорно проверяли, прямая ли шерть, то есть соответствует ли она обычаям народа, который ее принес. См.: Бахрушин С. В. Ясак в Сибири в XVII в. // Научные труды. Т. 3. Ч. 2. С. 65–66; см. также: Он же. Очерки по истории Красноярского уезда в XVII в. // Научные труды. Т. 4. С. 47.


[Закрыть].

На протяжении всего периода московские летописцы, переводчики Посольского приказа и писцы старательно и планомерно конструировали образ раболепных подданных царя. Ранним примером политической несообразности является рассказ о военной экспедиции по ту сторону Урала в 1483 году. Московские чиновники так описывали встречу с хантами и манси и церемонию формализации мирного договора между местными вождями и московитами:

А мир их таков: подкинувше елку в жерьдь протолсту, протесав на четыре, а под нею послали медведно [медвежью шкуру], да на медведно покинули две сабли остреи вверх супротивно, два на медведно же положили рыбу да хлеб. А наши поставили вверх елкы крест; а югричи по своему жабу берестену доспену и с нохти, да привяжут под крестом низко да под жабою над нами как почнут ходить вокруг елки в посолон. Дрожат две сабли, подкнув елку остреи вниз. Да человек стоячи, приговаривает: «Кто сьсь мир изменить, по их праву бог казни». Да обойдут трижды, да наши поклонятся кресту, а они на полдень. А после того всего с золота воду пили; а приговор их также: «Кто изменить, а ты, золото, чюй»[160]160
  Бахрушин С. В. Остяцкие и вогульские княжества. Т. 3. Ч. 2. С. 152.


[Закрыть].

Это событие нашло отражение и в русской летописи, но описано оно было уже иначе: местные князья «имали мир… на том, что лиха не смыслити, ни силы не чинити никоторые над перьмскими людьми, а государю великому князю правити во всем»[161]161
  Там же; Вологодско-Пермская летопись // Полное собрание русских летописей. М.; Л., 1959. Т. 26. С. 277.


[Закрыть]. Очевидно, из Москвы все виделось совершенно по-другому, чем с берегов сибирской реки. Неотредактированный рассказ очевидца обнажает огромное противоречие между неприкрашенным рассказом о событии и его позднейшей интерпретацией, родившейся в московском «идеологическом отделе». В то время как местные правители считали, что они заключили мирный договор с недавно прибывшими чужеземцами, Москва полагала, что они принесли присягу на верность великому князю и проявили покорность Москве.

Подобным же образом и другим коренным народам навязывался статус подданных, примеров чему множество. Когда в 1673 году в Москву прибыли посланники хорошо известного и яростно независимого ойратского хана Галдана Бошокту – первое подобное посольство в Россию, – они, конечно, были удивлены, услышав от русских чиновников, что их хан входит в число подданных царя. Русские чиновники никогда не уставали делать выговор степным правителям, которые неправильно писали письма в Москву. Когда же их протесты не срабатывали, они переписывали письма. Таким образом, письма монгольского правителя Лубсана, в которых он обращался к царю как к менее значительному местному правителю, стали в русском переводе «челобитьем мугалского царевича». Когда Лубсан предложил мир и попросил военной помощи, русские чиновники похвалили его за то, «что он ищет государевой милости» и увещевали его, «шерть бы свою не нарушал»[162]162
  Шастина Н. П. Письма Лубсан-Тайджи в Москву. Из истории русско-монгольских отношений в XVII в. // Филология и история монгольских народов. М.: Изд-во восточной литературы, 1958. С. 279–281; РГАДА. Ф. 119. Оп. 1. Калмыцкие дела. Д. 3. Л. 6; Кычанов Е. И. Повествование об ойратском Галдане Бошокту-Хане. Новосибирск: Наука, 1980. С. 53. Подробнее о вопросе перевода см. параграф «Перевод или колонизация?» в настоящей главе.


[Закрыть].

Василий Бакунин, компетентный переводчик и знающий русский чиновник, находившийся в первой половине XVIII века на южной границе, объяснил, что калмыцкие тайши думали о своих прежних присягах: «Калмыцкие владельцы прежних шертовальных записей за присягу, или в какой они силе писаны отнюдь не признавали, да и название их, то есть шерть, не токмо российскому, но и калмыцкому языку не свойственно, а ссылались они только на пункты, размененные с князем Борисом Алексеевичем Голицыным, но что они тех шертей не знали, вероятно и потому, понеже в найденных с тех записей копиях написано, что и подлинные шертовальные записи писаны на российском языке, а по-калмыцки только руки ко оным приложены»[163]163
  Бакунин В. М. Описание истории калмыцкого народа // Красный архив: Исторический журнал. 1939. № 3. С. 214–215. Более подробно о калмыках и вопросе их политического статуса см.: Khodarkovsky М. Where Two Worlds Met. Р. 67–73, 131–132.


[Закрыть].

Даже не зная содержания документов, которые им подавали на подпись, местные правители имели по крайней мере один сильнейший стимул выполнить требования России. Не случайно эта процедура часто сопровождалась выплатой денежного содержания или другими платежами и подарками. Когда российская казна была пуста, правительство признавало, что без ожидаемых даров получить подписи местных правителей будет весьма трудно[164]164
  Кабардино-русские отношения. Т. 1. № 165. С. 264.


[Закрыть].

На протяжении XVIII века некоторые кавказцы, долго находившиеся на службе у Российской империи, советовали властям смотреть на коренные народы более реалистично. В 1714 году князь Александр Бекович-Черкасский в письме Петру I недвусмысленно заявил, что «они люди независимы и некому не подвластны». Бекович-Черкасский объяснил, что кабардинцы находятся в таких же отношениях с Россией, как кумыки – с Персией, и персидские шахи регулярно выплачивают значительные средства кумыкам, чтобы сохранить с ними дружественные отношения[165]165
  Русско-дагестанские отношения. № 96. С. 224–225.


[Закрыть]. Обращаясь к этому же вопросу в своем докладе Сенату в 1762 году, грузинский князь и подполковник российской армии Отар Туманов решительно сообщил, что народы Северного Кавказа, хотя и считаются российскими подданными, на деле ими не являются[166]166
  РГАДА. Ф. 248. Оп. 113. Опись дел Секретной экспедиции Сената. Д. 1257. Л. 14 об.


[Закрыть].

Невзирая на эти дельные советы, российская столица отказывалась принимать во внимание реальное положение дел на местах, и власти упорно продолжали требовать присяги на верность российскому государю. Заметным исключением стали осетины. В 1740‐е годы, воспользовавшись лазейкой в русско-турецких и русско-персидских мирных договорах, признававшей политическую независимость осетин, российские власти отправили к ним христианскую миссию. Но вопреки желаниям ревностных миссионеров Сенат приказал не принимать осетин в российское подданство, чтобы поспешные усилия по получению от них присяги не обеспокоили их и не помешали их обращению в христианство. Приоритеты правительства были очевидны: оно было готово отсрочить принятие осетин в подданство, чтобы дать им время стать православными христианами[167]167
  Русско-осетинские отношения в XVIII веке, 1742–1762 / Сост. М. М. Блиев. Орджоникидзе: ИР, 1976. Т. 1. № 53. С. 121; № 56, 57. С. 123–127.


[Закрыть].

К середине XVIII столетия, благодаря новому политическому словарю и более грамотным переводам на местные языки, не осталось никаких сомнений по поводу того, как Россия воспринимает политический статус своих соседей. Устаревшая политическая терминология была заменена современной имперской. Местные правители уже не подписывали шерть. Вместо этого они и их подданные оказывались в российской протекции. Они приносили присягу на верное подданство, а нарушение этой присяги считалось клятвопреступлением.

Тем не менее политические термины и понятия как старой, так и новой России по-прежнему не соответствовали традиционным понятиям местных обществ. Одно столкновение демонстрирует, сколь острым было противоречие между российской идеей политического протектората и понятиями местных народов о покровительстве, основанном на родстве. Когда в 1779 году аристократы Большой Кабарды отказались приносить присягу России и заявили, что они традиционно находятся под русским покровительством как гости или союзники (кунаки), но не как подданные, русские войска вошли в Кабарду, заставив кабардинцев просить мира и приносить безусловную присягу на верность[168]168
  Казанский университет: Рукописный отдел. № 4865; Акты, собранные Кавказскою археографическою комиссиею: В 12 т. Тифлис, 1866–1883. Т. 1. С. 91. О покровительстве см.: Gellner Е. Patrons and Clients // Patrons and Clients in Mediterranean Societies / Еds. Е. Gellner, J. Waterbury. London: Duckworth, 1977. P. 1–6; о восприятии кунаков на Кавказе см.: Косвен М. О. Этнография и история Кавказа. М.: Восточная литература, 1961. С. 126–129.


[Закрыть].

Где нельзя было применить силу, действовал искус подарков и наград. Столкнувшись в 1786 году с российским требованием присягнуть императрице, простые казахи согласились, последовав совету религиозного руководителя, муфтия, сказавшего, что закон не запрещает им лгать христианам и, следовательно, они могут согласиться на требования русских, чтобы получить от них подарки[169]169
  Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. Т. 2. № 70. С. 125.


[Закрыть].

Кого-то вводили в заблуждение, кого-то подкупали выплатами и подарками, кого-то устрашала русская армия – но все разнообразные народы в южном пограничье России должны были смириться и стать верными подданными. Политическую идентичность местных жителей как подданных российской короны следовало создать заново при помощи присяги на верность. Так начинался долгий и трудный путь их политической интеграции в православную Российскую империю.