Текст книги "Разгадка кода майя: как ученые расшифровали письменность древней цивилизации"

Майкл Ко
Разгадка кода майя: как ученые расшифровали письменность древней цивилизации

ПАМЯТИ ЮРИЯ ВАЛЕНТИНОВИЧА КНОРОЗОВА,

ах-бобат, ах-мийац, этаиль

(пророка, мудреца, друга)

Breaking the Maya Code

by Michael D. Coe

Copyright © Michael D. Coe

Published by arrangement with Thames & Hudson Ltd, London

Breaking the Maya Code © original

© Беляев Д.Д., перевод, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Предисловие

История Американского континента начинается не с Христофора Колумба и даже не с Лейфа Счастливого, а с тех писцов майя из джунглей Центральной Америки, которые первыми стали записывать деяния своих правителей около двух тысяч лет назад. Из всех народов доколумбова Нового Света только майя имели полноценную письменность и могли делать записи на своем собственном языке.

Однако в XIX веке, после открытия руин городов майя, ни одна из этих записей не была прочитана западными учеными. За исключением календаря майя, который расшифрован уже более 120 лет, даже в 1950-е годы ХХ века, когда я был студентом Гарварда, ситуация не изменилась к лучшему. И лишь сегодня, благодаря впечатляющим достижениям эпиграфистов по обе стороны Атлантики, мы можем прочесть большую часть того, что высечено на каменных монументах или написано на керамических вазах.

Полагаю, наряду с исследованием космоса и открытием генетического кода, дешифровка письменности майя – одно из наиболее волнующих событий нашей эпохи. Это и есть история, которую я хотел бы поведать, – я имел счастье быть лично знаком со многими ее участниками. Как вскоре станет ясно и читателю, в процесс дешифровки были вовлечены люди из плоти и крови с яркими характерами, которые решали не одни лишь теоретические и научные вопросы.

При желании в моем повествовании можно найти героев и негодяев, но позвольте вас уверить, что на этих страницах нет «плохих парней», разве только слишком уверенные в себе исследователи. Увлекшись ложными допущениями, они выбирали порой не тот поворот и тем самым губили свою репутацию в глазах следующих поколений. А уж если вам очень хочется найти негодяя, вспомните, что даже у Джона Мильтона падший ангел, сам Сатана, имел героические черты.

В работе над этой книгой мне помогали многие, однако должен подчеркнуть, что все факты и интерпретации, плохи они или хороши, мои собственные. Но особая благодарность – Джорджу Стюарту, рукопись которого об истории дешифровки, опубликованная в 1992 году одновременно с первым изданием и моей книги, привела меня к новым идеям. Я признателен за помощь Линде Шили и Флойду Лаунсбери, к моему искреннему сожалению скончавшимся в 1998 году, а также Элизабет Бенсон, Дэвиду Стюарту и Дэвиду Келли за их терпение и снисхождение во время долгих записей интервью, часто по междугородному телефону. Именно Линда со свойственной ей безмерной щедростью предоставила мне копии переписки, которая велась между «младотурками», описанными в десятой главе.

Я глубоко обязан Ю. В. Кнорозову и его коллегам из Российской Академии наук за их гостеприимство во время нашего с женой визита в Санкт-Петербург (тогда Ленинград) в 1989 году, и особенно Галине Ершовой, ныне директору Мезоамериканского центра имени Ю. В. Кнорозова Российского государственного гуманитарного университета.

Первые главы этой книги были написаны в неоклассической роскоши Британской школы в Риме, когда я был в трехгодичном отпуске, предоставленном мне Йельским университетом. И большое спасибо ее директору профессору Ричарду Ходжесу и библиотекарю Валери Скотт, благодаря которым за время этого пребывания я получил неоценимый опыт. А за ценные редакторские замечания хотел бы выразить признательность Джеймсу Мэллори, Эндрю Робинсону и сотрудникам издательства «Thames and Hudson».

Начиная с 1992 года, когда было опубликовано первое издание моей книги, и до последнего ее обновления в 1999 году поток новых эпиграфических данных хлынул в майянистику, как вешние воды, захлестнувшие плотину. Я обязан множеству людей, которые помогли мне быть в курсе последних открытий в области письменности и иконографии майя, особенно Дэвиду Стюарту, Стивену Хаустону, Карлу Таубе, Питеру Мэтьюзу, Саймону Мартину, Марку Зендеру, Освальдо Чинчилье Масарьегосу и моему коллеге Марку Ван Стоуну.

В настоящем издании орфография, используемая для записи слов майя, следует нормам, установленным Академией языков майя Гватемалы, кроме названий археологических памятников: они так давно вошли в профессиональную и туристическую литературу, что изменять их, не введя читателя в заблуждение, не имеет смысла. В соответствии с этой орфографией, гласные и бо́льшая часть согласных звучат так, как в испанском, за следующими исключениями:

– согласный w читается как английский w;

– x звучит как английский sh и русский ш в соответствии с произношением в Испании XVI века;

– языки майя различают глоттализованные и неглоттализованные согласные; первые произносятся сильнее, с суженной гортанью, и в данной орфографии такие согласные записываются с апострофом;

– гортанная смычка (’) – это тоже согласный, который звучит похоже на то, как англичане-кокни произносят tt в слове little, а русские – название буквы ы;

– в классическом майя (язык иероглифических надписей) было два глухих придыхательных звука. Один записывается как h и очень похож на английский h, а другой – как j, горловой согласный, напоминающий ch в немецком Bach или русское х;

– ударение в словах майя всегда приходится на последний слог.

Нью Хэйвен, Коннектикут

Январь 2011

Пролог

Прошло 12 циклов, 18 катунов, 16 тунов, 0 виналей и 16 кинов с начала Великого Цикла. Это был день 12 Киб 14 Уо, и им правил седьмой Владыка Ночи. Луна была девяти дней от роду. Прошло в точности 5101 год и 235 дней с сотворения этого мира, и только 23 года и 22 дня оставалось до финальной катастрофы, которая его разрушит. Так считали бы древние майя. А день был 14 мая 1989 года, и мы были в Ленинграде.

«Гостиный двор!»

Бестелесный голос объявил станцию метро, двери вагона открылись, и я и моя жена были подхвачены волной утренних пассажиров, поднимающихся по эскалатору к яркому рассвету на Невском проспекте – главной артерии царского Петербурга и послереволюционного Ленинграда. Мы пересекли мосты через канал Грибоедова и Мойку, – Пётр Великий построил свою столицу по образцу любимого Амстердама, – повернули направо, прошли сквозь арку гигантского здания Генштаба и вышли на Дворцовую площадь. За гранитной колонной, воздвигнутой в честь победы Александра I над Наполеоном, простирается необъятный зелено-белый барочный фасад Зимнего дворца, один вид которого сразу же вызывает воспоминания об ужасных событиях революции 1917 года. Слева, горя золотом в рассветных лучах солнца, вздымается шпиль Адмиралтейства, воспетый Пушкиным.

Мы идем мимо Зимнего и Адмиралтейства с его классицистической красотой и останавливаемся на набережной. Бурные воды Невы текут на юго-запад, в сторону Балтийского моря. Ленинград (ныне Санкт-Петербург) остался одним из немногих великих европейских городов, которые сохранили горизонт, не изуродованный отвратительными небоскребами и стеклянными коробками, что разрушили красоту таких столиц, как Лондон и Париж. Куда бы мы ни взглянули – везде те же здания, которые легко узнал бы и Пушкин. Прямо напротив лежит Васильевский остров, со зданием старой (еще капиталистической) Биржи и кирпично-красными ростральными колоннами. На набережной Большой Невы этого острова Пётр выстроил свой великий университет: именно здесь русская наука цвела во всей своей славе.

На правом берегу реки великий царь-реформатор основал Кунсткамеру, чтобы разместить зловещую коллекцию уродов, редкостей и других отклонений из мира природы. Это сине-зеленое барочное здание с белой отделкой и многоярусной башней с куполом – подлинная фантазия начала XVIII века, спроектированная итальянскими архитекторами. Царские раритеты выставляются до сих пор, однако главное назначение Кунсткамеры сегодня – служить домом Институту этнографии Академии наук. Это и было место, куда мы направлялись, поскольку я был приглашенным исследователем из Национальной академии наук США.

После короткой прогулки через Дворцовый мост, стараясь не попасть под трамваи, мы подошли к главному входу. Кунсткамера имеет три этажа, и на каждом – выставочные залы, содержащие потрясающие этнографические коллекции со всего мира. Но нас влекут кабинеты на первом этаже, так как в одном из них работает наш главный хозяин и друг, доктор наук Юрий Валентинович Кнорозов – человек, который, несмотря на все препятствия, сделал возможной дешифровку иероглифической письменности майя.

Юрий Валентинович вместе с четырьмя коллегами был сотрудником сектора Америки (Нового Света) института, и все пятеро размещались в ужасающе тесной комнатке в конце коридора. Приватность, как и везде, минимальная. Внутри – полный хаос из столов, книг и бумаг вперемешку с принадлежностями для приготовления бесконечных чаёв, что составляет важнейшую часть русской жизни и общения. Когда двадцать лет назад, во время частного визита, мы впервые вошли в это святилище, стоял январь, и в тусклом зимнем свете, падающем из двух высоких окон, едва можно было разглядеть замерзшую Неву – настолько запотели стекла от постоянно кипевшего самовара.

За десятилетия, что Кнорозов занимал этот настоящий крольчатник этнологов, лингвистов и лаборантов, он обустроил для себя весьма уютный уголок около окна слева. Здесь мы собирались каждый день вместе с его ученицами Галиной Ершовой (или Галей) и Анной Александровной Бородатовой и вели бесконечные разговоры об иероглифах майя и куче прочих тем.

Позвольте описать Юрия Кнорозова, который даже среди своих соотечественников слыл большим оригиналом. Это был невысокий, худой, аккуратный человек за шестьдесят. Самой необычной чертой его лица были невероятные темно-сапфировые глаза, прятавшиеся под нависшими бровями. Будь я физиономистом из XIX века, я сказал бы, что они выражают всепроникающий разум. Седые волосы зачесаны назад, хотя, когда мы встретились впервые, в 1969 году, они были разделены на прямой пробор и гораздо темнее. Несмотря на внешне хмурое лицо, Юрий Валентинович имел потрясающее, зачастую даже игривое чувство юмора – и тогда мимолетная улыбка появлялась на его лице, словно солнечный луч из-за темных туч. Как многие русские, Кнорозов был заядлым курильщиком, и пальцы его были крепко пропитаны никотином. Эту привычку он разделял с другой великой русской (по происхождению) – американской исследовательницей, пионером дешифровки письма майя Татьяной Проскуряковой. Но, в отличие от многих поклонников табака в моей стране, Кнорозов был очень тактичен и каждый раз выходил за дверь, чтобы предаться своему любимому пороку.

Юрий Валентинович, всегда консервативно одетый в коричневый двубортный костюм, белую рубашку и темный галстук, с медалями на пиджаке (одну он оставлял дома, поскольку на ней был изображен Сталин – не самая популярная фигура в современной России), вообще был впечатляющей личностью, особенно для иностранцев. Тем, кто знал Кнорозова только по его работам, было невдомек, что он обладал энциклопедическими знаниями в совершенно разных областях, прежде всего по истории и архитектуре Санкт-Петербурга. По мнению нашего друга, все в этом городе создано трудами Петра Великого и его коррумпированного фаворита Меншикова, чей роскошный дворец и по сей день возвышается на Университетской набережной ниже по течению. Однажды, когда мы, как обычно, пили чай и ели печенье из одного из бесчисленных тайников, которые Кнорозов хранил в закоулках кабинета, разговор зашел о капитане Вильяме Блае и его удивительном путешествии после знаменитого мятежа[1]1
  Речь идет о мятеже на британском корабле «Баунти» в 1789 году (здесь и далее примеч. ред.).


[Закрыть]. Кнорозов оказался экспертом и в этом вопросе! Но с врождённым благородством он никогда не кичился своими знаниями ни в общении, ни в переписке.

Что действительно потрясает, так это то, что до горбачевской перестройки 1980-х годов этот человек никогда не видел ни одного города древних майя, не стоял на площадях и дворах Копана, Тикаля, Паленке или Чичен-Ицы, ни разу не прикасался ни к одной подлинной надписи майя. Только однажды он был за пределами собственной страны, летом 1956 года, когда ему позволили принять участие в конгрессе американистов в Копенгагене. И это при том, что в истории дешифровки письменности майя Кнорозов стоит наравне с Жаном-Франсуа Шампольоном, «взломавшим» египетскую письменность в начале XIX века! И надо было видеть условия, в которых работал Юрий Валентинович и его коллеги, чтобы еще больше оценить его вклад в майянистику. Те из нас, кто наслаждается сегодня такими привилегиями, как свободный визит в любую страну мира, беспрепятственный выезд на зарубежные конференции и в институты, доступ к компьютерам и копировальным машинам (ибо современную работу с иероглифами невозможно представить без ксероксов, которые практически отсутствовали в СССР), должны быть бесконечно благодарны небесам.

Без сомнения, Юрий Валентинович был привычен к трудностям: его первая статья о дешифровке письменности майя появилась за год до смерти Сталина, а значительная часть исследований пришлась на мрачную эпоху холодной войны и годы застоя при Леониде Ильиче Брежневе. И потому для меня работа Кнорозова знаменует триумф человеческого духа: упорный и целеустремленный одиночка-ученый смог исключительно силой своего ума проникнуть во внутренний мир чужого народа, который жил тысячу лет назад, да еще в джунглях на другой стороне земного шара.

Для древних майя письменность имела божественное происхождение: это был дар Ицамнаха, великого бога-творца, которого жители Юкатана накануне испанского завоевания считали первым жрецом. Каждый год в месяц Уо – в такой же месяц мы оказались на Университетской набережной Невы – жрецы поклонялись ему, вынося драгоценные книги и раскладывая их на свежих ветвях в доме местного правителя. Священная смола пом воскурялась для бога, и деревянные дощечки, служившие обложками книг, омывались голубой краской майя и девственной водой. Давайте же на время покинем Неву, град Петров и гения, который помог всему человечеству раскрыть секрет этих книг и дара Ицамнаха. Прежде чем Великий Цикл майя завершит свой неумолимый бег, пришло время узнать, как эти древние письмена были прочитаны через века нашими современниками – простыми смертными.

Глава 1
Видимое слово

Письменность – это речь в видимой форме, так что любой читатель, знакомый с ее условными принципами, может реконструировать устное сообщение. С этим согласны все лингвисты уже довольно давно, но так было не всегда. В начале эпохи Ренессанса, когда ученые начали интересоваться этими вопросами, выдвигались совсем другие идеи, большая часть которых оказалась ошибочными, а некоторые базировались на совершенно фантастических, хотя и изобретательных аргументах. В истории дешифровки ушло довольно много времени, чтобы избавиться от этих идей: исследователи и ученые могут так же свирепо отстаивать глубоко укоренившиеся стереотипы, как собака защищает старую кость.

Письменность как видимая речь была впервые изобретена около 5000 лет назад шумерами в Южной Месопотамии и практически одновременно – древними египтянами. Полностью завися от письменности, мы бы сказали, что это было одно из величайших человеческих открытий. Сэр Эдвард Тайлор, основатель современной антропологии, живший в викторианскую эпоху, утверждал, что переход от варварства к цивилизации произошел именно благодаря письменности [1]. Но если обратиться к мыслителям классического мира, то не все они считали, что письменность – это великое благо.

Платон, например, полагал, что письменное слово уступает устному. В диалоге «Федр» [2] он вкладывает в уста Сократа старый миф о египетском боге Тевте (то есть Тоте), изобретшем письмо наряду с арифметикой, геометрией и астрономией (и вдобавок еще игру в шашки и в кости). Тевт пришел со своими изобретениями к царю, некоему Тамусу, настаивая на том, что они должны быть известны всем египтянам. Тамус изучил каждое из них по очереди. Когда дело дошло до письменности, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Однако Тамус выказал сомнение: «Ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания»[2]2
  Перевод А. Н. Егунова (Платон 1968: 221–224).


[Закрыть]. Иными словами, благодаря письменности люди получат много информации, но без правильного обучения они только будут казаться знающими, на самом же деле останутся невеждами.

Письменность не поможет в поисках истины, замечает Сократ в диалоге Платона и сравнивает письменность с живописью: люди на картинах выглядят как живые существа, но, если задать им вопрос, они останутся немы. Так же и с сочинениями: задашь вопрос записанным словам – получишь один и тот же ответ. Записанное не делает различий между людьми понимающими и теми, кому не подобает читать. Если сочинением пренебрегают или несправедливо ругают, само оно неспособно защититься. Только человек, владеющий искусством диалектики, может защитить свои слова, свою истину. Потому устная речь выше, чем письменная.

Сократ был конечно же прав: бесписьменные народы способны на впечатляющие подвиги памяти, что могут подтвердить этнологи. Необъятные племенные истории были запечатлены в памяти кельтскими бардами и исландскими скальдами; можно вспомнить и об «Илиаде» и «Одиссее», которые декламировались с точностью до строчки греческими певцами Тёмных веков, когда микенская письменность (линейное Б)[3]3
  Линейное письмо Б (крито-микенское письмо) – древнейшая письменность на греческом языке, распространенная на Крите и в материковой Греции в XV–XII веках до н. э.


[Закрыть] была уже забыта, но еще не появился алфавит. Я сам был очевидцем подобного подвига памяти. В один из зябких дней во время великого ритуала шалако у зуни в Нью-Мексико мой друг Винсент Скалли и я находились в Доме совета богов. У стен сидели бесстрастные жрецы, час за часом в унисон повторявшие нараспев длинный миф творения зуни, в котором ни одно слово или даже слог не могут быть произнесены неверно, – и все это без использования письменного текста. Одна ошибка в декламировании означала бы катастрофу для всего племени.

Моя жена Софи как-то напомнила мне, что к тому времени, как наши дети, все пятеро, пошли в первый класс и научились читать и писать, они утратили невероятную способность запоминать, которую имели, когда были маленькими. Что ж, может быть, оптимистические строки Уильяма Блейка в стихотворении «Иерусалим»[4]4
  Из предисловия к эпической поэме Блейка «Мильтон» (1804) в переводе Д. Смирнова-Садовского.


[Закрыть] о том, что Господь

 
во мгле пещер среди Синайских скал
Писанья дивный дар он людям дал,
 

не так уж верны.

После Платона и классической эпохи первыми, кто всерьез стал размышлять о системах письма, были гуманисты Ренессанса. К сожалению, именно на них до́лжно возложить вину за ошибочные концепции, которые продолжали доминировать в эпиграфике с тех славных дней.

Посетители исторического центра Рима могут натолкнуться на курьезный, но очаровательный монумент на площади Минервы, стоящий перед древней церковью Святой Марии. Этот монумент, спроектированный самим великим Бернини[5]5
  Бернини Джованни Лоренцо (1598–1680) – видный итальянский архитектор и ведущий скульптор своего времени.


[Закрыть], представляет собой маленького слона с изогнутым хоботом, на спине которого возвышается резной египетский обелиск времен фараона Псамметиха II[6]6
  Египетский фараон XXVI (Саисской) династии (595–589 годы до н. э.).


[Закрыть]. На пьедестале, поддерживающем эту странную композицию, нанесена латинская надпись, в переводе гласящая:

Мудрость Египта,

вырезанная в картинках на этом обелиске

и несомая слоном,

самым могучим из зверей,

может дать тем, кто смотрит на него,

пример того,

как сила разума должна

поддерживать вес мудрости [3].

В середине XVII века, когда папа Александр VII[7]7
  Римский папа в 1655–1667 годах.


[Закрыть] повелел установить на площади эту странную смесь египетского и барочного итальянского искусства, в мире не было ни одного человека, который мог бы прочесть странные знаки, вырезанные на четырех сторонах египетского обелиска. Как же тогда составитель надписи знал, что обелиск содержит «мудрость»?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вернуться назад, в классическую древность, память о которой возрождали европейские гуманисты.

Благодаря работе дешифровщиков начала XIX века, в частности Шампольона, египетская письменность сегодня читается практически полностью. Принципы, на которых она основывается, заключаются в сложном сочетании фонетических и семантических («значащих») знаков – как и во всех древних системах письма. Однако после более чем трехтысячелетнего процветания египетская цивилизация вследствие македонского и римского завоеваний и последующей христианизации постепенно перестает существовать, так же как и ее восхитительная письменность: последняя надпись, выполненная иероглификой, датируется концом IV века н. э.

Греки с их ненасытной жаждой знания были очарованы цивилизацией долины Нила. В V веке до н. э. Геродот, отец не только истории, но и антропологии, посетил Египет и вел беседы со жрецами о разных аспектах жизни в этой стране. Не сомневаясь (причем верно) он указал, что египетская письменность использовалась для записи исторических сведений, особенно царских деяний, и читалась справа налево. Но по мере того, как культура Египта приходила в упадок под натиском античного мира, информация, сообщаемая греками о египетском письме, содержала все меньше и меньше смысла. Возможно, местные жрецы намеренно вводили чужаков в заблуждение. Сравните, например, что писал знаменитый Диодор Сицилийский[8]8
  Диодор Сицилийский (ок. 90–21 года до н. э.) – древнегреческий историк родом с Сицилии. Продолжая традиции греческой универсальной историографии, составил обширный труд «Историческая библиотека», где в синхронном порядке излагалась история Греции, Рима и части Востока с древнейших, мифологических времён до середины I века до н. э.


[Закрыть] в I веке до н. э.: «…их письмо не выражает предлагаемые понятия с помощью слогов, следующих друг за другом, но с помощью значений предметов, которые были скопированы и посредством их переносного смысла, который запечатлён в памяти обычаем» [4]. Это очень далеко от наблюдений и выводов Геродота.

Гораполлон (Хор Аполлон), один из последних представителей египетского жречества, в IV веке до н. э. впервые использовал слово иероглифический для описания египетской письменности. Он сочинил на эту тему две книги, дошедшие до нас в греческом переводе некого Филиппа под названием «Иероглифика», в которых утверждал, что символы, вырезанные на стенах, обелисках и других монументах долины Нила, были «священной резьбой» (буквальное значение слова иероглиф на греческом).

Если бы нелепые объяснения Гораполлона не повторялись майянистами ХХ века, они были бы просто смешны. Двух примеров вполне достаточно. Так, иероглиф, изображающий бабуина, якобы может обозначать луну, обитаемый мир, письменность, жреца, гнев и плавание. «Обозначая человека, не покидавшего родины, рисуют его с головой осла, поскольку он не слышит никаких историй, ни ведает о том, что случается на чужбине» [5]. И тем не менее «Иероглифика» Гораполлона была дважды опубликована в Италии в XVI веке и с энтузиазмом воспринята гуманистами.

Еще большее влияние на ренессансное мышление оказал родившийся в Египте религиозный философ Плотин, создатель неоплатонизма в III веке н. э. Плотин восхищался египтянами, поскольку они могли выражать на письме свои мысли напрямую, не используя «буквы, слова и предложения». «Таким образом, каждый начертанный знак – наука, мудрость, реальное явление, обозначенное одним очерком» [6]. Опубликованные во Флоренции в год, когда Колумб открыл Новый Свет, идеи Плотина создали ренессансный образ Египта как источника мудрости и египтян как народа, который мог выражать свои мысли в видимой форме без вмешательства языка и изобрел настоящую идеографическую письменность.

И вот на сцене появляется Афанасий Кирхер (1602–1680), предлагающий собственную доктрину иероглифической мудрости [7]. Сегодня этот германский иезуит не был бы удостоен и абзаца в любой энциклопедии, но он был самым выдающимся учёным-энциклопедистом своей эпохи, уважаемым князьями и папами. Не было ни одной темы, на которую бы он не писал, не было ни одной науки, в которой он не проводил бы экспериментов. Среди множества его изобретений был волшебный фонарь – прародитель кинематографа, музыкальный фонтан и мегафон.

Рим, где Кирхер преподавал математику и еврейский, стал его домом на протяжении большей части жизни. Под управлением таких пап, как Сикст V, Вечный город в то время переживал настоящую обелисковую лихорадку. Являясь частью масштабной программы перестройки столицы, обелиски располагались в узловых точках новой сети улиц, а также в центре площади перед собором Святого Петра, обрамленной полукружиями колоннад, – грандиозным созданием Бернини. Все эти обелиски были перевезены из Египта еще римлянами, и большинство, как обелиск Минервы, были покрыты иероглифами.

Кирхер объявил, что может читать их, и приложил огромные усилия к их изучению и публикации. Он тщательно проштудировал греческие источники, поскольку считал, что они напрямую передавали мысли египтян, и полностью воспринял неоплатоновские нелепицы Плотина. Вот его «прочтение» царского картуша на обелиске Минервы, который, как мы теперь знаем, содержит имя и титулы Псамметиха II, саисского фараона XXVI династии:

«Защита Осириса против насилия Тифона должна быть выявлена в соответствии с ритуалами и церемониями жертвоприношениями и обращениями к Гениям-покровителям тройственного мира для того, чтобы обеспечить удовольствие процветанием, очно даваемым Нилом против насилия врага Тифона» [8].

Фантазии Кирхера в области дешифровки вошли в историю как доведенный до схоластического абсурд, аналогичный по бесполезности расчетам даты сотворения мира архиепископа Ашшера[9]9
  Ашшер Джеймс (1581–1656) – ирландский англиканский архиепископ, богослов, историк-библеист, один из основоположников библейской хронологии. На основе своих хронологических расчётов предложил точную дату сотворения мира (23 октября 4004 года до н. э.).


[Закрыть]. Как однажды написал выдающийся египтолог сэр Алан Гардинер, они «превзошли все границы в своей богатой фантазией глупости» [9]. Тем не менее концепции неалфавитных систем письма, состоящих из идеограмм – знаков, передающих метафизические идеи, но не их звучание на конкретном языке, была суждена долгая жизнь как в Новом Свете, так и в Старом.

Но, как говорится, даже стоящие часы показывают время верно дважды в сутки, так что не все старания нашего энциклопедиста были бесплодны. Кирхер был полиглотом, очарованным языками. Одним из них был коптский – египетский язык, такой же мертвый, как и латынь, но продолжавший использоваться христианской коптской церковью в Египте. Это был язык населения долины Нила до того, как его начал вытеснять греческий, и до арабского вторжения в VII веке н. э. Кирхер был одним из первых серьезных исследователей коптского, который утверждал, что этот язык происходил от древнего языка фараонов. Так что, с одной стороны, он вымостил дорогу к дешифровке иероглифической письменности, впоследствии завершенной Шампольоном, а с другой – своим упертым эзотерическим взглядом на иероглифы затормозил эту дешифровку почти на два столетия.

Было бы неверно обвинять Кирхера в его ошибках: он был человеком своего времени. Другие иезуиты возвращались из Китая и описывали тип письменности, который включал десятки тысяч различных «символов», напрямую передающих идеи (что, как мы знаем задним числом, крайне далеко от истины). Так же выглядели и краткие описания «мексиканских» иероглифических записей, привезенные в Европу миссионерами, такими как иезуит Хосе де Акоста[10]10
  Акоста Хосе де (1539–1600) – испанский историк и натуралист, член ордена иезуитов, миссионер. Автор сочинений, посвящённых природе и культуре Америки, прежде всего «Естественной и моральной истории Индий» (1590), в которой предвосхитил ряд теорий, выдвинутых наукой позднее.


[Закрыть].

Возможно ли, как полагал Кирхер, создать систему письма из символов, которые не имеют непосредственной связи с каким-то конкретным языком и которые непосредственно выражают мысли? Британский лингвист Джеффри Сэмпсон полагает, что да: в своей книге «Письменные системы» [10] он разделяет все возможные письменности на семасиографические, в которых символы не связаны с произношением, и глоттографические, в которых написание отражает конкретный язык, например, английский или китайский. Но Сэмпсон единственный среди коллег по профессии утверждает, что семасиография является полноценной системой; при этом он рассматривает ее только теоретически, не приводя ни одного реального примера такой письменности.

Однако следует признать, что семасиография до определенной степени присутствует во всех известных системах письма, даже в алфавитных. Рассмотрим письменный английский и электрическую пишущую машинку, на которой я напечатал первое издание своей книги. Арабские цифры 1, 2, 3 и так далее являются математическими конструктами, которые читаются one, two, three по-английски, uno, due, tre по-итальянски, ce, ome, yei на науатле (астекском) и один, два, три на русском. Цифры, состоящие из точек и палочек, использовавшиеся майя, сапотеками и другими народами Мексики и Центральной Америки до прихода испанцев, также семасиографичны (или идеографичны, если использовать старую, вводящую в заблуждение терминологию). Но насколько они на самом деле далеки от конкретного языка? Сомневаюсь, что любой англоговорящий не думает о слове twelve, когда смотрит на запись 12, а итальянец – о слове dodici, когда делает то же самое.

Лингвист Арчибальд Хилл пишет, что «любая письменность отражает речь, произнесенную вслух или мысленную, и никогда не может передавать идеи, которые не были воплощены в речи» [11]. В противовес этому утверждению в некоторых работах, посвященных письменности, в пример приводится международная система дорожных знаков (см. рис. 1) как «внеязыковая» система, которая ориентирована на водителя безотносительно к его родному языку. Тем не менее, возразим мы, водитель всегда «произносит» что-то в уме, например, «Нет!», когда сталкивается с красным кругом с диагональной чертой у дороги. На моей клавиатуре символы $ и £ точно так же связаны с языком, как и соответствующие слова «доллары» и «фунты». В каждой культуре, в которой предполагаемые «внеязыковые» символы или даже картинки используются для коммуникации, их значение должно быть выучено посредством устной или письменной речи. Следовательно, семасиография, или «письмо» такими знаками, имеет мало общего с происхождением письменности и ее эволюцией – этот важный шаг в развитии человеческой культуры связан с воспроизведением звуков конкретного языка.

Рис. 1. Международная система дорожных знаков.

Впрочем, некоторые весьма курьезные и интересные семасиографические системы в истории все же существовали. Все они представляли собой коды, зависящие от специфического набора визуальных знаков, о которых предварительно договорились кодировщик и декодировщик. Полумифическая сигнальная система при помощи фонаря Пола Ревира («один, если по земле, два, если по морю»)[11]11
  Речь идет о герое американской Войны за независимость Поле Ревире (1734–1818), который в 1775 году договорился со священником об условном знаке, предупреждающем колонистов о приближении английских войск: один фонарь на шпиле церкви означал, что британцы идут по земле, два – по воде.


[Закрыть], предназначенная для того, чтобы предупредить о приближении англичан, является упрощенным примером такой договоренности. Другие системы могут быть довольно сложны, передавая через пространство и время значительный объем информации, но проблема заключается в том, что без ключа к коду невозможно дешифровать сообщения подобной системы. Даже лучший криптограф не смог бы сделать этого.