Текст книги "Последний койот"

– Хирш, каждый в глубине души хочет получить шанс сделать что-то правильное. Это дает возможность почувствовать себя хорошим человеком. Даже если это не совсем согласуется с правилами, иногда приходится просто довериться внутреннему голосу, который подсказывает тебе, как поступить.

Он шагнул назад и, вытащив бумажник и ручку, достал визитку и написал на ней телефоны. Визитку он положил на клавиатуру рядом с дактилоскопической картой.

– Тут мой мобильный и домашний номера. Рабочий можете даже не пробовать, вы сами понимаете, что меня там не будет. Буду ждать вашего звонка.

С этими словами он медленно вышел из лаборатории.

Глава 16

Стоя в холле в ожидании лифта, Босх думал о том, что его попытка уговорить Хирша, скорее всего, не увенчалась успехом. Хирш был из тех людей, у которых за внешними шрамами скрывались еще более глубокие внутренние раны. И таких в управлении было множество. Хирш пугался собственного отражения в зеркале. Он был последним, кто отважился бы нарушить правила. Очередной винтик системы. Для него поступить правильно значило проигнорировать Босха. Или вообще его сдать.

Лифт все не приходил, и Босх, в раздражении ткнув кнопку вызова второй раз, стал думать, что еще можно сделать. Поиск через систему автоматического распознавания отпечатков был попыткой найти в стоге сена иголку, которой вполне там могло даже и не быть, но Босх все равно считал необходимым это сделать. Это была какая-никакая зацепка, а все зацепки следовало отработать. Он решил, что даст Хиршу день, а потом снова напомнит о себе. Если это не сработает, придется подкатить к какому-нибудь другому лаборанту. И так до тех пор, пока эти чертовы отпечатки не будут прогнаны через компьютер.

Наконец двери лифта распахнулись, и Босх кое-как втиснулся в кабинку. Это было единственное, что оставалось в Паркер-центре неизменным: полицейские приходили и уходили, сменялись начальники и даже целые политические структуры, но лифты всегда ползали с черепашьей скоростью, а когда приходили, всегда были переполнены. Босх нажал на кнопку с надписью «-1», двери неторопливо закрылись, и кабинка пришла в движение. Пока все стояли и с отсутствующим видом таращились на сменяющие друг друга номера этажей на табло над дверью, Босх разглядывал собственный портфель. До тех пор, пока на подъезде к следующему этажу не услышал за спиной собственное имя. Он слегка повернул голову, неуверенный, это обращаются к нему или просто говорят о нем вслух.

На глаза ему попался заместитель начальника управления Ирвин Ирвинг, стоявший в дальнем конце лифта. Они обменялись кивками, и тут двери открылись на первом этаже. Босх задался вопросом, видел ли Ирвинг, как он нажимал кнопку минус первого этажа. У человека, отстраненного от работы, не могло быть никаких оснований туда направляться.

В конце концов он решил, что в кабинке было слишком тесно, чтобы Ирвинг мог видеть, какую кнопку он нажимал, и вышел из лифта в закуток, примыкающий к главному вестибюлю. Ирвинг вышел следом и нагнал его.

– Шеф.

– Гарри, что ты тут делаешь?

Вопрос был задан небрежным тоном, но было ясно, что Ирвинг интересуется не просто так. Они двинулись к дверям, и Босх принялся импровизировать на ходу:

– Мне все равно надо было в Чайна-таун, так что я решил заодно заскочить в расчетный отдел. Хотел попросить, чтобы отправили мой чек на домашний адрес, а не на рабочий. Я же не знаю, когда вернусь.

Ирвинг кивнул, и Босх выдохнул с облегчением: кажется, поверил. Они с Босхом были приблизительно одной комплекции, но Ирвинг отличался от него тем, что налысо брил голову. Благодаря этому вкупе с репутацией несгибаемого борца с коррупцией в полицейских рядах он заработал в управлении прозвище Мистер Чистый.

– А тебе разве сегодня надо в Чайна-таун? Мне казалось, ты должен туда ездить по понедельникам, средам и пятницам. Во всяком случае, так было в той бумаге, которую я подписывал.

– Да, график такой. Но у Инохос сегодня появилось окошко, и она предложила мне прийти.

– Что ж, приятно слышать, что ты проявляешь такое рвение. Кстати, что у тебя с рукой?

– А, это? – Босх вскинул руку с таким видом, как будто в первый раз ее увидел. – Да вот решил тут на досуге ремонтом заняться и порезался о разбитое стекло. Я же так до сих пор дом в порядок до конца после землетрясения и не привел.

– Понятно.

А вот в это Ирвинг, кажется, уже не поверил. Впрочем, Босха это не то чтобы очень заботило.

– Я собирался перекусить по-быстрому где-нибудь поблизости, – сказал Ирвинг. – Не хочешь присоединиться?

– Спасибо, шеф, я уже поел.

– Ладно, как хочешь. Давай береги себя. Я серьезно.

– Обязательно. Спасибо.

Ирвинг двинулся было дальше, потом остановился.

– Знаешь, мы действуем с тобой немного по другому сценарию, потому что я рассчитываю вернуть тебя в убойный без понижения в должности и ранге. Я жду, когда доктор Инохос даст добро, но, насколько я понимаю, на это все равно уйдет как минимум еще несколько недель.

– Да, она именно так и говорит.

– Знаешь, если ты готов на это пойти, письменное извинение перед лейтенантом Паундзом может очень нам помочь. Когда Инохос даст отмашку, мне придется уговаривать его позволить тебе вернуться. И вот с этим, в отличие от вердикта Инохос, я предвижу некоторые сложности. Я, конечно, могу просто отдать приказ, и лейтенанту Паундзу придется подчиниться, но мне не хочется обострять обстановку в отделе. Я предпочел бы, чтобы он добровольно принял твое возвращение и все были довольны.

– Ну, я слышал, он уже подыскал мне замену.

– Паундз?

– Да, он поставил в пару с моим напарником какого-то сопляка из отдела угонов. Похоже, он не рассчитывает на то, что я вернусь, шеф.

– Гм, это что-то новенькое. Я поговорю с ним. Так что ты думаешь насчет идеи с письмом? Оно может существенно поспособствовать в твоей ситуации.

Босх заколебался. Он понимал, что Ирвинг хочет ему помочь. Между ними существовала молчаливая связь. Когда-то в управлении не было врагов ожесточеннее. Однако со временем неприязнь сменилась перемирием, а то, в свою очередь, теперь переросло скорее в осторожное взаимное уважение.

– Я подумаю насчет письма, шеф, – произнес наконец Босх. – Как что-нибудь надумаю, так дам вам знать.

– Отлично. Знаешь, Гарри, гордыня многим хорошим людям жизнь испортила. Не становись одним из них.

– Я подумаю.

Ирвинг пошел вокруг фонтана, установленного в память о полицейских, погибших при исполнении служебных обязанностей. Босх провожал его взглядом до тех пор, пока тот не перешел Лос-Анджелес-стрит и не двинулся в направлении Федерал-билдинг, во внутреннем дворике которого располагалось множество ресторанов быстрого питания, и лишь тогда решил, что можно без опаски возвращаться обратно.

На этот раз лифта он ждать не стал и пошел на подземный этаж пешком по лестнице.

Большую часть подземного этажа в Паркер-центре занимало отделение хранения вещественных доказательств. Были там и другие офисы, к примеру отдел розыска беглецов, но в целом тут обычно царила тишина. В длинном коридоре, застеленном желтым линолеумом, не было ни души, и Босх добрался до двустворчатых стальных дверей хранилища, не встретив больше никого из знакомых.

В управлении полиции хранились вещдоки по делам, которые не были переданы в прокуратуру. После передачи вещдоки обычно переезжали на хранение уже туда.

Собственно, это и делало отделение хранения вещдоков мемориалом висяков. За этими стальными дверями хранились вещественные доказательства по тысячам нераскрытых преступлений. Преступлений, которые так никогда и не были доведены до суда. Тут даже пахло неуспехом. Поскольку хранилище располагалось в подвале, в воздухе стоял тяжелый дух сырости, который Босх всегда считал запахом забвения и упадка. Запахом безнадежности.

Босх вошел в крохотную комнатушку, которая, по сути, представляла собой сетчатую клетку. В противоположной стене имелась еще одна дверь, однако на ней висела табличка с надписью «Посторонним вход воспрещен». В сетке были прорезаны два окошечка. Одно было закрыто, во втором полицейский в форме разгадывал кроссворд. Между окошечками висело еще одно объявление, гласившее: «Запрещается сдавать на хранение заряженное огнестрельное оружие». Полицейский вписал в клетки очередное слово и вскинул на Босха глаза. На нашивке у него на груди значилось: «Нельсон». Он внимательно изучил удостоверение Босха, так что тому тоже не пришлось представляться. Все складывалось как нельзя лучше.

– Ийе… ерон… Как оно произносится?

– Иероним.

– Иероним? Кажется, была же такая рок-группа?

– Возможно.

– Чем я могу вам помочь, Иероним из Голливудского участка?

– У меня есть один вопрос.

– Я весь внимание.

Босх выложил перед ним розовый листочек с описью вещественных доказательств:

– Я хотел взглянуть на вещдоки вот по этому делу. Оно довольно давнее. Их еще не уничтожили?

Полицейский взял листочек, взглянул на него и присвистнул при виде даты.

– Не должны были, – сказал он, записывая номер дела в журнал учета запросов. – Зачем? Мы тут ничего не выкидываем. Хотите взглянуть на вещдоки по делу Черной Орхидеи – пожалуйста. А это дело вообще пятидесятилетней с лишним давности[14]14
  Черная Орхидея – прозвище Элизабет Шорт, жертвы оставшегося нераскрытым преступления, произошедшего в окрестностях Лос-Анджелеса в январе 1947 года. Убийство Элизабет Шорт считается одним из самых загадочных преступлений, совершенных в США.


[Закрыть]. У нас и по еще более давним делам вещдоки хранятся. Если дело не раскрыто, всё у нас здесь. – Он вскинул глаза на Босха и подмигнул: – Я сейчас. А вы пока заполните заявку.

Нельсон ручкой указал на стопку стандартных бланков заявок на столике у дальней стены и, поднявшись, исчез из окошечка. Босх услышал, как он крикнул, обращаясь к кому-то невидимому:

– Чарли! Эй, Чар-ли-и-и!

Откуда-то из недр хранилища ему в ответ прокричали что-то нечленораздельное.

– Будь другом, подежурь у окошечка! – снова закричал Нельсон. – Я отправляюсь в путешествие на «машине времени».

Босх слышал про «машину времени». Так называли тележку для гольфа, на которой сотрудники перемещались по хранилищу. Чем более давним было дело, чем дальше в прошлое оно уходило, тем дальше от окошечек хранились вещдоки. «Машину времени» использовали для того, чтобы до них добираться.

Подойдя к столику, Босх заполнил бланк запроса, потом просунул руку в окошечко и положил его поверх кроссворда. Чтобы чем-то себя занять, он принялся озираться по сторонам и заметил на дальней стене еще одну табличку: «Наркотические вещества, сданные на хранение, выдаются строго при предъявлении формы 492». Босх понятия не имел, что это за форма. Лязгнула металлическая дверь, и в клетушку вошел какой-то незнакомый ему детектив с делом в руках. Положив папку на стол, он посмотрел номер дела и принялся заполнять бланк запроса. Потом подошел к окошечку. Чарли из недр хранилища так и не появился. Через несколько минут ожидания детектив обернулся к Босху:

– У них тут вообще кто-нибудь живой есть?

– Да, один пошел искать мне коробку с вещдоками и попросил другого покараулить. Понятия не имею, где он запропастился.

– Черт.

Он громко забарабанил костяшками пальцев по столу. Через несколько минут к окошечку подошел второй полицейский в форме. Он был уже совсем в возрасте, совершенно седой и оплывший. Кожа у него была бледной, как у вампира, – видимо, от многолетней работы в подвале. Он забрал у второго детектива заполненную заявку и скрылся, и теперь они вдвоем с Босхом стали ждать. Босх заметил, что второй детектив то и дело украдкой поглядывает на него, пытаясь не выдать своего интереса.

– Вы же Босх, да? – спросил он все-таки наконец. – Из Голливуда?

Босх кивнул. Второй детектив с улыбкой протянул ему руку:

– Том Норт, Пасифик. Мы с вами незнакомы.

– Надо полагать. – Босх с кислым видом пожал протянутую руку.

– Мы с вами никогда лично не встречались, но я шесть лет проработал в Девоншире, в отделе ограблений, прежде чем перевестись в убойный в Пасифике. И знаете, кто был моим начальником?

Босх покачал головой. Он этого не знал и не хотел знать, но Норта это, похоже, не заботило.

– Паундз. Лейтенант Харви Паундз по прозвищу Девяносто Восемь Фунтов. Сукин сын. Он был моим начальником. Ну и, в общем, до меня дошли слухи о том, как вы его отделали. Мордой в окно! Слушайте, это великолепно, просто великолепно. Так ему и надо. Я хохотал до упаду, когда услышал.

– Что ж, рад, что вас это позабавило.

– Нет, послушайте, я в курсе, что вам за это досталось. Об этом я тоже слышал. Я просто хотел сказать вам, что я в восторге и что на вашей стороне в управлении куча народу.

– Спасибо.

– Кстати, а что вы здесь делаете? Я слышал, вас внесли в список пятьдесят один пятьдесят.

Босх с раздражением подумал, что, судя по всему, в управлении каждая собака в курсе всех его дел, но попытался взять себя в руки.

– Послушайте, я…

– Босх! Вам посылка!

Это был путешественник во времени, Нельсон. Он протягивал из окошечка голубой ящик размером с коробку из-под обуви, перемотанный растрескавшейся от времени красной липкой лентой. Коробку покрывал густой слой пыли. Босх не стал договаривать фразу. Махнув Норту рукой, он подошел за коробкой.

– Подпишите вот здесь, – сказал Нельсон.

Он положил желтый бланк поверх коробки, отчего в воздух взвилось небольшое облачко пыли. Нельсон смахнул ее рукой. Босх поставил свою подпись и подхватил коробку. Потом развернулся, чтобы уйти, и поймал на себе взгляд Норта. Тот лишь молча кивнул: видимо, сообразил, что сейчас не стоит задавать вопросов. Босх коротко кивнул в ответ и двинулся к двери.

– Э-э-э… Босх? – окликнул его Норт. – Я ничего такого не имел в виду. В смысле, про список. Не обижайтесь, ладно?

Босх просверлил его взглядом и, толкнув дверь плечом, все так же молча двинулся по коридору. Коробку он крепко держал обеими руками, словно какую-то драгоценность.

Глава 17

Когда Босх, на несколько минут опоздав, ввалился в приемную, Кармен Инохос уже ждала его там. Она отмахнулась от извинений как от чего-то необязательного и провела его в кабинет. На ней был темно-синий костюм, и, проходя мимо нее, Босх уловил легкий аромат душистого мыла. Он опять устроился в кресле справа от ее стола, у окна.

Инохос улыбнулась, и Босх задался вопросом, что именно вызвало у нее улыбку. С другой стороны стола стояли еще два кресла, но он на каждом сеансе, вот уже три раза подряд, упорно садился в одно и то же, поближе к окну. Интересно, отметила ли она для себя этот факт, а если отметила, какой вывод сделала.

– Вы устали? – спросила она. – Судя по вашему виду, выспаться ночью вам не удалось.

– Пожалуй что. Но я в порядке.

– Вы не изменили своего мнения относительно всего того, что мы с вами обсуждали вчера?

– Нет, не изменил.

– Вы продолжаете свое частное расследование?

– Пока да.

Она кивнула с таким выражением, как будто никакого другого ответа не ожидала.

– Сегодня я хотела бы поговорить о вашей матери.

– Зачем? Это не имеет никакого отношения к тому, почему я здесь, почему меня отстранили.

– Я считаю, что это важно. Я считаю, что это поможет нам понять, что с вами происходит, что побудило вас начать это ваше расследование. И многое объяснить относительно ваших недавних действий тоже.

– Очень сомневаюсь. Что вы хотите знать?

– Когда мы с вами беседовали вчера, вы несколько раз мельком упоминали о ее образе жизни, но так ни разу и не сказали прямо, чем она занималась, кем была. После сессии я думала о нашем с вами разговоре и пришла к выводу, что, вероятно, вам сложно признать, кем она была. До степени невозможности произнести вслух, что она…

– Была проституткой? Вот видите, я это сказал. Она была проституткой. Я взрослый человек, доктор. Я способен признать какую угодно правду, если это правда. Думаю, тут вы попали пальцем в небо.

– Возможно. Какие чувства вы испытываете к ней сейчас?

– В каком смысле?

– Гнев? Ненависть? Любовь?

– Я никогда об этом не задумывался. Не ненависть, это точно. Тогда я ее любил. После того как ее не стало, это никак не изменилось.

– А покинутым вы себя никогда не чувствовали?

– Мне для этого слишком много лет.

– А тогда, в детстве? Когда все это произошло?

Босх ненадолго задумался.

– Пожалуй, тогда в некоторой степени да. Ее образ жизни, род ее деятельности погубили ее. А я остался за решеткой. Наверное, я злился на нее и чувствовал себя покинутым. И мне было больно. Это было самое тяжелое. Она любила меня.

– В каком смысле остались за решеткой?

– Я же вчера вам рассказывал. Я был в интернате.

– Да, точно. Значит, ее смерть помешала вам оттуда выйти, так?

– На некоторое время.

– На сколько?

– Я периодически оказывался там до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. Дважды меня на несколько месяцев отправляли в приемные семьи, но оба раза возвращали обратно. Потом, когда мне было шестнадцать, меня взяла еще одна пара. Я прожил у них до семнадцати лет. Потом я узнал, что они получали чеки от ДСС еще год после того, как я ушел.

– От ДСС?

– Департамента социальных служб. Теперь их переименовали в Департамент по делам несовершеннолетних. В общем, когда берешь под опеку ребенка из интерната, тебе каждый месяц перечисляют на него пособие. Многие брали детей исключительно ради этих денег. Я не утверждаю, что эти люди были из таких, но они не сообщили в ДСС, что я от них ушел.

– Ясно. А где вы были в это время?

– Во Вьетнаме.

– Погодите, давайте вернемся на некоторое время назад. Вы сказали, что до этого еще дважды жили в разных семьях, но потом они возвращали вас обратно в интернат. В чем было дело? Почему вас отправляли обратно?

– Не знаю. Я им не нравился. Они говорили, что у них не получилось меня полюбить. Я возвращался обратно за решетку и ждал. Думаю, пристроить в семью мальчика-подростка примерно так же легко, как продать машину без колес. Усыновители всегда хотят кого-нибудь помладше.

– А вы никогда не сбегали из интерната?

– Сбегал пару раз. Но меня всегда ловили и возвращали обратно.

– Если найти приемную семью подростку так сложно, как это вам удалось в третий раз, когда вы были еще старше?

Босх принужденно засмеялся и покачал головой:

– Вам это понравится. Эти ребята выбрали меня, потому что я был левшой.

– Левшой? Я ничего не понимаю.

– Я был левшой, и у меня был неплохой бросок.

– Какой бросок? Вы о чем?

– О господи, я был… Ну, в общем, понимаете, в то время Сэнди Куфакс играл за «Доджерс». Он был левшой, и ему там платили какие-то бешеные бабки. Этот мужик, ну, мой опекун – его звали Эрл Морзе, – он когда-то играл в бейсбол на полупрофессиональном уровне, но так ничего толком и не добился. Ну и ему пришло в голову вырастить себе леворукого бейсболиста. В те времена левшей, которые хорошо играли бы в бейсбол, было раз-два и обчелся. Ну или так он считал. В общем, они были в дефиците. Эрл планировал подыскать какого-нибудь перспективного паренька, натренировать его, а потом стать его менеджером или агентом. Он видел в этом способ для себя вернуться в игру. Бред, конечно. Но, думаю, ему в какой-то момент пришлось пережить крушение собственной мечты о большом спорте. Короче говоря, он приехал в интернат, собрал кучку ребят и повел на поле играть. У нас была своя команда, мы играли с другими интернатами, а иногда и со школами в Вэлли. В общем, Эрл вывел нас покидать мячик, и это был просмотр, но никто из нас в то время этого не понимал. До меня только уже много позже начало доходить, что это было. Ну и, как только он увидел, что я левша и что у меня хорошая подача, так и вцепился в меня мертвой хваткой. Ни на кого больше смотреть даже не стал.

Босх снова задумчиво покачал головой.

– И что было дальше? Он вас забрал?

– Да. Он меня забрал. У него еще и жена была. Она ни со мной, ни с ним практически не разговаривала. Он повесил на заднем дворе шину и заставлял меня по сто раз в день бросать в нее мяч. А потом каждый вечер устраивал тренировки. Я примерно год все это терпел, а потом свалил.

– Вы от них сбежали?

– Ушел в армию. Но Эрл должен был подписать согласие. Поначалу он отказывался. У него на меня были большие планы. Но потом я сказал ему, что никогда больше в жизни не возьму в руки бейсбольный мяч. Тогда он подписал. И все то время, что я был во Вьетнаме, они с женой продолжали получать на меня пособие. Видимо, деньги помогли им примириться с тем, что их проект не выгорел.

Инохос долго молчала. Босх решил было, что она перечитывает свои записи, но он не видел, чтобы она в этот раз что-то записывала.

– Представляете, – произнес он, нарушая это молчание, – лет десять спустя, когда я еще был патрульным, я однажды тормознул на съезде с Голливудского шоссе на Сансет пьяного водителя. Бухой был в хлам. Когда я наконец прижал его к обочине и подошел к машине, я заглянул в окошко. Там сидел Эрл. Он ехал домой с бейсбольного матча. Играли «Доджерсы». У него на соседнем сиденье валялась программка.

Инохос посмотрела на него, но ничего не сказала. Он все еще был погружен в свои воспоминания.

– Судя по всему, он так и не нашел своего левшу… В общем, он был так пьян, что даже меня не узнал.

– И что вы сделали?

– Забрал у него ключи от машины и позвонил его жене. Пожалуй, это был единственный раз за все время, когда я его пожалел.

Следующий вопрос она задала, не поднимая глаз от блокнота, в который снова уткнулась:

– А ваш настоящий отец?

– А что мой настоящий отец?

– Вы знали, кто он? Он поддерживал с вами какие-то отношения?

– Я один раз с ним встречался. Он никогда меня не интересовал до тех пор, пока я не вернулся из Вьетнама. Тогда я его разыскал. Оказалось, что он был адвокатом моей матери. У него была семья и все такое прочее. Когда мы с ним встретились, он уже умирал. Выглядел как настоящий скелет… Так что, можно сказать, я его никогда и не знал.

– Его фамилия была Босх?

– Нет. Мать назвала меня так, как ей захотелось. Ну, в честь художника. Она считала, что Лос-Анджелес очень похож на его картины. Все это нагромождение ужасов, этот абсурд. Как-то она даже дала мне посмотреть альбом с его картинами.

Инохос снова долго молчала.

– Эти ваши истории, Гарри, – произнесла она наконец, – эти рассказы о вашем прошлом… они сами по себе совершенно душераздирающие. Они показывают мне мальчика, который стал мужчиной. Они показывают мне глубину травмы, которую нанесла вам гибель вашей матери. Знаете, вам есть в чем ее винить, и ни у кого не повернулся бы язык вас упрекнуть.

Он в упор посмотрел на нее, подыскивая слова.

– Я ни в чем ее не виню. Я виню человека, который отнял ее у меня. Понимаете, все эти истории – они обо мне. Не о ней. Вы не можете увидеть это все ее глазами. Вы не можете понять ее так, как понимал я. Она делала все, чтобы вытащить меня из интерната. И никогда не позволяла мне забыть об этом. И никогда не прекращала попыток. Ей просто не хватило времени.

Инохос кивнула, принимая его ответ. Прошло еще некоторое время.

– Она в какой-то момент рассказала вам, чем она… чем она зарабатывала на жизнь?

– Нет.

– Как тогда вы узнали?

– Я не помню. Наверное, я узнал это уже только после того, как ее не стало, когда сам стал старше. Мне было всего десять лет, когда меня забрали. Я даже не знал, за что.

– Пока вы с ней жили вместе, она водила домой мужчин?

– Нет, никогда.

– Но должно же у вас было быть какое-то представление о жизни, которую она вела. Которую вы оба вели.

– Она говорила мне, что работает официанткой. В ночную смену. А меня на это время оставляла у одной женщины, у которой была комната в гостинице. Миссис Де Торре ее звали. Она присматривала за четырьмя или пятью ребятишками, матери которых занимались тем же самым. Никто из нас ничего не знал.

Он умолк, но Инохос ничего не сказала, и он понял, что она ждет продолжения.

– Однажды ночью, когда миссис Де Торре уснула, я улизнул и пошел по Бульвару в кафе, где, по ее словам, она работала. Но ее там не оказалось. Я спросил, и они сказали, что такой не знают.

– Вы спросили вашу мать об этом?

– Нет. На следующий вечер я проследил за ней. Она ушла в своей униформе официантки, и я незаметно пошел за ней. Она поднялась в квартиру своей лучшей подруги – та жила в нашем же доме выше этажом. Мередит Роман. Когда они вышли из квартиры, обе были в нарядных платьях, ярко накрашены и все такое прочее. Потом они сели в такси и уехали, и дальше я не смог за ними проследить.

– Но вы все поняли.

– Я понял что-то. Но мне было всего девять лет. Что я там мог понимать?

– А этот маскарад, который она устраивала, когда каждый вечер одевалась официанткой? Он вас не разозлил?

– Нет. Наоборот. Я думал, что это… не знаю, мне в этом виделось какое-то благородство, что ли… в том, что она делала это ради меня. Она пыталась защитить меня как могла.

Инохос кивнула в знак того, что понимает.

– Закройте глаза.

– Закрыть глаза?

– Да. Я хочу, чтобы вы закрыли глаза и представили себя тем маленьким мальчиком. Давайте.

– Это еще что за штуки?

– Сделайте мне приятное. Пожалуйста.

Босх покачал головой, изображая раздражение, но подчинился. Чувствовал он себя при этом глупее некуда.

– Ну закрыл.

– Так, а теперь я хочу, чтобы вы что-нибудь рассказали мне о вашей матери. Какой-нибудь эпизод из вашей жизни, который запомнился вам лучше других. Пожалуйста, расскажите мне о нем.

Босх стал напряженно думать. Перед глазами у него один за другим вспыхивали и гасли образы. И наконец остался один, который упорно не желал тускнеть.

– Ладно.

– Рассказывайте.

– Это было в интернате. Она приехала меня навестить, и мы стояли у ограды бейсбольного поля.

– Почему вы запомнили именно этот момент?

– Не знаю. Наверное, потому, что она была со мной, и я всегда этому радовался, хотя под конец мы с ней каждый раз начинали плакать. Видели бы вы интернат в дни посещений. Рыдали все… А еще я запомнил тот раз, потому что это было совсем незадолго до того, как она погибла. Всего за несколько месяцев.

– Вы помните, о чем вы говорили?

– Много о чем. О бейсболе – она болела за «Доджерс». Один парень из старших отобрал у меня новые кроссовки, которые она подарила мне на день рождения. Она заметила, что я не в них, и была в ярости, когда узнала.

– Почему тот мальчик отобрал у вас кроссовки?

– Она задала тот же самый вопрос.

– И что вы ей ответили?

– Я ответил, что он отобрал их, потому что мог. Как это заведение ни назови, по сути своей это была детская тюрьма, и нравы там царили соответствующие. Там были свои заправилы, свои терпилы, вот это вот все.

– А кем были вы?

– Не знаю. Я в основном был сам по себе. Но когда тот старший и более сильный мальчик отобрал у меня кроссовки, я был терпилой. Это был способ выживания.

– Ваша мать из-за этого расстроилась?

– Ну да, но она же не знала тамошних порядков. Она собралась идти жаловаться. Она не понимала, что мне от этого будет только хуже. А потом до нее внезапно дошло. И она расплакалась.

Босх умолк, заново переживая в душе ту сцену. Он помнил влажный воздух и запах цветов апельсина, который ветер доносил из соседней рощи.

Инохос кашлянула, прежде чем вторгнуться в его воспоминания:

– И что вы сделали, когда она заплакала?

– Скорее всего, тоже заплакал. Обычно так это и происходило. Мне не хотелось ее огорчать, но знать, что она в курсе того, что со мной происходит, было утешительно. Это умеют только матери. Утешить тебя, когда тебе грустно.

Босх по-прежнему сидел с закрытыми глазами, погруженный в воспоминания.

– Что она вам сказала?

– Она… она сказала только, что вытащит меня оттуда. Что ее адвокат готовит апелляцию на решение суда о лишении ее родительских прав и изъятии меня из семьи. И что она собирается сделать кое-что еще. В общем, она пыталась меня забрать.

– Это тот самый адвокат, который был вашим отцом?

– Да, но я тогда этого не знал… В общем, я пытаюсь сказать, что судьи были несправедливы к ней. И это больше всего не дает мне покоя. Она была хорошей матерью, а они не видели, что… Ну, короче говоря, она пообещала мне, что любыми средствами вытащит меня оттуда.

– Но так и не вытащила.

– Нет. Я же говорю, ей не хватило времени.

– Мне очень жаль.

Босх открыл глаза и посмотрел на нее:

– И мне тоже.