Текст книги "Идеальная пара"

Сцена восьмая

Ради этого она и жила – ради этого момента, стоившего ей огромного труда, волнений, минут неуверенности и страха, которые время от времени бывают на сцене у каждой актрисы. Аплодисменты были как наркотик – чем больше ты их получаешь, тем больше хочешь, – но всякий раз, когда она выходила на сцену, появлялся страх, что на этот раз, именно сегодня, аплодисментов не будет, а потом наступало огромное облегчение, не сравнимое ни с чем другим, когда они все-таки раздавались…

Фелисия сидела в своей гримуборной в окружении знакомых лиц, принимая поздравления, как в прежние времена, еще до войны, до Голливуда. Ее гримерная была ее миром, и в отличие от Робби она уделяла ей много внимания. Она настояла на том, чтобы, несмотря на трудности военного времени, в комнате покрасили стены, мебель обили ярким ситцем и даже принесли ковер. Повсюду были цветы – от Гая Дарлинга, от Бинки, от милого Уилли, от Ноэля (который прислал еще и ящик шампанского), цветы от членов королевской семьи, цветы от незнакомых людей. Казалось, будто все, кто осуждал ее за то, что она уехала в Калифорнию, что она покинула театр ради кино, что испортила жизнь Робби, теперь, когда она вернулась, хотели извиниться перед ней. Она отблагодарила их своей великолепной игрой. Что бы ни сказали критики, это был настоящий триумф!

Вернувшись в Англию, она жила в таком бешеном ритме, что приводила Робби в ужас. Он уговаривал ее беречь силы, и она знала, что он прав, но он не понимал, что она не могла жить иначе. Она не поделилась с ним подробностями лечения, которое она проходила в Нью-Йорке, частью потому, что ей было неприятно говорить на эту тему, а частью из-за того, что Робби хотел видеть ее полностью «излечившейся» и, как она догадывалась, предпочитал не обсуждать причины ее срыва и последовавшего за тем разрыва между ними.

Ее предупреждали, что она должна быть осторожна, должна спокойно ко всему относиться, что Англия в период войны не лучшее место для восстановления сил после шока и душевных переживаний, что она должна налаживать свои отношения с Робби постепенно – и если возможно, под наблюдением врача. Но она покорила Робби своей сексуальной энергией, удивляясь, что такое простое средство сработало, и тем, что они делали то, что больше всего импонировало ему: играли роль легендарных любовников и одновременно привлекали к себе внимание как самая знаменитая пара в театральном мире. Их отношения нарушились в Голливуде, где они вынуждены были играть врозь. Она не допустит, чтобы это повторилось.

Фелисия сидела перед зеркалом, снимая грим с помощью кольдкрема, а ее доброжелатели толпились в гримерной, кто с цветами, кто с шампанским, так что там уже негде было повернуться. Гай Дарлинг, который говорил о ней весьма нелестные слова, пока она была в Америке, и даже не хотел давать ей роль, теперь сидел, удобно устроившись в кресле, само очарование и удовлетворение, после того, как она доказала, что по-прежнему может играть.

Фелисия дала себе слово когда-нибудь наказать Гая и заставить его заплатить за все сполна! Милый Ноэль стоял у камина с Бинки Боумонтом, знаменитым импресарио. В театре Гая, Ноэля и Бинки за глаза называли «три подружки». Каждый из них по-своему любил Фелисию и с неприязнью относился к Робби, который никогда не делал секрета из своего убеждения, что мужское начало – главное для хорошего театра. Если бы они только знали, подумала Фелисия, вспомнив, как Рэнди Брукс шептался с Робби. Но они не должны об этом узнать…

В гримерную набилось уже не менее десятка людей, а еще больше толпилось в коридоре у дверей. Каждый говорил (или, скорее, кричал) «Прелесть!» и «Потрясающе!», а Фелисия отвечала на это взмахом руки и улыбкой, продолжая разгримировываться. Премьер-министр посетил ее первым, произнес своим низким голосом поздравления и ушел, прежде чем комната стала заполняться людьми. В воздухе теперь висел такой густой табачный дым, что Фелисия с трудом различала лица старых друзей.

– Даже Робби был сегодня чертовски хорош, – услышала она слова Гая, сказанные его высоким, хорошо поставленным голосом, прославившим его в двадцатые годы. – Хотя я все же считаю, что его Антоний больше похож на благонамеренного ханжу, чем на римского центуриона.

– Не придирайся, Гай, – одернула она его. – Робби был великолепен.

– Нет, дорогая. Он был хорош. Это ты была великолепна!

Она разрывалась, как всегда, между радостью от похвалы – и абсолютно заслуженной к тому же – и преданностью Робби. Она никогда не сомневалась в его таланте, презирала тех, кто его не замечал, но в то же время жаждала быть лучше, чем он, именно там, где это было особенно важно – на сцене.

И она рассмеялась вместе с Гаем. Представить себе Антония ханжой было слишком забавно, чтобы не посмеяться. Именно таким показался ей Робби, когда она бросилась в его объятия в вестибюле отеля «Савой», после десяти отвратительных дней, проведенных в каюте корабля, и жуткой поездки на поезде через разрушенные бомбежками города юга Англии. Она прижалась губами к его губам и прошептала:

– Проводи меня наверх и займись со мной любовью, дорогой!

Но, видимо, она прошептала это недостаточно тихо, потому что управляющий «Савоя», очень импозантный в своих полосатых брюках и черной визитке, услышал ее и поднял брови от удивления – или, может быть, подумала она, от зависти.

Робби был смущен, вероятно, тем, что его приветствие не было столь же жарким, или тем, что работа не позволила ему встретить ее в Саутгемптоне… Да, решила она, Гай, этот проницательный старый педераст, заметил каждую мелочь в спектакле.

– Люди забывают, – сказал Гай, его мелодичный голос поднялся над шумом разговоров, – какая это сексуальная пьеса. О нет, не Антоний – он просто честолюбивый полководец, переживающий, как любят говорить последователи Фрейда, «кризис середины жизни», а Клеопатра – она, мои дорогие, единственный мужчина в пьесе. – Дарлинг так любил выступать перед публикой, что даже не обращал внимания, слушает ли его кто-нибудь или нет. – Вот поэтому ты была так хороша, Лисия, душа моя. Я всегда говорил, что если мне понадобится сделать что-нибудь по-настоящему безнравственное, я скорее приду за помощью к тебе, а не к кому-то из мужчин.

Фелисия послала ему воздушный поцелуй.

– Милый Гай! Как ты можешь такое говорить! Я уверена, ты не сделаешь ничего подобного. Во всяком случае, я не смогла бы и мухи обидеть.

– Ты же сама в это не веришь, малышка. Если бы мне когда-нибудь понадобилось кого-то убить, я бы пригласил тебя, чтобы это сделать.

– И я бы тоже, – раздался у нее за спиной низкий голос. – Как давно мы не виделись, дорогая.

На мгновение Фелисии показалось что среди ее шумного успеха у нее вдруг остановилось сердце. Взрыв бомбы не мог бы привести ее в больший шок, подумала она. Она увидела в зеркале свое отражение – широко открытые глаза, в которых застыли ужас и отчаяние, – но прежде чем успела что-то сделать, она почувствовала, как губы и знакомые жесткие усы коснулись ее щеки. Она вздрогнула, будто получила удар, а не поцелуй. Сейчас она видела лицо этого человека, отраженное в зеркале рядом с ней: хищный нос, жесткий рот, усы, которые скорее подчеркивали, чем смягчали надменный изгиб губ, волосы, ставшие более седыми и густыми, как будто он отрастил их в соответствии с духом военного времени.

Поцелуй был не просто легким прикосновением к щеке – он был достаточно долгим, чтобы служить ей напоминаем, что стоявший перед ней человек был не просто одним из ее театральных поклонников. Она почувствовала его руку на своем плече и невольно задрожала.

– Ты прекрасна, как всегда, моя дорогая, – сказал он. – Давно же мы не виделись.

Фелисия наклонилась вперед, чтобы избежать прикосновения его руки. Она видела ее отражение в зеркале – сильную, с длинными пальцами – рука настоящего наездника, как любил он говорить. Волосы на тыльной ее стороне были густыми и черными, и в молодости он мог сгибать руками подковы – может быть, и сейчас еще мог. Фелисия не хотела обсуждать, сколько лет она не видела дядю Гарри и других членов своей семьи. У нее было много причин для отъезда в Калифорнию, и дядя Гарри был, без сомнения, одной из них.

– А как поживает милая тетя Мод? – вежливо осведомилась она, закуривая сигарету. Она пока еще не привыкла к тому, что в Англии все распределялось по карточкам; у нее была привычка закуривать и откладывать сигарету после первой же затяжки, тогда как все в Англии выкуривали свои до последней доли дюйма. Одной из жертв войны, как она обнаружила, стали сигареты, названные в честь Робби. Сигареты «Вейнс» исчезли с полок магазинов, уступив место марке в духе военного времени – «ВМС». Фелисия выпустила кольцо дыма – дядя Гарри не рассердится, подумала она. В конце концов, это он научил ее курить, помимо всего прочего.

Упоминание имени его жены не доставило ему удовольствия, да Фелисия на это и не рассчитывала.

– У Мод все в порядке, насколько это возможно, – резко ответил он. С тех пор, как Фелисия подростком приехала в Англию, леди Лайл страдала алкоголизмом средней тяжести; она постоянно пребывала в одурманенном состоянии, которое ее муж намеренно поддерживал. Тогда же Фелисия случайно обнаружила, что причина, по которой тете Мод подавали чай в отдельном чайнике, заключалась в том, что в нем был налит джин, и что попытка похитить каплю духов или туалетной воды из ее запасов приводила к плачевным результатам, так как в этих бутылочках она прятала спиртное.

Пьянство Мод устраивало Гарри. С одной стороны, оно было оправданием для его многочисленных связей, а с другой – оно мешало Мод обращать внимание на его постоянную ложь и частые отлучки. Гарри относил «состояние» леди Лайл, как тактично говорили у них в семье, за счет того, что они были бездетны, но Фелисия отлично знала, что тому были другие, тайные причины.

– Тетя приехала на спектакль? – спросила она.

– Ты же отлично знаешь, что нет. Мод уже много лет не ездит в город.

– Знаю. Твое счастье.

Кто-то из присутствующих подал лорду Лайлу бокал шампанского. Он недоверчиво понюхал его, прежде чем пригубить. Он не доверял тем сортам шампанского, которыми обычно угощали посторонних в театральных гримерных. Но поскольку это было из ящика, присланного Фелисии Ноэлем, оно было безупречного качества.

– «Перрье-Жуэ», – одобрительно сказал дядя Гарри. – Рад видеть, что ты не забыла того, чему я тебя научил. Искренне рад. И за тебя тоже. Было время…

– Мне кажется, это неподходящая тема для разговора среди посторонних людей, как ты думаешь, Гарри?

– Не более, чем разговор о Мод.

Фелисия сразу же уловила угрозу. Гарри Лайл наносил удары с точностью хорошего теннисиста. Он никогда не выносил упоминания имени Мод, когда бывал в Лондоне. Однажды, много лет назад, когда Фелисия была еще девчонкой, она спросила его в момент откровенности, когда сама была чуть-чуть навеселе, занимается ли он по-прежнему любовью с Мод. Вопрос был задан шепотом, когда они сидели на банкетке в «Подкове», одном из его самых любимых заведений в городе. Не меняя выражения лица, он сорвал с нее серьгу, одну из тех, что только что подарил. Она сдержалась, чтобы не закричать, хотя боль была нестерпимой, и потом весь вечер прикладывала платок к кровоточащему уху. «Око за око» был его девиз в жизни. Он верил в незамедлительное наказание и сведение счетов, и она по-прежнему носила на теле побледневшие со временем, мелкие рубцы, оставленные его уроками – как и менее заметные, но более глубокие в душе. И хотя она уже не была маленькой запуганной девочкой, а стала знаменитой актрисой, и ей нравилось думать, что она может постоять за себя, Гарри Лайл по-прежнему был способен испугать ее. Нет, поправила она себя, она его больше не боится – просто он бросает ей вызов. Правила игры остались прежними, у него они всегда одинаковы, но теперь она может сыграть с ним на равных и, возможно, даже выиграть.

– Милый дядя Гарри, – промурлыкала она. – Все как в старые времена.

– Не совсем, – ответил он, глядя сверху на ее грудь, видневшуюся в вырезе пеньюара. – Но, знаешь, ты нисколько не изменилась. Ты выглядишь очаровательной, как никогда. И ты чертовски хорошо играла сегодня.

– Похвала сэра Хьюберта дорогого стоит!

– Не умничай со мной, Лисия. – Он наклонился к ней и прошептал: – Я не один из твоих «голубых» поклонников, вроде Гая Дарлинга.

Она рассмеялась, твердо решив не дать ему запугать себя, но подумала об ужасной несправедливости того, что когда в целом мире шла война и гибли миллионы людей, дядя Гарри, который определенно заслуживал, чтобы на него упала бомба, был жив и здоров. Он к тому же был в отличной форме, и если и пополнел немного, то его прекрасного покроя костюм скрывал это.

Надо отдать должное противнику – а он определенно был ее противником, – у него был безупречный вкус. Его темный двубортный костюм был по-эдвардиански роскошным; в бутоньерке у него красовался цветок; его седые волосы были по-прежнему густыми, и он носил монокль в золотой оправе на черном шелковом шнурке. Краем глаза Фелисия заметила, что несколько мужчин в комнате – включая Гая Дарлинга – несмотря на возраст Гарри, с интересом поглядывали на него. У Гарри были широкие плечи и развитая мускулатура человека, который много времени проводил на свежем воздухе – ездил верхом, охотился, ловил рыбу, рубил деревья для тренировки, – но он одевался с придирчивой педантичностью эстета, коллекционировал старинный фарфор и серебро и любил балет, театр и оперу. Он испытывал терпение своих коллег по палате лордов бесконечными речами о вреде браконьерства или о значении телесных наказаний в формировании характера ребенка – и в результате получил в газетах прозвище «Лорд-Верните-Розги». Тем не менее он мог любовно возиться с какой-нибудь вазой эпохи Сун[45]45
  Сун – императорская династия в Китае (960—1279), в период правления которой в стране процветало производство фарфора.


[Закрыть] и плакать над смертью Мими в «Богеме».[46]46
  «Богема» – опера итальянского композитора Дж. Пуччини.


[Закрыть] Во многих отношениях он был полной противоположностью отцу Фелисии, хваткий и хитрый там, где его брат был щедрым и доверчивым, опасным для людей, тогда как ее отец был опасен только для крупных четвероногих. Он был так же хорош собой, как и ее отец, но в его взгляде не было выражения той незащищенности, которая даже спустя годы делала ее отца привлекательным для женщин. У дяди Гарри были глаза хищника, и женщины с большим жизненным опытом довольно быстро замечали опасность, чем, по-видимому, помимо природной склонности, и объяснялось его пристрастие к молоденьким девушкам.

– Ты что-нибудь слышала о своем отце? – спросил он. Отношения между Гарри и его младшим братом носили характер убийственной неприязни с обеих сторон, возникшей из-за того, что Гарри, как старший сын, унаследовал титул и состояние. Фелисия догадывалась, что за этим скрывались и какие-то более серьезные причины. Гарри Лайл женился на Мод по расчету, не питая к ней никаких чувств, только из-за ее денег, и расплачивался за этот поступок в постели, тогда как его брат женился на красавице без гроша за душой, чьи чувства не вызывали сомнения. Дядя Гарри никогда не скрывал, что завидует брату. Мать Фелисии питала к нему неприязнь и даже намекала, что Гарри однажды пытался соблазнить ее.

– Получила пару писем, – ответила Фелисия. – Ты же знаешь, что он не любит писать.

– По-прежнему охотится на львов?

– Нет, теперь он их охраняет. Стреляет по браконьерам.

– Я был удивлен, что он вновь не надел военную форму.

– Мне кажется, что он уже стар для этого, как ты думаешь?

– Он никогда не будет достаточно стар, чтобы не свалять дурака.

Было еще одно соперничество, которое развело в разные стороны ее отца и дядю Гарри, вспомнила она. Дядя Гарри провел первую мировую войну в роли адъютанта одного генерала, тогда как ее отец получил, как он говорил, «старый добрый «Военный крест» в окопах Соммы и был ранен в ногу.

– Отец делает то, что хочет, – сдержанно ответила она.

– Да, конечно. Он всегда это делал. А как Порция?

Фелисия ощутила острое чувство вины. Она отправилась навестить Порцию, как только вернулась в Англию, и встретилась с замкнутым, обидчивым ребенком. В этом не было ничего удивительного: Чарльз не позволил Порции поехать в Калифорнию к Фелисии, а она не могла настаивать; потом началась война, и поездка стала невозможна. Фелисия старалась поддерживать отношения с дочерью: регулярно писала письма и посылала подарки, но девочка не видела мать три года. Вне всякого сомнения, она знала о Фелисии лишь то, что рассказывал ей отец, поэтому трудно было рассчитывать, что она встретит мать с распростертыми объятиями. Фактически, она устроила такую сцену, что няня, неприязненно глядя на Фелисию, вынуждена была увести девочку в детскую.

– Порция в полном порядке, – ответила Фелисия.

Черные глаза злобно сверкнули.

– Так ли? Она, должно быть, очень скучает по матери, бедная крошка.

Фелисия не клюнула на приманку.

– Сейчас она живет с матерью Чарльза, пока Чарльз в армии. Она вполне счастлива со своей няней и пони.

– Пони? В этом паршивом Суссексе? Там же негде кататься верхом. Она должна приехать в Лэнглит. Я покажу ей настоящую верховую езду. Возьму ее на охоту.

– Я думаю, ей лучше жить там, где она живет, – твердо заявила Фелисия.

Шум внезапно усилился, еще больше людей набилось в комнату, потом послышались возгласы и аплодисменты, которые наверняка означали, что пришел Робби.

– Твой парень идет, – сказал дядя Гарри. – Я, пожалуй, пойду, если не возражаешь. – Его неприязнь к Робби была ей хорошо известна – и Робби никогда не делал секрета из того факта, что он, в свою очередь, не выносит лорда Лайла. Она прекрасно понимала чувства дяди Гарри – он относился к тем людям, которые остаются собственниками, даже давно расставшись с человеком, но антипатию Робби было трудно понять; может быть, он просто интуитивно чувствовал, что ее связывает с дядей нечто большее, чем обычные родственные отношения. Нет, как обычно сказала она себе, невозможно, чтобы Робби узнал правду. На людях дядя Гарри всегда держался с ней с безупречной сдержанной вежливостью, а она не старалась скрывать свою неприязнь к нему. Это не могло вызвать у Робби подозрений – он сам не разговаривал почти со всеми членами своей семьи, для которых «его беспорядочный образ жизни» был источником злобы и зависти.

Гарри взял ее руку и поцеловал – жест старомодной любезности, вполне допустимый для родственника, но он заставил Фелисию поежиться. Гарри задержал ее руку в своей дольше, чем следовало, несмотря на попытку Фелисии высвободиться.

– Прошло так много времени, – шепотом сказал он. – Хотелось бы поболтать. За ленчем завтра? В память о старых временах?

– Нет, завтра я не могу. И у меня нет ни малейшего желания болтать о старых временах.

– Тогда мы поговорим о Порции, идет? – сказал он холодным, суровым тоном. – Нам есть о чем поговорить. Встретимся тогда послезавтра, в «Айви»? Без сомнения, ты предпочитаешь посетить свой любимый ресторан, а не мой.

Она кивнула. Упоминание о Порции не оставляло ей выбора, и он отлично это знал.

– Если ты сможешь заказать там столик, – сказала она.

Гарри рассмеялся.

– О дорогая моя, не позволяй голливудской звездной болезни вскружить тебе голову. Ты сейчас в Англии. Пэр стоит выше актрисы даже в «Айви».

Он резко повернулся и ушел. Даже в тесной гримерной люди расступились перед ним, чтобы дать дорогу, как они сделали бы это перед быком, который сорвался с привязи. Гарри обладал непоколебимой уверенностью аристократа, что ему всегда уступят дорогу, что с его желаниями будут считаться.

Фелисия увидела, как он поклонился Робби, только что вошедшему в комнату – высокомерным поклоном с легким оттенком презрения, – и исчез, заставив ее пожалеть о данном ему обещании встретиться за ленчем.

– Робби, дорогой! – позвала она. – Иди поцелуй меня! – Но по мере того, как он пробирался к ней, пожимал чьи-то руки, выслушивал поздравления и мужественно терпел объятия Ноэля, Гая и их друзей (но только ли он терпел их? – поймала она себя на мысли), Фелисия уже видела по выражению его лица, что визит Гарри Лайла расстроил его. Она должна будет все уладить сегодня вечером, какой бы усталой себя не чувствовала. Ну, теперь она уже научилась это делать…

Внезапно ее охватило ощущение усталости и подавленности. Трех лет отсутствия оказалось недостаточно, чтобы вычеркнуть прошлое из памяти.

Теперь уже ничто не сможет это сделать.

– Боже, какой вечер! – потягиваясь, воскликнул Робби, когда они наконец вернулись домой.

– Очень мило, что Филип устроил эту вечеринку у себя на квартире.

– Конечно. Хотя на мой вкус там было слишком много его друзей.

В число приятелей Филипа Чагрина входили многие известные в Лондоне «голубые» (как сказал бы дядя Гарри); они пришли на вечеринку вместе с молодыми людьми, которых привели в качестве своих «подружек», что придало вечеру более вульгарный оттенок, чем предполагал Филип.

Фелисия не могла понять предубеждения Робби против «голубых» друзей Филипа Чагрина. Робби с презрением относился к «голубым», «педикам», «гомикам», как будто его привязанность к Бруксу была иного свойства.

Всякий раз, когда она думала об этом (и как же она старалась не делать этого!), она не верила, что Робби мог испытывать к мужчине те же чувства, что и к женщине, и все же она была уверена, что он занимался любовью с Рэнди Бруксом. Доставляло ли это ему такое же удовольствие, как секс с ней? Или он испытывал большее удовольствие? Было ли это случайной ошибкой, тем, что больше никогда не повторится, или его презрение к «голубым» друзьям Филипа было лишь ширмой, чтобы скрыть свои истинные чувства?

Фелисия научилась, в самой суровой школе, о какой Робби даже не подозревал, не смотреть слишком пристально на их отношения, опасаясь того, что она могла увидеть. Она должна была принять Робби таким как он есть или потерять его. Но она ни за что не позволила бы себе потерять его, теперь когда вновь вернула его себе.

Она допила свой бокал – Фелисия уже перестала считать, сколько она выпила, хотя все же заметила, что после двух-трех бокалов количество выпитого уже не имело значения.

– Иди ко мне, дорогой, – позвала она Робби. Он опустился на кровать рядом с ней, и она сразу же обняла его. По мнению доктора Фогеля, алкоголь притупляет сексуальное влечение, но на нее он оказывал совершенно противоположное действие – вероятно, поэтому она так много пила сегодня.

Но нет, она слишком строга к себе. Из-за пары бокалов не стоит волноваться. Тоби Иден пьет как лошадь, и тем не менее прекрасно играет. Филип Чагрин выпивал в день бутылку джина у себя в гримерной и все равно мог на сцене заткнуть за пояс любого, кроме Робби. Выпивка совсем не влияла на твердость руки ее отца, а что касается дяди Гарри, то он никогда не ездил на охоту, не захватив с собой две полные фляжки марочного коньяка, чтобы согреться, пока гончие берут след.

Фелисия крепче обняла Робби, привлекая его к себе.

– Ты устал, любовь моя? – спросила она.

– Немного. Не обращай внимания, зато мы одержали настоящую победу.

– Я тоже так думаю. Посмотрим, что завтра напишут газеты.

– Мне наплевать на то, что они напишут. Мы показали им, дорогая! Мы дали им такого Шекспира, какого им еще не приходилось видеть. Из плоти и крови!

– Газеты напишут, что в нем было слишком много чувственности.

– К черту газеты! Ни один человек не ушел в убежище. Я сбился со счета, сколько раз нас вызывали. Между прочим, ты была чертовски хороша, дорогая.

– Это было как в прежние времена, правда? Мы были оба великолепны.

Она потерлась щекой о его плечо.

– На свете нет никого, кроме тебя, с кем бы я хотела играть, – промурлыкала она.

– Для меня тоже, родная. Она поцеловала его в шею.

– Мой гений! – прошептала она. Это была не лесть, это была чистая правда – он действительно был ее гением. – Ты был таким красивым в роли Антония, – продолжала она, касаясь губами его уха. – Я все время говорила себе: «Готова поспорить, что среди зрителей нет ни одной женщины, которая не мечтала бы заполучить его, а он – мой!»

Он повернулся к ней и поцеловал ее.

– Прелесть моя! – сказал он. – А я чувствовал то же самое, глядя на тебя, любовь моя.

Неужели это правда? – с надеждой подумала она.

– Ты помнишь, когда мы в первый раз играли «Антония и Клеопатру»? – спросила она.

– В Бристоле, – пробормотал он, прижимаясь губами к ее губам.

Она кокетливо засмеялась.

– Ты повел меня в свою гримуборную после первого акта, и в антракте мы занимались любовью. Слава Богу, нам не надо было менять костюмы.

Было довольно опасно напоминать ему о прошлом – опасно было и самой думать о нем, но Фелисия не могла все же удержаться. Прошлое можно всегда истолковать как критику настоящего, будто она жалуется на то, что они больше не занимаются любовью в антрактах, но, к счастью, Робби нормально воспринял ее слова и усмехнулся.

– Да, было время, – сказал он. – Но, черт возьми, сегодня мы играли лучше! Опыт чего-то значит.

– И не только на сцене, дорогой.

– Верно. – Он прижал ее к себе, как в прежние времена. – И какая ты была храбрая, – прошептал он. – Я никого не видел храбрее тебя.

– О мой милый. Если бы ты только знал! В тот момент, когда я это сделала, я сказала себе: «Боже, хороша же я буду, если мы все взлетим на воздух».

– Никогда. Гитлер бы не посмел это сделать!

Она почувствовала, как он вошел в нее, заставив забыть обо всем на свете. Она попыталась представить, будто это происходит в прежние времена в убогой маленькой гримерной на старой кожаной кушетке в Бристоле, где с бухты дул холодный ветер, и старые трубы коптили небо. А Тоби, потревоженный доносящимися из комнаты звуками, кричал им из коридора:

– Эй вы там, у вас все в порядке?

И это ей почти удалось. Уж если не себя, подумала она, то Робби ей точно удалось убедить, что все было как в прежние времена, потому что его наслаждение было настоящим и непритворным.

Потом в темноте он перевернулся на бок, закурил сигарету и подал ее Фелисии, затем закурил сам.

– Это было так чудесно, – промурлыкала она. Хотя ей было неприятно, что ее постоянно сравнивали с кошкой, она не могла отрицать своего несколько кошачьего поведения в постели. Она нежно, по-кошачьи, потерлась о Робби.

– В самом деле чудесно, – сказал он, повернув голову, чтобы поцеловать ее – быстрый поцелуй в лоб как знак благодарности. – Кстати, о прежних временах! Разве не прекрасно вновь увидеть всю старую компанию? Тоби, Ноэля, Гая, Бинки с этим его новым молодым человеком.

– И Герти. И старину Рекса в военной форме. Как нам не хватало их всех в Америке!

– Да. – Робби слегка отстранился от нее – на долю дюйма, не более, но она это заметила. – Должен сказать, я не ожидал увидеть твоего дядю Гарри за кулисами. Что, черт возьми, понадобилось старому мерзавцу? – В его голосе стало чуть меньше теплоты.

Фелисия замерла. Осторожнее, напомнила она себе.

– Старый мерзавец только хотел сказать, как ему понравился спектакль. – Она помедлила, потом решила, что лучше рассказать правду, пока Робби благодушно настроен. – Я собираюсь встретиться с ним за ленчем как-нибудь на днях.

– Зачем?

– Он все-таки мой дядя, Робби. Я выросла в Лэнглите. Я уверена, он хочет рассказать мне местные сплетни – кто с кем спит и все такое.

– Конечно. Хотя мне всегда казалось, что такие вещи мало интересуют Гарри Лайла. Да и тебя тоже. Я считал, что ты на самом деле любишь его не больше, чем я. Ты всегда говорила, что он ужасно относился к тебе, когда ты была ребенком, и к твоему отцу, и к бедной тете Мод. Но достаточно было старому греховоднику появиться, как ты уже соглашаешься пойти с ним в ресторан.

– Ну, частично из чувства вины.

– Вины за что?

– Ни за что. У дяди Гарри и тети Мод никогда не было своих детей, как ты знаешь. Мне кажется, Гарри нравится делать вид, будто я – его взрослая дочь. Когда я стала жить в Лондоне, он любил приезжать в город и водить меня в ресторан, как это делал бы отец.

Робби удивленно поднял брови. Он не замечал у лорда Лайла и намека на нежные чувства, родительские или какие-то другие. Все же в принципе он мог понять родственные чувства и даже разделить их.

– Да, – сказал он, – понимаю. Это, должно быть, очень печально иметь столько денег и прекрасный дом – и не иметь ребенка, которому это все можно было бы оставить.

Фелисия кивнула, сожалея, что заговорила на эту тему.

– Давай будем спать, дорогой, – сказала она. – Уже очень поздно.

– Знаешь, я поговорил с Пенелопой, – продолжал Робби. – Она уже давно смирилась с неизбежным. После всех этих лет раздельного существования развод – всего лишь формальность. Наверняка Чарльз уже тоже хочет жить своей жизнью?

Было время, когда любой намек на то, что Робби разговаривал со своей женой, не посоветовавшись с ней, приводил Фелисию в ярость, но теперь это больше не имело никакого значения. Когда-то она считала Пенелопу угрозой для себя, женой, которая никогда не выпустит Робби из-под своего влияния, но в последний год этот страх уступил место другому, еще более ужасному.

– Насколько я знаю, Чарльз не изменил своего решения, – ответила она. – Он не против развода, но он хочет, чтобы Порция была на его попечении.

– Дорогая, взгляни в лицо фактам. Она и так находится на его попечении. Когда мы купим дом, она будет гостить у нас, так что ты будешь с ней видеться. Я хочу сказать, сердце мое, давай решим вопрос с разводом раз и навсегда. Тогда мы сможем пожениться и иметь свою семью. Дядя Гарри не единственный, кто хочет иметь детей.

Фелисия вздохнула. Она не имела ничего против материнства; она даже считала, что была хорошей матерью, а могла бы быть еще лучше, если бы не обстоятельства рождения Порции, не требования ее карьеры, не тот факт, что она влюбилась в Робби и бросила мужа, и если бы война не разлучила ее с дочерью… Она чувствовала, что природные инстинкты у нее всегда были хорошо развиты, хотя подчас они вели ее, шаг за шагом, в ложном направлении.

– Может быть, тогда я поговорю с адвокатом Чарльза? – предложил Робби. – Так, наверное, будет лучше?

– Да, конечно, дорогой, – прошептала она. Невозможно остановить неизбежное. К тому же она ждала почти десять лет, чтобы выйти замуж за Робби. Сначала его жена не давала ему развода; потом Чарльз, которому не хотелось отпускать ее, настаивал на том, чтобы Порция осталась с ним; потом война поглотила все эти проблемы.

– Мы будем очень счастливы, – сказал он. – Я обещаю тебе.

– Я знаю, любимый, – сказала она страстным шепотом. Решив непременно отвлечь его от мыслей о детях, она сунула руки под одеяло и начала ласкать его, пока он не застонал от наслаждения.

Потом она начала целовать его тело, спускаясь все ниже, чувствуя, как он сжимает руками ее шею, будто хочет задушить, но она по опыту знала, что это признак его страсти. И тут ей пришло в голову, как бывало всегда, когда ее разум не был одурманен алкоголем или таблетками, что он вот так же стонал в постели с Рэнди Бруксом.