Текст книги "Идеальная пара"

Сцена пятая

– Смотри, как ей весело. Чего тебе еще надо!

Роберт Вейн пожал плечами. Он хотел, чтобы Фелисии было весело, и ей несомненно действительно было весело, но его не покидала мысль, не слишком ли она веселилась? Он не мог не заметить, что всякий раз, когда официант проносил мимо нее поднос с шампанским, она брала себе полный бокал.

Фелисия очень старалась, чтобы вечер удался, и Вейн отчаянно хотел, чтобы все получилось, как она задумала. В городе, где было нормой выставлять все напоказ, ей удалось продемонстрировать редкий пример хорошего вкуса во всем, начиная с себя. Она была одета в длинное вечернее платье из черных кружев, оставлявшее открытыми ее красивые плечи, платье, которое сшил для нее в Париже перед войной сам Молинью; оно было столь элегантным в своей простоте, что все другие женщины рядом с Фелисией выглядели безвкусно и излишне разодетыми. Большинство голливудских приемов, какими бы шикарными они ни казались со страниц журнала «Лайф», были скучными – мужчины сразу же усаживались где-нибудь, чтобы поговорить о делах, а женщины собирались группками, чтобы посплетничать и пожаловаться на своих мужей. Фелисия решила нарушить эту традицию.

Силой своей энергии и очарования ей удалось заставить гостей не разбредаться – и даже заставить их танцевать, что было весьма непросто в городе, где умение танцевать было доходной профессией.

Она сама танцевала с Си Кригером, с Лео Стоуном, с Рэнди Бруксом и Аароном Даймондом. К удивлению Вейна, она даже протанцевала танго с доктором Фогелем. Большая палатка на лужайке, заполненная цветами, миниатюрными апельсиновыми деревьями и экзотическими кустарниками, выглядела как викторианская оранжерея. Рэнди нашел двух молодых людей, которые закрыли парусиновый потолок зелеными ветками, прикрепив к ним фрукты, цветы и искусственных птиц с ярким оперением, так что при свете свечей казалось, что находишься в волшебном лесу. Здесь был «весь Голливуд»: звезды, продюсеры, режиссеры, даже главы киностудий, частично по причине того, что своим отказом присутствовать на приеме в честь Рэнди Брукса они боялись обидеть Натали и ее отца, частично из любопытства, чтобы собственными глазами увидеть, что же все-таки происходит между Робби Вейном и Фелисией Лайл.

– Замечательный вечер, – заметил Брукс. – Все пришли. Все прекрасно проводят время. Вы получите самые хвалебные отзывы. Вот увидишь – завтра утром Фелисию завалят предложениями сниматься.

Вейн бросил взгляд на мелькавшую среди танцующих Фелисию.

– Я заметил, что Марти Куика здесь нет, – сказал он.

– Я же говорил тебе: Марти в Нью-Йорке. Если хочешь знать мое мнение, это даже к лучшему. Слушай, потанцуй с Лисией. Все ведь только этого и ждут.

Он прав, подумал Вейн, стараясь избавиться от терзавшего его беспокойства. Нельзя было сказать, что он не любил вечеринок – он их любил, – но здесь все казалось ему фальшивым. Здесь не было его друзей, да и сам он хотел бы находиться в другом месте. В Англии его заклеймили бы позором за организацию такого роскошного приема в то время, когда его соотечественники готовились к вторжению немцев, которого ожидали в любой момент.

Английские газеты уже публиковали обличительные статьи о нем, замечая, что он наслаждается жизнью кинозвезды в Калифорнии, когда его коллеги «вносят свой вклад» в оборону страны. «Дейли экспресс» напечатала его фотографию в шезлонге возле бассейна рядом со снимком Тоби Идена в военной форме, с трубкой в зубах, прислонившегося к пропеллеру своего самолета. В «Дейли миррор» появилась карикатура на него в образе Нерона, взирающего на горящий Лондон, а рядом с ним – Фелисия, изображенная в образе Поппеи.

Голливудские корреспонденты английских газет постоянно посылали в свои редакции обличительные материалы о жизни «британской колонии» в Лос-Анджелесе, и имя Вейна, как и имя Фелисии, занимало в них не последнее место.

Если эта вечеринка и заставляла Вейна чувствовать вину перед своей страной, то в гораздо большей степени он чувствовал себя виноватым перед Фелисией. Несмотря на все его благие намерения проводить больше времени с ней, его жизнь определялась жестким графиком съемок. Каждый день ровно в шесть часов утра студийная машина увозила его, и он до позднего вечера не возвращался домой. А те немногие часы, когда он не работал на съемочной площадке, он проводил в небе над аэродромом Бербанк, делая над летным полем круг за кругом, отчаянно сжимая ручку управления. Полеты не доставляли ему никакого удовольствия. Он лишь постоянно ощущал тревогу, вроде той, что возникала на сцене, когда ему приходилось играть трудную роль, не зная твердо свои слова.

Каждый день он пытался выкроить время для Фелисии, и всякий раз у него ничего не получалось. По ночам он засыпал как убитый, расплачиваясь усталостью за сложный грим, который он выбрал для своей роли. Он никогда не нарушал своей привычки полностью менять свою внешность в каждой роли, и чем хуже была роль, тем старательнее он скрывался за накладными носами, париками, гримом, как будто не хотел, чтобы его узнали. Каждое утро он часами сидел перед зеркалом, превращая себя в своего героя, а каждый вечер ему приходилось слой за слоем снимать грим – эта процедура заставляла его задерживаться на студии, когда съемочная группа уже ушла.

Он попросил Рэнди, у которого пока не было съемок, присматривать за Фелисией, и Рэнди с удовольствием выполнял его просьбу. Причин для беспокойства нет, докладывал он Вейну каждый день: Фелисия занята делом, вполне счастлива, не скучает по нему.

– Успокойся. Она прекрасно проводит время, – говорил он Вейну.

Но даже если Фелисия и скучала, она старалась, чтобы Робби не узнал об этом. Она переживала оттого, что ее дни проходили бесцельно; она постоянно терзалась ревностью и подозревала Робби в связи с его партнершей, Вирджинией Глад (которая славилась умением доставлять удовольствие мужчинам постарше, за что и получила на студии прозвище «Гладкая ручка»); она обвиняла Робби в том, что он работает, а она – нет, почти так же, как она всегда обвиняла его в способности спать, когда она не могла заснуть. О, как ей хотелось, чтобы он любил ее, чтобы их жизнь не превращалась в скучную рутину! Но по крайней мере у них были минуты покоя и счастья, когда на людях их руки случайно соприкасались или когда они выходили куда-то вместе рука об руку, или когда Вейн просыпался среди ночи и чувствовал, как ее тело прижимается к нему. Впервые за два года, как они покинули Англию, их отношения, кажется, наладились.

Несомненно, Рэнди был прав. Вейн устремился к гостям, улыбался, пожимал руки, здоровался с теми, кого знал лично, а тех, кого не знал, приветствовал словами: «Счастлив, что ты пришел, старина», позволял по дороге обнимать себя, хлопать по спине, пока не оказался на площадке среди танцующих.

Фелисия, раскрасневшаяся, танцевала с Арни Бушером, бывшим режиссером Вейна. Бушер, несмотря на свою лягушечью внешность, имел репутацию ловеласа, и Вейн не мог не заметить, как крепко он прижимал Фелисию к своему толстому животу. Рука Бушера с короткими пальцами лежала у нее на спине, как раз там, где заканчивалось ее довольно смелое декольте. Еще дюймом ниже – и его рука ляжет ей на задницу, сердито подумал Вейн. Лицо Фелисии было довольным, как у сытой кошки, глаза полуприкрыты, она вся отдавалась танцу. На губах Бушера блуждала озадаченная улыбка человека, который не может поверить собственному счастью. Вейн похлопал его по плечу гораздо сильнее, чем требовалось.

– Не возражаешь, если я уведу твою партнершу? – спросил он.

– Нисколько. – Маленькие черные глазки Бушера уже подыскивали в зале другую даму. – Она в полном твоем распоряжении, – сказал он, будто отдавал ключи от машины.

– Между прочим, мог бы сначала спросить меня, Робби, – сказала Фелисия, вцепившись в руку Бушера.

Вейн почувствовал, что назревает скандал. Спокойно, приказал он себе. Никаких сцен. Он улыбнулся.

– Разрешите пригласить вас на танец? – спросил он.

– Арни был очень мил, танцуя со мной. Он собирается снимать «Анну Каренину», дорогой. Он считает, что я идеально подхожу для главной роли.

– Такой фильм уже снят, – напомнил Вейн. Бушер пожал плечами.

– Но не мной. И не с Лисией в роли Анны.

– Ты мог бы сыграть Каренина, дорогой. Было бы чудесно вновь работать вместе с тобой.

Вейн нахмурился.

– Вронского, ты хотела сказать? Роль Каренина мне совсем не подходит.

– Нет, дорогой, именно Каренина. – Она мило улыбнулась ему. – Холодного, равнодушного мужа, который позволяет своей очаровательной жене покинуть его ради Вронского.

Бушер явно занервничал и поспешил оставить их.

– Я видел здесь Си Кригера, – пробормотал он. – Извините, но мне необходимо поговорить с ним. Благодарю за танец… – Он поцеловал Фелисии руку и скрылся в толпе танцующих.

– Совсем как Принц-лягушка из сказки, – презрительно произнесла она. – Прыгнул назад в пруд при первых признаках грозы.

– Разве будет гроза?

– Будет, если ты сейчас же не станешь танцевать со мной, милый.

Вейн обнял ее за талию, и они присоединились к танцующим. Он не любил танцевать, хотя и прошел соответствующую подготовку. Актер должен уметь все, что требуется по роли, а в его ранних фильмах неизменно были сцены, где он танцевал с героиней. Однажды он даже заставил себя брать уроки балета, потому что почувствовал, что ему не хватает изящества движений. Все же танцы не доставляли ему удовольствия, и он так и не смог развить у себя музыкальный слух. Этот его недостаток был настолько общеизвестным, что Гай Дарлинг утверждал, будто единственная мелодия, которую способен узнать Робби Вейн, это «Боже, храни короля», и то только потому, что ее всегда исполняли, когда опускался занавес. Фелисия же, напротив, любила танцевать. Для нее было настоящим счастьем кружиться в танце в центре зала, чувствуя, что все взгляды прикованы к ней.

Сейчас она точно была в центре внимания, да это и неудивительно, учитывая те слухи об их отношениях с Вейном, которые распространились после несчастного случая в Сан-Франциско. Робби крепко держал ее, прижимаясь щекой к ее щеке, и направлял к центру площадки, который был лучше освещен.

– Давай покажем им кое-что, согласна? – спросил он.

– К черту их всех. Лучше покажи мне кое-что, дорогой.

Он заметил, что речь Фелисии стала чуть-чуть замедленной – опасный признак.

Он изобразил на лице веселую улыбку, а для себя решил, что чем скорее он уведет ее из зала и заставит выпить кофе, тем лучше. Он чувствовал тяжесть ее тела, как будто нес ее на руках; движения ее ног стали медленнее, так что ему приходилось быть осторожным, чтобы не наступить ей на туфли.

– Ты помнишь, дорогая, как мы ходили танцевать в «Кафе-де-Пари» после спектакля? – спросил он. – Хатч обычно играл для нас «Соловей поет на Беркли-сквер» – он еще говорил, что это «наша песня».

Глаза Фелисии были закрыты.

– Ну что ты, Робби, наша песня была «Весна в Майфер». Я думала, что хотя бы это ты можешь запомнить!

Он почувствовал холодок в груди. Память Фелисии на такие вещи, в пьяном ли, в трезвом состоянии, была безупречной. Дни рождения, любимые мелодии, сентиментальные мелочи он всегда запоминал с трудом. Фелисия же точно помнила, где они сидели, что ели, во что каждый из них был одет, когда они впервые обедали вместе (тогда они оба уже понимали, что на карту поставлено гораздо большее, чем вопрос, будет ли она играть Офелию в его «Гамлете» в Стратфорде), тогда как у него в памяти от этого дня осталось лишь воспоминание о том, что Фелисия напропалую флиртовала с ним.

Он покинул ресторан с твердым намерением дать ей роль… Какой была бы его жизнь, если бы он этого не сделал? Сейчас он не был бы здесь, это точно, потому что в Голливуд их привело прежде всего очень заманчивое предложение роли для Фелисии (и еще более заманчивого контракта), которое сделал Лео Стоун.

Они решили, что это будет своего рода развлечение, оплаченный отпуск («Чуть-чуть известности, много радости, старина, – одобрительно сказал тогда Тоби Иден. – Лисия непременно должна поехать!»), несколько месяцев на солнечных пляжах Беверли-Хиллз, а потом они вернутся домой в Лондон разбогатевшими и еще более знаменитыми. Но они допустили ошибку, оставаясь здесь слишком долго, будто доисторические животные, оказавшиеся на водопое у источника Ла-Бри.

– Ты совершенно права, дорогая, – согласился он с ней. – Я абсолютно безнадежен, когда дело касается музыки, ты же знаешь.

– Музыка – это еще не самое страшное. А тебе понравилось танцевать с роскошной мисс Глад?

– Мы еще не снимали сцену бала.

– Вот как? А Рэнди сказал мне, что видел, как вы танцевали – он считает, что вы прекрасно смотритесь вместе.

– Мы репетировали, сердце мое, вот и все. Проверяли костюмы. У режиссера было сомнение, сможет ли она танцевать в костюме, который для нее сшили.

– Рэнди так и сказал. «Ее сиськи вылезали из платья при каждом движении», сказал он мне. Бедный Робби! Тебе, наверное, приходилось помогать ей засовывать их назад.

Вейн с трудом сдерживался, чтобы не взорваться. Честно сказать, Вирджиния Глад согласилась бы переспать с ним, стоило ему заикнуться об этом. Он не отрицал, что испытал искушение при мысли об этой зрелой плоти («Это все равно, что кусать сочный персик, который кусает тебя в ответ!» – шепнул ему Эрол Флинн, уже успевший устроить мисс Глад «пробу», как он это называл), но Вейн не собирался жертвовать своей репутацией, связываясь с одной из самых доступных актрис Голливуда, поэтому он держался с ней с вежливой корректностью пожилого священника, исповедывающего молодую хорошенькую прихожанку.

В ответ на это мисс Глад начала твердить всем членам съемочной группы, что он «закоренелый английский гомик», и при любой возможности старалась осложнить ему жизнь. Поэтому подозрительность Фелисии больно задела его.

– Проблемы были с длиной и шириной ее юбки, – резко возразил он. – «Сиськи» мисс Глад, как ты выразилась, к делу отношения не имели.

– Длина и ширина! – прошептала Фелисия ему на ухо, мило улыбаясь. – Меня теперь на этом не проведешь.

Сейчас было не время спорить на виду у всех влиятельных людей Голливуда и ведущих репортеров отдела светских новостей.

– Лисия, дорогая, – сказал он, – между мной и мисс Глад ничего нет, кроме постоянных ссор из-за ее скверной игры.

– Ну что касается ее актерских способностей, то тут я могу поверить тебе. Я не думаю, что она когда-либо играла с настоящим актером, как ты, дорогой. Но меня удивляет, что ты сумел удержать ее на расстоянии.

– Мне не пришлось делать ничего подобного.

– Как печально. Ты единственный мужчина в городе, на котором Вирджиния Глад не попробовала свои чары. Бедный Робби! Если ты не будешь осмотрительнее, люди могут подумать, что тебе не нравится секс. Иногда мне тоже приходит в голову такая мысль.

– Ты же отлично знаешь, что это не так.

– Ну, я знаю, что раньше он тебе нравился. Во всяком случае, со мной. Конечно, сейчас я редко тебя вижу. Ты встаешь на рассвете и уезжаешь на студию – вероятно, чтобы показать мисс Глад секреты своего грима. Не сомневаюсь, что она очарована этим странным сценическим искусством. А домой ты возвращаешься за полночь, потому что ты либо на студии, либо летаешь на своем чертовом самолете – если ты действительно этим занимаешься.

– Тебе прекрасно известно, чем я занимаюсь. Она вздохнула.

– Да, надеюсь. В какой-то мере я бы скорее поняла тебя, дорогой, если бы ты занимался сексуальными полетами с мисс Глад. Я хочу сказать, тогда у тебя была бы веская причина избегать меня, верно? Так что я вижу единственное объяснение в том, что я тебе надоела.

– Это неправда.

– А я думаю иначе, Робби… Улыбнись и помаши рукой вон той старой грымзе в забавной шляпке, Луэлле или Гедде, никак не могу запомнить, кто из них кто… Замечательно!

Фелисия, смеясь, запрокинула голову, ее глаза засияли, как будто она веселилась от всей души, живое воплощение романтики, красоты, любви, в то время как Вейн приветливо помахал рукой той особе, на которую указала ему Фелисия; на его лице застыло выражение, которое, как он надеялся, должно было означать скрытую страсть. Свет фотовспышки ослепил их. Каждому репортеру было разрешено привести с собой одного фотографа, кроме того, здесь был фоторепортер из «Лайфа». Завтра весь мир увидит, как танцуют они, самая красивая пара в мире, демонстрируя свою любовь миллионам читателей, которых больше интересовали их отношения, чем война.

– Все наладится, как только мы вернемся домой, – сказал Вейн, хотя сам не очень-то верил в такую возможность. Это было всего лишь его желание, но оно вряд ли сбудется, даже если постучать по дереву.

– А там будет война. Или театр. Всегда будет что-то, что разлучит нас. А знаешь, почему, Робби? Потому что ты хочешь, чтобы было так. Ты не хочешь меня, больше не хочешь.

Она начала плакать – прямо посреди зала на собственной вечеринке.

– Поцелуй же меня, дурак несчастный! – приказала она так громко, что он испугался, как бы все присутствующие не услышали ее слова. – Поцелуй меня, как будто ты страстно меня любишь, черт побери!

Вейн наклонился и увидел в глубине ее глаз такую боль, что ему стало страшно. Прижав Фелисию к себе, он крепко, как только мог, поцеловал ее и в этот же момент почувствовал, как кто-то хлопает его по плечу.

– Вот это мне подходит, – прорычал знакомый голос. – Похоже, это именно то, что прописал доктор одному парню, которому пришлось провести двадцать четыре треклятых часа в самолете, чтобы попасть на вечеринку!

Фелисия рассмеялась.

– Мой милый Калибан! – воскликнула она, обнимая его. – Я думала, ты не придешь.

– Черт, как я мог пропустить такое событие. Слушай, Робби, дай мне потанцевать с Лисией. Когда я последний раз ее видел, ей промывали желудок, а вот сейчас она – настоящая царица своего собственного бала, будь он неладен! Держись меня, Лисия, я поставлю великолепное шоу с твоим участием. Великие любовные сцены из Шекспира для балета на льду! Мне уже нравится эта идея.

– Я не умею кататься на коньках, Марти.

– Нет в мире совершенства. Ладно, поговорим об этом потом. – Куик бросил свою сигару, будто она была боевой гранатой, уверенный, что один из его помощников поймает ее. Он всюду ездил в сопровождении широкоплечих, крепких молодых людей, которые были больше похожи на борцов-тяжеловесов, чем на ассистентов, и пары постоянно сменяющихся блондинок, которых он называл своими секретаршами. Как слаженная спортивная команда, они были обучены ловить то, что Марти бросал – входя в помещение, он не глядя бросал в сторону шляпу и пальто, а его свита должна была подхватить эти вещи, чтобы они не упали на пол.

У него было любимым развлечением – где-нибудь в бедном квартале бросать монеты из окна своего лимузина и наблюдать, как дети дерутся из-за них.

Куик любил состязания. Многие годы он хвалился в прессе, что планирует возродить римский цирк, с играми гладиаторов, со схватками людей с дикими животными, и было немало людей, которые верили, что он не шутит.

– К черту эту медленную чушь, – сказал он. – Сыграйте-ка нам что-нибудь, чтобы мы могли потанцевать, – крикнул он оркестру. О том, чтобы музыканты ему не подчинились, не могло быть и речи; он не только был другом Винни Петтрилло, председателя профсоюза музыкантов, но и сам постоянно нанимал джазовые группы и оркестры для своих шоу. Если бы он велел им играть, стоя на голове, они сыграли бы, чтобы угодить ему.

Оркестр заиграл любимую мелодию Куика «Когда Вероника играет на гармонике на пирсе в Санта-Монике» – песню, которую он заказал специально для своей водной феерии к Всемирной выставке 1939 года. Тогда ее исполняла любимица всей Америки олимпийская чемпионка по плаванию, а рядом с ней два дрессированных морских котика играли на губных гармошках. У Куика, который одно время был женат на своей чемпионке по плаванию, песня вызывала сентиментальные воспоминания, насколько он был способен это чувствовать.

В танце он был таким же, как во всем – переполненным дикой энергией. Он держал Фелисию так, будто ему было наплевать, касаются ее ноги пола или нет.

– Как у тебя дела, детка? – прокричал он ей сквозь грохот музыки. Он был единственным, кто называл ее «детка», и это всегда приводило ее в восторг.

– Прекрасно, Марти.

– Серьезно? – усмехнулся Куик.

У него была знаменитая усмешка. Все знали, что Уолт Дисней рисовал с него своего Большого Злого Волка[30]30
  Из сказки У. Диснея «Три поросенка».


[Закрыть] после непродолжительного и печального опыта общения с Куиком в качестве одного из его инвесторов. Даже если бы Фелисия не знала эту историю – которую Куик сам с гордостью рассказывал, – она увидела бы сходство: волчья усмешка, крупные, сверкающую зубы, черные глаза, которые, казалось, радостно сияли, когда он замышлял какое-нибудь злодейство. Чтобы завершить портрет, думала она, надо лишь добавить острые уши и попросить его «разбушеваться и сдуть домик».

У него были черные как смоль волосы, так гладко прилизанные, что казались нарисованными на его плоском черепе, и хотя он брился по крайней мере дважды в день, его подбородок и щеки были всегда темными. Даже его походка была угрожающей, агрессивной – большая голова выставлена вперед, руки отведены назад для большей скорости движения, грудь выпячена, будто в погоне за своей жертвой он собирался пробить ближайшую стену. Руки у него были волосатые, как лапы волка, но с безукоризненно ухоженными ногтями.

Куик был маленького роста, но это не бросалось в глаза. Глядя на него, Фелисии часто казалось, что природа словно задумала создать высокого мужчину и дала ему крупные голову, грудь и плечи, но он так спешил появиться на свет, что не захотел ждать, пока ему дадут высокий рост.

Ей нравился Куик, который умел получать радость от жизни – даже если это происходило за счет других людей: он оставлял за собой череду банкротств, самоубийств, насилия и слухов об убийстве.

– Я слышал, Робби снимается в каком-то дерьмовом фильме у Си Кригера, – проворчал он. – Почему не с тобой?

Фелисия с трудом перевела дух. Танцевать с Куиком было все равно что заниматься гимнастикой.

– Я пока осталась без работы. Из-за того что случилось в Сан-Франциско. Этот вечер и был устроен, чтобы показать, что я полностью поправилась.

– Я это понял, детка, как только узнал о нем. Хорошая идея. Твоя или друга Робби?

– Моя.

– Я так и думал. Это может сработать, если ты продержишься до конца вечера. Будь добра, не пей больше шампанского. – Он сжал ее руку. – Прости меня за то, что мне пришлось тебя ударить там, в Сан-Франциско. Робби меня простил?

– За пощечину?

– Нет. К черту пощечину. Он должен был сам это сделать, Лисия, детка, когда у тебя началась истерика. За то, что я вышел из игры.

– Он все еще на тебя в обиде. Не без основания.

Марти засмеялся.

– Бизнес есть бизнес. Когда шоу летит в тартарары, я не задерживаюсь, чтобы вести беседы с инвесторами. Я быстро исчезаю из города. Он должен был сделать то же самое, как я ему советовал.

– Робби не мог бросить труппу в беде. Это не в его характере.

– Черт возьми, я однажды бросил на произвол судьбы целый цирк. Если билеты плохо покупают, собирай свои манатки и удирай со всех ног, таково мое правило. Если ты начнешь переживать за актеров, ты пропал. Слушай, мне надо поговорить с ним. А ты иди потанцуй с Лео Стоуном. Он собирается опять снимать одну из своих классных картин, по какому-то английскому роману, ну ты знаешь – из времен французской революции, там еще герою отрубают голову в конце…

– «Повесть о двух городах»?

– Кажется, – неуверенно произнес он. Фелисия знала, что он был весьма начитанным человеком, но любил скрывать этот факт из боязни, что люди сочтут это его слабостью, если узнают, что он читает книги. Однажды она застала его за чтением «Холодного дома» в то время, как одна из его «секретарш» делала ему педикюр, и это был единственный раз, когда она видела, как Марти краснеет.

– Как ты узнал про Стоуна? – Она не могла поверить, что Лео Стоун, известный своей скрытностью, мог рассказать о своих планах Марти Куику, которого он презирал, как все в Голливуде. Куик многие годы пытался прибрать к рукам какую-нибудь киностудию, а когда это ему не удалось, он решил лишить места одного из ее директоров.

– Пусть убирается назад на Кони-Айленд[31]31
  Кони-Айленд – район развлечений в Нью-Йорке.


[Закрыть] и ставит там свои дурацкие шоу. Здесь ему не место, – сказал однажды Лео Стоун, и никто не решился возразить ему.

– Я знаю все, что хочу знать, – ответил Куик – и это было действительно так. Он неустанно собирал информацию; большинство журналистов, освещавших сферу развлечений, и репортеров светской хроники были у него на содержании. – Иди поговори с Лео, – грубовато приказал он, а так как ему всегда было недостаточно просто сказать человеку, что нужно сделать, он повел Фелисию через заполненный людьми зал к тому месту, где Лео Стоун неловко топтался на месте со своей женой, обескураженный внезапной сменой музыкального ритма. – Вот, Лео, наша хозяйка хочет потанцевать с тобой, – и исчез в толпе танцующих, уводя миссис Стоун, которая нисколько не расстроилась от такой замены. Ведущие продюсеры и директора студий могли сколько угодно ненавидеть Куика, но для их жен он был необыкновенно привлекательной личностью, частично благодаря многочисленным историям о его сексуальных способностях, которые он сам же и распространял. О величине его члена ходили легенды: говорили, что у женщин начинали от страха дрожать колени, когда Марти раздевался перед ними, а мужчины, видевшие его обнаженным в сауне Хиллсайд-Кантри-клуба, испытывали благоговейный ужас. Рэнди Брукс, главный распространитель историй о Марти Куике – кое-кто считал, что Куик сам поставлял ему эти истории, – говорил, что Кларенс, банщик-негр из клуба, якобы сказал, что никогда не видел у белого мужчины такого богатства, как у него самого, пока не увидел в душевой Куика.

Фелисию вовсе не занимали эти слухи, хотя после того, как он ударил ее в Сан-Франциско, она не могла избавиться от мыслей о нем. И позднее, когда она беспокойно спала от лекарств и от боли, почти не осознавая, как ее перевозили в Лос-Анджелес на самолете, ее мучили эротические кошмары, в большинстве из которых ей снилось, что она была привязана к кровати в отеле «Сан-Френсис», а Марти Куик приближался к ней сзади, и его знаменитый пенис точно соответствовал рассказам о нем. В некоторых снах присутствовал Робби, одетый как Ромео, с одобрением взирающий на происходящее и подающий Куику полезные советы. Фелисия приписывала эти сны действию лекарств, которые дали ей врачи, и старательно избегала говорить о них с доктором Фогелем, хотя чувствовала, что именно это он хотел от нее услышать.

– Я ненавижу этого сукина сына Куика, – произнес Стоун, возвращая ее к реальности. Как многие пожилые мужчины в Голливуде, он не пожалел денег, чтобы сделать себе фарфоровые зубы, и теперь они – неестественно белые и крупные – придавали его улыбке жуткий вид оскалившегося черепа. Его лицо было покрыто густым загаром, и если присмотреться повнимательнее, то можно было увидеть то место, где накладные волосы переходили в остатки его собственных волос.

Его парик прославился по всему Голливуду, когда Леона Лэндон, устав бегать от Стоуна по его кабинету, сорвала с его головы парик и выбросила в окно прямо на автостоянку. Лео поклялся, что она больше никогда не будет сниматься в Голливуде, и она не снималась. Стоун был не тем человеком, которому можно было возражать, но Фелисия не предавала людей, которые ей нравились.

– А я всегда нахожу Марти забавным, Лео, – сказала она.

– Забавным? Не понимаю я вас, англичан. Он украл деньги у вас с Робби, насколько я слышал. Что, черт возьми, в этом «забавного»?

– Он украл их изящно, – решительно сказала она. Взяв бокал шампанского у проходившего мимо официанта, она залпом осушила его, теснее прижалась к Стоуну, не обращая внимания на его потные руки у себя на спине, заглянула ему в глаза, насколько могла их рассмотреть за толстыми затемненными стеклами, и произнесла голосом маленькой капризной девочки:

– Лео, дорогой, ты знаешь, что Диккенс один из моих любимых писателей? Взять, например, «Повесть о двух городах»…

– Возьми «Повесть о двух городах», Марти, это прекрасный материал для нас обоих. Я в самом деле мог бы сыграть Сиднея Картона. Эта роль лучше, гораздо лучше того, что я играю сейчас… – Вейн задумчиво провел пальцем по своему носу, будто уже пытался решить, какую форму он ему придаст в новой роли.

– Сразу видно, что ты ни черта не смыслишь в кино, Робби. Правило первое: кинозвезда никогда не умирает на экране. Публика этого не любит. Звезды могут быть ранены, но не убиты. Несколько лет назад в фильме убили Гарри Купера, и во многих странах люди не пошли смотреть его следующую картину, потому что решили, что парень на экране – привидение или что-то в этом роде. Пришлось послать Гарри в турне по Южной Америке, чтобы доказать, что он жив, бедняга!

Вейн засмеялся.

– А как же Шекспир?

Куик достал сигару.

– Шекспир давал зрителям своего времени то, что они хотели, верно? Если бы он работал сегодня на Лео Стоуна, ему пришлось бы писать счастливые концы. Это суровый мир, Робби. Люди хотят верить, что для кого-то все обернется хорошо, понимаешь? Если им нужен пессимизм, им достаточно остаться дома и послушать радио или задуматься о своей собственной убогой жизни. Если Лео думает, что они захотят два часа следить за событиями французской революции, а потом еще наблюдать, как главному герою отрубают голову, то значит он окончательно рехнулся.

Куик сел за стол в углу палатки, как можно ближе к выходу, спиной к парусиновой перегородке. Он так и не избавился от некоторых привычек своей юности: всегда садился спиной к стене и рядом с дверью, чтобы видеть, кто к нему приближается, и иметь возможность быстро скрыться.

Он сидел, поставив локти на стол; перед ним стояла бутылка шампанского, которой он распоряжался, а Рэнди Брукс и Робби Вейн сидели по обе стороны от него. Куик сам везде пробивал себе дорогу. Много лет назад в Нью-Йорке он нахально пристроился за столик к артистам в ресторане «Линди», а после того, как предложил разделить с ними расходы, они нехотя согласились, чтобы он стал завсегдатаем. Через несколько месяцев это уже был «его» столик, и уже он сам решал, кого из артистов посадить за него, а кого – нет. Это привело к тому, что в соседнем ресторане появился второй артистический столик, хотя те, кто обедал за ним, были затем исключены из шоу Куика.

– Ты все еще злишься на меня? – спросил он. Вейн пожал плечами. В том, что произошло, он винил себя, а не Куика, который определенно жил по другим правилам. Вейн считал, что надо платить долги, а Куик – нет.