Текст книги "Идеальная пара"

– Марти, – сказал он, – у меня нет времени, чтобы злиться. Я должен четыреста тысяч долларов. Я собираюсь быстро сделать пару фильмов, и было бы неплохо, если бы и Фелисия сделала хотя бы один. Как только я расплачусь с долгами, я вернусь домой и заберу ее с собой. И больше никогда не приеду сюда.

– Это все планы, – задумчиво произнес Куик. – Планы, конечно, всегда полезно строить. Беда лишь в том, по моему мнению, что они не осуществляются.

– У тебя есть другое предложение?

– Возможно. – Куик оглянулся и, понизив голос до таинственного шепота, произнес: – «Дон Кихот».

– Я его не читал, – признался Вейн.

– Черт возьми, а кто читал? Но все знают сюжет. В этом есть смысл.

– Какой смысл, Марти?

– Чтобы снять по нему фильм. Это классика, всемирно известная книга. И в ней счастливый конец.

Вейн напряг память.

– Я что-то сомневаюсь, – неуверенно сказал он.

– Ну, мы можем его дописать. По крайней мере, там никому не отрубают голову, верно?

– Верно, – сказал Рэнди, кивая головой. Странно, подумал Вейн, но Рэнди всегда становился на сторону Куика, когда они бывали вместе. Казалось, что по какой-то причине Рэнди боится его, хотя по отношению к нему Куик вел себя не более жестоко, чем по отношению ко всем остальным. – Это великолепная идея, Марти, но ты думаешь, что ты сможешь получить под нее студию?

Куик свирепо взглянул на него.

– Рэнди, не будь идиотом. Кому нужна студия? Разве мне нужна студия, чтобы сделать шоу на Бродвее? Нет. Так зачем мне студия, чтобы снять фильм? Мне нужна идея – она у меня есть. Мне нужен сценарий – его для меня напишут. Мне нужны деньги – я их найду. И мне нужны звезды, потому что я не смогу найти деньги до тех пор, пока я не скажу инвесторам, что Дон Кихота у меня будет играть знаменитый Роберт Вейн; любимый комик Америки, мой старый друг Рэнди Брукс сыграет Санчо Пансу… – он сделал театральную паузу, – а прекрасная Фелисия Лайл выступит в роли Дульсинеи! С такими именами, друзья мои, я легко получу четыре, пять миллионов не здесь, а в Нью-Йорке, ведь только там у людей есть деньги и мозги. Тогда нам останется только снять фильм такого качества, чтобы мы могли продать его прокатчикам, минуя эти чертовы студии.

На лице Брукса появилось недоверчивое выражение.

– Они никогда не пойдут на это, – сказал он. – Прокатчики не решатся пойти на конфликт со студиями.

Куик бросил на него холодный взгляд. Все знали, что многие годы он сражался с руководством киностудий не на жизнь, а на смерть. Бунгало номер один в отеле «Беверли-Хиллз», которое Куик превратил в свою штаб-квартиру на Западном побережье, вызывало страх и ненависть у тех, кто принадлежал к киноиндустрии, настолько, что многие объезжали его дальней дорогой из боязни, что кто-нибудь может их увидеть у бунгало Куика и решить, что они встречались с ним.

Многие годы Куик носился с идеей снять такой значительный, такой кассовый и такой интересный для зрителей фильм, что лидеры киноиндустрии будут вынуждены принять его в свои ряды. Этот план, который он периодически пытался претворить в жизнь, каждый раз проваливался, потому что главы киностудий, которых Куик хотел уничтожить, контролировали прокат и были достаточно осторожны, чтобы не давать Куику в руки нож, которым он мог перерезать им горло. Теперь он, кажется, выработал план, как обойти их и представить свой фильм непосредственно публике, если ему когда-либо удастся его снять.

Брукс помрачнел и не без причины. Как близкий друг Куика он не мог отказаться работать с ним; как зять Лео Стоуна, получавший большую выгоду от существования киностудий, он приходил в ужас от тех последствий, к которым это могло привести, начиная с того, что скажет Натали.

Что касалось Вейна, то он был актером и иностранцем – власть и сложная политика киностудий его не интересовали. Нельзя было сказать, что он несерьезно относился к игровому кино – ни один актер не мог такого себе позволить – но все же он считал его второстепенным приложением своему таланту.

Здесь он овладел многими приемами, но фокус заключался в том, чтобы применить эти навыки к чему-то стоящему, как он говорил Марти – снять фильм по Шекспиру или другому великому театральному классику. Директора киностудий не хотели даже говорить об этом, но Куик был в какой-то мере более сложной личностью и в глубине души жаждал «качества». Именно это заставило его поддержать Вейна, когда он предложил повезти «Ромео и Джульетту» на гастроли по всей стране, чтобы показать классику американскому народу. Вейн знал, что Куик любит рисковать, мечтает о славе. Он был убежден, что талант Куика в организации шоу-бизнеса привлек бы и Шекспира, который сам жил в эпоху, когда травля быков собаками и паноптикум существовали бок о бок с театром.

Вейн угрюмо смотрел на шумящую вокруг него вечеринку, которая прибавит еще двадцать пять тысяч к его долгу. Площадка была заполнена танцующими. Люди, казалось, веселились от души, что редко бывало в Голливуде. Создавалось впечатление, что жизненная энергия Фелисии и ее красота побуждали гостей проводить время в свое удовольствие. Она умела заставить даже самого скучного из гостей почувствовать себя остроумным и очаровательным. Когда Фелисия выступала в роли хозяйки, самые заурядные дамы расцветали как настоящие красавицы, уродливые мужчины становились привлекательнее, люди, которые никогда не улыбались, начинали рассказывать забавные истории.

Фелисия расходовала свою энергию, будто обладала неисчерпаемым ее запасом, бездумно тратила ее на посторонних людей, на слуг, на разные мероприятия, тогда как Вейн давно научился беречь свою и тратить ее только на работу. Снова и снова он объяснял ей, что любой актер или актриса обладают ограниченным запасом энергии – или лучше сказать, чувства – и весь процесс актерской игры заключается в том, чтобы направить эту энергию непосредственно на персонаж, который ты играешь. Великие актеры – а их рождается один-два на целое поколение – расходовали свою энергию рационально, как атлеты, экономя ее для наиболее важных моментов. Для атлета это был прыжок в высоту или рывок перед финишем; для актера – монолог Гамлета, обращение Лира к стихиям природы, звериный крик Эдипа, когда он понял, слишком поздно, что боги сделали с ним.

Вейн следил за Фелисией, как она переходила от одного партнера к другому, смеялась, улыбалась, посылала воздушные поцелуи и танцевала все быстрее и быстрее, как будто не могла остановиться и отдохнуть… Единственный способ укротить эту энергию, подумал Вейн, как можно скорее вернуть ее к работе, к такой, которую они могли бы делать вместе, чтобы она находилась у него под присмотром. Вновь ввязываться в авантюрный проект Марти Куика было бы ошибкой, решил он.

– Боюсь, это не для нас, Марти, – сказал он. – Извини.

Сопротивление, даже самое вежливое, всегда возмущало Куика.

– О чем ты говоришь, черт побери? – рявкнул он.

– Фелисии нужна роль, которую она могла бы сделать без лишнего напряжения. Простой, тщательно продуманный фильм вроде «Повести о двух городах» с серьезным режиссером и строгим графиком съемок.

– Ты рехнулся, Робби. Я говорю о фильме, который прославится больше, чем «Унесенные ветром», больше, чем «Рождение нации».[32]32
  «Рождение нации» – фильм американского режиссера Д. У. Гриффита, классический образец новых выразительных средств кино.


[Закрыть] Я уже договорился с Дали[33]33
  Сальвадор Дали (1904–1989) – испанский художник-сюрреалист.


[Закрыть] о создании костюмов. Стравинский[34]34
  Игорь Стравинский (1882–1971) – выдающийся русский композитор, в 1939 году переехавший в США.


[Закрыть] напишет музыку. Я подумываю о том, чтобы заказать Т. С. Элиоту[35]35
  Томас Стерт Элиот (1888–1965) – англо-американский поэт и критик.


[Закрыть] сценарий, по крайней мере, какую-то его часть…

Лицо Куика загорелось воодушевлением. Его планы всегда предусматривали участие самых выдающихся людей в области культуры; от одних он добивался согласия силой своего характера, от других – ловко используя их жадность. Большинство уступали, только чтобы избавиться от Куика, считая, что в конце концов из его затеи ничего не выйдет, что обычно и случалось.

– Дали – это было бы великолепно, – восторженно сказал Рэнди Брукс.

– Еще бы, – раздраженно бросил Куик. – Могу вам прямо сказать: эскизы костюмов он сделает. – Он мрачно посмотрел на Брукса.

– Дело в том, – продолжал Брукс, уловив ход мыслей Куика, – что ты тоже будешь великолепен, Робби. Дон Кихот и Санчо Панса – Боже, мы могли бы вместе сделать нечто грандиозное! Это было бы как в Бристоле, когда Тоби Иден играл Фальстафа, а ты – судью Шеллоу…[36]36
  Персонажи пьесы У. Шекспира «Генрих IV».


[Закрыть]

Вейн удивленно поднял бровь. Рэнди, оказывается, знал о его карьере больше, чем он сам. Тогда в Бристоле он чувствовал, как бывало не раз, что Тоби затмил всех других исполнителей – и не удивительно, ведь Фальстаф был более выигрышной ролью. И вообще Тоби всегда легко находил ключ к сердцам зрителей, тогда как Вейну приходилось за них бороться.

Сейчас он должен был признать, что идея сыграть вместе с Рэнди Бруксом была заманчивой. Мысленно он представил себе картину: он сам верхом на худой кляче, с бородой, длинным носом и густыми бровями, в пыльных доспехах, а рядом Рэнди на осле – преданный слуга, который на деле умнее своего хозяина и тверже стоит на земле, для него плоть важнее духа.

В жизни, как и в искусстве, подумал Вейн, настоящую мудрость воплощает шут, потому что шут всегда видит истину вещей: что власть – только притворство; любовь – самообман, попытка представить похоть более тонким, благородным чувством; честолюбие – просто череда ступеней, которые ведут к неизбежному падению.

Вейн всегда мечтал играть комедийные роли, но когда он попробовал Фальстафа, то остался недоволен собой.

– Недостаточно просто привязать себе толстый живот, старина, – сказал ему тогда Тоби. – Важно, чтобы этот живот был у тебя в мыслях.

Сейчас несмотря на искушение, Вейн стоял на своем.

– Тогда в Бристоле Тоби превзошел меня, – сказал он. – Сейчас все иначе. Ни я, ни Фелисия не можем участвовать в сложном долгосрочном проекте, каким бы интересным и заманчивым он ни был. Мы должны поработать на студии, недолго, заработать денег, чтобы расплатиться с долгами и потом вернуться домой. Я польщен твоим предложением, Марти, но сейчас неподходящий момент.

– Ты поступаешь недальновидно, Робби. Это твоя ошибка. Послушай моего совета…

Вейн резко оттолкнул бокал с шампанским.

– Я уже послушал твоего совета, – взорвался он. – В результате мы с Фелисией имеем долгов на четыреста тысяч долларов.

Куик усмехнулся.

– Враки! Я советовал прекратить турне еще в Чикаго. Слушай, я понимаю, что ты плевать на меня хотел, ладно. А как тебе такой вариант? Тебе нужны четыреста тысяч долларов? Ты их получишь. Более того, я заплачу вам по четыреста тысяч каждому, если ты подпишешь со мной договор. Авансом, друг мой, без обмана.

Брукс присвистнул.

– Этого же огромные деньги, – воскликнул он, вытаращив глаза, будто Вейн мог этого не понять.

– Да. И ты получишь столько же, Рэнди. Я сделаю еще лучше. Я дам вам каждому процент от проката. Это больше, чем может предложить Лео Стоун. Подумайте об этом!

Вейн задумался. Это действительно была огромная сумма – более чем в три раза превышающая то, что каждый из них мог заработать на обычном фильме. Все равно у него не было желания подписываться под тем, что могло растянуться на долгие годы работы, в течение которых Куик будет управлять его жизнью.

– Спасибо, Марти, – сказал он, – но я уже все решил.

Куик докурил сигару, достал другую, откусил кончик и выплюнул его. Тут же из тени вынырнул один из его приспешников с коробком спичек «Суон Веста».

Марти Куик всегда выискивал какие-то мелкие детали, которые могли бы прибавить ему значимости. Он, без сомнения, узнал о спичках «Суон Веста» в Англии, догадался Вейн, так же как о ботинках от Лобба и портных с Савил-Роу, в Париже – о галстуках Шарве, шелковом нижнем белье и шампанском «Редрар Кристал». Кто кроме Куика мог набраться нахальства, чтобы в ресторане подойти к герцогу Виндзорскому и спросить, где он заказывает свои рубашки? Кто еще мог узнать у Уинстона Черчилля, где изготовлены его сигары, и потом купить долю на этой плантации?

Когда Джон Гамильтон Три, самый величественный и высокородный из нью-йоркских финансистов, отказался дать согласие на брак своей дочери с Куиком, Марти предложил купить у него семейные портреты прямо в гостиной особняка Три на Пятой авеню, под картиной, на которой был изображен Мейкпис Три, подписывающий Декларацию о независимости. Подход Куика к жизни был таким же, как у Вейна к актерской профессии, и именно это заставляло его терпеть Куика, хотя он сознавал, что иметь Куика в числе друзей, все равно что иметь собаку, которая кусается.

Куик похлопал его по плечу.

– Эй, раз ты уже принял решение, не переживай, – сказал он, безуспешно стараясь скрыть за беспечностью тона свое раздражение. – Забудь об этом.

Раздался барабанный бой, и Вейн заметил, что Фелисия посматривает в его сторону. Вечер был устроен в честь Рэнди Брукса, так что по местной традиции он не мог закончиться без приветствий почетному гостю.

– Эй, пришло время для нашего дорогого гостя! – воскликнул Куик и, схватив Рэнди за руку, потащил его в центр зала, будто это он был хозяином. Вейн с натянутой улыбкой последовал за ними.

Он обнял Фелисию за плечи, сразу заметив, какой она была разгоряченной. Ее лицо пылало, глаза были неестественно расширены. Ясно, что она переутомилась. Может быть, им удастся скрыться в Палм-Спрингз и побыть там в загородном доме Бруксов вдвоем…

Он откашлялся, понизил голос на октаву, как он научился это делать для шекспировских ролей, требующих низкого голоса, Отелло, например, или Лира, и, взяв бокал с шампанским у проходившего мимо официанта, поднял его и сказал, просто и с достоинством:

– Я хочу предложить тост за нашего дорогого друга Рэнди Брукса.

Ему не пришлось напрягаться, чтобы гости услышали его сквозь гул разговоров. Его голос наполнял собой театральный зал без всякого труда – или усилителя. Его дикция была такой точной, такой безупречной, что невольно наводила на мысль об великом музыканте, играющем простую мелодию. Даже эта пестрая публика, которая все на свете видела и слышала, замолчала. В Англии, где хороший английский ценили гораздо больше, многие считали, что у Филипа Чагрина голос лучше, чем у Вейна (и это мнение разделял сам Вейн), но Вейн долгие годы упорно работал, чтобы сравняться со своим соперником, и наконец приобрел глубину звука, какой не было у Чагрина. Голос Чаргина был подобен изысканной гравюре, но голос Вейна был богатым, полным красок. Публика слушала его так же, как смотрела бы на танец Павловой или слушала бы пение Карузо.

– Мы с Фелисией, – Вейн прижал ее к себе и улыбнулся ей, – здесь приезжие. – Он помедлил. – Но не чужие, – добавил он. – Потому что вы дали нам возможность почувствовать себя как дома.

Он посмотрел прямо на Лео Стоуна. Это был старый театральный прием: всегда выбирать в зале одно лицо и обращаться к этому человеку, будто он или она и есть вся публика.

– Это действительно так. У нас общий язык, общая система ценностей, общая культура. – Он улыбнулся. – Культура Шекспира. И Диккенса. – Его «Повесть о двух городах», например, подумал Вейн. Интересно, пойдет ли Стоун на то, чтобы заплатить им хотя бы по сто пятьдесят тысяч на каждого? – И никто здесь не был добрее и дружелюбнее к нам, чем Рэнди и Натали Брукс, наши соседи и друзья. – Он высоко поднял бокал и ощутил, как по телу Фелисии пробежала легкая дрожь. На мгновение ему показалось, что сейчас она начнет хихикать, но потом решил, что она, вероятно, просто дрожит от холода.

Он прервал свою речь, чтобы посмотреть ей в лицо, и со страхом увидел ее рассеянный взгляд. Он крепче прижал ее к себе и нежно улыбнулся ей.

– Радость и любовь друзей – вот то, что надо стремиться заслужить, – сказал он.

Рэнди Брукс, дурачившийся, будто был готов отразить град шуток в свой адрес, оказался застигнутым врасплох глубоким чувством слов Вейна и даже немного смущен. На мгновение он почувствовал себя неловко, стоя в свете прожектора рядом с Куиком с одной стороны и Натали – с другой.

– …Любовь друзей, – продолжал Вейн, чувствуя, как Фелисия начинает потихоньку слабеть в его руках. Он помолчал, внезапно с удивлением осознав, настолько искренне он чувствовал то, о чем говорит, и услышал рядом с собой, как Фелисия начала тихонько хихикать, а затем разразилась громким смехом, который зазвенел в тишине. Он был резким и каким-то дьявольским.

Если бы пришлось описывать его, подумал он, чувствуя, как внутри него все холодеет, то его можно было бы назвать «язвительным» или «горьким». Он был высоким по тону, как звук разбившегося стекла, и мгновенно породил мертвую тишину. Вейн почувствовал, что весь покрылся холодным потом, как тогда в Сан-Франциско, когда он висел на перилах балкона. Он ощущал со всех сторон устремленные на него испуганные глаза, будто он забыл свою реплику.

– Любовь, – медленно произнесла Фелисия, продолжая смеяться. – Да, расскажи им о любви, Робби.

У Вейна свело челюсти, но он заставил себя улыбнуться.

– Любовь, – как автомат повторил он. – Конечно. Дружба и любовь…

Но пока он отчаянно искал слова, которые он мог бы сказать о дружбе и любви, он увидел, как губы Фелисии, изящные и прекрасные как всегда, зашевелились, и услышал ее голос, настолько громкий, что он долетал до каждого угла просторной палатки.

– Робби, дорогой, – своим мелодичным голосом произнесла она, подняв на него сияющие глаза. – Скажи мне – почему ты больше не хочешь трахаться со мной?

Сцена шестая

Вейн не зря был великим актером.

На одну-две секунды, не более, его лицо побледнело, и он был на грани обморока, но это могли бы заметить только люди, которые играли с ним на сцене. Он принял удар как крепкое дерево, лишь согнувшееся под порывами ветра, потом мгновенно преобразился, став воплощением в высшей степени прекрасного настроения, будто Фелисия только что удачно посмеялась над ним – может быть, чуть-чуть непристойно и откровенно, но из лучших побуждений, любя – и наконец, разразился гомерическим хохотом, так что слезы выступили у него на глазах. И гости, которым на одно ужасное мгновение показалось, что они стали свидетелями какого-то стихийного бедствия вроде лесного пожара, тоже начали смеяться, как будто она произнесла самую остроумную фразу года.

Она лежала в постели, недоумевая, как ей удалось раздеться. У нее раскалывалась голова, во рту пересохло; от несмытой косметики стягивало лицо. Робби раздевал ее? У нее было смутное воспоминание о том, как он это делал, молча и не слишком деликатно. Она помнила, как кричала ему:

– Ну, давай, трахни меня, давай, что же ты медлишь?

Но она точно знала, что он не сделал этого – такая жалость, подумала она, была бы, по крайней мере, хоть какая-то компенсация за испорченный вечер.

Она попыталась вспомнить окончание вечеринки. У нее были туманные воспоминания о том, как она кружилась все быстрее и быстрее то с одним партнером, то с другим; где-то в стороне мелькало лицо Марти Куика, старавшегося ее удержать… Но что она помнила яснее всего, к сожалению, так это лицо Робби за мгновение перед тем, как ему удалось рассмеяться.

Браво, Робби! – хотелось ей закричать. Как всегда, он безупречно разыграл спектакль и, как всегда, обманул ее ожидания. Она обратилась к нему самым непристойным образом, как только могла, с криком неутоленной страсти, отчаяния, боли и – как всегда добилась лишь того, что унизила его. А она хотела вывести его из себя и таким образом разбудить в нем любовь, но вместо этого получила неизменную вежливость, всепрощение, заботливое внимание, с которым он проводил ее наверх и уложил в постель.

Она беспокойно металась на кровати, перепачкав подушки гримом, хотя обычно даже мысль о следах помады или туши на свежевыстиранном постельном белье была ей невыносима. Она скорее ходила бы в грязном нижнем белье или надела пару чулок со спустившейся петлей…

Фелисия оглядела комнату. Ее одежда была аккуратно сложена на стуле. Робби умело раздел ее. Она закрыла глаза и попыталась представить себе эту сцену. Она была уверена, что доктор Фогель тоже был здесь – она вспомнила его открытое лицо, вспотевшее от танцев, или, может быть, от мысли об ударе по его профессиональной репутации, когда он делал ей укол. Ей показалось, что она видела Рэнди Брукса рядом, и Марти Куика. Были ли они здесь, когда Робби снимал с нее одежду? По какой-то причине ей была отвратительна мысль, что Брукс мог видеть ее обнаженной. Марти был не в счет, но представив себе, как бледное лицо Брукса склоняется над ней, она поежилась.

Пошатываясь, она встала с постели, накинула халат, прошла в ванную и включила свет. Отражение в зеркале ее собственного лица поразило Фелисию – опухшие глаза, всклокоченные волосы, размазанный грим. Она умылась и причесалась, и сказала себе, что должна найти Робби и предстать перед ним. Об извинениях не могло быть и речи – она зашла слишком далеко, чтобы просить прощения, – но, может быть, если она, ничего не говоря, будет просто стоять перед ним со слезами на глазах, он простит ее. Ей было невыносимо хоть на минуту оставаться одной в этом снятом на время особняке, который она никогда не считала своим «домом». Серия просчетов, ошибок, неудач постепенно привела их сюда, как будто они старались убежать от несчастья, перебираясь все дальше и дальше на запад, пока не оказались на тихоокеанском побережье.

Алекс Корда, живший в эмиграции в Голливуде, рассказывал им, что в свой первый приезд сюда, в начале тридцатых годов, он снимал дом в Малибу и иногда находил по утрам на пляже аккуратно сложенную одежду и обувь людей, которые просто уплывали в океан, чтобы умереть – бедняги устремлялись на запад в погоне за мечтой о счастье и успехе, а преодолев сотни миль, не находили ни того ни другого. Корда вернулся в Беверли-Хиллз, боясь, что однажды ночью он может последовать их примеру.

– Там прекрасные закаты, – говорил он, описывая Малибу, – но у меня всегда было ощущение, будто я стою над пропастью.

Робби тогда посмеялся, но Фелисия прекрасно поняла, чего боялся Корда.

Ее мать, вероятно, чувствовала то же самое, когда они отправились жить в Кению. Видимо, родители Фелисии полагали, что их испортившиеся в Лондоне отношения наладятся, стоит им уехать подальше. Только под ярким экваториальным солнцем Найроби ее отец наконец вынужден был признать свою несостоятельность как фермер и бизнесмен и последовавший за тем полный развал их семейной жизни. До самого своего конца он верил, что если бы они уехали дальше, в Родезию или Южную Африку, их брак мог бы выстоять, но это была только одна из многих иллюзий, которыми он утешал себя, когда напивался.

Фелисия вспомнила, как он бодро сказал, стоя среди их вещей, приготовленных к погрузке на корабль – «начинаем новую жизнь». Он трогательно верил в новую жизнь, и эту веру унаследовала Фелисия вместе с неспособностью по-настоящему начать ее. Она мечтала вернуться к какому-то неясному ей самой поворотному моменту, от которого пошли все неприятности, но чем больше она думала о нем, тем неопределеннее он оказывался. Она надеялась начать новую жизнь, выходя замуж за Чарльза, и стереть все то дурное, что произошло с ней, когда она вернулась в Англию, чтобы жить у дяди Гарри и его жены. Когда это не сработало, она решила начать все сначала, когда родилась Порция. Став подающей надежды молодой актрисой, она на какое-то время решила, что это и есть новая жизнь, но самой резкой переменой в ее жизни был уход от Чарльза к Робби – действительно драматическое начало новой жизни, которое тоже оказалось иллюзией.

Доктор Фогель твердил ей о необходимости держать свою жизнь под контролем, но не мог предложить магической формулы, как это сделать, а сама Фелисия считала, что ее жизнь постоянно была под контролем – под контролем прошлого, ее собственных ошибок, ошибок Робби, целой цепи ошибок, больших и мелких, которую она была не в силах разорвать.

Фелисия вышла в коридор, решив, что Робби сидит где-то внизу, размышляя в одиночестве о событиях вчерашнего вечера. Как большинство особняков в Беверли-Хиллз, их дом имел несколько гостиных. В нем не было главной комнаты, не было одной общей гостиной, где вся семья могла бы собираться у камина. Можно было переходить из одной гостиной в другую, пока ты не оказывался на другой стороне дома у стеклянных дверей, ведущих к бассейну. Это выглядело так, будто идешь по вестибюлю большого отеля – настолько похоже, что Фелисия иногда удивлялась, что не видит здесь посторонних людей, сидящих в креслах с газетой в руках, или идущих ей навстречу в сопровождении коридорного. Не безликость ли этого дома постепенно сводила ее с ума? Вполне возможно, сказала она себе, спокойно принимая возможность того, что она действительно сходит с ума.

Внизу она помедлила. Комнаты были слабо освещены и украшены большими зеркалами. Огромная, громоздкая мебель отражалась в них. Фелисия возненавидела этот дом с первого взгляда, хотя он находился в престижной части Беверли-Хиллз и принадлежал Аарону Даймонду до того, как он переехал повыше на склон холма, чтобы быть ближе к продюсерам и подальше от своих клиентов. Здесь было слишком много сверкающей полировки, слишком много позолоты, декоративных элементов и раскрашенных подо что-то поверхностей, как будто декоратор задался целью доказать, что можно заставить что угодно выглядеть как малахит, или мрамор, или ляпис-лазурь. Фелисия не представляла себе, в какой комнате может находиться Робби, пока не услышала тихие голоса и не увидела огонек сигареты.

– …посмешище, – услышала она шепот Робби.

– Ну что ты, Робби, ты выше всех их, вместе взятых.

Она узнала голос Рэнди Брукса, хотя он тоже говорил шепотом. «Почему шепотом? – подумала она. – Не хотят беспокоить ее, думая, что она все еще спит в спальне наверху?» – В шепоте была какая-то странная интимность – Робби обычно говорил шепотом, когда они были вместе в постели, даже когда их никто не мог услышать. Ей всегда казалось это странным. Она сама говорила нормальным голосом, смеялась, вскрикивала, когда они занимались любовью, но Робби, видимо, считал, что должен говорить тихо, будто они делали что-то незаконное и опасное.

Забыв о хороших манерах, она остановилась и стала вслушиваться, прислонившись спиной к бару.

– Если бы Лисия ненавидела меня, – услышала она слова Робби, – я бы мог понять, почему она это сделала. Но все чертовски осложняется тем, что она любит меня.

– Прости за откровенность, но у нее странная манера выражать свою любовь. А тебе не приходила мысль, что она, может быть, спятила?

– Спятила?

– Сошла с ума.

Робби затянулся, его профиль на секунду появился из темноты в красном свете горящей сигареты. Он сидел на диване, спиной к Фелисии, так что она видела только его затылок. Брукс сидел рядом с ним, обнимая его рукой за плечи.

– Она не «спятила», Рэнди, ничего подобного.

– Тогда в чем ее проблема?

– Я – ее проблема.

– Ты? Что ты ей сделал?

– Все дело в том, что я не сделал. – Робби вздохнул. – Лисия – очень страстная женщина, ты же знаешь.

– Ну и что в этом плохого?

Последовало долгое молчание.

– Дело в том, что мы уже давно… не спали вместе, – сказал Робби.

– Ну такое бывает.

Робби, казалось, не слушал его – он будто говорил сам с собой.

– Странно, – сказал он, – но секс никогда особенно не интересовал меня, пока я не встретил Лисию. Мой отец внушал нам, когда мы еще были детьми, что секс – скверная и опасная вещь, и я, наверное, верил ему. Представляешь, я ни разу не спал с Пенелопой, моей женой, до тех пор пока мы не поженились.

Фелисия этого не знала. Сейчас она не могла понять, почему он рассказывает об этом именно Бруксу!

– Что это доказывает? – осторожно заметил Брукс, очевидно, не ожидавший такого рода откровения. Лисия тоже не была готова услышать такое – Робби никогда не рассказывал ей об этом, и все же сейчас он делился своим секретом не с ней, а с Рэнди Бруксом.

– Пенелопа меня не понимала, – продолжал Робби. – «Было бы понятно, если бы ты был священником», – говорила она. Она была обижена. Я хочу сказать, это были двадцатые годы, понимаешь, я был актером, играл романтические роли – и весьма успешно. А тут я вел себя как лицемерный викторианский святоша. Не могу сказать, чтобы она отказывалась – она давала мне множество возможностей, чуть было не отказалась выйти за меня замуж из-за этого.

– Она зациклилась на этом.

– Вероятно. Когда же мы наконец переспали в Париже, по пути в Венецию, где мы собирались провести медовый месяц, это не доставило нам обоим большого удовольствия. Не знаю, почему. Понимаешь, я считал, что если я отложу этот момент до свадьбы, то мы испытаем настоящий взрыв страсти, но на самом деле нас постигло разочарование. Особенно Пенелопу. Она недвусмысленно дала мне понять, что я не оправдал ее ожидания.

– Это плохо.

– Когда я учился в актерской школе, старая Элси Доннелл, лучший педагог из всех, всегда говорила мне: «Это как в спорте, понимаешь, ты должен беречь свои силы для роли». Я считал это вполне оправданным. Я хочу сказать, секс – это страсть, энергия, физическое напряжение – все вместе, верно? И запас сил у тебя не безграничен, не так ли? Если ты без оглядки будешь расходовать их в своих личных отношениях, они исчерпаются, и у тебя не хватит сил на твою работу. То же самое касается и страсти, понимаешь? Иногда мне кажется, что я боялся страсти, как будто она опустошала меня – как будто она отнимала у меня силы… – Он помолчал. – Я считал, что от этого страдает моя игра на сцене, – печально произнес он. – Я чувствовал, что должен сделать выбор.

Не в этом ли крылось объяснение? Фелисия похолодела при мысли о том, чего она была лишена все эти годы. Неужели он променял их жизни на свою работу?

– Я никогда не думал о сексе с такой точки зрения, – задумчиво сказал Брукс. Потом после паузы добавил: – Это еще и удовольствие, Робби.

– Да-да, конечно, – нетерпеливо произнес Робби. – Я не утверждаю, что Элси была права, но дело в том, что я поверил ей. Я до сих пор считаю, что в ее словах есть доля истины. Тем не менее, – резко сказал он, – мой брак рухнул ко всем чертям. Потом я встретил Лисию, и все изменилось. Она была актрисой, понимаешь, и чертовски хорошей актрисой, но она верила совсем в другое – любовь, секс, страсть, актерская игра, они были для нее едины, связаны между собой. Между нами с первого взгляда возникло влечение, а вовсе не любовь, понимаешь. По отношению к Пенелопе я чувствовал себя ужасно виноватым за то, что я сделал – или не сделал, и к тому же страдал оттого, что спал с женой другого мужчины – вполне порядочного парня, как я узнал позднее, а вовсе не напыщенного тирана, каким его изобразила мне Лисия, но ведь все лгут о своих супругах, когда заводят любовников. Я не мог перед ней устоять – даже, пожалуй, и не пытался, если честно сказать. Я поплыл по течению, и все было просто чудесно.