Текст книги "Кириньяга. Килиманджаро"

– Одеяло могло бы, наверное, нам пригодиться, – сказала его мать, – но, чтобы соткать его, нужны пальцы, а у нас их нет.

– Не вижу, какая нам польза от сети для сбора фруктов, – сказал ему отец. – Если держать мешок хоботом, как тогда стряхивать фрукты с деревьев, а если трясти дерево, то как тогда держать сеть?

– Теперь я понял, – сказал молодой слон, – что орудия людей не предназначены для слонов. А человеком мне не быть, так что лучше я снова стану жить слоновьей жизнью.

Его отец печально покачал головой.

– Да, ты – не человек, но ты больше и не слон, потому что менялся с людьми. У тебя нет одной ноги, ты не поспеешь за стадом. Ты отдал им свои бивни, ты не сможешь теперь копать землю в поисках воды или бобов акации. Ты расстался с ушами и теперь не сможешь махать ими, остужая кровь, когда солнце стоит высоко в небе.

И вот слон провел остаток своей несчастливой жизни, разрываясь между стадом и городом, ибо он не смог стать частью одного и перестал быть частью второго.

Я замолчал, глядя вдаль, где у края одного из наших полей щипало траву небольшое стадо импал.

– Это все? – спросила девочка, которая первой потребовала рассказать историю.

– Это все, – сказал я.

– Не очень хорошая история, – продолжала она.

– Да? – переспросил я, стряхнув ползущее по руке насекомое. – А почему?

– Потому что у нее несчастливый конец.

– Не у всех историй счастливый конец, – ответил я.

– Я не люблю несчастливые концы, – возразила она.

– И я не люблю, – согласился я. Помолчав, посмотрел на нее. – А как, по-твоему, должна была закончиться эта история?

– Слону нельзя было выменивать то, что делает его слоном, ведь человеком он в любом случае стать не смог бы.

– Отлично, – одобрил я. – А стала бы ты выменивать то, что делает тебя одной из кикуйю, чтобы попытаться стать той, кем тебе не сделаться никогда?

– Ни за что!

– А вы? – оглядел я слушателей.

– Нет! – вскричали они.

– А что, если бы слон предложил вам бивни или гиена – клыки?

– Ни за что!

Я помолчал, прежде чем задать следующий вопрос.

– А что, если бы масаи предложил вам свое ружье?

Большинство детей снова ответили «нет», но я заметил, что двое мальчишек постарше промолчали. Я повторил им свой вопрос.

– У ружья нет бивней или клыков, – сказал тот, что был выше другого. – Это оружие, которым может пользоваться человек.

– Это правда, – поддержал его мальчишка помладше, переминаясь босыми ногами в пыли и взметнув облачко пыли. – Масаи не зверь. Он похож на нас.

– Он не зверь, – согласился я, – но он не таков, как мы. Разве кикуйю пользуются ружьями, или живут в кирпичных домах, или носят европейскую одежду?

– Нет, – в один голос отвечали мальчики.

– В таком случае разве остались бы вы настоящими кикуйю, если бы использовали ружье, жили в кирпичном доме или носили европейские вещи?

– Нет, – признали они.

– Но разве пользование ружьем, жизнь в кирпичном доме или ношение европейской одежды сделает вас масаи или европейцами?

– Нет.

– Теперь вам ясно, почему надлежит отвергать дары и орудия труда иномирцев? Мы никогда не станем такими, как они, но можем перестать быть кикуйю, а если перестанем быть кикуйю, не став никем иным, то превратимся в ничто.

– Понимаю, Кориба, – сказал высокий мальчик.

– Ты уверен? – спросил я.

Он кивнул:

– Уверен.

– А почему у тебя все истории такие? – спросила девочка.

– Какие?

– Ты всегда рассказываешь про глупого слона, или про шакала и птичку-медоуказчика, или про леопарда и сорокопута, но, как только начинаешь пояснять, что имел в виду, всегда получается, что ты рассказывал про кикуйю.

– Это потому, – ответил я с улыбкой, – что я кикуйю и вы все тоже кикуйю. Были бы мы леопардами, то и все мои истории были бы про леопардов.

Я еще несколько минут посидел с ними в тенечке под деревом, а потом увидел, как через высокую траву к нам бежит Ндеми и лицо его пылает возбуждением.

– Ну? – спросил я, подождав, когда он приблизится.

– Масаи вернулся, – сообщил он.

– Убил он физи? – спросил я.

– Минги сана, – отвечал Ндеми. – Очень много!

– И где он сейчас?

– Он у реки, с юношами, которые изъявили желание почистить его оружие и содрать шкуры со зверей.

– Думается, надо бы мне их проведать, – сказал я, осторожно поднимаясь, ибо у меня ноги затекли от слишком долгого сидения в неподвижной позе. – Ндеми, ты пойдешь со мной. Остальные возвращайтесь в шамба и поразмыслите над историей про глупого слона.

Ндеми выпятил грудь от гордости, словно петух, ведь я сам попросил его сопровождать меня, и вскоре мы уже шагали через бурлящую жизнью саванну.

– А что масаи делает у реки? – спросил я.

– Он нарезал своим панга молодые побеги, – ответил Ндеми, – и учит юношей, как что-то из них соорудить, но я не понял, что это такое.

Я вгляделся в марево жаркого пыльного дня – нам навстречу двигалась небольшая процессия.

– Зато я знаю, что это, – негромко произнес я. Я никогда не видел паланкина, но представлял, как он должен выглядеть. Четверка кикуйю тащила его на потных спинах – и в нем восседал масаи.

Поскольку они двигались нам навстречу, я попросил Ндеми остановиться, и мы стали дожидаться их.

– Джамбо, старик! – сказал масаи, приблизившись на расстояние голоса. – Я убил еще семь гиен этим утром.

– Джамбо, Самбеке, – отозвался я. – Вижу, что тебе удобно.

– Не хватает подушек, – сказал он. – Да и носильщики держат его не слишком ровно. Но в целом я доволен.

– Несчастный ты человек, – проговорил я, – которому недостает подушек и уверенных носильщиков. Как же получилось, что в них возникла недостача?

– Это потому, – ответил Самбеке с ухмылкой, – что здесь еще не построена Утопия. Однако мы к ней приближаемся.

– Ты мне, пожалуйста, сообщи, когда она наступит, – сказал я.

– Ты обязательно узнаешь, старик.

После этого он приказал носильщикам нести его дальше в деревню, а мы с Ндеми остались стоять, где были, пока он не исчез вдали.

Тем вечером в деревне устроили празднество по случаю убийства восьми гиен. Коиннаге самолично зарезал быка, люди плясали, пели и пили много помбе, а когда я вошел, танцовщики показывали засаду и убийство зверей своим новым спасителем. Охотник-масаи сидел на высоком стуле, даже выше трона Коиннаге. В одной руке он держал бурдюк с помбе, а на коленях аккуратно пристроил кожаный футляр с ружьем. Он облачился в красное одеяние своего народа, заплел волосы по племенному обычаю, а стройное мускулистое тело его блестело, натертое маслом. Две девушки, едва достигшие возраста обрезания, стояли за спинкой стула и внимали каждому его слову.

– Джамбо, старик! – поприветствовал он, когда я подошел.

– Джамбо, Самбеке, – отозвался я.

– Не зови меня этим именем, – сказал он.

– Да? А что, ты решил выбрать себе имя по обычаям кикуйю?

– Я решил взять себе имя, которое было бы понятно кикуйю, – объяснил он. – Отныне меня так следует называть в этой деревне.

– Ты что, не собираешься улетать? Ведь твоя охота окончена.

Он покачал головой:

– Нет, не собираюсь.

– Ты совершаешь ошибку, – сказал я.

– Не такую серьезную, как ты, решивший отвергнуть мою дружбу, – ответил он. Помолчав немного, улыбнулся и добавил: – Не желаешь ли ты узнать мое новое имя?

– Думаю, что мне следует его узнать, раз ты собрался у нас тут задержаться на некоторое время, – согласился я.

Он склонился к моему уху и прошептал имя: слово, которое прошептал Нгаи на ухо Гикуйю на священной горе, миллионы лет назад.

– Бвана? – переспросил я.

Он хитро посмотрел на меня и снова улыбнулся.

– Вот теперь, – сказал он, – тут будет Утопия.

Следующие несколько недель Бвана потратил на превращение Кириньяги в Утопию – для Бваны. Он взял себе трех молодых жен и заставил жителей деревни возвести для него на берегу реки большой дом с окнами, углами и верандами: такой дом могли бы построить в Кении европейцы двумя веками раньше.

Он ежедневно ходил на охоту, добывал трофеи для себя и обеспечивал деревню бóльшим количеством мяса, чем у них было когда-либо прежде. По вечерам он являлся в деревню поесть, выпить и потанцевать, а затем, вооруженный ружьем, шел в темноте к своему дому.

Вскоре Коиннаге задумался о постройке такого же дома, как у Бваны, но прямо в деревне, а молодежь осаждала Бвану с просьбами достать им такие ружья, как у него. Он отказался, объяснив, что на Кириньяге есть место лишь для одного Бваны, а им надлежит исполнять свои обязанности следопытов, поваров и свежевальщиков. Он перестал носить европейскую одежду и везде появлялся в традиционном одеянии масаи, тщательно заплетя и украсив ленточками волосы, и тело его блестело на солнце от масел, которыми жены растирали его каждый вечер.

Я держал свое мнение о происходящем при себе и занимался привычными делами: лечил больных, призывал дождь, читал судьбу по внутренностям коз, обновлял заклинания на пугалах, отводил порчу. Но с Бваной я больше не говорил, как и он со мной.

Ндеми проводил все больше времени у меня на холме, присматривая за козами и курами. Он даже начал добровольно убираться в моем бома, хотя эта работа считалась женской.

Наконец настал день, когда он подошел ко мне. Я сидел в тени акации и смотрел, как на соседнем пастбище пасется скот.

– Можно с тобой поговорить, мундумугу? – спросил он, опускаясь на корточки рядом со мной.

– Да, Ндеми, ты можешь со мной поговорить, – ответил я.

– Масаи взял себе новую жену, – сообщил он. – И убил собаку Караньи за то, что ее лай раздражал его. – Он помолчал. – И он зовет всех бой, даже старейшин; мне кажется, что это неуважительное обращение.

– Знаю, – сказал я.

– Почему же ты ничего не делаешь? – спросил Ндеми. – Разве ты не всесилен?

– Лишь Нгаи всесилен, – отозвался я. – А я – только мундумугу.

– Но разве мундумугу не могущественнее, чем масаи?

– Большинству людей в деревне так не кажется, – ответил я.

– А! – сказал Ндеми. – Ты сердит на них за то, что они потеряли веру в тебя, и вот поэтому-то не превратил его в насекомое и не растоптал ногой.

– Я не сердит на них, – сказал я. – Я всего лишь расстроен.

– Когда ты его убьешь? – спросил Ндеми.

– Если я его убью, пользы это не принесет, – ответил я.

– Почему?

– Потому что они верят в его могущество, а если он умрет, они просто призовут другого охотника, который превратится в нового Бвану.

– Значит, ты ничего не сделаешь?

– Кое-что я сделаю, – сказал я. – Но убийство Бваны не принесет пользы. Он должен быть унижен прилюдно, чтобы они увидели, что он не мундумугу, которого надлежит слушать и повиноваться ему.

– И как ты это устроишь? – сердито проворчал Ндеми.

– Я пока не знаю, – сказал я. – Я должен получше его изучить.

– А я полагал, ты уже все знаешь.

Я усмехнулся.

– Мундумугу не знает всего, но ему это и не требуется.

– Да?

– Ему просто надо знать больше, чем известно его народу.

– Ты ведь уже знаешь больше, чем Коиннаге и остальные.

– Я должен увериться, что знаю больше, чем масаи, и только потом начать действовать, – сказал я. – Можно представлять себе, какой крупный и сильный зверь леопард, как он стремителен и хитер, но, пока не изучишь его поближе, не поймешь, как и с какой стороны он прыгает, не узнаешь, как он пробует ветер и машет хвостом перед самой атакой, ты будешь в менее выгодном положении, когда будешь охотиться. Я стар и не могу одолеть масаи в рукопашном бою, а значит, мне нужно его изучить и узнать его слабости.

– А если слабых сторон не окажется?

– У всех они есть.

– Даже если он сильнее тебя?

– Слон – самый сильный из зверей, но стоит маленьким муравьям заползти к нему в хобот, и они его доведут до такого исступления, что он себя убьет. – Я сделал паузу. – Тебе не надо быть сильнее своего врага, ведь муравей, несомненно, не сильнее слона. Однако муравью известны слабые места слона, вот и мне нужно выведать слабые места масаи.

Он приложил руку к груди.

– Кориба, – сказал он, – я верю в тебя.

– Хорошо. – Я прикрыл глаза ладонью от несущего пыль порыва горячего ветра. – Ибо ты один не окажешься разочарован, когда я в конце концов сражусь с масаи.

– Ты простишь жителей деревни? – спросил он.

Я ответил не сразу.

– Когда они снова вспомнят о цели нашего прибытия на Кириньягу, – проговорил я наконец, – тогда я прощу их.

– А если они не вспомнят?

– Я должен заставить их вспомнить, – сказал я. Поглядел через саванну, на реку и лес. – Нгаи дал народу кикуйю второй шанс на Утопию, и мы не имеем права разбрасываться им.

– И ты, и Коиннаге, и даже масаи используете это слово, но я не понимаю, что оно означает.

– Утопия? – спросил я.

Он кивнул.

– Что оно означает?

– Оно имеет разный смысл для разных народов, – ответил я. – Для истинных кикуйю оно означает жизнь в гармонии с землей, почитание древних законов и ритуалов и поклонение Нгаи.

– Но это вроде бы достаточно просто.

– Так и есть, – согласился я. – Но ты себе представить не можешь, сколько миллионов человек умерли по той причине, что их понимание Утопии разнилось с мнением соседей.

Он уставился на меня.

– Правда?

– Правда. Взять хотя бы масаи. Его Утопия – ездить в паланкине, стрелять зверей, брать много жен и жить в доме у реки.

– Это не так уж и скверно звучит, – задумчиво заметил Ндеми.

– А это и не так уж плохо – для масаи. – Я помолчал. – Но будет ли это Утопией для тех, кто носит паланкин, для животных, которых он убивает, для деревенской молодежи, которая не может найти себе жен, или для кикуйю, которые обязаны строить дом у реки?

– Ясно! – глаза Ндеми распахнулись. – Кириньяга должна быть Утопией для нас всех, или это вообще не Утопия. – Он стряхнул насекомое со щеки и заглянул мне в глаза. – Правильно, Кориба?

– Ты быстро учишься, Ндеми, – сказал я, протянув руку и взъерошив волосы у него на макушке. – Наверное, однажды ты сам станешь мундумугу.

– А я научусь тогда колдовать?

– Ты многому должен будешь научиться, чтобы стать мундумугу, – сказал я. – Волшебство – это самая простая из твоих наук.

– Но и самая впечатляющая, – ответил он. – Именно из-за этого люди тебя боятся, а раз боятся, то прислушиваются к твоим наставлениям.

Пока я размышлял над его словами, у меня возникло слабое подозрение, как я смогу одолеть Бвану и вернуть мой народ к утопическому существованию, которое мы представляли себе, подписывая хартию Кириньяги.

* * *

– Овцы! – вскричал Бвана. – Все вы овцы! Ничего удивительного, что масаи в старину охотились на кикуйю!

Я решил наведаться в деревню вечером, чтобы лучше изучить своего врага. Он выпил много помбе, скинул красное одеяние и стоял обнаженным перед бома Коиннаге, вызывая юношей сразиться с ним на кулаках. Те переминались в тени, дрожа от страха перед его физической мощью, точно женщины.

– Я буду биться сразу с тремя из вас! – возгласил он, обводя всех взглядом в ожидании добровольцев. Никто не осмелился, и он громко захохотал, откинув голову. – И вы еще удивляетесь, почему я Бвана, а вы – стайка мальчишек!

Внезапно он увидел меня.

– Ага, вот человек, – провозгласил Бвана, – который меня не боится.

– Это так, – сказал я.

– Ну что, старик, а ты сразишься со мной?

Я покачал головой:

– Нет, я не стану биться с тобой.

– Я так и думал, что ты тоже трус.

– Я не боюсь буйвола или гиены, но и не дерусь с ними, – сказал я. – Есть разница между смелостью и безрассудством. Ты – молод, я – стар.

– Что привело тебя в деревню вечером? – спросил он. – Ты говорил со своими богами, выясняя как можно меня убить?

– Есть только один бог, – ответил я, – и Он не поощряет убийств.

Он кивнул и удовлетворенно усмехнулся.

– О да, овечий бог, несомненно, не одобряет убийств.

Внезапно усмешка пропала, и он презрительно взглянул на меня.

– Энкаи плевать хотел на твоего бога, старик.

– Ты зовешь Его Энкаи, а мы – Нгаи, – тихо ответил я. – Но это один и тот же бог, и настанет день, когда нам всем придется ответить перед Ним. Надеюсь, что в тот день ты будешь вести себя так же смело и нагло, как сейчас.

– А я надеюсь, что твой Нгаи струсит передо мной, – возразил он, красуясь перед своими женами, и те захихикали от его гонора. – Разве не уходил я обнаженным в ночь, вооружившись одним лишь копьем, и не убил физи? Разве не убил я более сотни зверей менее чем за тридцать дней? Лучше бы твоему Нгаи не испытывать мой характер.

– Он испытает не только твой характер, – сказал я.

– Ты это о чем?

– Понимай как хочешь, – сказал я. – Я стар и устал. Я хочу сесть у огня и выпить помбе.

Сказав так, я повернулся к нему спиной и пошел к Нджобе, который грел свои старые кости у небольшого костра рядом с бома Коиннаге.

Бвана так и не нашел достойного противника для схватки, и дело кончилось тем, что он выпил еще помбе и в конце концов вернулся к женам.

– Никто не хочет сразиться со мной, – посетовал он притворно. – Но кровь воина бурлит в моих жилах. Дайте мне задание – любое задание, какое я мог бы выполнить к вашему удовольствию.

Три девушки снова стали шептаться и хихикать, потом две вытолкнули вперед третью.

– Мы видели, как Кориба кладет руку в огонь, и огонь не опалил его, – сказала девушка. – А ты так можешь?

Он презрительно фыркнул.

– Это всего лишь фокус, да и только. Давайте что-нибудь серьезное.

– Задайте ему что-нибудь полегче, – сказал я. – Надо полагать, он сильно боится боли от ожога.

Он развернулся и гневно взглянул на меня.

– Чем ты намазал руку, старик, прежде чем сунуть ее в костер? – спросил он по-английски.

Я лишь улыбнулся.

– Это было бы не волшебство, – ответил я. – Это был бы фокус иллюзиониста.

– Надеешься унизить меня перед моим народом? – спросил он. – Подумай как следует, старик.

Он прошел к костру, встал между мной и Нджобе, а потом сунул руку в огонь. Лицо его осталось совершенно бесстрастным, но я чувствовал запах горящей плоти. Наконец он вынул руку из огня и поднял ее над головой.

– В этом нет никакого волшебства! – крикнул он на суахили.

– Но ты обжегся, муж мой, – возразила девушка, которая подзадоривала его.

– Разве я закричал? – ответил он. – Разве я хоть поморщился от боли?

– Нет, ты не кричал и не морщился.

– А может ли другой человек в деревне сунуть руку в огонь и не закричать при этом?

– Нет, муж мой.

– Так кто из нас более велик – Кориба, которого защищает волшебство, или я, которому не нужно колдовство, чтобы сунуть руку в огонь?

– Бвана, – в унисон произнесли его жены.

Он развернулся ко мне и торжествующе ухмыльнулся.

– Ты снова проиграл, старик.

Но я не проиграл.

Я приходил в деревню изучить своего врага и многое узнал о нем. Как кикуйю не может стать масаи, так и этот масаи не мог бы стать кикуйю. В нем развилась слишком сильная наглость, которая как привела его к нынешнему высокому положению, так и послужит причиной его падения.

На следующее утро Коиннаге сам явился ко мне в бома.

– Джамбо, – приветствовал я его.

– Джамбо, Кориба, – ответил он. – Нам надо поговорить.

– О чем?

– О Бване, – сказал Коиннаге.

– А что с ним такое?

– Он перешел все границы, – сказал Коиннаге. – Вчера вечером после твоего ухода он решил, что выпил слишком много помбе, чтобы возвращаться домой в темноте, и выгнал меня из моей собственной хижины – меня, вождя племени! – Он пнул ящерку, подползшую к его ноге, и продолжил: – И не только! Утром он заявил, что Кибо, моя младшая жена, теперь будет его женой!

– Интересно, – сказал я, проследив, как ящерка шмыгнула в буш, развернулась и посмотрела на нас.

– И это все, что ты можешь сказать? – возмутился он. – Я за нее двадцать коров и пятерых коз отдал. А когда я ему об этом напомнил, знаешь, как он поступил?

– И как же?

Коиннаге показал мне маленькую серебряную монету.

– Он мне дал кенийский шиллинг! – Он плюнул на монету и зашвырнул ее на сухой каменистый склон за моим бома. – А теперь он будет спать в моей хижине каждую ночь, когда будет в деревне, а я должен спать где-то еще.

– Я тебе очень сочувствую, – ответил я. – Но я же тебя предупреждал, что приглашать охотника не следует. В его природе охотиться на всех: на гиен, на куду, даже на кикуйю. – Я помолчал, наслаждаясь его тревогой. – Наверное, тебе нужно попросить его уйти.

– Он не станет меня слушать.

Я кивнул.

– Лев может жить среди козлов, может кормиться среди них, но очень редко прислушивается к ним.

– Кориба, мы ошибались, – лицо Коиннаге выражало отчаяние. – Не мог бы ты избавить нас от этого захватчика?

– Зачем? – спросил я.

– Я тебе уже объяснил.

Я медленно покачал головой.

– Ты рассказал, почему гневаешься на него, – ответил я. – Этого недостаточно.

– Что еще мне сказать? – спросил Коиннаге.

Я помолчал, глядя на него.

– Со временем поймешь.

– Наверное, нужно связаться с Техподдержкой, – предложил Коиннаге. – Наверняка они сумеют его выгнать отсюда.

Я глубоко вздохнул.

– Ты так ничего и не понял?

– Ты о чем?

– Ты послал за масаи, потому что он сильнее физи. Теперь хочешь послать за Техподдержкой, потому что она сильнее масаи. Если один человек смог так изменить наше общество, то, как ты думаешь, что случится, когда мы призовем еще больше? Наши юноши уже говорят об охоте вместо земледелия, они собираются строить европейские дома с углами, где могут скрываться демоны, и умоляют масаи, чтоб тот снабдил их ружьями. Как полагаешь, что будет, когда они увидят чудеса Техподдержки?

– Ну и как же нам избавиться от масаи?

– В свое время он уйдет, – сказал я.

– Ты уверен?

– Я же мундумугу.

– И когда это время придет? – спросил Коиннаге.

– Когда вы поймете, почему он должен уйти, – сказал я. – А теперь, пожалуй, тебе пора возвращаться в деревню, иначе ты обнаружишь, что он присвоит и остальных твоих жен.

На лице Коиннаге возникло выражение паники, и он опрометью скатился по тропе с холма обратно в деревню, не сказав больше ни слова.

Следующие несколько дней я провел, собирая кору некоторых деревьев на краю саванны, а когда собрал достаточно, добавил определенные травы и коренья и растер в кашицу на старом черепашьем панцире. Добавив воды, я перенес смесь в калебас, где готовил еду, и стал кипятить на медленном огне.

Когда я закончил эти приготовления, то послал за Ндеми, и спустя полчаса тот явился.

– Джамбо, Кориба, – приветствовал он меня.

– Джамбо, Ндеми, – сказал я.

Он посмотрел на калебас и поморщился.

– А что это? – спросил он. – Воняет жутко.

– Это не для еды, – сказал я.

– Надеюсь, что так, – искренне ответил он.

– Осторожней, не прикасайся к нему, – предупредил я, выходя из хижины в тень дерева, которое росло у меня в бома. Ндеми, обходя калебас стороной, присоединился ко мне.

– Ты посылал за мной, – заметил он.

– Да.

– Я рад. В деревне совершенно не хочется находиться.

– Да?

Он кивнул.

– Многие юноши теперь следуют за Бваной, куда б тот ни пошел. Они забирают коз из шамба и одежду из хижин, и никто не осмеливается их останавливать. Канджара вчера попытался, но юноши избили его и раскровянили рот, а Бвана смотрел и смеялся.

Я кивнул, нисколько не удивленный.

– Думаю, время почти настало, – сказал я, отгоняя рукой мошкару, которая тоже слетелась в тень дерева и жужжала рядом с моим лицом.

– Почти настало время для чего?

– Бване – покинуть Кириньягу. – Я помолчал. – Вот почему я послал за тобой.

– Мундумугу требуется моя помощь? – на юном лице Ндеми полыхнула гордость.

Я кивнул.

– Я выполню любой твой приказ, – поклялся Ндеми.

– Отлично. Знаешь ли ты, какими маслами Бвана себя умащивает?

– Их готовит старая Вамбу.

– Ты должен принести мне полных два бурдюка.

– Я думал, – сказал Ндеми, – что лишь масаи умащают тела.

– Делай что говорю. Дальше, у тебя есть лук?

– Нет, но у моего отца есть. Он много лет не пользовался им, так что не заметит, если я возьму.

– Я не хочу, чтобы об этом кто-нибудь узнал.

Ндеми пожал плечами и стал с отсутствующим видом рисовать узоры в пыли указательным пальцем.

– Он все равно подумает на тех парней, что ходят за Бваной.

– А есть ли у твоего отца острые стрелы?

– Нет, – сказал Ндеми. – Но я могу вырезать их.

– Я хочу, чтобы ты вырезал их сегодня к вечеру, – ответил я. – Десяти должно хватить.

Ндеми начертил в пыли стрелу.

– Таких? – показал он.

– Покороче, – сказал я.

– Я сделаю оперение стрел из перьев кур нашего бома, – предложил он.

Я кивнул:

– Хорошо.

– Ты хочешь, чтобы я выстрелил в Бвану?

– Я тебе уже говорил, что кикуйю не убивают людей.

– Тогда зачем ты просишь меня изготовить стрелы?

– Принеси их ко мне в бома, когда закончишь, – велел я. – И захвати десять клочков ткани, чтобы обернуть их.

– А потом?

– А потом мы вымочим наконечники стрел в отраве, которую я приготовил.

Он нахмурился.

– Но ты не хочешь, чтобы я стрелял в Бвану? – Он помедлил. – В кого тогда мне нужно будет стрелять?

– Настанет время – узнаешь, – сказал я. – Возвращайся в деревню и сделай, что я тебе велел.

– Да, Кориба, – ответил он и побежал из моего бома вниз по холму на сильных молодых ногах; стайка цесарок, квохча и повизгивая, упорхнула у него с дороги.

И часа не прошло, как по склону холма снова поднялся Коиннаге, на этот раз в сопровождении Нджобе и еще пары старейшин; все были в традиционных одеяниях.

– Джамбо, Кориба, – сказал Коиннаге несчастным голосом.

– Джамбо, – ответил я.

– Ты велел мне возвращаться, когда я пойму, отчего Бвана должен покинуть нас, – продолжил Коиннаге. Он сплюнул на землю, и паучок метнулся прочь. – Теперь я пришел.

– И чему ты научился? – Я поднял руку, заслоняя глаза от солнца. Коиннаге потупился, как ребенок на выволочке у строгого отца.

– Я понял, что Утопия – хрупкая вещь, и ее нужно защищать от тех, кто может обрушиться на нее.

– А ты, Нджобе? – спросил я. – Чему научился ты?

– Наша жизнь была здесь очень хороша, – ответил он. – Я полагал, что добро само себя защитит. – Он глубоко вздохнул. – Я ошибался.

– А стоит ли Кириньяга того, чтоб ее защищать? – спросил я.

– Как ты смеешь так говорить? – возмутился один из старейшин. – Ты, из всех людей…

– Масаи может привезти на Кириньягу много машин и много денег, – заметил я. – Он хочет сделать нашу жизнь лучше, а не уничтожить нас.

– Только это уже будет не Кириньяга, – сказал Нджобе. – Она снова превратится в Кению.

– Он оскверняет все, к чему прикасается, – добавил Коиннаге, лицо его перекосила гримаса гнева и унижения. – Мой собственный сын стал одним из его последователей. Он больше не выказывает почтения отцу, нашим женщинам и нашим обычаям. Он только и говорит, что о деньгах и оружии. Он почитает Бвану, как если бы тот был Самим Нгаи. – Он помолчал. – Кориба, ты обязан помочь нам.

– Да, – произнес Нджобе, – зря мы тебя не послушали.

Я по очереди посмотрел в их встревоженные лица, потом наконец кивнул:

– Я помогу вам.

– Когда?

– Скоро.

– Как скоро? – настаивал Коиннаге; ветер дунул ему пылью в лицо, он закашлялся. – Мы больше не вынесем.

– В течение недели масаи покинет нас, – ответил я.

– В течение недели? – повторил Коиннаге.

– Даю слово. – Я помолчал. – Но если мы хотим очистить наше общество, то его последователи должны уйти вместе с ним.

– Ты не отнимешь у меня моего сына! – возразил Коиннаге.

– Масаи уже отнял его у тебя, – указал я. – Я решу, позволить ли ему возвратиться.

– Но он должен стать вождем племени после моей смерти.

– Такова моя цена, Коиннаге, – твердо сказал я. – Ты должен позволить мне решить, как обойтись с последователями масаи. – Я приложил руку к сердцу. – Мое решение будет честным.

– Ну, не знаю, – проворчал Коиннаге.

Я пожал плечами.

– Тогда живите с масаи.

Коиннаге уставился на землю, словно муравьи и термиты могли подсказать ему выход из положения. Наконец он вздохнул.

– Будь по-твоему, – грустно согласился он.

– Как ты избавишь нас от масаи? – потребовал Нджобе.

– Я же мундумугу, – уклончиво ответил я, поскольку не хотел, чтобы до Бваны донесли даже слух о моих намерениях.

– Это потребует могучих чар, – сказал Нджобе.

– Ты сомневаешься в моем могуществе? – спросил я.

Нджобе не сумел посмотреть мне в глаза.

– Нет, но…

– Но что?

– Но он как бог. Его нелегко будет уничтожить.

– У нас есть место только для одного бога, – сказал я, – а имя Ему – Нгаи.

Они вернулись в деревню, а я снова занялся приготовлением яда.

Ожидая возвращения Ндеми, я взял тонкую щепку и проделал в ней крошечную дырочку. Потом взял длинную иглу, проткнул ею щепку на всю длину и вытащил ее. Наконец я поднес щепку к губам и дунул в отверстие. Я не услышал звука, но скот на пастбище вдруг вскинул головы, а две мои козы стали бегать кругами, как пьяные. Я еще дважды испытал импровизированный свисток, добился той же реакции и отложил его[16]16
  Описано устройство, аналогичное свистку Гальтона, который обычно применяется для тренировки собак и кошек. – Прим. пер.


[Закрыть]. Ндеми явился в середине дня, таща бурдюки с маслом, старый отцовский лук и десять аккуратно вырезанных стрел. Он не нашел никакого металла, но очень хорошо заострил их концы. Я проверил тетиву, убедился, что она не ослабла, и кивнул в знак одобрения. Очень осторожно, следя, чтобы ни одна капля яда не коснулась моей кожи, я омочил наконечники в растворе и завернул их в десять принесенных Ндеми клочков ткани.

– Отлично, – сказал я. – Теперь мы готовы.

– Что я должен сделать, Кориба? – спросил мальчик.

– В старые времена, когда мы еще обитали в Кении, только европейцам разрешалось охотиться, и другие европейцы платили им за то, чтобы те взяли их на сафари, – стал объяснять я. – Белым охотникам было важно, чтобы их клиенты убили много зверей, поскольку если они оставались недовольны, то могли либо не вернуться вообще, либо заплатить за сафари другому белому охотнику. – Я помолчал. – Поэтому охотники иногда натаскивали целые прайды львов, чтобы те сами явились сложить головы.

– И как же они это делали, Кориба? – глаза Ндеми расширились от изумления.

– Белый охотник посылал местного проводника разведать выбранную для сафари территорию, – сказал я, разливая масло по шести маленьким тыквам. – Проводник шел в вельд, где обитали львы, убивал антилопу гну или зебру и рассекал брюхо так, чтобы запах мяса распространялся по ветру. Затем брал свисток и дул в него. Львы приходили либо на запах мяса, либо из интереса к странному новому звуку. На следующий день проводник убивал следующую зебру и опять свистел в свой свисток, и львы являлись снова. Так повторялось ежедневно, пока львы не выучивали, что после свистка их ждало мертвое животное. Когда проводник убеждался, что львы теперь всегда приходят на свист, то он возвращался к сафари и вел охотника и его клиентов в вельд туда, где обитали львы, и свистел. Львы бежали на звук, а клиенты охотника собирали трофеи.

Я улыбнулся, видя его восхищение, и задумался, известно ли кому-нибудь на Земле, что кикуйю опередили Павлова[17]17
  Здесь автор имеет в виду известного физиолога Ивана Павлова. – Прим. ред.


[Закрыть] почти на столетие.

Я вручил Ндеми вырезанный свисток.

– Вот твой свисток, – сказал я. – Не потеряй его.

– Я повешу его на шнурок себе на шею, – отвечал он. – Я не потеряю его.

– Если ты потеряешь его, – продолжал я, – то я наверняка умру страшной смертью.