Текст книги "Рожденный бежать"

Не нравилось ему только одно: Командирище Бутс начал поговаривать, что и сам прыгал в канал, чтобы помочь спасти Беста. Хуже того, он убеждал маму Патрика отправить Беста на собачьи бега, мол, такого роскошного грейхаунда грех просто так держать дома. Бутс твердил, что у Беста на лбу написано «чемпион». Это, конечно, только добавляло легенде красок, но и сама легенда менялась. Поначалу главным героем её был Патрик, а теперь им стал Бест. Патрик ни капельки не огорчался. Наоборот, с его точки зрения Бест и был главным героем с самого начала. Патрика переполняла гордость каждый раз, когда он выходил за школьные ворота и видел, что его ждёт Бест.

По школе постоянно ползли слухи (распространял их в основном мистер Бутс), как Беста видели в парке и как красиво он там бегал и что свет не видывал такой быстроногой собаки. Все знали, что Патрик и Бест теперь неразлучны, что Патрику больше не нужно сажать Беста на поводок и надевать ему ошейник – пёс всегда идёт по улице рядом с Патриком, головой на уровне его коленки. Бест был верным и преданным, словно собака-поводырь, и сразу бросался на защиту Патрика, если ему казалось, что кто-то ему угрожает, будь то собака или человек, и иногда его даже пугались. Ласковые глаза вспыхивали, шерсть на хребте вставала дыбом, каждый мускул напрягался, как пружина, готовая распрямиться. Но стоило Патрику бросить слово или взгляд, как пёс тут же успокаивался. Они были до того неразлучны, что как будто читали мысли друг друга, и в парке Патрику уже не приходилось свистеть или звать Беста по имени. Пёс прибегал сам.

Дома и в школе все видели, каким счастливым стал Патрик со дня «Великого спасения». «Уровень тревожности и одиночества снизился, уровень общительности и уверенности в себе повысился», – писала миссис Брайтуэлл в характеристике Патрика. И точно. Теперь Патрик чаще смеялся, больше играл с одноклассниками. Во всех его сочинениях по литературе так или иначе упоминались собаки, обычно грейхаунды. Но мистер Баттеруорт был не против. Сочинения у Патрика выходили длинные-предлинные, не то что раньше, когда он еле выжимал из себя два абзаца. И на большинстве его рисунков то там, то сям виднелись грейхаунды. В его комнате целая стена была завешана фотографиями и рисованными портретами Беста.

На своего пса Патрик тратил всё свободное время и все карманные деньги. Когда Патрика отправляли в магазин, он всегда приносил домой собачьи погрызушки и печенье. Медальку с именем Беста он отполировал так, что та сияла, каждый вечер вычёсывал пса и иногда даже сам чистил ему зубы, чтобы у него из пасти не пахло. Патрик следил, чтобы Беста кормили только тем, что он любит, но никогда не смотрел, как тот ест, потому что знал, что Бест предпочитает есть в одиночестве. Поэтому Патрик просто гладил его, а потом уходил. Да, Патрик теперь думал только об одном, но это никого не огорчало: ведь он прямо лучился счастьем.

Когда они переехали в новый дом, Бест уже давно вырос из корзинки: Патрик с мамой и папой промахнулись с размером – они не ожидали, что пёс вырастет таким большим. Но новую корзинку ему покупать не стали: он занял диван. Папа дразнил его «собакой жирафьей породы». Мама не возражала, чтобы Бест спал на диване, ведь он был такой чистоплотный. После него не оставалось ни шерстинки, он почти не приносил грязи ни из сада, ни с прогулок в парке. Конечно, ему случалось иногда прятать косточки под диванными подушками, но Патрик обычно находил их и убирал, и мама даже не успевала ничего заметить.

Почти весь день Бест валялся на диване, совершенно довольный жизнью, и ждал, когда можно будет пойти за Патриком в школу, ведь потом они отправлялись на ежедневную пробежку в парк. Они шли к своей любимой скамейке на самой вершине холма, на котором был разбит парк. Оттуда Патрик любовался, как Бест бегает, и ему было видно пса, куда бы тот ни побежал. Тут уж Бест из собаки жирафьей породы превращался в собаку породы гепардьей, и когда он мелькал мимо и уносился вдаль, прохожие только рты разевали. Иногда другие собаки пытались играть с ним в догонялки, но у них не хватало выносливости и проворства, чтобы тягаться с ним. Он кого угодно мог обогнать и обхитрить. Прыгал, будто газель, гарцевал, как антилопа. А Патрик всегда поджидал его на скамейке, и он всегда прибегал.

Когда Патрик смотрел, как бегает Бест, он чувствовал, как всё его тело теплеет от чистой радости – от макушки до пяток. А когда Бест прибегал к нему из дальних уголков парка, Патрика охватывали такая гордость и радость, что он готов был завопить от восторга – да частенько и вопил. Тогда Бест ненадолго задерживался, чтобы отдохнуть, прижавшись к хозяину, и тыкался носом в ладонь Патрика в поисках уюта и спокойствия. Но рано или поздно мимо пробегал терьер, неподалёку садилась ворона, мелькал в траве беличий хвост – и Бест снова уносился прочь, будто ракета. Патрик знал, что пёс больше всего на свете любит погоню, – но только погоню. Своими большими зубами Бест ни разу в жизни никого не загрыз. Зубы были ему только для улыбки, но ведь белки и вороны этого не знали.

Не раз и не два полюбоваться пробежками Беста приходил в парк и мистер Бутс. Он ещё и фотографировал пса, и Патрику это было не по душе. Он считал, что Командирище Бутс мог бы и спросить разрешения, но тот никогда этого не делал. Приходили и школьные приятели Патрика – поиграть в футбол, – в том числе и Джимми Рингтон. Однако, стоило Бесту пуститься бежать, как они замирали и глядели ему вслед. Не только у Патрика, но и у всех захватывало дух от восхищения, когда Бест прямо-таки летел над землёй. Это было прекрасно, это было чудесно – воплощённые сила и мощь.

Но в день, когда это случилось, а Бесту было тогда года полтора, они с Патриком были в парке одни. Они немного припозднились, уже вечерело. Мама заставила Патрика сначала доделать все уроки. Поэтому настроение у Патрика было неважное, и по дороге в парк он жаловался Бесту на жизнь. Но когда он увидел, что уже прилетели ласточки и вовсю снуют над травой, то сразу повеселел. Он любил смотреть на ласточек и знал, что Бест обожает их гонять. И очень удивился, когда Бест не стал за ними носиться, а сел у скамейки, глядя на хозяина и встревоженно облизываясь.

– Беги, малыш, – сказал Патрик. – Что с тобой? Давай беги! Беги-беги-беги!

Но Бест не двинулся с места. Он глухо, утробно зарычал, что было совсем на него не похоже. И прижал уши, и затрясся всем телом.

– Ничего-ничего, – сказал Патрик и почесал ему шею, чтобы успокоить. – Просто темнее обычного, вот и всё. Бояться нечего. Куча следов и запахов, есть за чем погоняться. Ну, беги! – Он нагнулся и поцеловал пса в голову. – Всё будет хорошо, честное слово. Беги-беги-беги!

Бест снова неуверенно поглядел на хозяина. В этот миг прямо над ними пролетела ласточка и юркнула в траву, как будто поддразнивала Беста, заманивала его. Бест тут же сорвался с места и умчался, с каждым скачком набирая скорость и вытянув шею. Он зигзагами метался за ласточкой по траве.

– Какой ты красивый! – выдохнул Патрик. А потом закричал во весь голос, чтобы целый мир услышал: – Ты очень красивый! Очень-очень!

Он глядел, как Бест мчится вниз по склону и исчезает среди деревьев. Пёс частенько так бегал, это был его любимый маршрут. Потом он обычно оббегал пруд внизу, разгонял уток, пугал гусей, а потом выскакивал из рощи и огромными скачками нёсся обратно к скамейке, к Патрику. Но прошло несколько минут, а Бест так и не показался. Раньше такого не бывало, но Патрик не забеспокоился. Может, Бест немного заплутал в сумерках, решил он. И стал свистеть и звать пса. Но пёс всё не возвращался и не возвращался, и тогда Патрик понял, что случилось что-то плохое. Сбылось то, чего он боялся больше всего. Бест выбежал в город и заблудился. Его сбил грузовик, украли или отравили злодеи, он утонул, его загрызла другая собака… Сколько бы Патрик ни звал, сколько бы ни свистел, никто не прибежал к нему из тёмной рощи. И никто не залаял в ответ, только шумели вдали машины.

Тогда Патрик бросился вниз по склону, в темноту, пробежал по всем дорожкам, где мог быть Бест, и через рощу, и вокруг пруда, и обратно на холм к скамейке, то и дело останавливаясь, чтобы позвать Беста, присмотреться и прислушаться. Свистеть он больше не мог, потому что заливался слезами. В парке не было ни души, ни людей, ни собак, только серые силуэты уток и гусей уносились прочь по тёмной поверхности пруда.

Тут Патрик понял, что ему нужны помощники. Он помчался домой со всех ног. Мама с папой тут же бросились в парк. Они втроём всю ночь прочёсывали парк с фонариками и всё звали и звали Беста, пока не стало понятно, что всё напрасно. Домой они вернулись на рассвете, отчаянно надеясь, что Бест сам нашёл дорогу и ждёт их. Но нет. Патрик сел на нижнюю ступеньку лестницы, закрыв лицо руками, а папа позвонил в полицию. Там записали приметы Беста и сказали, что изо всех сил постараются его разыскать. И позвонят, как только найдут. Но так и не позвонили.

Патрик с мамой и папой пошли в парк и днём и ещё поискали, но от этого Патрику стало только хуже. Там бегали чужие собаки, рыскали в траве, приносили палочки, мячики и летающие тарелки фрисби. Патрик всем рассказал, что случилось, и всех расспросил. Беста никто не видел. Как будто он сквозь землю провалился.

* * *

Пока меня везли в фургоне – в клетке и в наморднике, – у меня было несколько часов на размышления обо всём, что случилось со мной в тот вечер, о том, каким я был глупым и доверчивым, что дал себя поймать. А потом ещё несколько долгих часов в темноте я вспоминал, какой счастливой была моя жизнь, пока меня в одно мгновение не оторвали от всех и от всего, что я любил. Воспоминания крутились у меня в голове, будто повторяющийся страшный сон – и я хотел проснуться, но не мог. Я попался в этот сон, будто в ловушку, и мне было не придумать, как из него выбраться.

В фургоне было темным-темно. Я не представлял себе, день сейчас или ночь, не понимал, куда меня везут, знал только, что я в плену, что с каждым часом меня увозят всё дальше и дальше от дома и от Патрика. Я устал лаять и скулить, устал скрестись в дверь. И тогда я свернулся в полном отчаянии, одинокий, измученный, а фургон всё трясся и дребезжал. Я закрыл глаза и постарался представить себе, что я дома, забыть обо всём этом кошмаре вокруг, постарался убедить себя, что я снова с Патриком и лежу на диване, что ничего этого не было. Но потом страшный сон начинался снова, и мне приходилось в очередной раз проживать всё, что случилось со мной.

Патрик доделал уроки. Подошёл к дивану, почесал меня именно так, как я люблю, под грудью, и от этого у меня сама собой дёрнулась нога. Патрик засмеялся. Думаю, ему это нравилось не меньше, чем мне. Потом он надел на меня попонку, и мы вышли из тёплого дома на улицу, побежали на холм и вошли в ворота парка. Каждый день я ждал, когда же настанет этот миг и мы с Патриком пойдём в парк. Вскоре я уже был в парке – и бегал, бегал, бегал, но пустился бежать только после того, как Патрик произнёс заветные слова.

Патрик всегда сначала произносил заветные слова. «Беги, малыш, – шептал он. – Беги! Беги-беги-беги!» На самом деле меня не нужно было упрашивать. Просто я хотел, чтобы он это сказал. А когда я бежал, то бегал ради чистой радости погони, бегал, чтобы ощутить пружинистые мышцы ног, почувствовать, как струится по всему телу сила, освежиться на ветру, разогнать ворон, оставить далеко позади всех остальных собак. А ещё я бегал ради Патрика – ведь я знал, что он смотрит на меня, и чем быстрее я бегу, тем ему приятнее, а чем ему приятнее, тем приятнее и мне. Когда я выбегал из рощи и мчался обратно на холм, то старался, чтобы получилось как можно красивее, и вытягивался над землёй при каждом прыжке: ведь я прямо чувствовал, как гордится он тем, как славно я бегаю, чувствовал, как он любит меня, когда я подбегал к нему и он гладил мне шею. Это был самый лучший миг – мы вместе радовались, вместе ликовали.

Но в тот вечер бегать мне не хотелось. И не захотелось, даже когда Патрик произнёс заветные слова. В конце концов я всё же побежал, но только потому, что так хотелось Патрику. И дело не в том, что я боялся темноты, хотя в темноте мне всегда становилось не по себе. Дело в том, что в глубине души я чувствовал: там, в парке, таится какая-то опасность и мне лучше держаться поближе к Патрику. А может, и в том, что поблизости не было других собак, сам не знаю. Мне приходило в голову, что бегать куда веселей, когда есть два-три пса-соперника. Можно было, конечно, погоняться и за ласточками, я это любил, но всё-таки это уже не так интересно. Ведь с ласточками не подружишься. Кроме того, мне их было не победить. Честно говоря, мне ни разу не удавалось подобраться к ласточкам даже близко, но это меня не обескураживало.

Но стоило мне побежать, стоило увлечься, как я позабыл обо всём, обо всех своих тревогах. Я помчался прочь от Патрика, далеко-далеко, вниз по склону, к пруду. Там стоял белый фургон, а рядом – два человека, и одного я сразу узнал. На самом деле я совсем не удивился, когда увидел мистера Бутса. Он часто приходил сюда, на прогалину, посмотреть на меня. В последние дни я уже несколько раз видел его у пруда – вместе со спутником. Они смотрели на меня в бинокль, как иногда делал папа Патрика.

Вот и сейчас они оба были здесь, и мистер Бутс посвистел мне, как уже делал не раз. Я подбежал к нему, потому что мистер Бутс мне нравился. Он мне нравился, потому что всегда угощал печеньем, а перед печеньем мне не устоять. Когда я подбежал, он погладил меня, а я ждал, когда дадут печенье. Он протянул мне его, а когда я принялся за еду, вдруг подскочил, схватил меня за ошейник и не отпускал. Я подумал, что это как-то странно, ведь так он раньше никогда не делал, а потом стало ещё страннее: голова у меня закружилась, ноги подкосились. И вот я уже лежал у его ног, и тут мистер Бутс прижал меня к земле – а я всё равно не мог сопротивляться. У меня совсем не осталось сил.

– Не бойся, – твердил мистер Бутс, – он сейчас отключится. И вообще он мухи не обидит.

– Ты ведь не переборщил с дозой? – уточнил второй голос.

– Нет, конечно! Я своё дело знаю! – ответил мистер Бутс. – Час-другой – и он будет как огурчик, вот увидишь.

– Да уж хотелось бы, – сказал второй голос. – Надо убираться отсюда, пока этот треклятый мальчишка не прибежал его искать. – Он расстегнул мне ошейник. – Ошейник нужно надёжно потерять, утопить в пруду. Мне же не понадобится ни телефон, ни кличка.

– А мои денежки? – спохватился мистер Бутс. – Договаривались на пятьсот фунтов.

Некоторое время они громко препирались.

– Четыреста и не больше!

Потом мистер Бутс закричал:

– Да это же грабёж, чистый грабёж среди бела дня!

– Чья бы корова мычала, Бутсик, – заметил второй голос. – Сам же собаку украл. И не забудь выбросить ошейник.

Продолжая спорить, они надели на меня намордник – тесный, до того тесный, что было больно. Я услышал, как мистер Бутс в бешенстве шагает прочь, изрыгая брань. Потом меня бросили в фургон, и дверь захлопнулась. Некоторое время я, наверное, дремал, но потом всё-таки проснулся и по-настоящему понял, что весь этот ужас мне не приснился, что всё так и есть, что я уже не дома на диване и Патрика рядом нет.

Я лежал, дрожал и скулил, но пугала меня не чернота вокруг и не холод. Больше всего я боялся неизвестности. Куда меня везут? Зачем они это сделали? Что со мной будет? Увижу ли я когда-нибудь Патрика?

Беги, Ясноглазый, беги во всю прыть!

Бекки было хорошо только тогда, когда Крейг куда-нибудь уезжал, а ей самой не нужно было в школу. Вот и то воскресное утро выдалось хорошим – до поры до времени: Бекки с мамой остались дома вдвоём, как три года назад, до того, как они уехали из города и перебрались на вересковые пустоши, за много миль от всех подружек Бекки, от всего, что она знала и любила. Не то чтобы Бекки совсем не нравилось жить в деревне. Наоборот, нравилось, если Крейга не было дома или если удавалось пойти погулять одной. Тогда она скакала верхом на Рыжем по холмам Хай-Мур – почти всегда галопом. А на вершине взбиралась на валуны и стояла там: Бекки любила, когда ветер обдувал лицо.

Это было её место, её валуны, единственное место, где Бекки могла поговорить с отцом и всё-всё ему рассказать. Бекки была уверена, что дух его живёт в здешнем ветре, в самом воздухе, который она вдыхала, в валунах вокруг. Отец жил здесь, он был такой же живой, как дикие пони, как коровы, щипавшие траву, как овцы, бродившие по лужайкам. Летом здесь летали жаворонки и кружили сарычи, зимой ветер трепал ворон. И круглый год Бекки верила, что папа всегда здесь, с ней, всегда её слушает, и это помогало хоть немного унять боль одиночества в сердце. А ещё она именно поэтому обожала возиться с грейхаундами на псарне. Туда всегда можно было уйти и спрятаться от Крейга, к тому же псы тоже были её добрыми друзьями. Они тоже слушали её и понимали.

Всё утро Бекки с мамой вместе работали на псарне, кормили и тренировали грейхаундов, устраивали во дворе фермы лежанки для телят и суягных овец. И ни разу не поссорились – а всё потому, что рядом не было Крейга и они о нём даже не разговаривали. А если Крейга не было и о нём не упоминали, Бекки с мамой прекрасно ладили. Крейг уехал в своём фургоне ещё накануне вечером. Он поехал за очередной собакой, отличным псом, верным чемпионом – так он сказал. Так что Бекки с мамой на некоторое время были предоставлены сами себе. Когда на псарне дел не осталось, они пошли выгребать навоз из стойла Рыжего. Бекки, напевая, посыпала пол соломой, а мама положила сена в кормушку.

– Вот бы ты всегда была такая весёлая и довольная, – сказала мама.

– Была бы, если бы не он, – ответила Бекки.

– Бекки, если бы не он, нас бы здесь не было. Не забывай об этом. Мы с тобой перебрались сюда из убогой комнатёнки, где ванная была размером с почтовую марку, – разве не помнишь? А теперь у нас есть всё – дом, ферма, вересковые пустоши, Рыжий, собаки – всё-всё.

– Значит, я должна сказать спасибо, да? – Бекки почувствовала, что в ней закипает гнев. И постаралась сдержаться. – Мама, нам и раньше, вдвоём, жилось неплохо. Мы ни в чём не нуждались.

– Послушай, Бекки, честное слово, не хочу спорить с тобой, – сказала мама. – Просто мне бы хотелось, чтобы ты сделала над собой усилие и постаралась лучше относиться к Крейгу ради меня. Ведь только он на порог, как ты сразу шмыг за дверь – вы почти и не разговариваете.

– Просто мне нечего ему сказать. – На глаза у Бекки уже навернулись слёзы. – Ничего такого, что ему интересно услышать. Мама, объясни, что тебе от меня надо? Чтобы я рассказала ему, что на самом деле о нём думаю? Правда? «Послушай, Крейг, ты достаёшь мою маму, заставляешь её готовить, убирать, работать на твоей ферме, будто рабыню, да и меня тоже, когда я не в школе, а сам никогда ничего не делаешь. Скажи, Крейг, ты когда последний раз убирал на псарне? А, и вот ещё что: ты почему постоянно меня шпыняешь? То я у тебя „малолетка-скандалистка“, то „неженка“, то „расфуфырилась, как Барби“. Извини, Крейг, но тебе-то какое дело? И вообще, кто дал тебе право мной командовать? Ты, собственно, кто такой? Ты мне не отец».

Она перевела дыхание и немного успокоилась. И продолжила:

– Мама, опомнись! Ты же сама видишь, что он думает только о деньгах, о ставках, о том, как выступят на бегах его грейхаунды. И знаешь что? Он же не любит собак. Более того, он даже не хочет, чтобы я их любила. Постоянно ставит мне палки в колёса. «Не вздумай их гладить», – говорит. «Им вредно, – говорит. – Это бегуны, спортсмены, не пудельки какие-нибудь, не комнатные собачки». Мама, он их просто эксплуатирует, а когда они перестают приносить деньги, перестают побеждать, отдаёт их в приют! Знаешь, мама, я старалась наладить отношения. Серьёзно. И жалею только о том, что вы с ним познакомились. Не понимаю, что ты в нём нашла. Правда не понимаю.

Бекки видела, что в пылу наговорила лишнего, что испортила прекрасный день, что довела маму до слёз и что потом будет ругать себя за то, что опять сделала её несчастной. Однако на этот раз мама, к её удивлению, не заплакала. А глубоко задумалась.

– Ты не понимаешь, – произнесла она наконец. – Он был со мной хорошим и добрым. Нам было весело вместе. А мне так недоставало веселья.

– Мам, но ведь этого хватило ненадолго…

Мама промолчала. Несколько минут она деловито разливала воду по поилкам. А потом продолжила:

– Но ведь всё не так уж плохо, правда, Бекки? У тебя есть собаки. Ты же любишь собак!

– Конечно люблю.

– Вот и хорошо. И ещё мы с тобой есть друг у друга. Как говорится, если судьба дала тебе лимон – сделай лимонад. Помнишь песенку «Не волнуйся, будь счастлив»? – И они вместе принялись её напевать.

Тогда мама Бекки улыбнулась ей, и Бекки почувствовала, как много она хотела сказать этой улыбкой: возможно, кое с чем в тираде Бекки мама была готова согласиться, но пока не могла в этом признаться. И не исключено, что никогда не сможет. Тут собаки в псарне на другом конце двора вдруг подняли лай. Тогда Бекки с мамой услышали, как по дороге к ферме катит фургон, как дребезжит под ним решётка, положенная поперёк дороги, чтобы овцы не разбежались. Мама с дочкой переглянулись, и Бекки поняла, что возвращения Крейга мама боится не меньше, чем она сама. Хозяин приехал.

С порога конюшни они смотрели, как Крейг нацепляет на шею новому псу строгий ошейник и выволакивает из фургона – со своими собаками Крейг не церемонился. Тут он заметил Бекки с мамой.

– Ну как вам? Классный пёсик, а? Красавчик! Пока маловат, но ещё подрастёт. Не бегает, а летает, поверьте на слово. И обошёлся дёшево. Через несколько месяцев догонит Альфи, а то и перегонит! – Пёс дёрнулся, хотел убежать, но Крейг рванул цепь и подтащил его поближе. – К ноге, ты, рохля! Видите? Его так и тянет бежать. Прямо создан для этого. Знаете, кто перед вами? Чемпион. Я серьёзно. Пёс что надо. У него впереди одни победы. А значит, деньги, куча денег. Вот увидите!

Грейхаунд – светло-золотистый с белым пятнышком на груди – стоял, натянув цепь, и дрожал, испуганно озираясь.

– Иди сюда, Бекки! – Крейг помахал рукой. – Чего рот разинула? Топай сюда. Подсадишь его к Альфи. Хочу, чтобы Альфи научил его всему, что сам знает о собачьих бегах. И раз уж вы тут, покормите-ка его. А кстати, что у нас на обед? Умираю с голоду!

Бекки помедлила, тщательно рассчитав время. Ей не нравилось, когда ей командовали, и она хотела донести это до Крейга. Поэтому она подчёркнуто не спеша поставила навозные вилы к стене, а потом, волоча ноги, двинулась через двор к Крейгу, буравя его взглядом. Всё в нём было ей неприятно – и громогласность, и резкость, и стремление постоянно быть в центре внимания. Бекки терпеть не могла даже смотреть на него, поэтому старалась этого не делать. Нет, Крейг не был ни уродом, ни грязнулей, дело в другом. Просто вид у него вечно был омерзительно самодовольный.

– Смотрю, ты не торопишься, вот и хорошо, – заметил он и передал ей цепь. – И не вздумай его баловать, ясно тебе? Безо всяких сюси-пуси! – Бекки точно знала, что он сейчас скажет. – Это бегун, спортсмен, не пуделёк какой-нибудь, не комнатная собачка!

– А как его зовут? – спросила Бекки.

– Как хочешь, так и назови. Главное – смотри за ним как следует.

Не прошло и минуты, как Бекки осталась во дворе один на один с новым псом. Она повела его к псарне, и все остальные собаки, все четырнадцать, повысовывали носы сквозь решётку, изучая новенького, а некоторые даже встали на задние лапы и взволнованно затявкали.

Бекки рассмеялась:

– Вас что, не учили, что глазеть невежливо?

Она присела у будки Альфи, чтобы представить псов как положено, через решётку и дать им возможность познакомиться постепенно. Альфи был настоящий великан даже для грейхаунда, чёрно-белый, вокруг носа у него пробивалась седина.

– Вот, познакомься, это Альфи, – сказала Бекки и протянула руку сквозь решётку, чтобы почесать его за ухом. – Самый наш быстроногий пёс, правда, Альфи? Участвовал в восьмидесяти скачках, шестьдесят две выиграл – да, Альфи? Настоящий чемпион. Только мне нельзя тебя гладить, верно? Но я всё равно буду, да-да, буду! Я их всех глажу, потому что мне приятно и им приятно. Мы с Альфи друзья неразлейвода, правда, Альфи? Гуляем по вересковой пустоши вместе с Рыжим. Гуляем и болтаем, долго-долго…

Бекки почувствовала, как новенький весь дрожит и жмётся к её ногам. То ли замёрз, то ли напуган, то ли и то и другое.

– Не бойся, Альфи тебя не тронет!

И Бекки взяла его за морду и заглянула прямо в глаза.

– Ну и как тебя назвать? Не оставлять же безымянным. Без имени никак, правда? Тебя наверняка уже как-то зовут. У всех собак есть имена. Интересно, какое у тебя. Жалко, что ты не можешь мне сказать. – Она ненадолго задумалась, а потом её осенило: – Ясноглазый! Точно! Будешь Ясноглазым. Нравится? Крейг даст тебе какую-нибудь дурацкую кличку для скачек – Заячий Свист или там Шустрый Гонсалес. А когда выйдешь на старт, тебе дадут номер, так всегда делают. Но здесь ты будешь Ясноглазый. – Она поцеловала его в макушку и прошептала: – Беги, Ясноглазый, беги во всю прыть, и тогда тебя не заберут у меня. Не забывай!

Бекки ещё немного постояла и посмотрела, как поладят два пса: Альфи кружил вокруг Ясноглазого, поскольку не знал, можно ли ему доверять, а Ясноглазый всё это время стоял как вкопанный и дрожал с головы до ног. Через несколько минут Альфи, похоже, выяснил что хотел: он подошёл к новичку и встал близко-близко, так, что их бока соприкасались. Бекки поняла, что они уже подружились. Альфи был выше почти на голову. Он положил морду на загривок Ясноглазого, и от этого новичок сразу успокоился – очень скоро дрожь утихла.

Не прошло и нескольких дней, как псы уже вели себя так, словно были знакомы всю жизнь. Они стали неразлучны. Когда Бекки выпускала их погулять, Ясноглазый повсюду тенью следовал за Альфи. Очень скоро Бекки совсем перестала бояться, что Ясноглазый сбежит, и смогла брать с собой обоих псов, когда уезжала на пустошь на Рыжем, а это она старалась делать при каждом удобном случае. В первое утро, когда она взяла их с собой, они убежали далеко вперёд – и мчались почти что вровень, однако Альфи неизменно опережал Ясноглазого на голову. Как бы быстро ни скакала Бекки, они прибавляли ходу и уносились прочь, перескакивая камни и ручьи, и приостанавливались, только чтобы подождать её.

В результате они оказались на самом высоком холме Хай-Мур. Псы сидели рядышком на гребне холма возле Бекки и даже пыхтели слаженно, а Рыжий прилежно пощипывал травку, не поднимая головы. Потом псы разом вопросительно посмотрели на Бекки.

– Вы угадали, – сказала им она. – Папа здесь, правда? Вы и сами это знаете. Это моё самое любимое место на всём белом свете, потому что папа здесь, потому что здесь я свободна. Поэтому и вам здесь нравится. Вы любите бегать на свободе. Для того вы и созданы. А не для этих жутких собачьих бегов. Здесь ваше место, как и моё.

На самом деле Бекки редко бывала на бегах. Когда ей случалось туда попадать, это была сущая пытка. Бекки тошно было видеть, как с собаками, которых она знала и любила, обращаются будто с гоночными машинами под номерами, а ведь было видно, что многие из них очень боятся ярких огней и шумной толпы, громких объявлений и оглушительной музыки. На трибуне Крейг вечно вопил и орал прямо в ухо Бекки, и неважно, побеждали его собаки или наоборот. Триумф победителя, отчаяние побеждённого – никакой разницы. В любом случае он заходился истошным криком, а потом напивался с дружками, а Бекки с мамой и собаками должны были сидеть и ждать его на парковке.

По дороге домой, особенно если Крейг неудачно ставил и много проигрывал, он начинал орать на маму, а если Бекки пыталась вмешаться, влетало и ей. В такие минуты Крейг был очень страшен, и Бекки не хотела сидеть с ним в одной машине. Поэтому она обычно говорила маме, что ей много задали в школе – иногда так и было, – и оставалась дома. К моменту, когда мама с Крейгом возвращались домой, Бекки всегда уже ложилась спать и выключала свет. А наутро, за завтраком, сразу понимала, победили собаки или нет и проиграл ли Крейг. Если вечер вышел неудачный, он сидел и молчал, злобно надувшись. И если уж взялся портить всем настроение, не унимался до вечера. Он не давал забыть о своей неудаче ни Бекки, ни маме. Злобно огрызался, придирался к каждому слову, к каждому движению. Так что Бекки, конечно, предпочитала, чтобы собаки побеждали.

Но была у неё и другая причина желать псам победы. Она не сразу сообразила, что происходит. Если кто-то из собак начинал слишком часто проигрывать, Бекки понимала, чего теперь ждать. Рано или поздно по дороге на ферму продребезжит обшарпанный старый «лендровер» и остановится во дворе. В таких случаях Бекки старалась не попадаться Крейгу на глаза. Каждый раз её охватывал ужас. Если она задавала вопросы или возражала, у Крейга приключался очередной припадок ярости. Поэтому Бекки, мучаясь угрызениями совести, убегала в свою комнату и подсматривала в окно.

Обычно Крейг две-три минуты разговаривал с водителем. Лица водителя Бекки толком не различала. На нём был грязный синий комбинезон, а по пути на псарню он заметно приволакивал ногу. Когда приговорённого пса вытаскивали из будки, Бекки видела, что он понимает, что его ждёт, – бедняга отчаянно сопротивлялся, натягивал цепь, изо всех сил рвался на свободу. Остальные собаки тоже что-то чувствовали. Они хором умоляюще тявкали и скулили – и этот хор не смолкал ещё долго после того, как «лендровер» исчезал вдали.

Бекки много раз спрашивала маму, куда увозят псов и кто этот человек в грязном синем комбинезоне. Мама отвечала уклончиво, и это тревожило Бекки больше всего. Мама только говорила, что когда грейхаунд стареет и спортивная карьера у него завершается, его увозят в особый приют для животных, а там собак пристраивают – отдают в хорошие руки. Но потом мама обычно добавляла кое-что, чему Бекки не верила, как ни старалась.

– Крейг очень щедрый, – говорила мама. – Когда он отдаёт собаку в приют, то всегда жертвует туда крупную сумму. Да, такой он хороший, просто ты не видишь эту его сторону и никогда не видела. Не надо так волноваться!

Но Бекки всё равно волновалась, поскольку к этому времени уже убедилась, что щедрости у Крейга ни капельки, что мама, похоже, просто слепая, раз не видит, какой он на самом деле, как относится к собакам и как бессердечен к ним самим.

С точки зрения Бекки, которая проводила с грейхаундами так много времени, всё это было вопиющей, возмутительной жестокостью. Каждый раз, когда она видела, как собак волокут прочь на цепи просто потому, что они уже не могут побеждать на бегах, ненависть к Крейгу вспыхивала с новой силой. Крейг никогда не предупреждал её, что собирается отдать какого-то пса, и не говорил, кого следующим увезут в обшарпанном «лендровере», кто следующий исчезнет навсегда. Поэтому ей не удавалось даже попрощаться со своими питомцами как следует. Бекки ужасно боялась, что когда-нибудь увезут и Альфи, потому что он перестанет побеждать, или просто состарится, или повредит себе что-нибудь. Она понимала, что рано или поздно это случится. Вопрос времени. Ясноглазый был, конечно, заметно моложе. И будущего у него оставалось больше, но кончалось собачье будущее всегда одинаково.