Текст книги "И горы смотрят сверху"

Глава десятая

С тех пор каждое утро мы начинали с партии в дурака. Я по-прежнему проигрывала, но уже не так безнадежно – оказывала сопротивление, и моей напарнице приходилось применять все больше и больше изворотливости, чтобы одолеть меня. Я училась запоминать карты, вычислять припрятанные козыри, провоцировать соперницу и сбрасывать ненужное в удобной для себя комбинации. Но этого было недостаточно, старуха раз за разом обыгрывала меня, хотя и не без труда.

Мне казалось, она была рада моим успехам. Чем труднее ей доставалась победа, тем ярче блестели ее глаза, тем розовее был румянец на щеках, тем более молодой и игривой она выглядела. Я же злилась все больше, хотя и заразилась игровым азартом и мечтала о том дне, когда смогу одержать законную победу.

После игры мы, как правило, продолжали сидеть в беседке до обеда, то есть до того момента, когда мне нужно было собирать вещи и уходить домой. Я приносила старухе бутерброды или фрукты, она благосклонно принимала пищу из моих рук. Больше она не пела, хотя я надеялась услышать ее пение. Она давно ничего не рассказывала, и я начала скучать по ее долгой, неторопливой истории, которую она внезапно прервала.

Чаще всего мы сидели и слушали курлыканье голубей или гортанные крики зеленых попугаев, которые недавно поселились в наших местах. Это были крупные птицы с длинными хвостами, зеленым оперением и оранжевыми клювами. На шее у них прочерчена яркая оранжевая борозда, как будто кто-то нарочно надел на них ошейник. Они гнездились в ветвях деревьев, на крышах домов, на заброшенных чердаках. Я любила наблюдать за ними, когда они садились на ветви высокого, старого пекана, срывали недозрелые орешки и, придерживая лапками, острыми клювами разделывали скорлупу, вынимали содержимое и с жадностью проглатывали. Людей попугаи не боялись, вели себя нахально и позволяли наблюдать за собой сколько заблагорассудится.

Однажды во время таких наблюдений моя подопечная сказала:

– Странное дело, Ева. Мы знакомы уже два месяца, и ты еще ни разу не обратилась ко мне по имени.

Я оторопела. Да, действительно, я не знала ее имени! Про себя называла ее «старуха» или просто «она», а к ней обращалась «на вы», без имени.

– И как же мне вас называть?

– Меня всю жизнь звали Лилией. Красивое имя, да?

– Красивое, – подтвердила я.

– Но ты зови меня тетей Лилей.

– Хорошо.

С тех пор как мы начали играть в карты, мысли о них не отпускали меня. По дороге домой я продумывала комбинации, анализировала партии и старалась понять свои ошибки. Да и дома голова моя была занята взятками и многоходовками. По ночам мне снились козыри и навязчивые двойки, от которых никак невозможно было избавиться.

Наконец через несколько недель ежедневных баталий наступил великий день. Как всегда, утром мы одолели тяжелый спуск по ступенькам и обосновались в нашей беседке. Тетя Лиля тут же вытащила из ящика колоду и принялась тасовать.

Первую партию я проиграла с треском. Вторую – без шансов. Сопернице моей, похоже, наскучило играть со мной.

– Последнюю – и все на сегодня, – сказала она.

Я раздала карты, открыла козыри – бубны. Сначала игра не предвещала ничего нового. Я играла вяло, безынициативно, и казалось, что исход предрешен. Карты мне выпали слабые, сплошь мелочь, но обрадовала козырная дама. Потом пришел и король, но я знала, что у противницы припрятан бубновый туз, а значит, я обречена, как обычно, на поражение.

В конце партии я осталась с козырной дамой и королем и валетом крестей, которого некуда было приспособить. Как обычно, я плохо рассчитала вариант и допустила ошибку: пошла с трефового валета, заранее ожидая проигрыша. Но тут тетя Лиля совершила неожиданный для нее маневр: вместо того чтобы отбиваться, она перевела козырного валета мне, так что мне пришлось отбивать две карты. Не веря своему счастью, я побила валетов козырной дамой и королем и победно закончила партию.

– Кажется, все, – сказала я робко.

Я впервые выиграла, и это был настоящий подвиг!

Старуха недовольно нахмурилась. Она держала в руках три карты и переводила обиженный взгляд с них на меня. Казалось, она не могла поверить в происходящее. Она – проиграла? Похоже, эта мысль не укладывалась в ее голове.

– Я есть хочу, – проскрипела она капризно.

– Сейчас принесу.

По дороге на кухню и обратно я радовалась, как будто меня пригласили на свидание. Я буквально ликовала, светилась от своей победы. Первая победа в моей жизни! Такой никчемной, бессмысленной жизни!

Я сделала бутерброды, аккуратно порезала овощи, красиво разложила фрукты, но когда зашла с подносом в беседку, тетя Лиля смотрела куда-то вдаль. Взгляд ее был задумчивым и почти безжизненным. Я тихонько тронула ее за плечо.

– А, ты… – Она растерянно взглянула на меня. – Пойдем домой.

– Но… Я принесла.

– Пойдем, говорю.

Я была не в силах противиться ее властному тону – развернулась со своим подносом и поплелась за ней домой.

– Жди меня здесь, – велела она, когда мы одолели трудный подъем по лестнице.

Я отнесла поднос с едой на кухню и осталась там же ждать тетю Лилю.

Через несколько минут я увидела, как из глубины коридора выползает ее согнутая почти что вдвое фигура. Было видно, что каждый шаг дается ей с трудом. Старуха еле передвигала одеревеневшими ногами, одной рукой опираясь на ходунки, а в другой держа небольшую вещицу.

Я подскочила, чтобы помочь ей дойти, и дотянула до кресла-качалки, в которую она плюхнулась с нетерпением. Немного отдышавшись, она сказала:

– Гляди сюда.

Вещица оказалась шкатулкой – очень красивой, из дорогого дерева, покрытого темной краской, с золотой инкрустацией на крышке и витиеватым орнаментом по бокам. Старуха открыла ее, и я заметила, что внутри шкатулка отделана не хуже, чем снаружи: красный бархат, наверняка приятный на ощупь, плотно прилегал к стенкам.

Недолго поковырявшись в своей коллекции, тетя Лиля выудила кольцо.

– Вот, бери.

Я не могла поверить своим глазам! Это было старинное кольцо из черненого серебра с замысловатым орнаментом и большим камнем посредине. Не такое, как в рекламе, а намного лучше!

– Я не могу это взять, – сказала я твердо.

– Бери, дура. Ты выиграла.

– Что за ерунда! – вскрикнула я. – Мы же не на деньги играли, а так просто. И вообще, зачем вы мне это показываете? Вот потеряете что-нибудь, а я потом виновата буду!

– Бери, дура! Просто так играют только идиоты! – Старуха раздраженно прикрикнула на меня. – Если я говорю бери, значит бери. И не перечь мне!

– Нет, нет и нет! Я такие подарки не принимаю.

– Это не подарок. Это награда.

– Да вы с ума сошли! А что скажет Рома? Да он убьет меня, если узнает!

– Не убьет. Ему это не интересно. Да и вообще, я умру, а оставлять это некому. Пусть и у тебя что-нибудь будет на память.

– Вы это серьезно говорите?

– Абсолютно.

Все еще не веря ее словам, я взяла кольцо в руки. Оно было небольшое, изящное и совершенно не похожее на все, что я видела в витринах дорогих магазинов.

– Нравится?

– Очень.

– Надень.

Я нацепила его на безымянный палец. Ну, чисто королева!

– Вы уверены в том, что вы делаете?

– А что, ты решила, что я выжила из ума?

– Нет, но…

– Я, вообще-то, голодная. Поди, принеси мне чего-нибудь.

Я снова побежала на кухню, не переставая любоваться кольцом, подхватила поднос и вприпрыжку вернулась к старухе.

– Присядь тут, – она указала на диван. – Рассказывать буду.

* * *

Когда резник Сухощевский скончался, его место занял Тувья Ицикович, который недавно переселился с семьей из города Ковно. Во дворе своего дома он резал скот, а жена его Муся, смуглая женщина с искрящимися лукавыми глазами и белоснежными зубами, улыбчивая, подвижная и постоянно беременная, помогала в торговле. У нее были звонкий голос и сильные, быстрые пальцы. Голову покрывал традиционный чепец, а взгляд был одновременно насмешлив и жесток. Казалось, внутри у нее всегда живут двое: будущий ребенок и ядрышко смеха.

Отец резал кур мастерски: крепко брал птицу, прижимал ей одной рукой крылья, открывал горло – и одним быстрым движением свободной руки перерезал глотку. Важно было убить животное сразу же, чтобы оно не испытало страха. Если смерть не наступала мгновенно, то такое мясо обычно было невкусным, жестким, сухим, оттого что мышцы становились напряженными, теряя свою мягкость. Хозяйкам это не нравилось, они ругали резника за недобросовестную работу.

Потом убитую птицу передавали Мусе. Та ловко сцеживала лишнюю кровь, обдирала перья, потрошила и обмывала в соленой воде. Потная шея ее была облеплена перьями, руки испачканы в крови, передник покрыт слизью, калом, прилипшими кусочками мяса. Во время работы она болтала без умолку, успевая показать свои белые зубки и хитрые глазки.

Залмана как старшего мать с детства приучила к своей работе. Тот не любил кровавого занятия, всячески пытался отлынивать, вырывался и убегал. Но в конце концов, усвоив несложную науку разделки птицы, делал положенное спокойно, быстро и без эмоций. Помощником он стал отменным, хотя и не любил своего дела.

Толковый мальчик, он схватывал все на лету, быстро учился, но еще быстрее соображал. Его пытливому уму категорически не хватало тех скудных впечатлений, которые дарила провинциальная жизнь еврейского местечка. Ему хотелось узнать то, что находилось за пределами этого закрытого, глубоко традиционного, отсталого мирка.

Больше всего любил он, усевшись по-турецки под старой липой, перебирать камешки. Его смышленое личико с некрасивыми, грубоватыми чертами и огромным носом выражало крайнее напряжение. Он даже высовывал язык и облизывал губы, как всегда делал, когда был занят серьезным и важным делом, требующим максимальной отдачи. Руки его – проворные, цепкие – ловко перебирали цветные камешки, а глаза бегали от усердия и сверкали. В них отражался отблеск камней. Он любил собирать, раскладывать маленькие камешки, составлять из них фигурки людей и животных, деревья, цветы, листья… Мать часто заставала его за этим занятием и всегда бывала недовольна. «Лучше бы делом занялся!» – кричала она.

А еще кроме камешков Залман очень любил собирать и сушить цветы и разноцветные перья, если удавалось их найти. Да, не мужское занятие, он признавал это с горечью. Но ему нравился их едва уловимый запах, их нежность и мягкость. Цветы полагалось высушивать внутри книг, но так как книг в доме было немного и все они были исключительно религиозного содержания, то приходилось хранить цветы прямо в Священном Писании. К счастью, отец никогда в святые книги не заглядывал, потому что читать не любил, а молитвы знал наизусть.

Камешки и цветы были разных форм и оттенков. Ими можно рисовать картины – настоящие, живые! Вот великолепные древние горы. Они равнодушно смотрят на людей, суетливо копошащихся у их подножия. Вот проскочил конь, воздушный, сильный. А здесь проплыло и исчезло облако – его нещадно выжгло солнце. Солнце в этих краях не жалело ничего и никого: ни полей, ни рек, ни растений, ни животных… А уж людей тем более! Убийственное пекло уничтожало посевы, выжигало цветы и испепеляло землю, а люди и скот падали без чувств от его жестоких лучей.

Мальчик погружался в свой выдуманный мир, который жил по его законам. В нем не было горя и унижения, обид и незаслуженных упреков. В нем не было всего того, что так угнетало его в мире настоящем: материного фартука, липкого от крови, грязных перьев, облеплявших все вокруг, нестерпимого предсмертного кудахтанья кур.

Однажды, сидя в своем укромном месте, он увидел маленькую точку, которая появилась из-под заходящего солнца. Ему показалось, что это телега. Он присмотрелся. Телега приближалась быстро, как будто летела по воздуху. Нет, вдруг сообразил он. Это не телега. Это автомобиль! Автомобиль? В их городе? Он попытался измерить его пальцем: тот рос буквально на глазах. Сначала чуть доходил до уровня его большого пальца, потом стал втрое больше.

Залман не успел опомниться, как автомобиль оказался совсем близко. Так близко, что мальчик едва успел отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть раздавленным его колесами. Автомобиль пронесся мимо него, поднимая за собой огромный столб пыли. Залман потер ушибленный зад и медленно поднялся на ноги. На том месте, где еще несколько секунд назад он сидел, сооружая картины, остались жалкие осколки и рассыпавшаяся труха от сухих цветов.

…Через четверть часа Ардальон Ардальоныч Пухов сидел в своем кабинете и размышлял. Это был невысокий бледнолицый человек средних лет с блеклыми серенькими глазками, хитро щурившимися из-за пенсне, светлыми жидкими волосами и острым носом; очень аккуратный, гладко выбритый, надушенный, в хорошо сшитом и ладно сидящем сюртуке, с накрахмаленным белейшим платочком, выглядывавшим из верхнего кармана, и начищенных до блеска сапогах. Ардальон Ардальоныч производил самое положительное впечатление, но опрятностью своей и безупречностью манер вызывал смутное малообъяснимое чувство опасности. Он был из тех людей, что твердо верят: лучше запачкать совесть, чем сапоги. Царским указом он был назначен управляющим по Туркестанской области еще в 1905 году, и с его появлением по округу прошел страшный холодок.

Первым делом Пухову не понравилась «вольность» местного населения. Привыкший к жесточайшей дисциплине, вымуштрованный донельзя, Пухов не признавал никакой свободы, знал лишь силу кнута и ружья.

Он велел вызвать атамана местного казачьего войска генерала Крупнова. Генерал ввалился в чиновничий кабинет тяжелой поступью стареющего богатыря. Это был здоровенный детина исполинского роста и еще более громадного веса, с большими жирными усами и жестким властным взглядом. Крупнов отличался крутым нравом и тяжелым кулаком. Жил он уединенно, кроме прислуги, старой кухарки Марфы да лакея Ивана, в доме его не было никого. Старый вояка, он столько пережил на своем веку, что иным хватило бы на десять жизней.

Пухов долго беседовал с генералом, выяснял подробности местного управления. Узнал он вот что: казаки в целом, если не брать некоторые неприятные инциденты, жили с местным населением мирно. Те платили положенную дань, а казаки, в свою очередь, обязались поддерживать порядок. Жили они вполне обособленно в своих хуторах, вмешивались в местные проблемы редко и исключительно по крайней нужде. В конфликты не вступали, разве что кто отказывался платить оброк. Тогда рубили нещадно, но справедливо. Пухов слушал – и хмурился. Ему такое положение дел не нравилось. Ему хотелось страха.

Они шептались с Крупновым как заговорщики, громко чокались рюмками с водкой, налитой из изящного графинчика, который Пухов ловко выхватил из буфета, чмокали и хихикали, оглядываясь по сторонам, будто опасаясь, что кто-то за ними подглядывает.

А после этой встречи край потрясла цепь кровавых разбойных нападений.

Казаки ворвались в Верный внезапно, рано утром, когда город только просыпался и вступал в свой привычный жизненный ритм. Они появились – на конях, с шашками, с нагайками и ножами за поясом – и принялись рубить всех, кто имел несчастье оказаться на их пути. Улицы солнечного города были залиты кровью, наполнились криком и стоном. Люди пытались увернуться от жестоких ударов, бежали кто куда, не разбирая дороги, сталкивая слабых и топча их, телами своими защищали детей, старались спрятать их в безопасное место. Казаки врывались в дома, громили, грабили, били посуду, рвали в клочья одежду, перины и подушки и пускали по ветру пух и перья, казалось, будто улицы покрыты снегом; сворачивали шеи курам, резали баранов, душили кроликов, закалывали свиней. Били мужчин, убивали стариков, насиловали женщин. Особенно усердствовали они, когда дело доходило до «инородцев».

Добрались они и до резника. Дом его был зажиточным, с нарядными ставнями на окнах. Вышел седой крепкий хозяин, Тувья Ицкович, с ружьем на плече. За ним, сжавшись от страха, стояла его вечно беременная жена Муся с детьми. Хозяин взглянул в глаза атамана казаков с жутким шрамом во всю щеку.

– О-хо-хо, – захохотал порезанный, – ты что ж, драться вздумал? О-хо-хо, – заржал он во всю глотку, и хохот его подхватили остальные всадники, – а ну-ка, казаки, устроим ярмарку!

С диким криком кинулись они на Тувью, искромсав его в секунду на куски. Женщина и дети заорали от ужаса, но спасения им не было. Казаки набросились на несчастных, принялись выгибать руки и задирать юбки. Дети кричали, мать умоляла пощадить их, но никто не слышал их стонов.

Вдоволь порезвившись, казаки исчезли так же внезапно, как и появились. Верный погрузился в траур.

Залман был единственным из всей семьи, кому удалось пережить погром. Мать как раз отправила его в подвал за сушеными яблоками, когда во дворе их дома появились казаки.

– Блайб дортн! Оставайся там! – успела она крикнуть на идиш так, чтобы погромщики не разобрали.

В узкую щель в потолке Залман смог разглядеть происходящее. Он видел, как убивали его родителей, видел, как надругались над их телами. Видел застывших навсегда маленьких братьев и сестер, видел ужас в их мертвых глазах. Он видел и запоминал, видел и запоминал, видел и запоминал…

Чтобы никогда не забыть.

Спустя несколько дней главы еврейской общины Верного собрались в доме Ханоха. Старый реб Моше с трясущимися руками, маленький Шмулик и сам Ханох сели у стола, чтобы обсудить произошедшее накануне. Это был самый жестокий погром в истории города. Более половины еврейских семей пострадали. Некоторые счастливчики отделались тем, что потеряли скот и имущество. Те, кому повезло меньше, потеряли жизнь. Решено было передать нуждающимся все деньги, собранные общиной, и бедный Шмулик, печально вздохнув, вынужден был согласиться.

Но оставался еще один важный вопрос: что делать с десятилетним бездомным сиротой Залманом Ициковичем? Как найти ему новую семью? Как найти ему новый дом? Все трое долго и мучительно обсуждали эту тему, но никак не могли прийти к решению. Наконец, в их тяжкие раздумья вмешалась Хана. В другие времена это вызывало бы форменный скандал – женщина не имеет права встревать в мужской разговор! Но худенькая, скромная Хана вдруг проявила отчаянную смелость и заговорила:

– Я готова взять мальчика в семью и растить его так, как будто это мой родной сын.

Мужчины с удивлением взглянули на нее. У Ханоха и Ханы уже пятеро своих детей, да Хана еще и в положении. Как тут взять еще одного ребенка?

– Ты уверена в своих словах? – спросили мужчины.

– Да, я уверена.

Так Залман стал частью семьи. Было решено, что он будет учиться в ешиве у меламеда Шолейма, куда ходили старшие дети Ланцбергов. Обычно ученики, которых называли бохерами, были мальчики из бедных семейств, прилежные в учебе. Они отправлялись для получения образования в хорошие, престижные ешивы, откуда выходили учеными, уважаемыми людьми. Чаще всего судьба их была предопределена: они женились на дочерях состоятельных евреев, которые считали за честь породниться с талмудистом, а сами продолжали всю жизнь штудировать Тору. Но до женитьбы еще нужно было как-то дожить, а это было непросто, поэтому влачили несчастные ешиботники самое жалкое существование и выживали за счет пожертвований местных жителей. Спали в синагоге, подложив руку под голову, на жестких деревянных скамьях. Зимой дрались за место у печки, и считалось большой удачей урвать себе немного тепла. Одежду они получали от сострадательных сограждан и всегда в неподходящее время: в начале лета им доставались теплые зимние вещи на вате, а поздней осенью – летняя одежда и обувь. Зимой они мерзли, а летом потели вдвое сильнее, чем богатые люди. Они влачили это жалкое существование из года в год, до двадцати лет, штудируя Талмуд. Но в распоряжении Залмана имелась крохотная комнатка с кукольным окошком и громадной кроватью, занимавшей большую часть «хором», с мягкой, толстой и воздушной периной и огромной подушкой, которую Хана собственноручно набивала гусиным пухом и куриными перьями.

Ешива располагалась прямо в домике меламеда[26]26
  Меламед – учитель (иврит).


[Закрыть] Шолейма, крошечном, убогом, с низкими потолками и земляным полом. Кажется, некогда, давным-давно, домишко был окрашен в желтый цвет. Теперь он глубоко врос в землю, а его маленькие окошки едва пропускали дневной свет. В жилище меламеда все находилось в движении: по полу и стенам ползали тараканы и муравьи; под потолком копошились летучие мыши; нечистая постель хозяев дома, казалось, тоже шевелилась от бесчисленных клопов; со всех сторон сновали дети; жена меламеда, Браха, все время была занята какой-то работой по дому, да и сам учитель бегал из одной комнаты в другую, чтобы уследить за всеми учениками.

Учитель Шолейм был рано поседевшим кудрявым красавцем с задумчивым видом и энергичными движениями. Работу свою выполнял добросовестно скорее от безысходности, чем от большого интереса, но детей любил. Все соседские девчонки сходили от него с ума. Жена же его, Браха, могла бы служить олицетворением тупости и уродства – крупная, тяжеловесная и злая, с плохими зубами и землистым цветом лица. Она выросла в семье богатого закупщика хлеба, но в силу катастрофической некрасивости успехом в обществе не пользовалась, а энергию свою направляла на чтение. Дело это, в ту пору запретное, а для женщин в особенности, она совершала в большой тайне, панически боясь разоблачения. Может быть, именно поэтому так сурово она обходилась с учениками, которых ловила при этом срамном занятии.

На ее счастье, в городе появился нищий молоденький меламед, который скорее прельстился ее наследством, чем глубокими знаниями, поэтому и предложил ей руку и сердце. Во время предсвадебной лихорадки папенька ее скоропостижно скончался. А после его смерти вскрылись многочисленные долги, главным образом азартного свойства, и таким образом накопленные миллионы ушли в неизвестность, так и не побывав в красивых руках меламеда. Говорят, именно тогда и поседел он, обнаружив себя в одно прекрасное утро мужем злобной уродины, да еще и нищим, как последний бродяга.

Огромная, словно слониха, Браха неуклюже передвигалась по дому, ни на минуту, правда, не прекращая работы. А работы было много: она пекла медовые пирожки с «глистовой»[27]27
  Специальный отвар из трав, который добавляют в медовые пирожки, чтобы выгнать у детей глистов.


[Закрыть] травой, варила сласти – горох и сладкий горошек, которые у нее каждый день покупали ученики, вела полностью все хозяйство и беспрестанно качала ребенка – крошечную девочку, которая, несмотря на свои полтора года, еще не ходила. Это было их единственное выжившее дитя, и родители обожали ее и трепетали над ней, как над чахлым цветочком. Ее колыбель была увешана всевозможными амулетами, талисманами и каббалистическими заговорами. А сама она, с вечно мокрым ртом, в замызганной от слюны рубашечке, имела вид жалкий, даже жалобный. Это некрасивое маленькое создание вызывало смешенное чувство отвращения и сочувствия.

Но главной задачей жены меламеда было прикрикивать на учеников. В этом она достигла истинного мастерства, так что дети ее боялись и старались лишний раз не попадаться на глаза.

Залман оказался прилежным учеником. У него были отменная память и завидная усидчивость, он обладал редким для молодого человека умением добиваться поставленной цели, даже если она кажется скучнейшей и бессмысленнейшей, как, например, заучивание наизусть очередной главы Торы со всеми комментариями. Залман терпеть не мог свои занятия, но привык доводить начатое до конца, а значит, собственное самолюбие не позволяло ему оставить невыученным урок.

Голова его была забита всевозможными цитатами из Священного Писания, но душа принадлежала совсем другой религии. Он был страстным и тайным поклонником учения Маркса и мечтал вступить в ряды социалистической партии. Об этом мало кто знал, но среди учеников была налажена целая подпольная сеть по передаче запрещенной литературы. Соблюдая строжайшие правила конспирации, ешиботники передавали друг другу контрабандные книги и, пользуясь специальными шифрами, вели между собой тайную переписку. Одному Богу известно, как удалось Залману достичь самого верха подпольного движения, но факт остается фактом: у него на руках была записка содержания почти интимного от самого вождя в изгнании В. И. Ленина. Нервным быстрым почерком в послании было написано следующее:

«Дорогой товарищ! Так держать! Не склонять головы перед опасностью и биться до окончательной победы революции!»

И подпись: «Ваш Ленин».

При этом слова «революция» и «товарищ» занимали почти половину строки, витиеватые буквы растягивались, будто пружина, и от этого обретали особенное, великое звучание.

Эту записку Залман хранил в специальной коробочке, которая висела на груди, и каждый вечер, словно молитву, перечитывал слова Учителя.

Однажды случилось ужасное: жена меламеда поймала одного из учеников за чтением фривольного любовного романа зарубежного автора по фамилии Мопассан. Конечно, образованная Браха слышала об этом писателе, но вынести такой позор в собственном доме не могла и восприняла произошедшее как личное оскорбление. Книжка была написана по-русски, что было вдвойне преступно, ведь в школе строго воспрещалось говорить на ином языке, кроме идиша или иврита. И что самое отвратительное, гадость эта лежала поверх раскрытого Талмуда!

Что тут началось! Браха кричала, как раненый зверь, вспоминая все беды и болезни, о которых она когда-либо слышала, и призывая их на голову несчастного. Провинившегося ученика подвергли тягчайшему допросу, даже голодным пыткам, но он так и не признался, где добыл эту заразу, кто снабдил его этой мерзкой литературой и как вообще пришло в голову ему, сыну почтенных родителей, читать подобное, с позволения сказать, сочинительство. Но больше всего возмутило жену меламеда то, что на обложке книги была нарисована дама. Нет, упаси боже, не голая, а вполне приличная дама, в шляпке и с зонтиком, но – о ужас! – она кокетливо приподняла юбочку, из-под которой выглядывала тонкая ножка. Такого возмутительного безобразия жена меламеда, уродливая Браха, вынести не могла, и преступника было решено наказать по всей строгости, а именно: сообщить родителям, на неделю отстранить от занятий и заставить сто раз переписать от руки сцену передачи евреям Священной Торы, чтобы навсегда вбить в мятежную голову понимание ценности этой великой книги.

О, если бы знала она, эта несчастная, убогая Браха, какие мысли, какие намного более опасные идеи обуревают учеников ее мужа, какие коварные, жестокие планы роятся в этих скромно потупленных головках, старательно зубрящих Тору… Та страсть, что овладела их умами, была гораздо сильнее, гораздо мощнее, чем невинное детское желание проникнуть в мир взрослых. Это была страсть к разрушению, возникшая и выросшая из многовекового унижения, из боли и страха, въевшихся в кожу. И она, эта страсть, искала выхода…

Браха с силой выволокла провинившегося ученика на середину комнаты. Им оказался лопоухий худой мальчишка по имени Давид. Он печально и обреченно уронил голову, ожидая страшного наказания. Рядом с ним стояла Браха с налитыми кровью глазами. Ее муж, учитель Шолейм, кажется, был напуган не меньше детей. Он сжался в уголке, опасаясь гнева супруги. Браха визжала и топала ногами, призывая на голову преступника различные беды и наказания. Наконец она устала кричать и спросила тихим, зловещим голосом:

– Скажи мне ты, маленький ублюдок, откуда у тебя это?

Мальчик молчал. Молчали и все остальные дети.

Залман вжался в стену, ожидая, что кулаки Брахи обрушатся на его голову. Ведь это он дал Давиду злополучную книжку! И, кроме того, снабдил ее соответствующими комментариями.

Мальчик молчал.

– Швындлер![28]28
  Обманщик (идиш).


[Закрыть] Эпикойрес![29]29
  Безбожник (идиш).


[Закрыть] Подонкес![30]30
  Подонок (идиш).


[Закрыть] Зындыкер![31]31
  Грешник (идиш).


[Закрыть] Дети, повторяйте за мной. Давид эпикойрес. Давид подонкес. Давид зындыкер. Ну, быстро! Швындлер! Эпикойрес! Подонкес! Зындыкер! Дети, повторяйте за мной. Давид эпикойрес. Давид подонкес. Давид зындыкер. Ну, быстро!

Он не помнил, что еще говорила Браха. Она ревела и безумствовала, она билась в истерике, она изобретала новые ругательства и привлекала все новые кары. Ее буйное воображение не знало границ.

Когда Залман осмелился открыть глаза, то увидел нависшую над ним уродливую физиономию.

– А ты что молчишь, придурок? Давай повторяй. Давид эпикойрес, Давид! Ну, повторяй!

Залман огляделся. Дети молчали. Никто не осмеливался раскрыть рта.

– Повторяйте за мной, идиоты! – визжала Браха. – Не то убью всех!

Дети молчали.

– Хорошо, – прошипела она. – Сделаем по-другому. Ты! – заорала она на Давида. – Снимай штаны!

– Не надо… – пробормотал Шолейм.

Но Браха даже не обратила на него внимания.

Мальчик молча повиновался и снял брюки.

– Теперь снимай сюртук.

Он молча снял сюртук. Обнаженный, он стоял перед классом, униженный, стыдливо сжавшийся.

– Теперь глядите, что я сделаю.

Она подошла к обреченному и смачно плюнула на его склоненную голову.

– Так будет со всяким! – торжественно объявила она.

И в эту секунду раздался некрепкий, ломающийся голосок:

– Давид эпикойрес, Давид подонкес, Давид зындыкер.

Это был голос Залмана.

– Молодец! – похвалила Браха.

Другие голоса, сначала тихо, но с нарастающей силой, подхватили:

– Давид эпикойрес, Давид подонкес, Давид зындыкер!

И громче других звучал тонкий и неровный голос, исходящий из тщедушной груди:

– Давид эпикойрес, Давид подонкес, Давид зындыкер.

И первым подошел он и плюнул в несчастного.

– Давид эпикойрес, Давид подонкес, Давид зындыкер!

И так совершил он свое первое предательство…