Текст книги "Дорога пряности"

3

С Афиром что-то случилось, и он изменился.

Не знаю, что именно, и с тех самых пор эта загадка не дает мне покоя, как острый камешек, который никак не вытряхнуть из ботинка. На протяжении многих лет брат изучал источник, порождающий чудовищ, что терзают Сахир. Однажды он вернулся из длительной вылазки… другим. Я все не могла разобрать, в чем же именно. Словно портрет, в котором художник слегка изменил черты лица так, что образ сбивает тебя с толку, но ты не понимаешь почему. Афир стал пылким, но разве он не был таким всегда? Обаятельным, забавным, умным, уделяющим любому вопросу или человеку, которые его интересовали, всецелое внимание. Но в конце концов его привлекло нечто ядовитое.

Однажды вечером дома Афир спросил, что, по моему мнению, находится за зачарованными Поглощающими песками, защищающими наши границы. Я ответила то, чему нас всех на протяжении тысячелетий учил Совет: за пределами Сахира ничего нет. Только проклятая, лишенная волшебства пустошь, населенная народами, которые уничтожили бы нас, если бы узнали о нашем существовании – и о нашей волшебной Пряности. Пусть я говорила совершенно серьезно, Афир хохотал чуть ли не до слез. Я поинтересовалась, что же смешного в общеизвестных истинах. Брат помрачнел и произнес:

– Если мир погружен во тьму, а ты единственная, у кого в руках огонь, как ты поступишь?

– Поделюсь им, – ответила я.

Афир улыбнулся и поднес клочок бумаги к мерцающей на низком столике между нами свече.

– Да, Шустрый клинок, ведь свет, которым не делятся, обязательно погаснет.

Брат приблизил горящую бумагу к фитилю второй, незажженной свечи. Мы вместе проследили, как он ожил, но я ничего не поняла.

Не понимаю я и Запретные пустоши, однако они манят меня своей загадкой, как Афир. Эта земля непостижима, каждый отрезок песка и камней повторяет предыдущий, но в чем-то неуловимо иной. Будто я пытаюсь читать язык из символов, в которых все знакомые изгибы, точки и черточки сахиранского, и тут же осознаю, что этот язык совершенно чужой. Время здесь теряет власть – или же, наоборот, ее укрепляет тайным, известным лишь ему способом. Каждый миг, словно густая краска, перетекает в следующий, и пересечь огромную равнину вдруг проще и быстрее, чем перейти из одного конца маленькой комнатки в другой. Бредешь словно во сне. Я понимаю, что время утекло, лишь когда смотрю на небо и вижу, как солнце клонится к горизонту.

Между двумя ударами сердца горы, что маячили на горизонте, вдруг вздымаются из песков, обступают. Они похожи на громадных песчаных змеев, их поверхность испещрена коричневыми и красными бороздами, гладкая, как стекло, после долгих тысячелетий безжалостной эрозии. Следы Раада, ямки в песке, убегают в проход меж каменных стен, уводят прочь от всего, что нам знакомо и безопасно.

Мы с Амирой едем верхом бок о бок в мрачном молчании. Здесь царит духота, но моя кожа вся покрыта мурашками, а сестра постоянно потирает плечи сквозь бежевые рукава туники. Я изо всех сил стараюсь сосредоточиться на следах, чтобы не потерять их в этом запутанном лабиринте. Раньше Раад бежал размашисто, галопом. А теперь петлял.

– Видишь, как он замедлился? – отмечает это и Амира. – Должно быть, почти достиг нужного места.

– Он сбежавшая лошадь, а не извозчик, что держит путь с базара Дахаби в пекарню Афры. – Кивком указываю в сторону темнеющего неба. – Скоро закат.

– Правда? – Сестра таращится вверх. – Но как? Прошло же всего ничего.

– Поэтому Щиты издают предупреждения для путешественников, – говорю я. – По Сахиру растекаются чудовища, и во многих уголках типа Пустошей они особенно сильны. Непонятно, как далеко забрался Раад, и я не горю желанием узнавать, что выходит на охоту в этих горах по ночам.

– Значит, нужно поспешить, – отзывается сестра.

Проход впереди слишком узкий, вдвоем не проехать. Она пытается выйти вперед, но я преграждаю ей путь.

– Здесь что-то не так. Разве не чувствуешь? Будто это не мы выслеживаем, а нас.

Амира сглатывает, оглядывается по сторонам.

– Вероятно. Однако Афир однажды сказал мне, что страх подобен воде. Если его не сдерживать, он просачивается везде, где только может, затапливает наши грани, где в его застойных глубинах гноится то, что чинит вред. Может, ты просто боишься. Давай пройдем еще немного.

Сестра жестом приказывает мне двигаться дальше. Я не шевелюсь. Как любопытно: несмотря на наши совершенно разные интересы и увлечения, в детстве мы никогда не ссорились. А вот сейчас опять бодаемся. Похоже, споры нынче единственное, что мы делаем вместе.

По расщелине зловещим эхом разносится ржание, прерывая наш безмолвный поединок взглядов. Лицо Амиры озаряется.

– Раад! Он близко! Скорее, продолжим пешком. – Сестра привязывает лошадь к иссохшему корню, что торчит из трещины в каменной стене, подхватывает свою плетеную сумку и устремляется в проход.

– Оставайся здесь, я все разведаю, – командую я, снимая с седла аркан.

– Нет. Я тебе не какой-то там рядовой Щит, чтобы мной помыкать.

Я спешиваюсь, привязываю Бадр.

– До тебя все не дойдет, как опасны дебри Сахира?

Сестра демонстративно пожимает плечами.

– На нас пока никто не напал, и со мной ты. Куда уж безопаснее, насколько я могу судить.

– Ценю твое доверие. – Вздохнув, я закидываю аркан на плечо и ступаю за сестрой. – Ты упомянула, что я с тобой не разговариваю. Так позволь же кое-что рассказать. Несколько месяцев назад командир моего отряда получил весточку из городка у соляных равнин Джейты. Городку не давал покоя гуль, и за каких-то пару часов до нашего прибытия он похитил местного. Семья этого человека привела нас туда, где гуль скрывался, – на кладбище. Существо это было высоким, чуть больше двух метров, но сгорбленным. Под серой натянутой кожей бугрились мышцы. Как будто человек, но с жилистыми руками такой длины, что волочились по земле.

Я вскидываю ладонь.

– На них по пять пальцев с загнутыми когтями вместо ногтей, и на ногах тоже. На лице горели в свете луны два красно-желтых глаза, сверкал оскал острых как бритва клыков, с которых капала слюна. Заостренные уши, длинные пряди прямых черных волос. Если не считать лохмотья на бедрах, он был обнажен, и с каждым вдохом сквозь кожу проступали ребра.

Я останавливаюсь посреди прохода.

– Мы не успели, он сожрал парня. Прямо у меня на глазах. А знаешь, что может сделать гуль, когда тебя убьет?

Амира вжимается в стенку и шепчет:

– Нет. Что?

– Примет твой облик. Вот от убитого остались одни обглоданные дочиста кости. Сгустился туман, мгновение спустя рассеялся. От гуля ни следа, а парень снова на ногах. Живехонький, как мы с тобой. Вот только уже не человек. Он вел себя не как человек, не мог разговаривать, только выл. Я прикончила его одним ударом, поскольку, если ударить гуля дважды, он восстанет с новой силой. А парень… парень погиб дважды, и его мать не простила меня за это. Думаешь, в Сахире безопасно, ведь ты еще не пострадала, но уверяю тебя, пострадали многие другие, и войне этой не видно конца. Этот яд сочится по всей нашей земле, и мы едва ли с ним справляемся.

Амира смотрит в проход.

– Мне жаль, что тебе пришлось это пережить, Имани, и вообще приходится сражаться на этой войне, но я… – Она глубоко вздыхает. – Я готова столкнуться со всем, что меня ждет, лишь бы спасти коня нашего брата.

Я снова беру сестру за руку.

– Пожалуйста, откажись от этой затеи, ради своего же блага.

– Я достаточно взрослая, чтобы принимать решения сама, – говорит Амира, упрямо надув губы.

Да, глупые решения, думаю я, но покорно прохожу вперед сестры, вглубь узкого прохода. Голодный песок засасывает туфли, каждый шаг звучит вздохом. Через несколько мгновений ржание наших лошадей стихает, воздух становится спертым, застоявшимся, как в склепе. Мир погружается в тишину, лишь стонет ветер над вершинами да скатываются с выступов камешки, скачут вниз по крутым утесам. Такое чувство, будто мы совершенно одни, последние живые существа во всем Сахире. Но это не так.

За следующим поворотом перед нами предстает высеченная в камне арка, которую когда-то преграждали потускневшие бронзовые ворота, нынче распахнутые настежь. За ними лежит внутренний двор с каменным прудом. Рядом с ним стоит Раад, наблюдая за нами.

– Да… – выдыхает Амира, бросаясь вперед. – Видишь? Я знала, что мы его найдем.

Я отдергиваю ее обратно. Меня останавливает не только вид Раада, не только странное ощущение, что он привел нас сюда намеренно, но само это место: древнее жилище, вырубленное в камне, некогда величественное, но давным-давно разрушенное неумолимой рукой времени. Противоположная стена представляет собой поразительный ансамбль витых колонн, вырезанных вокруг открытой арки. В остальных стенах виднеются асимметричные окна, к обвалившимся дверным проемам ведут такие же лестницы с витыми же балясинами, и некоторые, все еще целые, манят исследовать таинственные недра горы. Потрескавшийся мощеный двор обставлен по периметру каменными скамьями и урнами с высохшими лозами. Единственное не древнее здесь – это обратноконическая почтовая башенка у пруда, высотой примерно мне до пояса, сделанная из дерева и латуни. При использовании от нее бы к небесам поднимался ароматный дым горящих специй, привлекая внимание почтовых соколов, которые обучены издали распознавать определенные запахи.

– Ее тут не должно быть, – говорю я.

Амира морщится:

– Зачем кому-то получать здесь письма?

Я не хочу знать. И пусть мне не терпится забрать Раада, наш баба, самый выдающийся коневод во всей Калии, научил меня никогда не спешить к сбежавшей лошади, чтобы ее не спугнуть. Я размеренным шагом прохожу через ворота, затем колеблюсь, как только раздается вой ветра.

– Погоди, – шепчу я.

Мы ждем, прислушиваясь к ветру, который несется к нам по бороздам и расщелинам гор, стонет все громче, грохочет все яростнее, сбивая камешки. Вдруг он врывается в ворота, словно брошенное копье, увлекая за собой волну песка, что пеленой скрывает внутренний двор из виду. И когда я отступаю на шаг, прикрывая глаза рукой, из ветра является существо.

Нет, существа. Их несколько. Невероятно высокие, похожие на людей. Но вместо плоти – обжигающий горло дым, дрожащий, кипящий; зыбкие силуэты будто лижут воздух гнилыми языками. Лишенные рта лица с пустыми глазницами, раскосые щели змеиных ноздрей.

Амира хватает меня за руку:

– Они?..

– Да. Джинны.

4

Самый высокий джинн скользит вперед на клубах черного дыма. Я слышу плеск воды, меня продирает ознобом похлеще, чем любой ночью в пустыне.

– Прочь, – шипит джинн сквозь вой ветра.

– Беги, – говорю я Амире.

А она впивается ногтями в мою ладонь, продолжая глазеть на джинна снизу вверх. Невозможно сказать, сколько их. Они все мерцают, двоятся, рассеиваются и вновь сплетаются. Постоянен лишь тот, что по центру и плывет к нам. Я разжимаю пальцы Амиры и толкаю ее в сторону.

– Беги, сейчас же.

Она моргает несколько раз и спешит спрятаться за ближайшим выступом скалы.

– Вам здесь не место, – продолжает джинн.

Я достаю кинжал из ножен, пристегнутых к бедру, с помощью которого могу направлять силу. Гладкая рукоять, булатная сталь, драгоценная семейная реликвия, которую подарила мне тетушка, когда я примкнула к Щитам и была посвящена в Орден чародеев. А еще – идеальное оружие против джиннов, больше всего страшащихся именно стали. Обнажая клинок, я взываю к волшебству мисры. Выпив утром полную чашку, я чувствую, как оно с готовностью разливается по венам. Кинжал озаряется бело-голубым, вытягивается длинным мечом. Я направляю его на джинна:

– Уходи или прими гибель от моих рук.

Злобный смех тварей прокатывается по моей спине, вызывая мурашки.

– Это мы еще посмотрим, – произносит главный джинн.

Он вскидывает сотканную из дыма руку, и она обращается твердым копьем, таким острым, что ему достаточно едва скользнуть по горлу – и я расстанусь с жизнью. Уклоняюсь влево, копье пронзает плащ и рвет его в клочья. Джинн отдергивает орудие, пристально меня рассматривая. Время замедляет бег. Ждет, почти затаив дыхание, в удлиняющейся тени неизвестности. А затем выдыхает.

Джинны обрушиваются на меня потоком дыма. Один замахивается копьем, целя в грудь. Пригибаюсь, и оно рассекает воздух у меня над головой. Вспрыгиваю, вонзаю меч в тело джинна, и струйки дыма разлетаются в стороны, как испуганные рыбешки. Крик джинна отдается в голове, и та пульсирует болью, будто вот-вот расколется от давления. Вдалеке стонет Амира.

На меня бросается еще один, широко поднимая что-то вроде клешни. Уклоняюсь от удара, замахиваюсь от плеча и отсекаю джинну голову. Из обрубка шеи брызжет чернильно-черная кровь, и существо рассыпается в прах. Из дыма выступает все больше и больше джиннов, сплошь насмешливые взгляды и раскатистый хохот. Я прожигаю их насквозь, а они все наступают, эти хищные вредители, кишащие во тьме вокруг факела. Клинок – продолжение меня, я владею им, как собственными конечностями. Он становится древковым орудием, когда мне нужно ударить по кругу, обращается кинжалом, когда враг рядом. Он пронзает, как копье, и рубит, как меч, джинны валятся пеплом к моим ногам. Используя силу, я чувствую себя цельной, совершенной, будто в остальное время состою из разрозненных осколков и волшебство – единственное, что способно их склеить. Мисра течет во мне, волшебство вспыхивает ярче, когда лезвие меняется, и затихает, постепенно расходуясь. Я изливаю в битве ярость; вот все, что я делаю с тех пор, как сгинул Афир. Ожесточаю сердце, пока во мне не останется больше стали, чем плоти. С боем прорываюсь прочь от ужасных, непреодолимых чувств, от злого страха, что старший брат бросил меня по причинам, которые я, по его мнению, знать не достойна.

Джинн кричит. Горы содрогаются стоном, каменные стены продирает множеством трещин. Из моего носа сочится теплая кровь, стекает из ушей. Я сражаю джинна, рассеивая дым перед глазами. Поворачиваюсь, готовая встретить следующего, но остается лишь главарь, и он бьет меня по руке. Ее обжигает жестокой болью, пальцы сводит судорога, и я роняю меч. Джинн вытягивает уродливую конечность и пинает клинок в сторону.

– Нет! – вопит Амира из укрытия. – Прекрати, не тронь ее!

– Ты не пройдешь, Гроза джиннов, – говорит он.

– Так ты обо мне слышал.

Мой полуторник валяется на песке в нескольких метрах. Я не поднимаю руки, но вытягиваю ладонь, мысленно взывая к клинку. Словно к потерянной части себя. Я есть я, но я есть и клинок тоже, и оба аспекта стремятся воссоединиться.

Джинн поднимает нацеленный мне в сердце шип:

– Молва о твоей жестокости разошлась далеко. И о смерти разойдется.

– Однажды, – цежу я сквозь зубы. – Ведь всему живому надлежит умереть.

Меч сдвигается, медленно переворачиваясь, рукоять отрывается от песка. Я вскидываю руку. Меч, пролетев по воздуху, прыгает мне в ладонь.

– Но не сегодня.

Рычащий джинн бьет шипом. Уворачиваюсь и вонзаю сверкающий клинок ему в грудь. Джинн кричит, оседает срезанной шелковой занавесью, истлевает кучкой пепла. Ветер перестает выть, песок и камешки осыпают меня дождем-дымкой. Я обращаю меч кинжалом и возвращаю в ножны.

Падаю на четвереньки, и ко мне подбегает Амира:

– Никогда не видела ничего столь потрясающего! Если бы не ты, я бы уже погибла.

По моему лицу льется пот, капает на песок меж пальцами, собираясь крошечными лужицами. К нему примешиваются алая капля, затем другая. Амира целует меня в лоб, обнимая так крепло, что сердце вот-вот выскочит наружу через рот. Я не жалуюсь, сестра первые за долгие месяцы проявила ко мне столько чувств.

– Ну точно Гроза джиннов! Даже этот знал, кто ты такая. Ранена?

Амира смахивает каштановые пряди, выбившиеся из моей косы, затем осматривает меня, как целительница, поджав губы и нахмурив брови, заглядывает в гудящие уши, затем в окровавленный нос.

– Я в порядке.

Стягиваю с руки перчатку. Кожа уже пошла волдырями.

Амира коротко вдыхает:

– Выглядит жутко. Сейчас.

Она достает из сумки флягу и льет на воспаленную кожу воду. Я морщусь, но благодарно жду, когда сестра закончит.

– Спасибо, – бормочу я.

Амира принимается стирать с моего лица кровь шарфом, пытаясь поймать мой взгляд.

– Как думаешь, почему Раад сюда примчался? И как вошел, что на него не напали эти твари?

Я поднимаюсь на ноги.

– Не знаю, но хочу выяснить.

Мы ныряем в арку, во внутренний двор. Раад все стоит у пруда, наблюдая, как Амира утыкается носом в открытую чашу почтовой башенки. Сестра отшатывается.

– Я чуяла эту смесь благовоний раньше… в комнате Афира. Я же не ошиблась?

Мимолетный вдох – и я готова подтвердить ее подозрения.

– Не ошиблась, – бормочу я, наклонившись, чтобы изучить сгоревшие угли у подножья башенки.

– И смотри, смотри.

Обнаружив неподалеку от башенки стул, Амира подбирает что-то из груды на песке рядом с ним. Я узнаю блеклые завитки в ладони сестры – древесная стружка. Неужели мне не чудится? В свободное время Афир часто вырезал фигурки, а потом дарил их нам по особым случаям. Дома у меня есть одна, маленький лев, совсем как живой, и я засунула его в нижний ящик своего комода, потому что мне невыносимо на него смотреть. Даже отдыхая, Афир занимался каким-нибудь делом. Сидел на задней веранде по вечерам и вытесывал зверя, которого увидел на вылазке. Вьющиеся пряди падали на глаза, пальцы ловко управлялись с резцом, брат с любовью вкладывал в творение всю душу. За несколько месяцев до исчезновения он много раз ненадолго выбирался на охоту. Или, может, это был всего лишь предлог, чтобы скрыть визиты сюда?

Перевожу взгляд со стула на башенку и обратно, вызывая в мыслях образ брата.

– Он сидел здесь и вырезал фигурки в ожидании почтового сокола…

– Но что мешало ему это делать в Калии?

– Вероятно, не хотел, чтобы кто-нибудь узнал про письма. – Я направляюсь к серебряному фонарю, что стоит на песке у главной арки.

Позади меня Амира треплет гриву Раада:

– Ты нас привел сюда, правда? Эй, Имани, что ты делаешь?

– У тебя там в сумке не найдется трутницы?

Амира подбегает, вкладывает мне в ладонь коробочку, бросает взгляд через мое плечо на вход.

– Ты правда думаешь, Афир туда отправился?

Я зажигаю фонарь от спички, поднимаю его над головой.

– Узнать наверняка можно лишь одним путем.

Мы ступаем в широкий коридор. Свет струится по сводчатому потолку, открывая узоры финиковых пальм и пучков тростника. На стенах выгравированы выцветшие пейзажи Сахира: луга, горы, море дюн. Коридор ведет в зал, но его потолок и стены окутаны тьмой, создавая ощущение, будто мы оказались в непостижимо большом пространстве. Каменные плиты у ног усеяны обломками разбитых колонн. Я осторожно пробираюсь между ними, осматривая тот малый пятачок, что освещает фонарь.

– Мне здесь не нравится, – шепчет Амира.

Мне тоже. Разум умоляет остановиться, но я все иду. Нечто более сильное, нежели разум, гонит меня вперед. Чутье, то самое, что не давало мне спать множество долгих ночей с тех пор, как сгинул Афир, мысли – неужели все и правда кончено? Теперь я чувствую: нет.

Еще несколько мгновений осторожного шарканья – и свет падает на спальный мешок, пустой кувшин для воды и деревянный сундук на ковре у основания неповрежденной колонны. Перед глазами все дергается, когда мы, подкравшись, опускаемся на ковер на колени. Волокна испускают запах яблочной шиши[1]1
  Шиша – кальян.


[Закрыть], песка, дерева. Амира ахает.

– Здесь был Афир! – восклицает она, проводя пальцами по ковру.

Я тяну смесь меланхоличными вдохами. Тот же аромат пропитал одеяла и подушки Афира, его туники и шальвары, которые все еще висят в шкафу дома, в комнате, где никто не смеет ничего потревожить. В комнате, где остановилось время в день похорон, когда баба закрыл дверь, и больше никто ее не открывал. Я представляю лицо Афира и его улыбку яснее, чем когда-либо за последний год. Ласковые карие глаза с крапинками янтаря, с вечно сияющим в них солнцем, соболиные брови, едва ли не вечно приподнятые в удивлении, озорную ухмылку, игравшую на губах брата, когда он подтрунивал над бабой. Баба души в нем не чаял, этот всегда серьезный мужчина отзывался на лукавые насмешки сына лишь раскатистым хохотом. Но я не только вижу лицо Афира. Я чую и его влекущее присутствие в этом месте. Его месте.

Ставлю фонарь на пол и смахиваю пыль, что осмелилась осесть на сундук. Пальцы дрожат, я кое-как сдвигаю бронзовую защелку и поднимаю крышку. Внутри свалено несколько вещиц. На самом верху лежит одна из курительных трубок Афира, на гладком чубуке выгравирован изящный росчерк первой буквы его имени.

– Это баба ему подарил, – произносит Амира, отворачивается и, спрятав лицо в ладонях, всхлипывает.

Сдерживать скорбь нет смысла. Я прижимаю к груди сладко пахнущую трубку и плачу. Мне стыдно рыдать при сестре – я, Гроза джиннов, демон меня раздери, скулю, как заблудшее дитя, все это от горя столь неожиданно мощного, что слезы будто слишком скудны и слабосильны, чтобы передать его во всей полноте. Оно теснится в груди, острое, мучительное, и бушует, жаждая избавления, которого, боюсь, никогда не познает.

Я изучаю остальные вещи так бережно, будто мы обнаружили древний артефакт и стоит лишь неосторожно вздохнуть или сжать чуть крепче, как он рассыплется в пыль. Мы находим перья и бумаги, еще наполовину полную чернильницу, восковую печать и трутницу, благовония для почтовой башенки, кисет пряного табака, полупустой мешочек разноцветного кдааме[2]2
  Кдааме – засахаренный нут.


[Закрыть], который Афир так любил, в уголках сундука завалялась даже капелька мисры. Я разворачиваю большой свиток.

Амира наклоняется ближе:

– Это карта… кажется.

Однако я еще никогда таких не встречала. Вместо Сахира на ней изображен мир за его пределами или, по крайней мере, его часть. Мир, который я не видела и даже не представляла настолько похожим на наш.

– Королевство Алькиба, – читаю я вслух, проводя пальцем по великолепно прорисованным деталям: городам за горделивыми стенами, что защищают величественные замки, обширным угодьям, покрытым деревьями горам, с венками густых облаков у высочайших вершин, извилистой, ветвистой линии реки Азурит. Меж городами по всей этой безмерной земле вьется широкая лента. Дорога пряности. Лишь одно место в Алькибе с ней не связано – распростершаяся пустыня, отмеченная черепом и словом Сахир.

Амира так приближается к карте, что касается ее носом.

– Духи милосердные, это мы, что ли?

– Быть не может, – произношу я, хотя внутри все переворачивается, подсказывая, что может.

Там, где на наших картах Сахира изображены деревни, мелкие городки, Калия, на этой лишь пустота. И там, где на наших картах за Песками лежит пустота, на этой все заполнено деревнями и городами, большими и малыми. Я долго пялюсь, пытаясь принять то, какими нас, должно быть, видят чужаки… а ведь они не видят. Мы для них не существуем, как для нас не существует остальной мир.

С самого детства я усвоила, что наш народ заключил древний нерушимый пакт с Великим духом: он даровал нам волшебство для защиты Сахира, однако для защиты и самого волшебства, и Сахира нам требовалось прятаться от чужаков. Я знаю это, но лишь сейчас поражена значением, которое не могу измерить. Может, потому, что за нашими границами лежат места совсем не суровые и дикие, как нам твердили с малых лет.

Мне больно отрывать взгляд от одинокого уголка Сахира, но на карте есть еще что рассмотреть. Афир делал пометки. Подписанные «павшими» города, обведенные отрезки Дороги пряности, обозначенные стрелками или крестиками ориентиры.

Я сижу на корточках, вглядываясь в затхлую темноту.

– Карта не может быть настоящей.

– Но она настоящая…

– Думай что говоришь. Не о таком внешнем мире учит Совет.

– Знаю, но… – Амира покусывает губу. – Зачем ее нарисовали, да еще так подробно, если она ненастоящая? И кто ее нарисовал?

С теми крохами сведений в моем распоряжении я даже не надеюсь найти ответы.

– Невозможно, – бормочу я. – Просто невозможно.

Снова поднимаю свиток.

– Если эта карта и правда настоящая, значит, Афир не мог купить ее в Сахире.

– Он раздобыл ее за пределами Сахира, в этом королевстве Алькиба? – Взгляд широко распахнутых глаз Амиры блуждает по карте. – Но тайные тропы в обход чар над Песками ведомы лишь Совету.

– Лишь Совету и нашему брату.

И тут сестра подается ближе, принимаясь заговорщицки шептать, будто кто-то здесь может за нами шпионить:

– Я должна кое-что тебе поведать. Как-то раз мама и баба говорили, как бывшего министра земель пришлось заменить, после того как он занемог. Помнишь? Так вот, Афир их подслушал и рассказал мне, что министр вовсе не болен, а нечист на руку! Рабочий из святилища обнаружил, что министр крал деньги из сундуков, потому-то его и убрали. Афир предупреждал не питать к слову Совета беспечного доверия. Они о многом нам лгут.

Я следом за ней смотрю на карту.

– Думаю, это он и имел в виду, – продолжает Амира. – Почему-то ему было нужно держать это в тайне, но брат все равно пытался открыть нам правду о внешнем мире. Нас учили, что Сахир – самостоятельная территория, но карта гласит, что мы часть Алькибы. И смотри! Здесь дороги, города, королевство…

Мы мрачно переглядываемся, прежде чем вернуться к сундуку. Я ищу в нем ответы, что-нибудь, лишь бы остановить круговерть хаоса, которая вот-вот меня затянет. Достаю еще несколько свитков. Письма, выведенные на странном языке, и все же он достаточно похож на сахиранский, чтобы я могла прочесть. Они обращены к Афиру, и в каждом всего пара строк.

«Империя захватила все, что лежит к северу от храма Иннарет. Всякого, кто противится, ловят и казнят прямо на улицах, и кровь разливается по ним алой рекой», – сообщает одно.

«Таил-са скоро падет. Когда ты вернешься? Наши запасы скудеют, и в твое отсутствие остальные теряют надежду», – написано в следующем.

И третье, более позднее, судя по дате: «Твой замысел устроить новую засаду нашел немалую поддержку. Осуществим план, когда ты вернешься».

Свиток дрожит в моих руках, я часто, сбивчиво дышу.

– Такое не подделать. Все это – доказательство, что Афир отправился в Алькибу, доказательство, что Алькиба вообще существует. И каким-то образом брат нашел путь через Пески и встретил чужаков.

Амира дрожащими руками разворачивает последнее письмо. Едва дочитав, она сгибается пополам и плачет. Больше, чем любого чудовища, больше, чем самой смерти, я боюсь столкнуться лицом к лицу с ужасной правдой, ждущей меня в этом свитке. Но все так, как сказала сестра: истина – шип, а не роза, и я не могу вечно бояться того, что может ранить.

Взяв свиток, бегло просматриваю выведенные наклонным почерком строки.

 
А.,
Прошлой ночью поймали еще трех наших.
Среди них – Рима. Мы отчаянно нуждаемся в свежем запасе Пряности – и я нуждаюсь в тебе. Ты знаешь, где меня отыскать. Счастливого пути, любовь моя.
Ф.
 

– Пряность, – шепчу я.

Письмо выпадает из ослабевших пальцев, ложится на колени, но я все еще пялюсь туда, где оно только что было. Каждая секунда – мучение, я заперта в ловушке стен, которых не вижу, силясь протолкнуть в легкие глоток воздуха. Я не хочу перечитывать письмо, заставлять себя принять его суть. Иначе я обрушу на себя и без того расколотые небеса, уничтожу руины своего мира. Но что еще мне остается? Уйти и забыть произошедшее? Легче проглотить саму луну, чем изгнать воспоминание о том, что мы здесь обнаружили. И потому я вновь поднимаю письмо отнюдь не с мужеством, но со смирением. Перечитываю дюжину раз, пока чернила не расплываются, а крупные слезы не застилают глаза, и я больше не смогу разобрать ни слова, даже если захочу.

– Пряность… ты делился мисрой с чужаками, – произношу я, будто Афир способен услышать меня из загробной жизни. – Почему? Неужели тебе стало настолько худо, что ты позабыл все, чем дорожил?

Амира вскидывает голову.

– Худо? Ты что, не прочитала как следует? – Сестра забирает свиток, тычет во что-то нацарапанное в правом верхнем углу. – Смотри.

Прищуриваюсь:

– Что там?

– Дата! Едва ли неделя до его исчезновения. Разве ты не понимаешь, что это значит?

Пытаюсь разгадать, но разум отказывается слушаться: сердце колотится о ребра, пульс бьется в ноющих ушах боевым барабаном все громче и громче, настолько, что я утопаю в нем и почти не слышу ни Амиру, ни собственные мысли. Сестра меня встряхивает:

– Имани! Ты понимаешь…

– Он жив, – наконец обретаю я дар речи. – Значит, он не сгинул и не покончил с жизнью в Сахире. Значит, он жив… в Алькибе.

– Да! – вопит Амира, и ее безудержная радость эхом разносится по залу. Сестра порывисто меня обнимает, плача, но теперь это самые счастливые из слез. – Наш старший брат жив!