Текст книги "Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества"

Пока она изнемогала над тетрадками, Брэнуэлл всё же попытал судьбу. С рекомендательными письмами и немалой суммой денег, которую вручили ему тётка и отец, он отправился в Лондон. И тут произошла непонятная история. То ли деловая и равнодушная столица произвела на юношу из захолустья обескураживающее впечатление, лишив его решимости действовать, то ли он не был уверен, что из него получится настоящий художник, то ли внезапно заболел (а по мнению некоторых бронтоведов, он с детства страдал эпилепсией), только Брэнуэлл в Лондоне никуда не пошёл, деньги растратил и вернулся с красочным рассказом о том, что его обокрали. С этим надо смириться, убеждал он домашних. Может быть, это и к лучшему, потому что истинное его призвание – быть не художником, а литератором. А раз так, то почему бы редактору прославленного «Блэквудс мэгэзин» не взять его в штат своего журнала вместо умершего сотрудника? И с наивной самоуверенностью провинциала Брэнуэлл Бронте предлагает свое перо по той причине, что он талантлив, оригинален и может оказать мистеру Блэквуду услуги неоценимые. Вполне вероятно, Брэнуэлл мог бы стать заметным литератором, но он не знал психологии издателей солидных журналов. Ответом было презрительное молчание, хотя письмо, очевидно, ради курьёза, сохранили.

Шарлотта оказалась счастливее в переписке с сильными литературного мира. Приехав в Хауорт на рождественские каникулы 1836 года, она послала письмо поэту-лауреату, чьё имя, привычно для слуха, завершало звонкий триумвират – Колридж, Вордсворт, Саути – поэтов «Озёрной школы». Скромно и почтительно Шарлотта спрашивала о возможности стать профессиональной писательницей и посылала свои стихотворения. Лауреат ответил. Он руководствовался благой целью – наставить на путь истинный молодую девицу, которая, очевидно, желает литературной славы. «Праздные мечтания, в которых вы ежедневно пребываете, способны нарушить покой вашего ума, и, поскольку обычные дела покажутся вам пошлыми и никчемными, вы почувствуете себя неспособной к их исполнению, не сумев стать пригодной к чему-нибудь ещё. Литература не может быть уделом женщины и не должна им быть. Чем больше женщина занята свойственными ей обязанностями, тем меньше у неё остаётся досуга для литературы, даже если это занятие второстепенное или просто развлечение. Жизнь ещё не призвала вас к исполнению этих обязанностей, а когда это свершится, вам не захочется мечтать об известности»1010
  E. Gaskell, v. I, p. 172.


[Закрыть].

Однако стихи, присланные Шарлоттой, произвели неплохое впечатление, потому что Саути «разрешает»: «Пишите стихи ради них самих, без излишней гордыни, не рассчитывая на славу. Тогда это занятие не повредит ни сердцу вашему, ни уму»1111
  Там же, p. 173.


[Закрыть].

Роберт Саути искренне желал своей корреспондентке добра (как он его понимал, когда дело касалось женщины) и выражал надежду, что она ещё будет признательна за вовремя поданный разумный совет, хотя сейчас она и почувствует некоторое разочарование.

Шарлотта осмелилась ответить, опять в высшей степени почтительно и в то же время с еле заметной иронией. Она и не помышляет о том, чтобы пренебречь «своими реальными обязанностями ради удовольствия, которое доставляет игра воображения, ради творчества, из любви к славе или ради эгоистического самоутверждения»1212
  Там же, p. 174.25


[Закрыть]. Да и может ли она позволить себе такую роскошь? Её отец – пастор с очень ограниченными средствами. Её долг – работать. Она получила образование гувернантки. Это, очевидно, и есть дело её жизни. У неё достаточно забот по дому, чтобы не предаваться праздным мечтам.

Однако (тут Шарлотта словно просит о сочувствии) «по временам, сознаюсь, я не могу не думать, но я никогда не тревожу остальных своими думами. Я делаю всё, чтобы не казаться занятой своими мыслями или непохожей на других и не дать окружающим усомниться в характере моих устремлений. Следуя советам моего отца, который с детства наставлял меня в том же мудром и доброжелательном духе, что пронизывает ваше письмо, я всегда старалась исполнять все обязанности, что подобают женщине, исполнять не только добросовестно, но чувствуя к ним искренний интерес. Это мне удается не всегда. Часто, когда я учу или шью, я бы с большим удовольствием читала или писала, но я отказываю себе в этом, и одобрение отца служит мне достаточной награ-дой»1313
  E. Gaskell, v. I, p. 175.


[Закрыть]. Она благодарит знаменитого поэта, она уверена, что никогда больше не возмечтает увидеть свое имя в печати, «а если такое желание возникнет, я взгляну на письмо Саути и подавлю это желание»1414
  Там же, p. 175.


[Закрыть].

Получив её ответ, лауреат с чувством исполненного долга пишет знакомой, что охладил пыл одной «бедной девицы»: «Кажется, она старшая дочь пастора, получила хорошее образование и похвально трудится гувернанткой в какой-то семье. Тогда же, когда пришло от неё письмо, её брат написал Вордсворту, внушив ему отвращение своей грубой лестью и поношением других поэтов, в частности меня. Сестра же, судя по второму письму, хорошая девушка и, возможно, будет поминать меня добром всю жизнь»1515
  Там же, p. 175.26


[Закрыть]. По счастью, Шарлотта Бронте не последовала совету Саути. Его нравоучительное письмо должно было глубоко задеть её, и прежде всего утверждением, что литература – не женское дело. У неё на этот счёт складывалось другое мнение.

В том, что Шарлотта отвергла совет Саути, сказалась та противоречивость её натуры и общего мировосприятия, которую А. Мортон определил как «пограничное» состояние её ума и таланта. Он выводил его из «пограничной» жизненной ситуации, в которой оказалась Шарлотта в Хауорте1616
  А.-Л. Мортон. От Мэлори до Элиота. М., «Прогресс», 1970, с. 175.27


[Закрыть]. Да, сразу за домом начиналась вересковая пустошь, но сам Хауорт был селением, расположенным в промышленном Йоркшире. Шарлотта, как о том говорит её ангрианская сага, находилась во власти литературных идеалов романтизма, но она жила в реальном мире, который настойчиво вторгался в страну байронических грёз. Реальная действительность (скромный быт, тяжёлый подневольный труд) требовала реального же, трезвого её осмысления. Однако удивительное это было сочетание: пылкое воображение и умение трезво судить, постоянно спорившие друг с другом. Взять хотя бы отношение Шарлотты к религии.

В роухедский период жизни, уже гувернанткой, она переживает натиск религиозной меланхолии, чему способствовало ощущение постоянного одиночества. Она сокрушается о греховности своих помыслов и недостаточной твёрдости веры (сказывается суровый ригоризм тетушки Брэнуэлл, которая придерживалась кальвинизма), но её пытливый ум не желает безропотно принимать мрачную кальвинистскую догму предопределения, по которой спасутся только избранные. Ведь если так, если хороший, добрый человек обречён на вечную погибель лишь потому, что ему не посчастливилось быть Божьим избранником, то не слабее ли добро зла и в чём же тогда смысл веры?

Но в сетованиях о греховности помыслов, вполне искренних, чувствуется элемент некоторого преувеличения и самолюбования: Шарлотте нравится «мятежность» её чувств, нравится, что она такова, как есть. Она иногда «боится себя», но не собирается от себя отрекаться: ведь это было бы просто лицемерием и ханжеством – раскаиваться в том, что природа наделила её страстями, умом и талантом. «Если кальвинистская доктрина справедлива, – пишет она Эллен, – то я уже в числе отверженных. Ты и представить не можешь, как мои чувства мятежны и насколько они неподатливы. Когда я углубляюсь в анализ этой проблемы, я начинаю кощунствовать, становлюсь чуть ли не атеисткой в своих чувствах»1717
  «The Brontё Letters». Selected and with an Introduction by Muriel Spark. L., Nevill, 1954, p. 58.28


[Закрыть].

Такие признания сопровождаются обычно просьбами «не покидать её» и «не ужасаться».

Неровно складывались отношения Шарлотты с мисс Вулер. Камнем преткновенья было здоровье Энн. Вдруг та стала чахнуть, Шарлотта – всё больше беспокоиться, а мисс Вулер как бы не замечала ни бледности Энн, ни лихорадочных пятен на её щеках. Тем временем пансион перебрался в Дьюсбери-Мур – местность болотистую и сырую, но всего в пятнадцати милях от Хауорта. Соблазн всё бросить и бежать домой возрос неимоверно. Шарлотта почти поссорилась с мисс Вулер, но поставила на своём, Энн отправили домой, сама же, отвезя сестру, она вернулась в Дьюсбери-Мур, снова впряглась в опостылевшую лямку учительницы-няньки и работала с утра до ночи, пока её собственное здоровье не ухудшилось настолько, что врач предписал обязательную перемену обстановки. Шарлотта Бронте с радостью подчинилась.

Она вернулась в Хауорт, но не в Ангрию. Ей было двадцать два года. За плечами появился маленький житейский опыт. Заморне с его авантюрами уже не удавалось, как прежде, владеть всеми её помыслами. В одном, правда, она останется ему верной: её будущий избранник должен на него походить. Она сама это, наверное, поняла, неожиданно получив письмо от брата Эллен, Генри. Окончив Кембридж и получив место помощника священника, Генри решил, что ему надо жениться, а жену взять такую, которая могла бы учить детей прихожан в церковной школе. Шарлотта Бронте, на его взгляд, вполне подходила для этой двойной роли – быть его женой и школьной учительницей. Но Шарлотта Бронте отказала ему. Уж очень прозаичен казался ей Генри Насси. И не прельщала её нисколько тусклая доля супруги священника. Но главное – Генри совсем не знал ту, на ком хотел жениться. Её отказ – пишет она Генри – продиктован «велением совести». «Я не испытываю личного отвращения к идее союза с вами, но я уверена, что по складу своего характера не могу составить счастье такого человека, как вы». А далее следует интересный «антипортрет» Шарлотты Бронте. «У меня всегда была привычка изучать характеры людей, с которыми меня сводила жизнь, поэтому, полагаю, мне известен ваш, и я могу представить, какая женщина подошла бы вам в жёны. Характер её не должен быть ярко выражен, страстен, оригинален, её нрав должен быть мягким, религиозность не знающей сомнений, настроение ровным и весёлым и внешняя привлекательность такова, чтобы вы смотрели на неё с чувством радости и удовлетворения» (5/III, 1836)1818
  «Letters», p. 72.29


[Закрыть].

Набросав свой «антипортрет», она пытается дать ему понять, какова же на самом деле неизвестная ему Шарлотта Бронте, причём умело, по принципу иронического контраста, воссоздаёт свой образ: «Я не та серьёзная, солидная, рассудочная особа, которой вы меня представляете. Я бы показалась вам романтически настроенной и эксцентричной, вы бы нашли меня язвительной и резкой. Как бы то ни было, я презираю обман и никогда ради того, чтобы обрести почтенное положение замужней дамы и избежать клейма старой девы, не выйду за достойного человека, которого, по моему понятию, не смогу сделать счастливым»1919
  Там же.30


[Закрыть].

Письмо это честно и мужественно. Ей должно было исполниться двадцать три – возраст, по викторианским представлениям, критический: уже полагалось быть «устроенной», а она отказывалась от независимого и обеспеченного положения, не имея иной перспективы, кроме затянувшегося «отдыха» в Хауорте и нелюбимых, изматывающих обязанностей гувернантки или учительницы.

А работать было необходимо, Брэнуэлл не оправдывал надежд семьи. Не став литератором, как мечтал, он вновь занялся живописью и даже, подучившись мастерству, а точнее в его случае сказать – ремеслу портретиста, открыл в близлежащем городе Брэдфорде мастерскую. Однако художник он был посредственный и клиентуры не нашёл. Он бездельничал, всё чаще его видели в брэдфордских тавернах. Наконец он вернулся под домашний кров. Очевидно, его мало тяготила зависимость от отца – не то что сестёр. Они как раз были очень щепетильны на этот счёт. Даже Эмили, с её органической потребностью жить только в Хауорте, полгода работала в пансионе, а Энн, стойкая и решительная при всей своей уступчивости и кротости, уже служила гувернанткой и писала домой мужественные письма. Шарлотта Бронте тоже приняла предложение знатного и богатого семейства Сиджвиков. Пребывание в их поместье Стоун-Гэпп ей потом казалось, наверное, кошмаром – так страдала её гордость от барственных замашек хозяйки. В письмах к Эмили она жалуется на высокомерие миссис Сиджвик, которую интересует только одно: выжать из неё побольше работы. Заботам гувернантки поручили двоих избалованных мальчишек, которые бывали иногда жестоки. Однажды один из них бросил в неё камень. Шарлотта не пожаловалась. Когда же он в порыве благодарности сказал при всех: «Я вас люблю, мисс Бронте», – мать пренебрежительно заметила: «Но, Джон, любить гувернантку…»2020
  E. Gaskell, v. I, p. 187.31


[Закрыть]

Пребывание у Сиджвиков не затянулось. Хозяйке не нравилась застенчивая и чересчур гордая девушка, которая к тому же не любила её отпрысков и нисколько этого не скрывала. Миссис Сиджвик рассчиталась с Шарлоттой, и та с радостью вернулась домой, зная, конечно, что это всего лишь передышка. Впрочем, ей опять предоставилась возможность поменять утомительный наёмный труд на положение замужней женщины, ей сделал предложение начинающий пастор, ирландец Брайс, приехавший в Хауорт вместе со своим духовным патроном. То была – иронически посмеивалась Шарлотта – «любовь с первого взгляда» (но только со стороны молодого человека), хотя Шарлотте вроде бы понравился остроумный Брайс. Однако чересчур скоропалительно он предложил руку и сердце. Признанию же – так она думала – должна предшествовать длительная романтическая прелюдия.

Итак, Брайсу она отказала и мечтала о поездке к морю, которую давно уже предлагала Эллен и которую под разными предлогами оттягивали отец и тётка, не любившие обходиться без помощи Шарлотты. Всё же поездка состоялась, для чего Эллен пришлось чуть не силой увезти подругу в наёмной карете. Они поселились в приморском городке Берлингтоне. Встреча Шарлотты с морем была необычной. Увидев впервые синюю даль, она заплакала, махнув Эллен рукой, чтобы та отошла подальше, оставив её наедине со стихией.

Через месяц она снова в Хауорте и снова начинает искать место гувернантки, хотя сама мысль о подобной службе ей ненавистна. Да что гувернантки! Если бы ей предложили на выбор: вести праздную «дамскую» жизнь где бы то ни было или исполнять тяжёлую работу горничной, но дома, она бы выбрала последнее, а пока ей и так хватает забот: служанка Тэбби больна, поэтому Шарлотта и Эмили убирают, чистят, гладят, пекут. Но в Хауорте сейчас не скучно. В доме часто бывает молодой помощник преподобного Бронте, проходящий при нём нечто вроде, выражаясь современным языком, стажировки, – красивый, обаятельный Уильям Уэйтмен. Он не только красив, но образован и может поддержать интересную беседу. Шарлотта его рисовала, и, очевидно, сеансы были приятны для обоих. И ещё Уэйтмен был добр, он искренне огорчался болезнью одной из прихожанок, делая всё, чтобы поддержать духовные, да и физические силы умирающей.

Всё это располагало к нему Шарлотту (и Энн, приезжавшую на каникулы домой), но он уже был помолвлен, да и отношение его к Шарлотте не походило на «страсть», о которой она втайне, очевидно, мечтает, несколько наивно поучая Эллен, что «страстная любовь – безумие и, как правило, остается без ответа»2121
  E. Gaskell, v. I, p. 204.32


[Закрыть]. Может быть, в этих словах есть зерно подавленного чувства.

Не утешало и то, что Генри Насси не забывал о ней. Он просит прислать стихи, если есть новые. Новых нет, отвечает Шарлотта, ей скоро двадцать пять, и уже «не к лицу» ей заниматься писанием стихов: «Настало время привести воображение в порядок, подстричь его и удалить все лишние ветки». Романтическая Ангрия с её «вечно пламенеющим закатным небом» уже не влечёт воображения, оно чувствует потребность обратиться к «новой стране, с более прохладным климатом, где рассветы серы и скромны, а возникающий день хотя бы ненадолго омрачён тучами», – так писала Шарлотта в «Прощании с Ангрией», увидевшем свет много лет спустя, после её смерти, когда были опубликованы её ранние труды.

В марте 1841 года нашлось место гувернантки с очень небольшим жалованьем, всего шестнадцать фунтов в год, и это при полном отсутствии досуга, который был так необходим. Хозяйка, правда, держалась приветливо, но требовала от гувернантки не только занятий с детьми, но и шитья по вечерам. Это было уже нестерпимо, и Шарлотта мечтает о чуде, которое вызволило бы её из рабства. А что, если три сестры Бронте откроют свою школу, тогда придёт конец зависимости от чужой воли и капризов, и она советуется с тётушкой, – вернее, спрашивает, не согласится ли та субсидировать это начинание. Тётушка колеблется, но не отказывается поразмыслить.

Шарлотта советуется с мисс Вулер. Учительница тоже готова помочь. Она предлагает снять школу в Дьюсбери-Мур и попытать счастья, но для того, чтобы привлечь учениц в Йоркшире, где так много частных школ, необходимо усовершенствовать свои познания, например, в языках. Как раз в это время Мери Тэйлор, завершавшая образование в Европе, стала присылать открытки, изображавшие старинные замки и соборы.

«Не знаю, что подкатило к горлу, пока я читала её письмо, – пишет Шарлотта Эллен, – такое я испытала яростное отвращение к сковывающей монотонной работе, такое сильное желание обрести крылья… такую настоятельную жажду видеть, узнавать, учиться… Мне нестерпимо было сознание неиспользуемых возмож-ностей»2222
  Там же, p. 216.33


[Закрыть]. И хотя, по её словам, это восстание чувств длилось пять минут и она подавила его усилием воли, желание освободиться из «плена» осталось. Она опять пишет тётушке Брэнуэлл, убеждает, что настало время извлечь из их педагогического «таланта» пользу.

И тётушка согласилась. Пусть Шарлотта и Эмили едут во Францию и как следует изучат французский и все необходимые науки. В последний момент очень кстати пришло письмо от знакомых из Брюсселя. Там есть пансион супругов Эгер для молодых девиц, где сёстры Бронте смогут завершить образование. В феврале 1842 года Шарлотта и Эмили покинули Англию.

Пансион Эгеров производил благоприятное впечатление: помещения просторные, удобные и для занятий, и для отдыха; в прекрасном саду, где цветут розы, много укромных уголков, которые Шарлотта и Эмили выберут потом для прогулок. Режим учёбы и жизни пансионерок – самый либеральный: сна и еды достаточно, занятиями до изнеможения не угнетали, пансионерки были веселы и румяны. Бедные Мария и Элизабет! Здесь бы они не зачахли от голода, болезни и жестокого обращения. Шарлотта и Эмили усердно взялись за учёбу. Но они были здесь одиноки. Они были англичанки, они принадлежали к протестантской церкви и с подозрением относились ко всему «французскому» и католическому. Воспитанные в суровых правилах неустанного труда, аскетической самодисциплины и необходимости подчиняться велениям долга, они видели в свободном режиме чуть ли не растлевающее влияние католицизма, который с готовностью идёт на уступки плоти в ущерб духу. Странной им казалась мадам Эгер, мать четверых детей. Сидя в саду, мадам занималась шитьём для младенца, а пансионерки тем временем отвечали ей уроки. Всё это было очень непохоже на строгую дисциплину, которую насаждали английские классные дамы. Странное, но благоприятное впечатление производил и господин Эгер, муж хозяйки пансиона, преподаватель французской словесности, человек умный, вспыльчивый, очень требовательный к тем, в ком он чувствовал способности, и обаятельный. Таким, во всяком случае, его видела Шарлотта. Доведя её до слёз язвительными замечаниями, когда дело касалось французского языка, он с той же экспансивностью пытался загладить обиду и предлагал конфетку, словно Шарлотта ребёнок, и она, в свои двадцать шесть лет, действительно чувствовала себя ребёнком, его ученицей. Он же был Учителем.

Прошло полгода, и мадам Эгер, оценив работоспособность сестёр Бронте, предложила Шарлотте место учительницы английского языка, а Эмили – преподавание музыки. Вместо платы они получали возможность столоваться и продолжать собственное обучение. Шарлотта и Эмили согласились, но из Англии пришли печальные вести. Умер от холеры Уэйтмен, всё ещё пребывавший в Хауорте, и заболела тётушка. Надо было срочно выезжать домой. Шарлотта и Эмили уже готовы были к отъезду, когда пришло второе письмо, извещавшее о смерти мисс Брэнуэлл, и они спешно отправились в путь. Эмили уже не вернулась в Брюссель. Шарлотта уезжала с надеждой снова увидеть своего Учителя. В Англии их ждала последняя воля тётушки Брэнуэлл, в соответствии с которой три сестры Бронте получали средства, достаточные, чтобы открыть собственную школу, когда Шарлотта завершит курс наук в пансионе Эгеров.

Итак, она вернулась в Брюссель, и Эгеры встретили её очень приветливо. Наступило счастливое время для Шарлотты – и удачливое. Она боялась не знающих строгой дисциплины девиц, но, к удивлению мадам Эгер, застенчивая, маленькая англичанка сумела достойно утвердить себя в классе. Рано утром, до занятий, Шарлотта гуляла в прекрасном саду Эгеров и нередко встречала там хозяина, ухаживавшего за кустами роз. Он продолжал давать ей уроки французской литературы, она учила его английскому. Время от времени он дарил ей книги, очевидно, не придавая подаркам особенного значения, но для Шарлотты эти маленькие знаки внимания были началом неизведанных отношений, в которых она сама себе отвела роль послушливой и восторженной ученицы. Сначала в её преклонении не было ничего такого, что могло внушить опасения мадам Эгер. «Рисунком» своих отношений с её мужем Шарлотта воспроизводила тот романтический шаблон, который с лёгкой руки Гёте стал «бродячим» сюжетом в литературе и вызвал немало подражаний в жизни. Преклонение Миньоны перед Вильгельмом Майстером не только умиляло читательниц, оно казалось идеалом отношений мужчины и женщины. А разве сам Гёте и юная Беттина фон Арним, преданно устраивающаяся на скамеечке у ног великого Олимпийца, чтобы внимать его мудрым речам, не подали этот идеальный пример отношений Учителя и Ученицы грядущим поколениям романтически настроенных дев? Известно, например, что младшая современница Шарлотты Бронте, будущая американская писательница Луиза Олкотт избрала для себя роль Миньоны (если не Беттины) при Ральфе Уолдо Эмерсоне и тринадцати лет сочиняла в его честь возвышенные вирши и оставляла у порога Учителя букеты полевых цветов. Но Шарлотта Бронте полюбила Эгера, и это не укрылось от глаз супругов. И вот постепенно прекратились уроки литературы, затем уроки английского языка. Шарлотта с каждым днём чувствовала себя всё более одинокой. Учитель явно её избегал. На помощь ей приходило воображение. В мыслях она, очевидно, проживала волнующее развитие отношений, а так как действительность почти не давала ему пищи, оно питалось крохами воспоминаний о прежних разговорах и встречах. Она страдала. Как-то даже совсем решилась уехать и известила об этом мадам Эгер. Та сразу согласилась, но воспротивился мосье Эгер, он доказывал, что мисс Шарлотте надо ещё поучиться. Она послушалась, но легче ей не стало. В одном из писем этого времени она жаловалась на «монотонность и однообразие жизни», на «постоянное чувство одиночества среди множества людей» и даже на «лишения и унижения»2323
  E. Gaskell, v. I, p. 254.


[Закрыть], которые приходится сносить молча. Так прошло несколько месяцев. У Эгеров родился пятый ребёнок. Мадам держалась с Шарлоттой холодно и отчуждённо. Она переменилась, однако, когда Шарлотта опять заявила о твёрдом решении покинуть пансион, стала самим дружелюбием; мосье, в присутствии супруги, сделал Шарлотте прощальный подарок, антологию французской поэзии. Они пожелали ей успеха на педагогическом поприще, и мадам проводила Шарлотту до Остенде. В январе 1844 года Шарлотта Бронте вернулась в Хауорт. В письме к Эллен она признавалась: «Я много страдала перед своим отъездом из Брюсселя. Думаю, сколь долго бы я ни прожила, я не забуду, чего стоило мне расставание с мосье Эгером. Мне так тяжко было причинить огорчение ему, такому истинному, доброму и бескорыстному другу»2424
  E. Gaskell, v. I, p. 266.


[Закрыть].

Из писем к Эгеру:2525
  Первые три письма воспроизводятся по книге: Peters Margot. The Unquiet Soul. The Biography of Charlotte Brontё; переводы уточнены по французским оригиналам в кн.: Winifred Gérin. Charlotte Bronte: The Evolution of Genius. L., Oxford university press, 1967. Четвёртое письмо цитируется по сб.: «Transactions and Other Publications of The Brontё Society, v. V. Bradford, 1919, p. 117–120.37


[Закрыть]

«Июль 1844.

Я знаю, что сейчас не моя очередь писать, но миссис Уилрайт уезжает в Брюссель… и мне кажется, я не должна пренебречь этой благоприятной возможностью. Ах, мосье! Я однажды послала Вам не очень разумное письмо, потому что на сердце у меня было тяжело, но это больше не повторится, впредь я постараюсь не быть столь эгоистичной. И хотя Ваши письма одна из самых больших радостей моей жизни, я буду терпеливо ожидать их получения, ждать, пока Вам не захочется или не будет удобно написать мне…

…Ничего я так не боюсь, как безделья, отсутствия занятия, летаргического сна способностей: когда тело бездействует, дух очень страдает…

…Я бы не знала этой летаргии, если бы могла писать. Прежде я писала целые дни, недели, месяцы, и небезрезультатно, ибо Саути и Колридж2626
  Очевидно, Шарлотта имеет в виду сына знаменитого Сэмюела Тэйлора Колриджа, Хартли, которому Брэнуэлл посылал на суд свою поэму. Однако подтверждения тому, что Шарлотта обращалась к Хартли Колриджу за советом, не найдено.38


[Закрыть]– два наших знаменитых поэта, которым я посылала кое-что из написанного – весьма тепло выразили свое одобрение. Но сейчас зрение моё настолько ухудшилось, что писать я не могу. Если я себе позволю это, я совсем ослепну… Писательская карьера для меня закрыта – остаётся только педагогическая, а она мне не кажется столь привлекательной. Ну, ничего, я буду учительницей, и если не очень преуспею, то не из-за недостатка трудолюбия…

…Я не прошу Вас писать мне часто, потому что боюсь надоесть Вам своими письмами, но Вы слишком добры, чтобы забыть, как я этого хочу, а я очень хочу этого. Довольно. В конце концов поступайте, как считаете нужным, мосье. Если бы, получив Ваше письмо, я решила, что оно написано из жалости, – я бы чувствовала себя глубоко уязвлённой…

…Ещё раз до свидания, мосье. Неприятно говорить «до свиданья» даже в письме. О, я уверена, что однажды увижу Вас снова. Непременно, как только я заработаю достаточно денег, чтобы приехать в Брюссель, я приеду и опять, хотя бы на мгновенье, встречусь с Вами…»

«Октябрь, 24 1844.

…Я не собираюсь писать Вам длинно; во-первых, у меня нет времени, так как я сию минуту должна отдать письмо, и, во-вторых, боюсь обеспокоить Вас. Я хочу только узнать, получили Вы мои письма, отправленные в начале мая и в августе? Шесть месяцев я жду вести от мосье – и, знаете, шестимесячное ожидание длится очень долго. Но я не жалуюсь и буду сполна вознаграждена за то, что немного грустила, если Вы мне напишете маленькое письмецо и вручите его этому джентльмену или же его сестре…»

«8 января 1845.

…Когда человек не жалуется, когда он пытается тиранической рукой подавить свои чувства, они восстают и человек расплачивается за внешнее спокойствие внутренней борьбой, которая временами почти нестерпима.

Ни днём, ни ночью я не могу найти покоя и отдыха. Если я засыпаю, меня мучают тяжёлые сны, в которых я вижу Вас, всегда сурового, всегда печального, всегда негодующего…

Я знаю, что моё письмо вызовет у Вас раздражение. Вы опять скажете, что я экзальтированна, что у меня мрачные мысли и так далее. Пусть будет так, мосье, я не ищу себе оправданий, я готова выслушать любые упрёки. Я знаю только, что не могу, не хочу, я отказываюсь утратить дружбу моего учителя. Лучше мне испытать самую жестокую физическую муку, пусть только сердце не разрывается от жгучих сожалений…

Мосье, беднякам немного нужно для пропитания, они просят только крошек, что падают со стола богачей, но если их лишить этих крох, они умрут с голода. Мне тоже не надо много любви со стороны тех, кого я люблю. Я не знала бы, что делать с дружбой, принадлежащей мне целиком, мне одной, я к этому не привыкла. Но Вы проявили ко мне небольшой интерес, когда я была Вашей ученицей в Брюсселе, и я упорно хочу сохранить этот интерес – я цепляюсь за него, как цеплялась бы за жизнь…»

«18 ноября 1845 (?).

…Скажу Вам честно, всё это время я пыталась забыть Вас, ибо воспоминание о человеке, которого не надеешься когда-либо снова видеть и которого тем не менее так высоко ценишь, слишком раздражает сознание… Я делала всё возможное, чтобы занять ум, я совершенно отказалась от удовольствия говорить о Вас – даже с Эмили, но я оказалась не в силах побороть ни моих сожалений, ни моего нетерпения. А это так унизительно – не иметь контроля над собственными мыслями, быть рабой сожалений, воспоминаний, рабой навязчивой и господствующей идеи… Почему я не могу относиться к Вам так же дружески, как Вы ко мне, – не более и не менее? Я бы тогда была так спокойна, так свободна – я бы смогла без всякого усилия с моей стороны хранить молчание хоть десять лет…

…Когда я перечитала это письмо, оно показалось мне довольно мрачным, но, – простите меня, мой дорогой хозяин, – пусть не раздражает Вас моя печаль, ибо, как сказано в Библии, «от полноты сердца глаголют уста», и мне, действительно, трудно быть весёлой, если я думаю, что больше никогда не увижу Вас…

Ш.Б.»

На полях этого письма её учитель записал фамилию и адрес своего сапожника.

Когда супруги Эгер прощались с Шарлоттой, они предложили переписываться. Мосье был готов помочь своей ученице советом во всём, что касалось её замысла открыть собственную школу. Более того, супруги пообещали прислать одну из своих дочерей для изучения английского языка, когда дело будет как следует поставлено. Сама Шарлотта с энтузиазмом предалась мечтам о школе, очевидно, и потому, что школа обещала постоянную связь с мосье Эгером, более или менее постоянную переписку с ним. Положение дел в Хауорте отрезвило её. Отец почти ослеп, Эмили читала ему газеты, вела его переписку, а кроме того, занималась хозяйством, но в определённые часы дня она затворялась в бывшей детской, которая стала её комнатой, и очень не любила, когда нарушали её уединение. Она писала стихи. Брэнуэлл, которого за пьянство и некоторые упущения по службе уволили с железной дороги (его литературные дерзания, подобно надежде стать художником, не увенчались успехом), и Энн служили, соответственно, учителем и гувернанткой в богатом семействе Робинсонов. Энн по-прежнему мечтала о собственной школе, но как оставить отца? Шарлотта решила открыть небольшой пансион в Хауорте, в самом пасторском доме. Они потеснятся, но всё же осуществят свой замысел. Она горячо взялась за дело, были напечатаны и разосланы друзьям проспекты с просьбой подыскать учениц, но желающих не нашлось. Потекли однообразные дни в зимнем Хауорте, томительные из-за ожидания писем, но только, по-видимому, однажды пришла весть от мосье Эгера – ответ на её «не очень разумное письмо». Ответ был суров, мосье не мог скрыть своего неудовольствия. Не таких писем он ждал от мисс Шарлотты…

Возможно, он тоже находил некую прелесть в отношениях Учителя и Ученицы. Вокруг было столько юных лиц, и, наверное, не одна пансионерка взирала на «профессора» с безмолвным обожанием: мосье так умён и оригинален! Ему, наверное, доставляло истинное удовольствие учить девиц, а так как его всегда раздражали непонятливость и леность, то не одна, наверное, и слёзы проливала, выслушивая язвительные нотации мосье. Вот тут-то на свет божий извлекались карамельки – своего рода ритуальное действо. Такие отношения, вероятно, немного тешили мужское самолюбие Эгера, но были столь невинны, что мадам Эгер принимала их как должное. Иное дело – мисс Шарлотта и её отношение к Эгеру. Она была одинока, несчастна, и она его любила. Мосье был добр, – во всяком случае, ей так казалось, – и уж поэтому он должен был отвечать на её письма. А кроме того, в Брюсселе он ценил её способности и ум, и своими письмами Шарлотта пытается поддержать его интерес к себе, но её письма исходили нежностью и отчаянием. Она молила, упрекала, гневалась (очень редко), смирялась, опять умоляла, пыталась казаться беспечно-весёлой. Она не могла, да и не хотела, очевидно, скрывать свои чувства: их отношения – высшего порядка, они имеют право существовать независимо от того, женат мосье или нет. Он, однако, полагал иначе. Эгер был религиозен, строг в вопросах долга, а кроме того, наверное, любил жену и совсем не хотел доставлять ей ненужного беспокойства приватной перепиской. Если даже мадам не попалось на глаза «не очень разумное» письмо, сам мосье Эгер, очевидно, не считал возможным отвечать на такие письма, поддерживать такие чувства, поэтому ответом на мольбы было мучительное для Шарлотты молчание, отнимавшее всякую надежду. А она продолжала надеяться.