Текст книги "«Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни"

Хозяйкой имения была вдова, Александра Васильевна Линтварева. Семья, мать и ее пятеро детей, считалась культурной и образованной, имевшей передовые взгляды. Александра Васильевна гордилась, что в доме ее деда, А. Ю. Розальон-Сошальского, подолгу гостил знаменитый украинский философ и поэт Григорий Сковорода.

«Семья, достойная изучения. Состоит из 6 членов, – писал Чехов Суворину, – Мать-старуха, очень добрая, сырая, настрадавшаяся вдоволь женщина; читает Шопенгауэра и ездит в церковь на акафист; добросовестно штудирует каждый № «Вестника Европы» и «Северного вестника» и знает таких беллетристов, какие мне и во сне не снились; придает большое значение тому, что в ее флигеле жил когда-то худ(ожник) Маковский, а теперь живет молодой литератор; разговаривая с Плещеевым, чувствует во всем теле священную дрожь и ежеминутно радуется, что «сподобилась» видеть великого поэта».

Дети Линтваревой тоже отличались разнообразными дарованиями. Старшая, Зинаида Михайловна, была врачом и готовила себя к научной деятельности. Ее планам помешала тяжелая болезнь. Вторая дочь, Елена Михайловна, тоже была медиком. В имении Лука она усердно, как Соня в «Дяде Ване», занималась хозяйством и понимала его, по словам Чехова, «в каждой мелочи».

Подобно будущей героине «Лешего» и «Дяди Вани», Елена Михайловна мечтала о семейной жизни, в которой ей отказала судьба. «…когда вечерами в большом доме играют и поют, она быстро и нервно шагает взад и вперед по темной аллее, как животное, которое заперли… Я думаю, что она никому никогда не сделала зла, и сдается мне, что она никогда не была и не будет счастлива ни одной минуты».

Третья дочь, Наталья, кончившая Бестужевские курсы, построила в усадьбе за свой счет школу, где учила детей на родном украинском языке. Наталья была, по выражению Чехова, «страстная хохломанка» и ездила на могилу Шевченко, «как турок в Мекку».

Два брата Линтваревы тоже выбрали для себя особенный жизненный путь. Старший, Павел, был исключен из Петербургского университета и выслан в деревню под надзор полиции. «Второй сын – молодой человек, помешанный на том, что Чайковский гений. Пианист. Мечтает о жизни по Толстому».

Медицинская, образовательная, просветительская общественная деятельность, толстовство – в этом труды семьи Линтваревых отражали благородные искания российских интеллигентов второй половины XIX века. Однако подмеченная Чеховым печать «несчастливости» лежала на всех детях помещицы Линтваревой.

Каждый из них, при всем благородстве намерений и поступков, не довольствовался своей жизнью, но хотел служить великой цели или великому человеку, будь то Толстой, Тарас Шевченко или Чайковский. Своя жизнь, по-видимому, представлялась им слишком обыденной. Или же, как герои еще ненаписанной в 1888 году пьесы «Три сестры», братья и сестры Линтваревы были воспитаны родителями для особенной судьбы и особенной участи, однако по своим качествам и дарованиям были вполне обыкновенными людьми.

И лишь прикосновение к знаменитостям и известиям из мира значительных персон, которые черпались в журналах и разговорах с гостями, наполняло их жизнь особым смыслом. Пользуясь выражением Чехова из письма Суворину от 27 марта 1894 года об увлечении толстовством и личностью Толстого, дом интеллигентных тружеников Линтваревых, их душа всегда была открыта для «постоя» какой-либо идеи, философии или персоны.

* * *

Жажда кумира, которому можно было поклоняться, честолюбивое «ухаживание» за знаменитостью вызывало неизменно ироническое отношение Чехова. Тем летом 1888 года, когда Чехов впервые отдыхал в Луке, его навестил писатель Плещеев. В письме Суворину Чехов дал живую картинку ажиотажа вокруг известной персоны: «У меня гостит А. Н. Плещеев. На него глядят все, как на полубога, считают за счастье, если он удостоит своим вниманием чью-нибудь простоквашу, подносят ему букеты, приглашают всюду и проч. Особенно ухаживает за ним девица Вата, полтавская институтка, которая гостит у хозяев. А он «слушает да ест» и курит свои сигары, от которых у его поклонниц разбаливаются головы. Он тугоподвижен и старчески ленив, но это не мешает прекрасному полу катать его на лодках, возить в соседние имения и петь ему романсы. Здесь он изображает из себя то же, что и в Петербурге, т. е. икону, которой молятся за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами».

Женское обожание знаменитости, истинное или небескорыстное, – одна из тем пьесы «Чайка». Во втором действии актриса Аркадина даже читает отрывок из романа Мопассана «На воде», где речь идет о способах полонить известного писателя. В «Чайке» дамы вручают мужчинам букеты цветов, стоят перед ними на коленях, дарят медальоны с надписью: «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее!»

В повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» генеральша Крахоткина, много претерпевшая от мужа, домашнего тирана, сама превратилась в маленького семейного деспота и завела божка в лице непризнанного гения, приживала Фомы Опискина.

Природа трепетного отношения Марьи Васильевны Войницкой к профессору Серебрякову может быть сравнима с теми чувствами, которые питали героиню Достоевского.

Неслучайно две истории «русифицированного Тартюфа», написанные такими разными по своему мироощущению писателями, как Достоевский и Островский, содержат упоминание об одной и той же исторической персоне, некогда весьма популярной в Москве, – Иване Яковлевиче Корейше.

* * *

Иван Яковлевич Корейша (около 1780–1861) был известным в Москве юродивым и прорицателем. Он учился в семинарии, служил учителем, затем странствовал. Был помещен в больницу для умалишенных, куда к нему стекались толпы жаждущих чудесных указаний почитателей и особенно почитательниц. Вывешенное Корейшей при входе объявление гласило, что принимаются лишь то, кто согласен вползти на коленях.

В комедии А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты», написанной в 1868 году, богатая московская вдова Турусина слепо верит гадалкам, ворожеям и «святым странникам». К ним она обращается, чтобы решить судьбу своей племянницы, Машеньки. «Святые» и «праведные», равно как и приживалки в доме Турусиной, оказываются обманщиками, паразитирующими на доверчивости Турусиной. «Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко и просто было жить в Москве при нем. Вот теперь я ночи не сплю, всё думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем: съездила, спросила – и покойна».

О Фоме Опискине в повести Достоевского, опубликованной в 1859 году, сказано: «Мало-помалу он достиг над женской половиной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на влияние различных иван-яковлевичей и тому подобных мудрецов и прорицателей, посещаемых в сумасшедших домах иными барынями, из любительниц».

Упоминается Корейша и в «Осколках московской жизни», хрониках молодого Чехова-журналиста: «В Москве есть достопримечательность, о которой не упоминается ни в истории, ни в географии, ни даже в «Путеводителе Москвы», а между тем эта достопримечательность классична, как царь-пушка и как покойный Корейша…»

Разумеется, профессор Серебряков – никак не является юродивым или прорицателем, хотя его шурин, Войницкий, не скупится на такие эпитеты, как «шарлатан» и «ученый маг». Однако само возвеличивание достаточно заурядного человека и превращение его в домашнего божка – явление, занимавшее русских литераторов второй половины XIX века и имевшее истоки в реальности.

* * *

Мария Васильевна Войницкая, чья юность и молодость пришлась на пятидесятые-шестидесятые годы XIX столетия, часто кажется героиней без возраста и даже без прошлого. Между тем, принадлежность к поколению и конкретному времени важна для героев Чехова. В «Вишневом саде» помещик Гаев, пытаясь выразить самое важное, что характеризует его, произносит почти нелепую и невнятную для современного зрителя фразу: «Я человек восьмидесятых годов… Не хвалят это время, но всё же могу сказать, за убеждения мне доставалось немало в жизни».

Войницкая 50 лет читает брошюры и, как выражается ее сын, «лепечет» об эмансипации и заре новой жизни. Бесспорно, если Гаев – человек 80-ых годов, то взгляды и ценности Войницкой сформировались в 50–60-е годы XIX столетия, и с тех, по-видимому, не претерпели особенных изменений. Увлечение проблемой эмансипации, равно как и поиски «новой жизни» были в эпоху юности и молодости Марии Васильевны веяниями эпохи, новейшей, прогрессивной философией – русское общество стояло на пороге либеральных перемен.

Женская эмансипация стала одной из многих примет эпохи перемен пореформенной России. В 60-е годы XIX века появились женщины, демонстрировавшие новый тип социального поведения. Зарю «новой жизни» они видели в возможности освоения традиционно мужских профессий, получении высшего образования, просвещении народа, революционной деятельности.

В конце пятидесятых годов женщины впервые начинают посещать как слушательницы университетские лекции, хотя само высшее образование оставалось для женщин закрытым. Знания и диплом они должны были получать за границей. В либеральных столичных и провинциальных кругах было модным поддерживать знакомства с «прогрессивными» женщинами, да и они, в свою очередь, искали единомышленников и людей передовых взглядов.

В романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1861), который вызывал восхищение Чехова, дан пародийный образ «эмансипе» – помещицы Кукшиной. Тургенев высмеивает дилетантизм провинциальной дамы, ее увлечение «умными» статьями и «гениальными господами». С ее уст не сходят имена Маколея, Мишле и Прудона.

Мария Васильевна, увлекавшаяся в юности модными теориями и вопросами, вполне могла увидеть в начинающем ученом выдающуюся, особенную личность, нового Базарова. Можно предположить, что она была давно готова к такой встрече, и Серебряков лишь оказался подходящим «героем». Таким образом, истоки драмы Ивана Петровича Войницкого, его желания разобраться, чем же околдовал его на долгие годы «ученый маг» и «шарлатан» коренятся не только и не столько в личности Серебрякова. Но в желании его деспотичной матушки строить свою жизнь и жизнь своих близких в соответствии с выдуманным ею служению великим идеалам.

* * *

Штудирование всех выходящих толстых журналов, домашние приемы, на которые приглашались профессора и литераторы, жажда приобщиться к миру людей великих и особенных – это и было, по-видимому, отрадой жизни помещицы Линтваревой. Такой, какой она предстала Чехову летом 1888 года. В доме Линтваревых бывали представители научной интеллигенции – историк А. Я. Ефименко, профессор В. Ф. Тимофеев, известный экономист-публицист В. П. Воронцов. Чехов познакомился и с Тимофеевым и с Воронцовым. Тимофеев рассказывал писателю о своей научной деятельности, сравнивал немецких и российских ученых. В. П. Воронцов был теоретиком народничества, в 1882 году опубликовал книгу «Судьбы капитализма в России». О Воронцове Чехов написал так: «К Линтваревым приехал полубог Воронцов – очень вумная, политико-экономическая фигура с гиппократовским выражением лица, вечно молчащая и думающая о спасении России…» В процессе знакомства мнение писателя о знаменитом народнике менялось, однако, характерна здесь ирония Чехова над излишне серьезным отношением Воронцова к самому себе и своей миссии. «Человечина угнетен сухою умственностью и насквозь протух чужими мыслями, по всем видимостям малый добрый, несчастный и чистый в своих намерениях». Безусловно, знакомство с учеными гостями лучанской усадьбы, разговоры о науке, о «спасении России» преломились в образе профессора Серебрякова и в повести «Скучная история», которая писалась практически одновременно с пьесой «Леший».

* * *

Александр Владимирович Серебряков, отставной профессор, может показаться столичной знаменитостью, известным ученым из Петербурга или Москвы. Он настолько почитаем своими домашними, пусть даже теперь иллюзии Войницкого потерпели крушение, что зритель как будто смотрит на него глазами обожающей Марии Васильевны или низвергающего свой кумир дяди Вани.

Можно подумать, что слова героя «Скучной истории» о самом себе могут быть отнесены к герою «Дяди Вани»: «Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный советник и кавалер; у него так много русских и иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то студенты величают его иконостасом. Знакомство у него самое аристократическое; по крайней мере, за последние 25–30 лет в России нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не был бы коротко знаком. Теперь дружить ему не с кем, но если говорить о прошлом, то длинный список его славных друзей заканчивается такими именами, как Пирогов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие его самой искренней и теплой дружбой. Он состоит членом всех русских и трех заграничных университетов. И прочее, и прочее». Имя героя повести популярно, в России «оно известно каждому грамотному человеку, а за границею оно упоминается с кафедр с прибавкою известный и почтенный».

Однако после перечисления титулов, званий, знаменитых друзей, то есть внешней стороны успеха, Николай Степанович добавляет главное: «Я трудолюбив и вынослив, как верблюд, а это важно, я талантлив, а это еще важнее. К тому же, к слову сказать, я воспитанный, скромный и честный малый. Никогда я не совал своего носа в литературу и политику, не искал популярности в полемике с невеждами, не читал речей ни на обедах, ни на могилах своих товарищей».

Через четверть века служения своему зятю Войницкий прозрел и увидел, что тот человек бесполезный, капризный и бесталанный. Можно догадываться, что в отличие от несуетного и преданного лишь науке Николая Степановича, профессор Серебряков с охотой «совал свой нос» в литературу и политику, искал популярности в полемике с невеждами и читал речи на обедах.

* * *

Повесть «Скучная история» написана от имени знаменитого ученого и неудовлетворенного своей жизнью человека.

Два профессора, столь несхожие меж собой, занимали Чехова. Современники Чехова находили сходство между профессором Серебряковым и издателем «Нового времени», писателем и публицистом Сувориным. Суворин, прочитав «Скучную историю», услышал в размышлениях Николая Степановича мысли самого Чехова.

В письме к Суворину от 17 октября 1889 года он вынужден был пояснить свой замысел и его воплощение. О герое «Лешего», Серебрякове, Чехов заметил: «В пьесе идет речь о человеке нудном, себялюбивом, деревянном, читавшем об искусстве 25 лет и ничего не понимающем в нем; о человеке, наводящем на всех уныние и скуку, не допускающем смеха и музыки и проч. и проч. и при всем этом необыкновенно счастливом».

О Николае Степановиче Чехов сказал так: «Я вовсе не имел претензии ошеломить Вас своими удивительными взглядами на театр, литературу и проч.; мне только хотелось воспользоваться своими знаниями и изобразить тот заколдованный круг, попав в который добрый и умный человек, при всем своем желании принимать от бога жизнь такою, как она есть, и мыслить о всех по-христиански, волей-неволей ропщет, брюзжит, как раб, и бранит людей даже в те минуты, когда принуждает себя отзываться о них хорошо».

Общение в Луке с представителями профессорского сословия, быть может, заставило Чехова размышлять о том пути, который манил его в годы учебы. Учась в университете, будущий писатель мечтал написать научное исследование по медицине. По возвращении из поездки на Сахалин он хотел защитить книгу «Остров Сахалин» как диссертацию. Наверное, поэтому мечта о профессорстве, о кафедре, об учениках – одна из самых сладких и заманчивых для его героев.

Профессорство, причем, не просто безвестное кропотливое служение делу науки, но непременная известность и успех – такой путь предначертан магистру Коврину в повести «Черный монах». Воспитавший его помещик Песоцкий и его дочь Таня отчего-то вообразили, что Коврин выдающийся ученый, особенный человек. Хотя ни дарования Коврина, ни его характер не обещали им подобной судьбы. Правда, Таня делает оговорку, поясняя, что Песоцкий думает так оттого, что именно он воспитал Коврина. В конце повести Таня с той же верой, с какой она обожествляла таланты Коврина, говорит: «Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…»

Таня обвиняет Коврина в обмане, но Песоцкие обманулись именно потому, что хотели обманываться. Тщеславие Песоцкого, пусть и невинного свойства, заставило его внушать своему воспитаннику мысли о великом призвании. Не случайно в конце повести Коврин в запальчивости поминает Будду, Магомета и Шекспира, которых не лечили «добрые родственники» от экстаза и вдохновения.

Войницкий во время домашней ссоры, знаменующей собой кульминацию пьесы и всей обманувшей его жизни, вспомнит Шопенгауэра и Достоевского. Масштаб дарования здесь задаётся прежде всего теми, кто пророчит и прозревает в заурядном человеке гения или пророка. И тем больнее и непростительнее оказывается разочарование в своем кумире. Хотя, по сути, это не обман жизни, но самообман. Ровно насколько воспаленный ум одного обыкновенного человека творил себе божество, настолько сильны его ожидания от этого божества. Ожидания, которые призван воплотить другой, но не он сам.

В следующей за «Дядей Ваней» пьесе «Три сестры» эта тема станет главенствующей. Дети генерала Прозорова, три сестры и брат, были воспитаны им для особенной жизни и особенной судьбы. Дисциплинирующая разум и волю учеба и приготовление к необыкновенной жизни стали для них, по воле отца, смыслом жизни. «Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал себе ученую карьеру», – говорит о будущем брата Андрея сестра Маша. А Ирина добавляет: «По желанию папы». И ни у одной из них, и тем более у самого Андрея, не возникает мысли о том, способен ли Андрей быть ученым, есть ли у него дарование и призвание к этому.

В конце пьесы несостоявшийся профессор Прозоров будет сетовать: «…как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки эту вот книгу – старые университетские лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, это – быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!»

Характерно, что чеховский герой сокрушается не о том, что не состоялся как ученый, но как знаменитый ученый, профессор московского университета. Он не сомневается, что, если бы не обстоятельства, им могла бы «гордиться русская земля». Наверное, так же Войницкие измеряли на свой аршин, в соответствии со своими ожиданиями и своим стремлением к славе, масштаб личности и дарования Серебрякова. Тогда можно задать вопрос: а существует ли на самом деле, вне сознания Войницких, успех и известность профессора Серебрякова?

* * *

Действие пьесы «Дядя Ваня» начинается с того, что профессор Александр Владимирович Серебряков, еще не старый человек, моложе Николая Степановича из «Скучной истории», оказался не у дел. Он должен был уйти в отставку, его больше не зовут читать лекции и преподавать. Поэтому ему не по средствам жить в городе, и он, вместе с молодой женой, переехал в имение своей дочери.

Серебряков болезненно ощущает свою нынешнюю «непопулярность». Он капризничает, постоянно требует внимания, выводит из себя домашних придирками, упреками.

«Он вышел в отставку, и его не знает ни одна живая душа, он совершенно неизвестен; значит, двадцать пять лет он занимал чужое место», – говорит Войницкий. Войницкий уверен, что профессор двадцать пять лет занимал чужое место и «морочил» своих коллег так же, как он морочил Марию Васильевну и его самого. Однако трудно поверить, что Серебряков всего лишь шарлатан, который ввел в заблуждение всех. Сегодняшняя «ненужность» коллегам, ученикам и теперь родным – вполне закономерна и ожидаема, если не смотреть на отставного профессора глазами обожающей Марии Васильевны.

Как и в случае с героиней другой пьесы Чехова, «Чайки», иногда в этом вопросе происходит подмена понятий. Ирина Андреевна Аркадина в «Чайке» – известная актриса. Но она популярна в провинции и играет на провинциальной сцене в различных городах России. Аркадина, искусная актриса, блистательный имитатор чужих страстей. Но она никогда не была большой актрисой, настоящей актрисой, как Мария Ермолова, Вера Комиссаржевская или Пелагея Стрепетова, которые покоряли подмостки столичных театров и театров России, владели умами, знаменовали эпоху в истории театра.

Так же и профессор Серебряков – искусный мастер слова, искушенный оратор, красноречивый деятель от науки. Но, может быть, он никогда не был настоящим, большим ученым. Он говорит про себя: «Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут – как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти…» У Серебрякова никогда не было подлинной славы, веру в которые предрекали ему много лет те же Войницкие.

Имя Серебрякова не было известно в России «каждому грамотному человеку», тем более не был он почитаем за границей. Профессор всю жизнь преподавал в провинциальном университете, что ничуть не умаляет его достоинств. Можно предположить, что Серебряков – профессор Харьковского университета. В дореволюционной России было не так много университетов, и один из них был именно в Харькове.

Усадьба Линтваревых располагалась недалеко от Сум, ближайшим крупным городом был – Харьков. Поэтому у Линтваревых по преимуществу гостила харьковская профессура и представители местной интеллигенции. Чехов неоднократно бывал в Харькове. Более того, именно Харьков играет в географии его прозы и драматургии особенную, непонятную роль. В Харьков приезжает в конце повести герой «Скучной истории», знаменитый профессор Николай Степанович. Аркадина в «Чайке» жаждет рассказать обитателям имения, как ее «принимали в Харькове». В «Вишневом саде» Харьков – узловая станция, где разветвляются судьбы героев пьесы. «А мне в Харьков надо. Поеду с вами в одном поезде. В Харькове проживу всю зиму», – говорит в финале пьесы купец Лопахин.

Именно в Харьков уезжают в четвертом действии супруги Серебряковы, чтобы поселиться там.

* * *

Если Мария Васильевна Войницкая чаще всего предстает на сцене как «нудное, эпизодическое лицо», то профессора Серебрякова принято играть таким, каким видит его Войницкий – «сухарем», «воблой», ограниченным, себялюбивым стариком. Да, в настоящем Серебряков – сухарь, вобла, ипохондрик, заедающий чужой век. Это ясно всем, кроме Марии Васильевны. Однако в недавнем прошлом им были искренне, до самозабвения и самопожертвования очарованы столько непохожие люди, как Мария Васильевна, покойная Вера Петровна, сам дядя Ваня, Соня и Елена Андреевна. Но тогда остается непонятным, как мог человек измениться столь кардинально. Или можно предположить, что в капризном и недобром Серебрякове актером должно быть сыграно такое непобедимое очарование и обаяние, которое не могло бесследно исчезнуть в настоящем.

Чехов парадоксальным образом наделил профессора Серебрякова и профессора Николая Степановича совершенно противоположными дарами и радостями жизни. Но не случайно подарил им похожую биографию, внешнюю канву судьбы. Они оба – семинаристы, по-видимому, выходцы из духовного сословия. Оба переломили обстоятельства и проявили решимость в выборе цели. Оба достигли положения в своей профессии.

Николай Степанович радеет о пользе науки, предан ей, умен, не гонится за известностью, добр к близким. Однако чувствует глубокую неудовлетворенность своей жизнью, несчастлив и, по выражению самого писателя, «брюзжит, как раб». Он – заложник тех, кто любит в нем не его самого, но его известное имя, его положение, его талант.

Недаром повесть начинается с рассуждения об имени и популярности, а в горькую минуту, уже предчувствуя скорый конец, Николай Степанович говорит себе: «Допустим, что я знаменит тысячу раз, что я герой, которым гордится моя родина; во всех газетах пишут бюллетени о моей болезни, по почте идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики, но всё это не помешает мне умереть на чужой кровати, в тоске, в совершенном одиночестве… В этом, конечно, никто не виноват, но, грешный человек, не люблю я своего популярного имени. Мне кажется, будто оно меня обмануло».

Николай Степанович хочет, чтобы «наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, но обыкновенных людей». Он говорит, что хотел бы «иметь помощников и наследников».

В противоположность герою «Скучной истории», Серебряков радеет не о пользе науки, а лишь о своей пользе в науке. Он нуден, сух и недаровит, и потому жаждет, чтобы в нем любили именно фирму и ярлык, и не принимает упреки к себе как к обыкновенному человеку. Ему совсем не хотелось бы иметь помощников и наследников. И при том, что Серебряков обделен всеми талантами Николая Степановича, он, по мнению Чехова, счастливый человек. А Николай Степанович, который обладает не мнимой, но настоящей славой, о которой Серебряков может лишь грезить, тем не менее, глубоко несчастен и мечтает, чтобы в нем любили обыкновенного человека.

* * *

Соблазнительно было бы представить талантливого героя «Скучной истории» полной противоположностью бесталанного Серебрякова. Точно так же, как утверждать, что Войницкий, Мария Васильевна, Соня, покойная мать Сони, красавица Елена Андреевна увидели в Серебрякове выдающегося ученого и крупную личность, такую, как Николай Степанович, и потому в нем обманулись.

И добрый, преданный науке Николай Степанович и эгоцентрик Серебряков, по сути, очертили вокруг себя некий круг, в котором заключалось служение науке или служение себе в науке. Всё остальное, родные и близкие, их беды и радости, их судьбы оказались как бы вне этого круга. Выполняя некий механический ритуал сообщения с внешним миром, оба героя с годами всё больше теряли связь с теми, кто был зависим от них, нуждался в них. Когда же, в силу житейских обстоятельств, героям пришлось соприкоснуться с реальностью, то и они не узнали близких, и близкие не узнали их. Николай Степанович признается, что внутренняя жизнь жены и дочери давно уже ускользнула от его наблюдения. И у него такое чувство, как будто когда-то он жил дома с настоящей семьей, а теперь обедает в гостях у ненастоящей жены и видит ненастоящую дочь.

Ища причины такого несовпадения, Николай Степанович видит ее в том, что бог не дал его домашним такой же силы, как ему самому: «С детства я привык противостоять внешним влияниям и закалил себя достаточно; такие житейские катастрофы, как известность, генеральство, переход от довольства к жизни не по средствам, знакомства со знатью и проч., едва коснулись меня, и я остался цел и невредим; на слабых же, незакаленных жену и Лизу всё это свалилось, как большая снеговая глыба, и сдавило их».

Герои «Дяди Вани» знали «ненастоящего» Серебрякова, и этот «ненастоящий» Серебряков вращался где-то в иных, высших сферах. Они же соприкасались лишь с его именем, когда переписывали или переводили его статьи, когда переводили ему деньги, когда читали его книги.

И когда вполне обыкновенный человек поселился в их доме, рядом с ним, то, это свалилось на них, как «большая снеговая глыба» и сдавило их.

* * *

Можно спросить, посвятили бы Войницкие свою жизнь Серебрякову, не будь он успешным и известным человеком? Стали бы они переписывать и переводить статьи, работать «без отдыха», недоедать куска, чтобы посылать тысячи безвестному труженику науки? Более того, разглядели бы они в скромном ученом, чьи достижения пока не признаны никем, который не витийствует с кафедры, полубога и великое дарование?

Собственно говоря, Серебряков, такой, какой он есть, с его привычками, вкусами, мнениями и суждениями, не был внятен и близок Войницким.

В Марии Васильевне, потом в ее сыне жило желание прикоснуться к чужой славе, чужой великой миссии, наполнить свою жизнь особенным смыслом – служению выдающемуся человеку. Эгоцентричному, самовлюбленному Серебрякову, успешному карьеристу от науки, Войницкие отвели уже давно готовую роль – великого человека. А себе – роль окружения, свиты, помощников и созидателей великого человека. На месте Серебрякова вполне мог оказаться иной деятель науки или искусства. Мария Васильевна, искавшая себе кумира, обрела бы его, например, в упоминающемся в пьесе некоем Павле Алексеевиче, который постоянно присылает ей из Харькова свои брошюры и опровергает то, что сам же семь лет назад защищал.

Разумеется, Серебрякову, чье продвижение по карьерной лестнице объяснялось отнюдь не его дарованиями, но умением приспосабливать жизнь и людей под свои потребности, Войницкие оказали неоценимую услугу. Он мог отдаваться своему честолюбию, витийствовать с кафедры, писать статьи и книги, не заботясь о заработке, о содержании семьи, о поиске помощников. Ему никогда не приходилось задумываться, чем и кем обеспечено его безбедное существование.

Высокое мнение о себе, переросшее в фантом таланта и даже гениальности, было сколь природным качеством Серебрякова, подкрепленным его трудолюбием и красноречием, столь и делом рук самих Войницких. Двадцать пять лет они внушали Серебрякову, что он величина, что он достоин любых жертв, что он существо высшего порядка. И менее самовлюбленный и самоуверенный человек мог бы за четверть века уверовать в то, что так искренно пророчили ему близкие.

Характерно, что «прозрение» Войницкого наступило лишь тогда, когда профессор оказался в отставке. До этого дяде Ване, двадцать пять лет читавшему каждую рукопись и книгу профессора, слушавшему из года в год его речи, публичные выступления, частные беседы, ни разу не пришла в голову мысль о несостоятельности Серебрякова как ученого и мыслителя.

Ни разу умного и думающего человека ничто не покоробило в писаниях, которые он теперь называет бездарными и жалкими. Войницкий претендует на то, что из него мог выйти «Шопенгауэр, Достоевский», он вдруг прозрел, что Серебряков ничего не понимает в искусстве. По собственному признанию, он знал наизусть работы Серебрякова и любил их, однако прозрение наступило только тогда, когда Серебряков оказался не нужным своим коллегам и ученикам. Точно так же, как раньше Войницкий слепо превозносил всё, что говорил и делал Серебряков, теперь он безжалостно ниспровергает и отрицает всё, что связано с ним.