Текст книги "«Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни"

Характерен упрек дяди Вани обманувшей его жизни. Он клянет судьбу даже не за то, что Серебряков разочаровал его как ученый. Упрек Войницкого обнажает сердцевину его жизненной катастрофы: «Вот он в отставке, и теперь виден весь итог его жизни: после него не останется ни одной страницы труда, он совершенно неизвестен, он ничто! Мыльный пузырь! И я обманут… вижу – глупо обманут…»

Нынешняя неизвестность Серебрякова, мгновенное померкшее сияние имени – вот что оказалось самым большим потрясением для Войницкого. Войницкий говорит, что гордился «этим жалким подагриком» и его наукой. Теперь гордиться Серебряковым больше нельзя, с отставкой и переездом из губернского города обнажился истинный масштаб его личности и его дарования. И прежняя «любовь» Войницкого в короткий срок обратилась в неприятие и почти в ненависть. Тогда слова Войницкого о прежней любви, обожании, вере в Серебрякова стоят не так много, даже если за ними стоят годы и десятилетия труда и самопожертвования.

Свой труд и свои жертвы Войницкий был готов приносить популярному, известному, всем нужному человеку – то есть имени. Сам Серебряков, такой, какой он есть, оказался Войницкому ненужным, неприятным, враждебным. И именно его он безоговорочно и торопливо обвинил во всех несчастиях своей жизни.

* * *

«А тут еще не хотят простить мне моей старости!» – восклицает Серебряков. По сути, Серебряков прав. Ему не хотят простить его старости, которая оказалась старостью весьма обыкновенного, капризного, самовлюбленного человека. Серебряков чувствует, что от него устали его домашние, что он неприятен им. С уходом в отставку и переездом в имение он потерял всё, что составляло основу его жизни. Близкие ценили в нем имя и положение, ничем другим, никакими выдающимся душевными качествами Серебряков никогда не обладал. Но и он сам ценил свое положение, свое имя, свое университетское окружение, свой ораторский успех гораздо больше, чем собственно науку и свое дело.

Равно как дядя Ваня глубоко разочарован в профессоре, представшим перед ним во всей неприглядности и скуке повседневных буден, так и Серебряков глубоко разочарован своей настоящей жизнью. Тою, где он лишен привычного антуража, суеты, занятости и нужности. Разумеется, ему не приходит в голову, что его сегодняшнее положение, отношение к нему прежних товарищей, коллег и учеников – это то, чего он действительно стоит после отставки и потери поста профессора. Войницкий прозрел, как ему кажется, «вдруг», внезапно. Так же внезапно, как кажется Серебрякову, он очутился в совсем чужом для себя мире.

«Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам – и вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу жить, я люблю известность, шум, а тут – как в ссылке», – жалуется профессор Елене Андреевне.

Характерно, что, как и для Войницкого, ключевое слово для него – успех. Он не может жить без известности, шума, он ревниво следит за успехами других. И Войницкий и Серебряков говорят о ненастоящей жизни, где всё подчинялось лишь внешним знакам престижа, популярности, известности. Эту ненастоящую жизнь профессор творил трудолюбиво и самозабвенно, и, как всякая ненастоящая жизнь, она бесследно исчезла, едва Серебряков лишился своего статуса. Разница лишь в том, что Войницкий может винить Серебрякова в том, что он жил миражами. Серебряков же, неспособный взглянуть на себя критично даже в малом, пребывает в непонятном для него ощущении – другая жизнь настала «ни с того, ни с сего».

* * *

Ирония автора состоит и в том, что Серебряков претендует на вполне человеческое сочувствие со стороны близких: «Странное дело, заговорит Иван Петрович или эта старая идиотка Мария Васильевна, – и ничего, все слушают, но скажи я хоть слово, как все начинают чувствовать себя несчастными. Даже мой голос противен. Ну, допустим, я противен, я эгоист, я деспот, – но неужели я даже в старости не имею некоторого права на эгоизм? Неужели я не заслужил? Неужели же, я спрашиваю, я не имею права на покойную старость, на внимание к себе людей?»

Если называть вещи своими именами, Серебряков просит сочувствия к себе, как к обыкновенному человеку, имеющему вполне простительные, обыкновенные слабости. Теща, Войницкий, Соня и Елена Андреевна относятся к нему как к необыкновенному человеку, пусть эта необыкновенность и осталась в прошлом и была ложной. Они верили в нее, и эта вера заставляет их предъявлять Серебрякову счета как счастливому человеку и успешному человеку, не имеющему право на капризы и слабости. «Ты меня замучил!» – говорит мужу Елена Андреевна. «Пожалуйста, не капризничай. Может быть, это некоторым и нравится, но меня избавь, сделай милость! Я этого не люблю», – вторит ей Соня.

Герой «Скучной истории» Николай Степанович – медик, он сам ставит себе неутешительный диагноз. Вся повесть рассказана от лица больного и страдающего человека, подводящего итоги своей жизни. Серебрякова мучает подагра, он боится грудной жабы, не спит ночами и говорит про себя – «…а я старик, почти труп». Непонятно, серьезна ли его болезнь и сколько здесь просто желания былого внимания и былой любви. Но пожалеть вздорного, требующего заботы Серебрякова способно лишь одно существо в этом доме, старая нянька Марина. Для нее успех и положение Серебрякова не имели и не имеют никакого значения, она сочувствует тому, кто нуждается в этом.

* * *

Нянька Марина, подобно лакею Фирсу в «Вишневом саде», не только прислуга, ставшая по сути частью семьи. Она – хранитель и свидетель прошлого, которое проросло в настоящее. Утешая Серебрякова, она говорит: «Это у вас давняя болезнь. Вера Петровна, покойница, Сонечкина мать, бывало, ночи не спит, убивается… Очень уж она вас любила…» Эта реплика настолько важна в контексте действия, что она повторяется дважды. Потом нянька добавляет: «Ты, Сонюшка, тогда была еще мала, глупа…» Отчего «убивалась» мать Сони и чего не могла понять ее тогда еще маленькая дочь?

Войницкий, глядя на племянницу, произносит: «Ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя… <…> Сестра моя… милая сестра моя… Где она теперь? Если бы она знала! Ах, если бы она знала!» Последняя фраза специально выделена Чеховым. Соня спрашивает: «Что? Дядя, что знала?» Но Войницкий ничего не отвечает ей. Судьба покойной сестры, история ее жизни с Серебряковым не прояснена в «Дяде Ване». Но глухие намеки на нечто трагическое, происшедшее с матерью Сони, пронизывают пьесу.

* * *

Войницкий говорит: «Его первая жена, моя сестра, прекрасное, кроткое создание, чистая, как вот это голубое небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, чем они учеников, – любила его так, как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами».

Скорее всего, мать Сони Вера Петровна, была воспитана в тех же категориях жертвенности и поиска идеала, что и ее брат. Благородная, великодушная, имевшая поклонников Вера Петровна выбрала эгоистичного, небогатого Серебрякова, человека иного круга и любила его преданно всю жизнь. По-видимому, этот брак не сделал ее счастливой.

В разговоре с доктором Астровым, нянька Марина вспоминает: «Ты приехал сюда, в эти края… когда?.. еще жива была Вера Петровна, Сонечкина мать. Ты при ней к нам две зимы ездил… Ну, значит, лет одиннадцать прошло». Муж Веры Петровны, профессор Серебряков, работал в губернском городе. Его жена, взяв с собой маленькую дочь, почему-то переехала в имение и жила там до своей смерти. Отчего мать Сони, как говорит нянька, «убивалась», остается тайной. По-видимому, что-то стало потрясением для Веры Петровны, если жизнь с любимым мужем стала для нее невозможной.

Причина смерти матери Сони не называется. Быть может, она умерла от болезни. Или же реплика: «Если бы она знала!» неявно указывает на то, что сегодняшнее осознание Войницким своего жизненного тупика и краха иллюзий напоминает ему о прозрении и исходе судьбы его сестры.

* * *

Войницкий часто думает о сестре, Соня напоминает ему ее. Казалось бы, любовь Войницкого к сестре была неподдельной, бескорыстной и жертвенной. Когда Вера Петровна выходила замуж, то было приобретено как приданое огромное имение. Эта покупка стала возможной, потому что Войницкий отказался в пользу сестры от своей доли наследства. Более того, он как раб, как приказчик, работал четверть века, чтобы выплатить долг, который был на этом имении. Он вел хозяйство, получая совсем небольшое жалованье и исправно высылал деньги сестре и зятю. Его труды и дни – это бесконечное жертвоприношение во имя любви к сестре.

Однако были ли эти труды, этот абсолютный отказ от самого себя посвящены именно сестре? Неизвестно, полюбила ли Вера Петровна своего избранника, слушая лишь себя, свои чувства или же всеобщая влюбленность домашних в нового Базарова заставила и ее смотреть на Серебрякова глазами матери и брата. Очевидно, что слепое служение благу Серебрякова не принесло ей семейного счастья. Ее решение разъехаться с мужем и жить в имении ничуть не повлияло на мнение ее родных о Серебрякове. Он продолжал исправно получать деньги от доходов за имение, живя и работая в губернском городе.

Смерть Веры Петровны ничего не изменила в привычном укладе Марии Васильевны и Ивана Петровича, матери и брата. По-видимому, маленькая дочь Веры Петровны, Соня, оказалась не нужна отцу. Неизвестно, ходила ли Соня в городскую гимназию или же воспитывалась в пансионе, но она тоже вернулась жить в имение, к дяде и бабушке.

Новая женитьба Серебрякова, казалось бы, должна была если не умалить привязанность Войницкого к бывшему зятю, но хотя бы прекратить его материальное обеспечение. Однако Мария Васильевна и Иван Петрович продолжали самоотверженно содержать уже чужую семью. На чувства Войницкого не повлияли ни история несчастливой семейной жизни его любимой сестры, ни ее кончина, ни равнодушие Серебрякова к своей дочери. Он продолжал боготворить своего знаменитого родственника – его взгляды, его книги, его мысли.

И лишь когда Серебряков вынужден был уйти в отставку и переехать жить в имение, где, казалось бы, его так обожают и боготворят и явить себя таковым, какой он есть, вдруг наступило прозрение Войницкого. Он внезапно понял, что бессмысленно прожил лучшие годы своей жизни, посвятив их ничтожеству и «шарлатану». Но глубина и истинность ненависти и полного отрицания былой веры, может быть, стоят столько же, сколько прежнее неколебимое обожание?

* * *

Елена Андреевна, жена профессора Серебрякова, явлена в этой пьесе некоей русалкой, очаровывающей и смущающей своей красотой и Войницкого, и Астрова. Войницкий говорит, что встречал ее десять лет назад в доме покойной сестры. Однако влюбленность охватила Войницкого лишь сейчас, когда он внезапно разочаровался в Серебрякове. Способность творить воображаемый мир, населяя его вполне земными людьми, развита в чеховском герое чрезвычайно. «Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой…» – грезит дядя Ваня.

Войницкий упрекает себя в слепоте, с которой он так долго верил в Серебрякова. Однако новое чувство опять вдохновляет его на ослепляющий себя обман. С юношеской восторженностью Иван Петрович уверяет себя в том, что счастье было возможно, беда лишь в том, что он не влюбился в Елену Андреевну и не сделал ей предложение.

Вопрос о том, что могло бы привлечь семнадцатилетнюю красавицу в человеке, вдвое старше ее, не обладающим ни положением, ни средствами, ни особенными человеческими качествами, по-видимому, не приходит Войницкому в голову. Варианты судьбы, в которых он мог бы быть мужем красавицы Елены Андреевны, или же из него мог бы выйти «Шопенгауэр, Достоевский» обозначают особенность Ивана Петровича Войницкого – искажение собственного масштаба личности и своей роли и места в жизни других людей.

* * *

Несмотря на то, что и дядя Ваня и Астров очарованы красотой Елены Андреевны, оба они весьма прохладно и даже нелестно отзываются о ней, как о человеке. «Ее риторика, ленивая мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира – все это мне глубоко ненавистно», – говорит Войницкий, несколько минут назад признавшийся Елене Андреевне в любви. Здесь характерно слово – «глубоко ненавистно». Сама Елена Андреевна, ее мысли, чувства, желания не то что чужды, но не интересны и Войницкому и Астрову.

* * *

Войницкий вспоминает: «Десять лет назад я встречал ее у покойной сестры. Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет». Значит, Елена Андреевна гостила в доме профессора, когда была еще жива мать Сони. Кем она приходилась ей и почему бывала в их доме?

Вряд ли она могла быть подругой Веры Петровны – разница в возрасте едва ли позволяла Вере Петровне делить свои переживания и семейные тайны с семнадцатилетней девушкой. Елена Андреевна говорит Астрову, что родилась в Петербурге.

Скорее всего, семья Елены Андреевны переехала в тот же губернский город, где жили Серебряковы. То есть обе семьи принадлежали одному кругу и потому водили знакомство. Можно предположить, что, подобно Котику из повести «Ионыч», юная Елена Андреевна тоже мечтала о консерватории и иной, особенной жизни. Ее мечты осуществились – она уехала в Петербург и поступила учиться.

Однако мечта о карьере исполнительницы осталась лишь мечтой. Как и Котику, ей не хватило способностей. Жаждавшая «славы, успехов, свободы» героиня «Ионыча» через четыре года возвращается в родной город. Она признается доктору Старцеву: «Я тогда была какая-то странная, воображала себя великой пианисткой. Теперь все барышни играют на рояле, и я тоже играла, как все, и ничего во мне не было особенного; я такая же пианистка, как мама писательница».

Елена Андреевна говорит о себе: «А я нудная, эпизодическое лицо… И в музыке, и в доме мужа, во всех романах – везде, одним словом, я была только эпизодическим лицом». Характерны здесь слова – «во всех романах». По-видимому, красавица Елена Андреевна, которой судьба обещала так много, потерпела фиаско не только на музыкальной стезе. Как и героиня рассказа «Ионыч» Екатерина Ивановна Туркина, которую домашние называли Котик.

Первые записи к рассказу появляются в августе 1897 года. История взаимоотношений несостоявшейся музыкантши с доктором Старцевым происходит в провинциальном городе. Именно из опостылевшего города героиня стремится в столицу. По возвращении из Москвы многое предстает для нее иным, в том числе, и некогда отвергнутый ею земский доктор. Котик говорит Ионычу: «Но у вас работа, благородная цель в жизни. Вы так любили говорить о своей больнице <…>. И конечно, я вас не понимала тогда, но потом, в Москве, я часто думала о вас. Я только о вас и думала. Какое это счастье быть земским врачом, помогать страдальцам, служить народу. Какое счастье! <…>. Когда я думала о вас в Москве, вы представлялись мне таким идеальным, возвышенным…»

Восторги Котика по поводу «служения народу» и «возвышенности» своего прежнего знакомого перекликаются со словами Елены Андреевны о докторе Астрове: «Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах… Посадит деревцо и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить… Он пьет, бывает грубоват – но что за беда? Талантливый человек в России не может быть чистеньким».

И единственная дочь богатых родителей Котик, и «русалка» Елена Андреевна имеют весьма смутное представление о деятельности земского врача и о том, что на самом деле стоит за пышными эпитетами: помогать страдальцам, служить народу, смелость, свободная голова, талант, широкий размах, счастье человечества.

Хотя Елена Андреевна и упоминает о том, что жизнь Астрова тяжела – непролазная грязь на дорогах, морозы, метели, расстояния громадные, народ грубый, дикий, кругом нужда, болезни. Однако эти представления умозрительны и не приближают Елену Андреевну к настоящему, невыдуманному доктору Астрову.

Как бывает иногда у чеховских героев, один мираж сменяется другим, не менее эфемерным и возвышенным.

* * *

Войницкий упорно твердит, что у Елены Андреевны «русалочья» кровь, ленивая мораль, вздорные ленивые мысли. Велик соблазн сыграть жену профессора томной красавицей, с холодной кровью.

Однако то, что известно о героине – скорее говорит о способности Елены Андреевны очаровываться и искать особенного человека или особенную участь. Подобно Нине Заречной и Войницкому она была готова обожествлять известных и знаменитых людей и некую необыкновенную жизнь.

Сначала она верила в свое призвание музыкантши. Потом искренно влюбилась в велеречивого Серебрякова. Ее не остановил ни возраст профессора, ни то, что тот не был богат, ни его вдовство. «Ты на меня сердита за то, что я будто вышла за твоего отца по расчету… Если веришь клятвам, то я клянусь тебе – я выходила за него по любви. Я увлеклась им как ученым и известным человеком. Любовь была не настоящая, искусственная, но ведь мне казалось тогда, что она настоящая. Я не виновата. А ты с самой нашей свадьбы не переставала казнить меня своими умными подозрительными глазами», – говорит она Соне. Далее «холодная» и «рассудочная» Елена Андреевна адресует Соне странную реплику: «Не надо смотреть так – тебе это не идет. Надо всем верить, иначе жить нельзя».

Успев разочароваться в призвании и в семейной жизни, Елена Андреевна призывает падчерицу «всем верить, иначе жить нельзя». На первый взгляд, подобные сентенции могут показаться романтически наивными или фальшивыми.

В этой же сцене, где Елена Андреевна произносит восторженный панегирик Астрову, которым она увлечена, следует удивительное признание, адресованное дочери мужа: «А я нудная, эпизодическое лицо… И в музыке, и в доме мужа, во всех романах – везде, одним словом, я была только эпизодическим лицом». О каких своих романах, в которых она была нудным, эпизодическим лицом, говорит Елена Андреевна?

* * *

Войницкий, воспылавший любовью к Елене Андреевне, неоднократно сетует, что та верна мужу. По мнению дяди Вани: «…эта верность фальшива от начала до конца. В ней много риторики, но нет логики. Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь, – это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство – это не безнравственно».

Войницкий, встречая равнодушие со стороны Елены Андреевны, пытается вполне искренно убедить ее: «И если бы вы знали, как я страдаю от мысли, что рядом со мною в том же доме гибнет другая жизнь – ваша! Чего вы ждете? Какая проклятая философия мешает вам? Поймите же, поймите…»

Кажется, что Войницкий, равно как и Астров, действительно не понимают, что мешает Елене Андреевне отдаться живому чувству, приписывая это «проклятой философии» или «ленивой морали». Тогда как героиня говорит о себе простодушно, что она застенчива, что она «нудная», «скучная». Способность очаровываться, увлекаться по-прежнему, как неопытная барышня, искать необыкновенного человека и необыкновенную любовь, «всем верить» сочетаются в ней с робостью, порядочностью и хорошим воспитанием.

По-видимому, Елена Андреевна от природы и воспитанием наделена качествами, которые не позволяют ей нарушать правила и пренебрегать добрым мнением о себе. Однако ее «наивная» душа действительно жаждет веры в романы, романы жизни. Сначала героем своего романа она вообразила известного ученого Серебрякова. Но замужество не принесло ей счастья, в доме эгоцентричного и привыкшего всегда быть в центре внимания Серебрякова она оказалась «эпизодическим лицом». Также обманывается Елена Андреевна в Астрове, близоруко наделяя его необыкновенными свойствами.

В окружении Чехова были женщины, чья судьба, манера поведения, образ мыслей и чувств напоминали Елену Андреевну Серебрякову и которые даже претендовали на то, чтобы быть прототипами его произведений о любви.

* * *

Лидия Алексеевна Авилова, сестра Федора Страхова, помощника и друга Л. Н. Толстого, была вхожа в круг российских литераторов и журналистов, со многими состояла в переписке. С юности она пробовала свои силы в беллетристике: писала рассказы, повести, в 1896 году вышла ее первая книга. Издатель популярной «Петербургской газеты» С. Н. Худеков был женат на сестре Авиловой. Именно в его доме в 1889 году она встретила Чехова.

В дальнейшем Авилова посылала Чехову свои рассказы, просила о редактуре и протекции. Во время редких встреч в Петербурге и переписке с Авиловой Чехов был неизменно сдержан, порой ироничен и ограничивался лишь разговорами о литературе и профессиональными советами.

Однако Авилова, томившаяся в браке с недалеким и нелюбимым мужем, младшим делопроизводителем департамента народного просвещения, нарисовала в своем воображении роман, героями которого стала она сама и популярный писатель Чехов.

В предисловии к последнему варианту мемуаров о Чехове, написанных в конце 1930-х годов, Лидия Алексеевна выразилась прямо: «Это роман, о котором никто никогда не знал, хотя он длился десять лет. Это «наш роман».

«Наш роман» Авилова творила не только по законам воображения и вымысла, но и пыталась воплотить этот вымысел в жизнь, искусственно устраивая необыкновенные, романтические, мелодраматические ситуации. В этих ситуациях она хотела быть не эпизодическим, но главным лицом. Однако Чехов неизменно возвращал отношениям их прежнюю драматургию.

В 1892 году, после встречи с Чеховым на юбилейном обеде, она вдруг обвинила его в том, что он «кутил со своей компанией в ресторане, был пьян» и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти её, «добиться развода и жениться». В своих мемуарах Авилова ссылается на некоего приятеля мужа, будто бы принесшего эту сплетню в их дом, однако, самое содержание сплетни скорее выдает фантазии мемуаристки.

В ответ на реляцию Лидии Алексеевны, Чехов ответил с вежливым недоумением и некоторой брезгливостью: «Вы пишете о каких-то «странных вещах», которые я будто бы говорил у Лейкина, затем – просите во имя уважения к женщине не говорить о Вас «в этом духе» и, наконец, даже – «за одну эту доверчивость легко обдать грязью»… Что сей сон значит? Я и грязь… Мое достоинство не позволяет мне оправдываться; к тому же обвинения Ваши слишком неясны, чтобы в них можно было разглядеть пункты для самозащиты».

Скука буден и неудовлетворенность жизнью заставляла Авилову искать «ярких праздников», грезить о необыкновенных разговорах и признаниях. В один приездов Чехова в северную столицу, в феврале 1895 года, Авилова пригласила писателя в гости. Ревнивый муж Лидия Алексеевны был в то время на Кавказе.

Авилова намечтала себе: «…сперва затащу Чехова в детскую. Пусть позавидует <…> Потом мы пойдем пить чай. Потом перейдем в кабинет, где гораздо уютнее, чем в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу». Судя по всему, Авиловой рисовалось нечто вроде объяснения Татьяны и Онегина в конце романа. Когда она явилась бы своему гостю любящей женщиной, но и добродетельной и верной женой.

Однако встреча вышла весьма прозаической. К Авиловой нагрянули нежданные гости и Чехов поспешил откланяться. «Промучившись два дня», Авилова заказала в ювелирном магазине брелок в форме книги. На одной стороне было написано – «Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова», на другой – «Стран. 267, стр. 6 и 7». Если найти эти слова в книге, то можно было прочесть: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Этот брелок она отослала Чехову анонимно, трогательно признаваясь самой себе: «Адрес же вырезала, чтобы не было явного признания, чтобы всё-таки оставалось сомнение для него, а для меня возможность отступления. Разве что сразу четыре жизни: мою и моих детей».

Чехов на таинственное приношение никак не отозвался, равно как и на предложение его пылкой поклонницы встретиться уже в Москве. Встреча произошла снова в Петербурге, на маскараде. Авилова была в маске, интриговала Чехова и, как позднее утверждала в своих мемуарах, писатель пообещал неузнанной маске ответить со сцены, во время представления его новой пьесы.

Чехов «ответил» Авиловой в том самом своеобразном тоне и манере, каким были окрашены их отношения. Он отдал брелок первой исполнительнице роли Нины Заречной в пьесе «Чайка»

– Вере Федоровне Комиссаржевской. Нина в третьем действии дарила писателю Тригорину брелок в форме книги, с указанием названия и страниц из произведения вымышленного писателя.

Петербурженка Авилова была на первом представлении «Чайки» на сцене Александринского театра, закончившемся оглушительным провалом. Придя домой, Авилова с нетерпением стала искать «ответ» и нашла его в своей книге, известной Чехову. Открыв названные со сцены страницы и строки, она прочла шутливое назидание: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается».

В 1897 году Авилова написала рассказ «Забытые письма», насквозь проникнутый жаждой несбыточного и отослала рассказ Чехову в Ниццу. В «Забытых письмах» были не только все штампы и стилистические образцы мелодраматического стиля («как прекрасна ваша душа», «приближает час нашей разлуки», «моим страданиям настанет конец»), но и сам сюжет отсылал к любимой вымышленной и жизненной коллизии Авиловой. Был здесь старый безымянный муж, внезапно умерший от болезни, изменившая ему, однако страдающая жена Люся, и коварно забывший ее соблазнитель.

Апофеозом этой игры в вымышленных героев стало послание Авиловой уже не от своего имени, не от безымянной дарительницы и даже не от персонажа своего рассказа, но от имени чеховской героини. Так утверждает героиня мемуаров.

Прочитав в журнале «Русская мысль» трилогию «О любви», она ни на секунду не усомнилась, что заглавие было посвящено ей. В образе Анны Алексеевны Луганович, добродетельной замужней дамы, Лидия Алексеевна с готовностью узнала себя, а во влюбленном в нее Алехине – автора. Позже она отправила Чехову письмо от имени Анны Алексеевны Луганович, с просьбой передать его Алехину. В нем она желала Алехину счастья, признавалась, что и сама обрела много радостей и удовольствий в супружеской жизни и напоследок пускалась в размышления о том, была ли у них настоящая или воображаемая любовь.

На этом рассказ о настоящей воображаемой любви можно было бы закончить, если бы не воспоминания Лидии Алексеевны Авиловой, последняя версия которых писалась в конце тридцатых годов XX века. Уже ушли из жизни многие современники Чехова и Авиловой, она сама завершала свой жизненный круг. Мемуары о Чехове стали для нее заново написанным романом другой жизни, где только она решала, как должны поступать герои, какие речи они должны произносить и какое место должно быть отведено им в будущих биографиях Чехова.

В этих воспоминаниях признанный классик русской литературы предстал человеком страстно влюбленным, однако свято уважающим высокие нравственные устои своей возлюбленной. «Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы полюбить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. <…>

Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить», – признавался Чехов мемуаристке в духе идеального героя дешевого романа. В этом «произведении» Чехов, рискуя здоровьем, приезжал к героине в Москву и оказывался с кровотечением в клинике. Он продолжал любить ее всю жизнь.

Но, как ни странно, несмотря на комплименты, признания в любви и похвалы Чехова, рассыпанные по страницам воспоминаний, самую точную характеристику героине «романа» дал ее собственный муж, упрекнув однажды свою супругу: «У тебя темперамента ни на грош, а воображения – сверх головы. Ты не знаешь людей, а воображаешь их, считаешь их такими, какими тебе хочется их видеть, ну и садишься в лужу».

Историю своих отношений с Чеховым, длившихся почти 15 лет, Авилова закончила цитатой из письма 1904 года. В нем Чехов, как это бывало с ним почти всегда, когда собеседник безосновательно претендовал на «умные» разговоры, писал: «…смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, которыми изнашиваются наши российские умы – это еще вопрос».

Из всего этого верная себе мемуаристка сделала весьма своеобразный вывод: «Сотни раз перечитывала я это письмо. Откуда это новое настроение Антона Павловича? «Жизнь проще, не стоит мучительных размышлений…» И мне казалось, что он горько, презрительно улыбается, оглядываясь в прошлом на себя. Не так жил, не так думал и чувствовал. Пропала жизнь!»

Так, фразой несчастного Войницкого из «Дяди Вани» Лидия Авилова, подвела итог судьбы писателя, отомстив ему за несостоявшийся роман своей жизни.

* * *

Елена Михайловна Шаврова (в замужестве – Юст) родилась в интеллигентной семье, ее отец преподавал словесность в Петербургской духовной семинарии, сотрудничал в журнале «Отечественные записки». После смерти отца остались три дочери, Анна, Елена и Ольга. Хотя семья была строгой и даже консервативной, все три сестры Шавровы тяготели к творчеству. В будущем Анна и Ольга избрали для себя актерскую стезю. Елена мечтала о писательстве. Летом 1889 года Шавровы были в Ялте, куда приехал и Чехов. Пятнадцатилетняя москвичка решилась подойти к известному писателю с просьбой прочитать и оценить ее рассказ «Софка». Чехов отредактировал его и рекомендовал к печати. Так началось знакомство, ставшее самым ярким событием в жизни Шавровой.

Изредка они встречались в Москве, Шаврова переписывалась с Чеховым, называла его «cher maitre» (дорогой учитель). Письма Елены Михайловны к Чехову обнаруживают живость воображения, иронию в отношении себя и душевную чуткость.

Чехов относился к своей юной корреспондентке с симпатией, находил время для разговоров о писательском мастерстве, давал ей советы. В 1892 году Чехов познакомил Шаврову с издателем газеты «Новое время» Сувориным.

Став женой столичного чиновника, Шаврова переселилась в Петербург. По-видимому, семейная жизнь Елены Михайловны не была счастливой. Один из рассказов Шавровой назывался «Жена Цезаря», в нем она рассказала историю из жизни одного из множества петербуржских чиновников, «маленького цезаря», и его жены.

Характерны замечания Чехова, прочитавшего рассказ в черновике: «…рассказ очень, очень понравился. Это хорошая, умная, милая вещь. Но, по своему обыкновению, действие Вы ведете несколько вяло, оттого рассказ местами кажется тоже вялым. Представьте себе большой пруд, из которого вода вытекает очень тонкой струйкой, так что движение воды не заметно для глаза; представьте на поверхности пруда разные подробности – щепки, доски, пустые бочки, листья, – всё это, благодаря слабому движению воды, кажется неподвижным и нагромоздилось у устья ручья. Тоже самое и в Вашем рассказе: мало движения и масса подробностей…»