Текст книги "И в горе, и в радости"

Это не входило в мои намерения, но пока наполнялась ванна, я посмотрела в зеркало и вспомнила, какой отразилась в нем в тот вечер на ужине у Джонатана, каким трагичным было выражение моего лица. Я вспомнила минуты после того, как он сделал предложение, стоя перед моей семьей, когда они все смеялись, и смеялись от мысли о том, что я могу быть матерью. Джонатан больше не считал, что это смехотворно. Он считал, что я стану чертовски восхитительной матерью. Стоя над унитазом, одну за другой я выдавливала таблетки из блистера. Когда я нажала на скрытый смыв, они уже почти растворились в воде.

Как только Джонатан вернулся к своей газете, я коротко оглядела зал ожидания, а затем встала, чтобы взять себе выпить. Женщина в соседнем круге из стульев была настолько беременна, что поставила на живот небольшую тарелку с бутербродами. Проходя мимо нее, я принялась заправлять волосы за уши, сразу с обеих сторон, чтобы спрятать лицо, потому что я улыбалась так широко, что могла показаться сумасшедшей.

Мы с Джонатаном летели бизнес-классом. Пили шампанское из миниатюрных стаканчиков. Я узнала, что у моего нового мужа есть маска для глаз, которую он купил в магазине, а не сохранил с предыдущего полета. Всю дорогу я думала о своем ребенке.

* * *

Мы приехали на нашу виллу рано утром. Когда я распаковывала вещи, Джонатан предложил искупаться, а затем предаться предобеденному совокуплению. Я сказала, что устала, и, пока он будет плавать – я посплю, а потом присоединюсь в той части, где будет секс. Он уже переоделся в плавки в цветочек и на пути к двери изобразил свою знаменитую гримасу обиженного ребенка – выпяченная нижняя губа, скрещенные руки, топающие шаги. Я приняла душ и легла в постель.

Меня разбудила горничная, извиняясь за то, что ей нужно войти и закрыть ставни, чтобы не впустить комаров на закате. Она сказала, что муж будет недоволен, если вернется и обнаружит, что она допустила, чтобы его красивую жену загрызли до смерти в медовый месяц. Я спросила, не знает ли она, где, собственно, находится этот муж. Он уехал в город на такси, и хотя, по ее словам, муж сказал ей, что вернется в восемь, было уже почти девять, и она не знала, что делать с ужином, который уже давно готов.

Я ела на террасе за столом, который был тщательно сервирован на двоих, а потом наскоро пересервирован для одного, пока я стояла в ожидании. Нарочитые улыбки и грустные глаза, возня с салфетками и стаканами, постоянные входы и выходы, чтобы проверить, нравится ли даме то, что она ест, и не нужно ли ей еще свечек от комаров, и комплименты ее молодости – это международные признаки того, что у вас неудачный брак.

После этого я лежала на шезлонге у бассейна с полотенцем на плечах и смотрела на море, которое поднималось и опускалось по другую сторону невысокой каменной стены, черное и испещренное золотистыми лунными лучами. Я пробыла там до полуночи. Джонатан вернулся рано утром, кончик его носовой перегородки был испачкан чем-то, что могло быть мелким белым песком, которым славятся пляжи Ибицы.

* * *

Хотя Джонатан согласился жить подальше от всех, он не мог выносить дни, когда мы были только вдвоем. А я не могла выносить ночи, когда нас было только пятьсот человек в разных клубах, где, по его словам, он бывал всего раз или два и где он неизменно оказывался хорошо известен. Он обещал, что мне будет весело, если я позволю себе веселиться, и я каждый раз оставалась там сколько могла, но когда у меня начиналась паника от музыки, которая звучала как саундтрек к сеансу электрошоковой терапии, мы соглашались, что в этом, наверное, нет смысла. Я в одиночестве долго ехала до виллы на такси и ложилась спать.

Того количества секса, о котором он говорил, – нежелательного с медицинской точки зрения количества, не было. Джонатан был слишком обдолбан, когда возвращался утром, слишком изможден днем, слишком возбужден, когда приближалось обычное время его отъезда. Он попытался им заняться лишь однажды, как-то раз вернувшись на виллу после двадцати шести часов отсутствия и обнаружив, что я все еще не сплю, но я оттолкнула его от себя и сказала, что у меня начались месячные. Он встал и с трудом натянул джинсы, слишком громко заявив, что если месячные у девочек начинаются в тринадцать или около того, то в двадцать пять я уже точно должна знать, как обыграть эту систему. Я сказала: «Это же не гребаный фондовый рынок, Джонатан». Он не ответил, лишь пробурчал про себя, поднимая рубашку с пола, что, если повезет, такси, которое только что высадило его, все еще может быть снаружи. Мгновение спустя я услышала шорох шин по гравию, а затем снова осталась одна.

* * *

Хотя Патрик и принял приглашение, он не приехал на мою свадьбу. Тем утром он позвонил моей матери и сказал, что упал с велосипеда.

* * *

За то короткое время, что мы были знакомы, Джонатан никогда не встречался с той версией меня, которая может плакать целыми днями, не имея возможности сказать, почему она плачет и когда собирается остановиться. Это началось во время раннего вылета в Лондон. Я села у окна и, увидев, как остров под нами становится меньше, а весь вид занимает море, прижала подушку к стенке и прислонилась к ней головой. Когда я закрыла глаза, по лицу покатились слезы. Джонатан выбирал фильм и ничего не заметил.

Я легла спать, как только мы вернулись в квартиру. Джонатан сказал, что поспит в другой комнате, так как я, очевидно, заболела какой-то ужасной фигней типа гриппа – от чего же еще может быть эта дрожь, и вид как у ходячей смерти, и странное дыхание, – и он совершенно не готов заразиться.

Утром он вернулся к работе. Я не встала ни тогда, ни на следующий день. Я перестала выходить из квартиры. Днем я не могла создать в комнате достаточную темноту. Свет прорезал занавески, находил щели под подушками и футболками, которые я клала себе на голову, и резал глаза, даже когда я прикрывала их руками, пытаясь заснуть.

Когда по вечерам Джонатан приходил домой и заставал меня такой, он говорил, в порядке возрастания:

Ты заболела?

Мне стоит кому-нибудь позвонить?

Честно говоря, Марта, от тебя у меня мурашки по коже.

Ну что за херня?

Похоже, у тебя был еще один продуктивный день, дорогая.

Как думаешь, удастся ли нам отвечать на звонки нашей сестры, чтобы она не донимала нашего мужа своими сообщениями, пока он на работе?

Тогда я, пожалуй, опять уйду. Нет, что ты, не вставай.

Боже, ты как какая-то черная дыра, которая высасывает всю мою энергию, – силовое поле страданий, оно просто истощает меня.

Не стесняйся пользоваться другой спальней, если собираешься вести себя так вечно.

Так проходили недели. С работы присылали письма, которые я не открывала. Потом Джонатан запланировал закупочную поездку и сообщил, что его не будет десять дней: за это время я должна, со всей любовью и уважением, подумать о том, чтобы свалить. Но, сказал он, положив руку на дверной косяк, он тут погуглил: я буду рада узнать, что мое целомудрие избавило нас от хлопот настоящего развода. Загружаемый PDF-файл, 550 фунтов стерлингов и шесть-восемь месяцев посидеть на заднице ровно – и по крайней мере в глазах закона всего этого вообще не было.

Как только Джонатан вышел из квартиры, я включила телефон и написала Ингрид. Через полчаса она приехала вместе с Хэмишем и помогла мне встать. Пока она засовывала мои руки в пальто, Хэмиш забивал чемоданы всем, что, по его мнению, могло быть моим.

* * *

Лифт спустил нас на первый этаж, и когда двери вестибюля распахнулись, мне в лицо ударил воздух, горячий и холодный, с запахом людей, выхлопных газов и асфальта. Я впустила его в легкие, как будто слишком долго пробыла под водой, и впервые за несколько недель почувствовала, что не умираю.

Отец припарковался на другой стороне улицы вторым рядом. Позади машины рядом с навесом стояла группа мусорных баков. Я была слишком измучена болью, чтобы раздумывать о том, что случилось бы, если бы вместо возвращения в квартиру Джонатана в вечер помолвки я побежала в другом направлении, туда, куда ушел Патрик. Взяв меня за руку, Ингрид подвела меня к машине и помогла сесть спереди. Отец наклонился, чтобы пристегнуть мой ремень безопасности, и на каждом светофоре по дороге домой он протягивал руку через подлокотник и сжимал мою ладонь со словами «моя дорогая девочка, моя дорогая девочка», пока не загорался зеленый и ему не приходилось ехать дальше.

Когда он припарковался перед домом, я увидела в окне свою мать. Я знала все, что она скажет, и даже, возможно, порядок, в котором будет это говорить в данном – моем последнем – случае. Я не больная, я очень возбудимая. Я не могу саморегулироваться. И если даже у меня и правда есть склонность к депрессии, то у меня еще есть невероятная способность приурочивать свои темные периоды, например к выставкам, важным для карьеры других людей. Я расцветала от негативного внимания, и если для того, чтобы заполучить его, мне нужно было что-то сломать, или закричать, или, как в данном случае, скажет она, разрушить брак – я это делала. Но лучше всего игнорировать меня, как малыша, бьющегося в истерике полу магазина. И как только я успокоюсь, можно подумать о том, как мое поведение повлияло на других людей, затормозило их карьеру, стоило им зятя, которого они стали обожать еще сильнее с тех пор, как узнали, что он свой человек из мира искусства, человек, который готов на взаимный флирт, человек, который всегда не против прикончить одну бутылку, чтобы открыть следующую.

Я не хотела выходить из машины.

Хэмиш и мой отец внесли в дом чемоданы. Ингрид подождала, пока я скажу «хорошо», и завела меня внутрь. К тому времени мать куда-то отошла. Ингрид отвела меня в мою комнату. Кровать была застелена, а рядом на стуле, который всегда служил прикроватной тумбочкой, стояла керамическая банка с веточками плюща, отрезанными от плети, которая росла на стене сарая матери. Я поблагодарила Ингрид за то, что она их принесла. Она сказала: «Это не я. Давай-ка…» – и откинула одеяло.

Какое-то время она лежала рядом со мной и гладила меня по внутренней стороне руки, рассказывая о надоедливой сестре Хэмиша и принципах диеты Южного пляжа. В конце концов она сказала, что уйдет, чтобы я могла поспать. Она поставила ноги на пол, но осталась сидеть на краю кровати.

– Марта, все будет хорошо. Обещаю, ты справишься с этим гораздо быстрее, чем думаешь.

Я села и прислонилась к стене, обняв себя за ноги.

– Мы собирались завести ребенка.

Лицо Ингрид исказилось. Она потянулась к моей ноге и схватилась за нее.

– Марта. – Ее голос был таким тихим. – Ты сказала…

– Это была идея Джонатана.

– Значит, ты на самом деле не хотела его. Это он тебя уговорил.

– Я позволила ему.

Она нахмурилась – сначала я подумала, что из-за меня, но это было презрение к Джонатану.

– Он просто гребаный торговец тачками. – Она сжала мою ногу и сказала, что ей очень жаль. А потом: – Слава богу, этого не произошло. Можешь себе представить, Джонатан-Херова-Бесячая-Рожа и отец.

Ингрид отпустила мою ногу и сказала, что вернется позже и что все-таки все будет хорошо.

Когда Ингрид выходила, зашла мать и остановилась, едва переступив порог, коротко взглянула на плющ.

– Не могу вспомнить, наливала я туда воду или нет. – Затем она повернулась, чтобы снова уйти, но остановилась у двери и сказала: – Марта. Джонатан козел.

* * *

Утром я принялась раскладывать одежду, которую упаковал Хэмиш, затем остановилась, понимая, что она мне не нужна. Вещи, которые я приобрела, когда мы с Джонатаном были вместе, вещи, которыми я владела раньше, теперь были отравлены какой-то связью с ним.

Открытый ящик больше не закрывался. Позади него я обнаружила наполовину использованную коробку таблеток из прошлой эпохи с названием, которое я не узнала, прописанную врачом, чье имя ничего не значило, от той патологии, которая, по его мнению, у меня была. Я выдавила несколько и понадеялась, что они заставят меня почувствовать себя лучше, хотя срок годности уже истек.

Когда зазвонил телефон, своего рода мышечная память заставила меня выйти из комнаты и спуститься на кухню. Отвечать на звонки было частью списка обязанностей, от выполнения которых моя мать давно сознательно открестилась, ведь это отвлекало ее от переосмысления материалов: так же как уборка, готовка или воспитание дочерей. Часто ее крик, чтобы «кто-нибудь, черт подери, ответил», собирал меня, отца и Ингрид в одной комнате через минуту, как пожарная сигнализация. Я забыла об этом, и хотя когда-то я это ненавидела, чувство скольжения ног в носках с краешка каждой покрытой ковролином лестничной ступени заставило меня испытать ностальгию по жизни в этом доме вчетвером. Но только в том понимании ностальгии, которому когда-то потом научил меня Перегрин – «подлинному греческому, Марта».

Это была Уинсом, которая звонила моей матери, чтобы поговорить о планах на Рождество – как она отметила, оно уже вот-вот настанет, ведь на дворе уже, внезапно, сентябрь. Она и правда заговорила о Рождестве – со мной, потому что мать не ответила на мой зов – быстро и с истеричной ноткой в голосе, в течение нескольких минут после того, как я ответила на ее вопрос, почему я оказалась дома.

Она заигрывала с идеей шведского стола, Джессамин приведет парня, что-то красили, что-то может быть закончено или не закончено вовремя – я смотрела в окно на черного дрозда, снова и снова тычущего клювом в одну и ту же травинку. «И Патрика не будет с нами». Он за границей – Уинсом с трудом могла вообразить этот день без него, но, по ее словам, в качестве компенсации мы будем видеть его гораздо чаще впоследствии, теперь, когда он почти окончил Оксфорд и ездит туда-обратно, чтобы устроиться на работу, останавливаясь у Оливера, который только что купил квартиру в Бетнал-Грин – почему именно там, она не знала.

Потом она кинулась перечислять недостатки этой квартиры, но я не могла избавиться от образа Патрика на улице возле квартиры Джонатана, от ощущения, что он смотрит только на меня, прежде чем повернуть за угол. Тогда я поверила тому, что сказал Оливер. Теперь уже не верила. За короткое время моего замужества эта идея стала казаться абсурдной. Уинсом завершила свой список, но добавила: «По крайней мере, это не одна из тех ужасных стеклянных башен, что состоят из одних поверхностей и острых углов». Это было ее первое и последнее слово про Джонатана.

* * *

Леди за прилавком в комиссионном магазине не приняла мое свадебное платье. Она по частям выгружала одежду из мешков для мусора, в которых я ее принесла. На мне была единственная одежда, которая осталась после отъезда: джинсы и свитшот из «Примарк» – Ингрид купила сразу две штуки, потому что они стоили девять фунтов стерлингов, на груди было напечатано слово «Университет», которое, по ее словам, дает людям понять, что мы получили высшее образование, но не так отчаянно нуждаемся в одобрении, чтобы сообщать, где именно. Мое свадебное платье пряталось под другими вещами, и когда леди вытащила его за рукав, а я сказала ей, что это за бренд, она слегка ахнула. Не считая того факта, что такая прекрасная вещь должна храниться в папиросной бумаге и в настоящей коробке, она уверена, что я пожалею о том, что с ней расстаюсь. Ее глаза метнулись к моей левой руке. Я все еще носила свои кольца, и, успокоенная их присутствием – значит, она не ляпнула ничего плохого, – дама улыбнулась и добавила: «Может, у вас однажды будет дочка и вы передадите его ей». Она направилась в подсобку, чтобы поискать что-нибудь получше, в чем я смогу отнести его домой.

Как только она скрылась за занавеской, я ушла без платья и направилась домой. Пошел дождь, вода струилась по тротуару и стекала в сточные канавы. На первом же углу я остановилась и стащила с пальца кольца, раздумывая, не будет ли штампом женщине в моих обстоятельствах выбросить их в канализацию, а затем освобожденно двинуться дальше. Это был жест, который заставил бы Джонатана рассмеяться и сказать: «Великолепно». Я засунула их в отделение для монет в кошельке и пошла дальше.

Хэмиш продал их на «и-Бэе». На эти деньги я купила отцу компьютер, а остальное отдала общественной организации, которая выступает против строительства многоквартирных домов, подобных жилому комплексу Джонатана.

Работа, к которой я так и не вернулась после медового месяца, была работой в интерьерном журнале. Последнее письмо, переадресованное Джонатаном, пришло на Голдхок-роуд. Из-за моего халатного отношения я была официально освобождена от работы.

Сидя на кровати, я написала Перегрину. Я хотела извиниться за то, что исчезла, вместо того чтобы должным образом уволиться, и была недостаточно храброй, чтобы сказать ему, почему не могу вернуться. Я пыталась, но, написав множество черновиков, так и не смогла сделать настоящую причину увлекательной. В письме, которое я отправила в итоге, я сообщила, что у меня закончились описания, которые можно было бы применить к стульям. Я сказала, что у меня ничего не осталось, кроме слов «красивый» и «коричневый», что я очень благодарна, и мне жаль, и что я надеюсь, что мы сможем поддерживать связь.

Его ответ вернулся на открытке с монограммой на той же неделе. В нем говорилось: «Писателю лучше бежать, чем поддаться зову сирены сайта синонимов Thesaurus.com. Обед скоро/всегда».

* * *

По мнению отца, мне нужно было сперва восстановиться эмоционально, прежде чем даже думать о попытке найти другую работу. Я была в его кабинете, просматривала сайт с предложениями работы, выбрала Большой Лондон, а затем остановилась в растерянности.

Поскольку в моей комнате было невозможно восстановиться эмоционально, а саундтрек переосмысления материалов, которым занималась мать, постоянно доносился из окна, отец позвал меня провести время в его кабинете, как будто мне снова семнадцать, – он не озвучил этого, но мы оба это знали. В течение нескольких дней я так и делала, но с тех пор сочинение стихов стало заметно менее приятным. Теперь для этого требовалось чаще вставать и скрипеть стулом, ходить по комнате, вздыхать и читать вслух стихи других поэтов, что, по его словам, помогало ему настроиться, хотя, очевидно, недостаточно.

Я переместилась вниз на кухню и начала писать роман. Сверху доносились звуки его мук. Я стала ходить в библиотеку. Мне там понравилось, но роман продолжал клониться в сторону автобиографии, и я не могла укротить его. Я представляла, как выступаю на писательском фестивале и из аудитории доносится вопрос, какая часть книги основана на моей собственной жизни. И я должна сказать – вся! На ее четырехстах страницах нет ни капли вымысла! За исключением той части, где муж – который в реальной жизни блондин и не убит – решает перенести свою дорогую кофемашину в другую часть кухни, и когда он приподнимает ее, коричневая вода из сборного лотка каскадом стекает по его белым джинсам.

Эта и все другие сцены, казалось, трепетали от блеска и юмора, когда я их печатала. На следующий день они читались как опус пятнадцатилетнего подростка, ободряемого родителями. В целом было заметно, насколько мой стиль меняется в зависимости от того, кого я читала в тот момент. Невразумительная смесь из Джоан Дидион, антиутопической фантастики и колумнистки из газеты «Индепендент», которая превратила свой развод в сериал.

Я сдалась и начала читать романы, напечатанные крупным шрифтом, пока не поняла, что подружилась с пожилым контингентом, который также проводил свои дни в тихой зоне библиотеки, поэтому к тому времени, когда они пригласили меня пообедать в блинной, мое согласие не казалось странным.

* * *

Николас переехал на Голдхок-роуд через месяц после меня, отчего дом, по словам моей матери, стал ощущаться как храм безработицы. Он прибыл из реабилитационного центра без предупреждения и сказал нам, что, если ему придется отправиться в Белгравию, он вернется к веществам через двадцать четыре часа.

Поскольку он всегда был непредсказуем, что напоминало мне мою мать, и периодически впадал в депрессию, что напоминало мне меня, Николас нравился мне меньше всех остальных моих кузенов. Но его присутствие означало, что по вечерам к нам будет заходить Оливер, чтобы посмотреть с ним телевизор или посидеть рядом, пока он проходит девятый шаг[7]7
  Девятый из двенадцати шагов трезвости – искупление вины.


[Закрыть] с бывшими друзьями по телефону.

Оливер приносил свою стирку и привозил Патрика всякий раз, когда тот бывал в Лондоне, потому что, хотя квартира в Бетнал-Грин была удобно расположена, как он говорил: между рестораном навынос со специализацией на всех кухнях мира и поставщиком накладных человеческих и искусственных волос, в этой квартире не было стиральной машины, горячей воды после пяти часов вечера или того, что, как выразился риелтор, было бы по закону разрешено рекламировать как ванную комнату.

Мы с Патриком встретились на кухне, когда он впервые пришел в наш дом. Я разбирала посудомоечную машину, и, когда он вошел, из моей руки выскользнула мокрая миска.

Он выглядел так же. Я переезжала и возвращалась, была замужем, за границей, болела и была брошена, а Патрик носил рубашку, в которой он был на ужине у Джонатана, когда я видела его в последний раз. Я не могла осознать это: я полностью изменилась, а он не изменился вообще. Я присела и стала убирать осколки, вспоминая, что прошло всего три месяца.

Патрик подошел, чтобы помочь мне, и когда он молча стоял на коленях напротив меня, заметив лишь, что некоторые маленькие осколки действительно острые, эта его неизменность, казалось, разрушила время: словно оно не пролетело, и ничего не случилось, и остались только мы двое, собирали осколки миски.

Я не ожидала, что он вдруг скажет: «Очень сожалею насчет Джонатана».

Я сказала: «Ну да» – и быстро встала, чтобы пойти за веником, потому что мне не хотелось перед ним плакать. Когда я вернулась, на кухне его не было и на полу не осталось осколков, которые можно было бы подмести.

Мы с Оливером не возвращались к теме нашего разговора под навесом и не признавали, что этот разговор имел место. Я не знала, рассказал ли Оливер о нем Патрику: его уровень дискомфорта на кухне не был заметно выше, чем всякий другой раз, когда он оказывался рядом со мной. Не знаю, заметил ли Патрик мой дискомфорт. Из-за этого я не присоединилась к ним в гостиной той ночью или любой последующей. Тем не менее, когда они там были и до меня доносился звук телевизора, их голосов, стук сушилки в шкафу под лестницей и доставки еды, я чувствовала себя менее одинокой.

* * *

Рано утром Николас гулял, а остаток дня заполнял собраниями, дневниками и разговорами со своим спонсором по телефону. Вскоре выяснив, что у меня еще меньше дел, чем у него, он спросил, не хочу ли я пройтись с ним.

В тот день мы двинулись от Шепердс-Буш к реке, вдоль нее до Баттерси; на следующий – вплоть до Вестминстера. С тех пор мы выбирали окружные маршруты в город, шли вдоль каналов, заходили в Клеркенуэлл и Ислингтон, изобретая пути домой, которые вели нас через Риджентс-парк, и в конечном итоге гуляли так много часов в день, что начали покупать энергетические батончики и спортивные напитки. К тому времени, как мы перепробовали все вкусы, я полюбила Николаса. Он стал мне как брат и никогда не спрашивал, почему мне двадцать шесть лет, а я безработная, живу с родителями и почему на мне всегда одна и та же одежда. А когда я сама рассказала, он ответил: «Хотел бы я, чтобы брак с полным ублюдком был худшим жизненным выбором, который я делал».

А еще он сказал: «Все можно исправить, Марта. Даже решения, которые приводят к тому, что ты теряешь сознание и истекаешь кровью в подземном переходе, как я. Хотя в идеале стоит выяснить причину, по которой ты постоянно сжигаешь собственный дом». Мы были где-то в «Блумсбери», сидели на краю фонтана в огороженном саду. Я спросила его, почему он постоянно сжигает свой дом, а затем добавила, что он не обязан говорить, если не хочет.

Он хотел. Он сказал, что причина в том, что никто никогда ни о чем с ним не говорил, пока он рос.

Я сказала ему, что мы с Ингрид всегда отчаянно хотели спросить о его происхождении.

Николас сказал:

– Боже, мое происхождение.

Я использовала слова Роуленда. Я думала, ему это покажется смешным, но стало ясно, что это не так.

Я извинилась:

– Должно быть, ужасно иметь в себе что-то, о чем не говорят.

Николас фыркнул:

– Ты имеешь в виду, быть тем, о ком не говорят. Если вам так хотелось задавать вопросы, почему вы этого не сделали? Родители велели не спрашивать или что-то в этом роде?

Я сказала «нет».

– Мы просто решили, что нам нельзя спрашивать. Не знаю почему. Вероятно, потому, что мы никогда не слышали, чтобы кто-то из вашей семьи упоминал об этом, и – я поразмыслила, – думаю, что я вроде как не хотела быть той, кто сообщает плохие вести.

– Типа я не знал, что меня усыновили, да?

– Нет. Плохие вести, что ты не белый.

Он сказал «что?» так громко, что люди вокруг заозирались, и схватил меня за плечи.

– Почему я слышу это только сейчас, Марта?

– Мне очень жаль, Николас, я думала, ты знаешь.

Он отпустил меня, слегка оттолкнув, и сказал, что ему нужно пойти дальше, чтобы это обдумать. Возможно, сказал он, на каком-то уровне он подозревал, но все же для него сильнейший шок – услышать такое от кого-то. Я сказала ему, что понимаю, это сильный удар.

Выйдя за ворота, Николас обнял меня и сказал: «Марта, ты дура». Так мы некоторое время шли через Фицровию. Позже мы свернули в сторону Ноттинг-Хилла. Я спросила, не думает ли он, что нам стоит есть больше углеводов. Он сказал: «Марта, нам стоит устроиться на работу».

* * *

В окне небольшого супермаркета экологически чистых продуктов, мимо которого мы проходили на Вестборн-Гроув, висела вывеска с рекламой открытых вакансий во всех отделах. Несмотря на то что нам не хватало необходимого опыта в розничной торговле, нас обоих наняли; думаю, потому, что выздоравливающий наркоман и отвергнутая жена, которые каждый день ходили по много миль, обладали необходимой бледностью и истощенными фигурами для сотрудников магазина товаров для здоровья. Николаса поставили на ночную упаковку. Менеджер поинтересовалась, что мне больше нравится: касса или кафе. Я сказала ей, что, страдая бессонницей, я тоже заинтересована в ночной работе. Она взглянула на мои бицепсы, сказала «касса» и отправила меня домой с образцом травяного тоника для сна, который на вкус напоминал листья салата из супермаркета, разложившиеся в пакете.

Мы больше не гуляли. В перерывах я ела бутерброды с ветчиной из «Прет-а-манже» и пила самый приятный из спортивных напитков, прячась на складе, потому что мясо – это убийство, а сахар, я слышала, как менеджер говорила это покупателю, по сути – геноцид микробиома. Хотя Николас все еще жил на Голдхок-роуд, я скучала по нему.

В последний раз я виделась с Джонатаном у него в офисе. Я пошла туда, чтобы подписать оформленные документы об аннулировании брака. Прошло шесть месяцев с тех пор, как я от него «свалила». Я стояла перед столом Джонатана и ждала, пока он проверит каждую страницу с нехарактерной для него тщательностью, затем с ухмылкой подтолкнет их ко мне. «Все, что я могу сказать, – слава богу, тебе не удалось забеременеть. С твоими-то наклонностями».

Я схватила бумаги и напомнила, что это была его идея. «Но да, слава богу, тебе не удалось меня оплодотворить, Джонатан. Ребенок, которого я изначально не хотела, оказался бы генетически предрасположен к кокаину и белым джинсам». Я ушла, прежде чем он смог сказать что-нибудь еще.

* * *

На улице, направляясь к автобусу, я прошла мимо мусорного бака и бросила в него бумаги, не останавливаясь, не в силах представить себе ситуацию, которая потребовала бы от меня предъявить распечатку записей о моем неудавшемся браке или то, где я буду их хранить в спальне на Голдхок-роуд, если только не перетащу туда один из картотечных шкафов моего отца и не промаркирую его буквой «А – Агонизирующие провалы '03 – '04».

На светофоре я вышла из автобуса и прошла полмили обратно к мусорному баку. Бумаги все еще лежали под стаканом из «Макдоналдса» с треснувшей крышкой, который выбросили полным. Без них у меня не оставалось доказательств, что я не была женой человека, который, как сказала Ингрид во время моей эвакуации из его квартиры, набрал девять из десяти баллов в онлайн-тесте, который она заполнила от его имени, под названием «А вы не социопат?». Я достала документы – страницы теперь превратились в один комок, взяла за уголок и пошла искать другой автобус, капая газировкой себе на ногу.

Автобус полчаса полз по Шепердс-Буш-роуд. Светофоры переключались снова и снова, не пропуская ни одной машины по уже забитым перекресткам. На верхнем этаже автобуса больше никого не было, и я сидела, прислонившись лбом к стеклу, и смотрела вниз на тротуар, а затем, когда она появилась в поле зрения, – сквозь широкую витрину кафе, в котором женщина кормила грудью ребенка и читала. Чтобы перевернуть страницу, ей приходилось класть книгу на стол и придавливать ее открытой ладонью, проводя пальцами справа налево. Прежде чем снова начать читать, она опускала лицо, чтобы поцеловать ручку ребенка, который слегка держался за край ее рубашки. Через несколько минут я увидела, как из-за другого стола встала беременная женщина и подошла к ним. Они начали разговаривать друг с другом, одна касалась живота другой и смеялась, другая гладила ребенка по спине. Я не могла понять, были они подругами или просто незнакомками, чувствующими потребность признать фертильность друг друга. Я не хотела быть ни одной из них.

Я рассказала Ингрид, что позволила Джонатану заставить меня изменить решение. В ее понимании это было краткое сомнение в жизненном выборе.

Я не могла рассказать ей о своем страхе беременности: ни когда им заразилась, ни когда повзрослела, а мой подростковый страх не уменьшился, а усилился – пока я не стала женщиной, которая боялась не только забеременеть, носить эмбриона с отклонениями, ребенка с отклонениями, но и младенцев в целом, матерей и самой концепции материнства; того, что одному человеку поручено создать и сохранить в безопасности другого человека. Ингрид объявила бы мой страх иррациональным, необоснованным для принятия взрослого решения. И теперь я не хотела, чтобы она знала, что даже с таким сильным страхом я все же позволила Джонатану, его уверенности и его движущей энергии сокрушить меня и заставить думать, что я совсем не боюсь. Так быстро и так легко я разрешила ему убедить себя, что я другая или что могу выбрать быть другой и что я хочу ребенка.

Но я не могла заставить себя стать кем-то без наклонностей. Обстоятельства не имели значения, время не вело меня к какому-то иному образу жизни. Я была в своем окончательном состоянии. Я был бездетна. Я не хотела детей. Я сказала: «И это хорошо» – вслух, в пустоту. Женщины в кафе все еще разговаривали, а пробка внезапно рассосалась, и автобус поехал дальше.