Текст книги "И в горе, и в радости"

Дома Оливер и Патрик сидели с Николасом в гостиной и смотрели телевизор. Хотя это было их привычным делом уже несколько месяцев и у меня произошло достаточно случайных разговоров с Патриком, чтобы больше не чувствовать неловкость, я все же не присоединялась к ним и не собиралась присоединяться тогда. Но когда я шла мимо открытой двери к лестнице и посмотрела на них, сидящих плечом к плечу на слишком маленьком диване, одиночество охватило меня с такой силой, что я почувствовала себя в ловушке. Я просто стояла с сумкой на плече и документами в руке, чувствуя, как ходит туда-сюда грудная клетка, пока Оливер не заметил меня и не сказал, что, как я могу видеть, они смотрят соревнования по дартсу, и, поскольку это предпоследний раунд, мне нужно либо войти и сесть как следует, либо продолжить свой путь.

Я представила, как через минуту окажусь на своей кровати, как буду просматривать распечатки домов для совместной аренды в пригородах Лондона, которые я знала только как конечные станции различных линий метро, и делать вид, что вот-вот соберусь съезжать.

Я позволила сумке соскользнуть с плеча и вошла. Патрик молча помахал мне рукой, а Николас заметил, что я дерьмово выгляжу. Он спросил, где я была.

– В городе.

– Что делала?

– Разводилась.

Он сказал: «Отстой» – и повернулся, чтобы посмотреть, как человек с животом, нависшим над брюками, целится дротиком в красный круг и машет кулаками в воздухе, когда тот попадает в центр. После этого Николас встал, потянулся и сказал, что я могу занять его место, потому что он только что вспомнил о девушке, с которой ему нужно помириться, потому что последнее, что он сделал перед реабилитацией, – это пробил клюшкой для гольфа ее лобовое стекло после того, как принял больше своей ежедневной рекомендованной нормы метамфетамина. «Которая, как я выяснил, равняется нулю. Скоро вернусь».

Патрик сделал попытку подвинуться, чтобы освободить побольше места, хотя места не было. Сидя между Патриком и Оливером, прижавшись руками к их рукам, я хотела лишь одного – оставаться там и смотреть соревнования по дартсу, пока мое холодное пустое тело впитывает их тепло. Единственное, что сказал мне Патрик, повернув голову, но избегая моего взгляда: «Надеюсь, с тобой все в порядке».

Я сделала вид, что не слышу его, потому что не могла вынести такой доброты, и вместо этого спросила Оливера, зачем эти парни носят впитывающие влагу футболки поло и спортивные брюки, чтобы играть в игру толстых мужиков в пабах. Он ответил: «Это спорт, а не игра», – и мы все замолчали до затянутого финала и вручения столь скромного трофея, что мне пришлось отвести взгляд, когда победитель поднял его над головой обеими руками, словно он был тяжеловат.

Оливер сказал: «Хорошо, давайте посмотрим, что еще могут предложить нам телеканалы твоих родителей, Марта». Я знала, что он не уйдет, пока Николас не вернется, и надеялась, что это займет много времени. Я не хотела оставаться в одиночестве. На середине фильма, который Оливер выбрал из-за обещания бранной лексики и сексуальных сцен, я почувствовала, что задремываю, и незадолго до того, как я заснула, кто-то подвинулся так, чтобы моя тяжелая голова могла упереться в его плечо.

* * *

Когда я проснулась, телевизор был выключен, а в окнах почернело. В комнате остался только Патрик. Я лежала на боку, свернувшись клубком вокруг подушки. Моя голова была у него на коленях. Как только я пошевелилась, он вскочил и подошел к книжным шкафам в другом конце комнаты, словно только и ждал возможности достать энциклопедию среднеанглийского языка с полок моего отца, что он и сделал, затем открыл ее наугад и принялся читать стоя. Я спросила его, который час и где мои кузены. Была полночь, Николас лег спать, сказал он, а Оливер недавно ушел.

– А почему ты не уехал с ним?

Патрик заколебался:

– Не хотел тебя будить.

– Со мной все было бы в порядке.

– Ну да, разумеется. Я просто подумал… нет, не переживай. – Он сунул книгу под мышку и начал шарить по карманам. – Извини, я должен был…

– Ты же не успел на метро. Как ты собираешься возвращаться домой?

– Пойду пешком.

– От Шепердс-Буша до Бетнал-Грин.

Он сказал, что это не особо долго и вообще-то он так и хотел – планировал прогуляться. Я взглянула на его ноги без носков и в парусиновых теннисных туфлях, у которых по какой-то причине не было шнурков.

– Ты сейчас впервые соврал, Патрик? У тебя не очень хорошо получается. Серьезно, почему ты не поехал с Оливером?

Патрик откашлялся:

– Я просто подумал, что у тебя, наверное, был не лучший день и, возможно, тебе захочется компании, когда ты проснешься. Но с тобой все в порядке, и это здорово. Я пойду.

Я спросила, планирует ли он забрать книгу, которая все еще оставалась у него под мышкой.

Он рассмеялся и сказал, что забыл про нее, достал и на мгновение сделал вид, что читает что-то на обороте.

– Думаю, оставлю ее. Положу-ка обратно.

Я сказала, что отопру ему дверь, потому что только постоянные жители Голдхок-роуд знали точную последовательность замков, чтобы ее открыть, и оставила его возвращать книгу не на ту полку.

Лампочка в коридоре какое-то время назад перегорела. Пытаясь обойти прислоненный к стене отцовский велосипед, я зацепилась за руль бедром и нарушила его равновесие. Я сделала шаг назад, чтобы он упал. Я не знала, что Патрик уже стоит позади меня, и наткнулась на него. Он положил руки мне на талию и не убрал их даже после того, как я встала прямо, поэтому я спросила:

– Патрик, ты меня любишь? – Он тут же отпустил мою талию и отступил. В темноте я не видела его лица.

Он сказал «нет».

– Или ты имеешь в виду – как друг?

Я отодвинулась и включила внешний свет. Он тускло заструился сквозь стекло над дверью. Я сказала:

– Не как друг.

– Тогда нет. Не люблю. Не так. – Он проскользнул мимо меня, затем перешагнул через велосипед и начал перебирать комбинации замков.

– Оливер сказал, что ты любил меня с тех пор, как мы были подростками.

Повернувшись ко мне спиной, Патрик спросил:

– Да?

– В тот вечер, когда Джонатан сделал предложение.

– Ага. Ну я не знаю, почему он так сказал.

Я потянулась к высокому засову, который он не заметил, задела его руку. Патрик прижался к стене и вышел, как только я открыла дверь достаточно широко, чтобы он мог через нее протиснуться.

– Патрик.

Он перешагивал через две ступеньки зараз и не обернулся, пока не оказался на дорожке. Я последовала за ним и остановилась на полпути.

– Это правда?

Он сказал:

– Нет, определенно нет. Я действительно не знаю, о чем думал Оливер. – Он добавил, отходя все дальше: – Извини, мне нужно идти.

Звонок в дверь раздался, когда я была еще в коридоре, поправляла велосипед отца.

– Привет.

– Привет.

– Извини…

– За что?

Стоя на верхней ступеньке, засунув руки в карманы, Патрик сказал:

– Я просто почувствовал, что должен сказать, я не был с тобой на сто процентов честен только что.

Я сказала:

– Хорошо.

Он сделал паузу, очевидно не зная, нужно ли ему объясняться дальше или, признавшись, он может по праву уйти. Секундой позже, засунув руки глубже в карманы, он сказал:

– Нет, просто в какой-то момент…

Я почесала руку, ожидая. Я думала, что хочу знать, в коридоре я почувствовала, что мне нужно знать, любит ли меня Патрик. Больше не хотела. Я была смущена и хотела, чтобы он ушел, потому что я была убеждена – иррационально, но все же убеждена, – для него стало очевидно, что той секунды, когда его руки были на моей талии, и тех лишних полсекунды, пока они оставались там, было достаточно, чтобы заставить меня поверить, что он правда любит меня, как сказал Оливер. И я хотела, чтобы он это сказал, потому что теперь в сознании Патрика я была влюблена в него.

– …в какой-то момент, – он покачался на месте, – я действительно думал, что люблю… ну, знаешь.

– Когда?

– В тот год, после того как я увидел тебя у тети и дяди на Рождество. – Он сказал, что я, вероятно, этого не помню. – Мы были подростками. Ты болела, а мне нужно было зайти в…

– И ты рассказал мне о своей матери.

Патрик выглядел очень удивленным, как будто думал, что ни один наш разговор мне не запомнился.

– Почему ты решил, что любишь меня?

– Думаю, просто потому, что ты спросила меня о ней. Никто больше не спрашивал – ни до этого, ни после, если не считать Роуленда, который хотел узнать, как она умерла, когда я впервые приехал.

Я вздрогнула и скрестила руки на груди, хотя было не холодно.

– Мы ужасные, Патрик.

Он сказал:

– Вы не были ужасными. Ты не была. В любом случае дело в том, что я действительно думал, что влюбился в тебя тогда, и, очевидно, сказал об этом Оливеру, что очень досадно. – Патрик очень быстро почесал в затылке. – Но я, конечно, не влюбился и в конце концов понял это. Так что, пожалуйста, не волнуйся, я никогда не любил тебя. – Он услышал себя и добавил: – Извини, это звучит…

– Все в порядке. – Я сказала, что мне вообще не следовало его спрашивать. – Можешь идти.

– А ты в порядке?

Я резко сказала «да».

– В полном, Патрик. Просто сегодня день мужчин, которые однажды любили меня, а потом перестали, или думали, что любят, а потом поняли, что просто голодны или типа того.

Я вернулась к дому и сказала Патрику, что мы увидимся как-нибудь потом.

* * *

Я лежала без сна до утра, мысли переключались между воспоминаниями о Джонатане за столом, о его ухмылке, когда он сказал, что я не должна быть матерью, и Патриком на дорожке, возвращающимся к двери. Джонатан был жестоким, но, по крайней мере, разбив мне сердце, он сделал это быстро и грязно. Объясняя, что он никогда не любил меня – разве что в момент юношеского замешательства, – Патрик был так озабочен тем, чтобы не причинить мне боль, что это было похоже на снятие повязки с раны, с самого уголка, слишком медленно, с чрезмерной осторожностью, так что еще до того, как влажная плоть обнажится хотя бы наполовину, хочется просто сорвать ее с себя.

Именно в те часы, когда я думала о них обоих, Джонатан и Патрик соединились в моем сознании. Они оба отвергли меня в один и тот же день, и именно поэтому, когда я думала о Джонатане и нашем неудавшемся браке, я думала также и о Патрике. Так я решила в последующие дни и какое-то время в это верила.

На следующее утро Николас зашел на кухню, когда мы с отцом сидели за столом и читали газеты. Он хотел узнать, есть ли в доме запасные коробки, потому что решил переехать к Оливеру. Он хотел быть ближе к городу. Хотел попробовать устроиться на приличную работу. Сказал, что брат приедет за ним сегодня же.

Мой отец встал и сказал, что посмотрит, что удастся откопать. Николас приготовил тост, поставил на стол и сел на стул напротив меня. Начал рассказывать о своих планах. Я положила локоть на стол и продолжила читать, положив руку на лоб, удерживая вес головы и одновременно прикрывая лицо.

Я не ответила ни на что из того, что он сказал. Я чувствовала себя школьницей, пытающейся скрыть, что она плачет за партой, потому что задание оказалось слишком сложным. Я старалась не плакать, потому что эта перспектива, перспектива того, что Николас съедет и внезапно я и мои родители останемся в доме одни, была слишком тяжела. Он продолжал, а я пыталась сосредоточиться исключительно на том факте, что с его отъездом Патрик перестанет приходить.

Через несколько минут он сдался, подтянул к себе газету моего отца и взялся перелистывать страницы, не останавливаясь, чтобы что-нибудь прочитать. Я неподвижно сидела перед своей, читая весь разворот, пока не осталось ничего, кроме «Придворного циркуляра». Накануне принцесса Анна открыла центр обслуживания клиентов в окружном совете Селби и после этого посетила прием. Мне стало ее жалко, и я почувствовала себя еще хуже, особенно после того, как Николас встал, поставил свою тарелку в раковину и сказал, что ему, вероятно, пора приниматься за работу.

В конце концов я вышла из дома и отправилась гулять. Когда я пыталась выбраться из Холланд-парка, зазвонил телефон. Это был Перегрин. Мое письмо с извинениями и его ответ до сих пор были нашим единственным взаимодействием. Я была недостаточно храброй, чтобы возобновить наши ланчи, несмотря на то что я скучала по нему больше, чем казалось разумным.

Он сказал, что сейчас едет в машине, которая движется куда-то на запад, и хочет узнать, где именно я нахожусь. Он только что выяснил – как он сказал, неважно от кого, – что мой брак не сложился, и, хотя ему не нужно спрашивать, кто виноват, его очень расстроило, что я не позвонила ему, когда это произошло.

Я сказала, что нахожусь в Холланд-парке, и Перегрин ответил, что это очень удобно. Он велит своему водителю повернуть.

– Если поспешишь, встретишь меня в «Оранжерее» через четверть часа.

Я сказала, что на мне джинсы. Он не одобрял джинсовую ткань в любом ее воплощении, при каких бы то ни было обстоятельствах, и я надеялась, что это поможет мне уклониться. Я хотела увидеться с ним, но не такой, какой была в тот момент.

Я услышала, как он дает какие-то инструкции своему водителю, а затем возвращается и говорит, что не будет придавать этому значения, поскольку умение одеваться всегда первым пропадает после того, как разбивается сердце.

* * *

Вместо приветствия Перегрин сказал:

– Никогда не понимал, почему люди думают о шампанском как о празднике, а не как о лечении. – По его мнению, официантка разливала его совершенно неправильно, и когда она подалась наполнить второй бокал, он поблагодарил ее и сказал, что мы справимся сами. Я села, и он вложил бокал мне в руку. – Очевидно же, человеку нужно разогнать кровь, только когда его жизнь совершенно пресная.

Он смотрел, как я потягиваю напиток, затем сказал, что, хотя ему больно это говорить, я выгляжу неизлечимо больной.

– Как бы то ни было, – он откинулся назад и сцепил пальцы, – что будем делать дальше? У тебя есть план?

Я начала рассказывать, что живу с родителями и работаю в супермаркете натуральных продуктов, но он покачал головой.

– Это просто то, чем ты занимаешься. Это не план, и я бы сказал, что ты вряд ли разработаешь его, томясь во тьме Кенсингтона.

Я прикоснулась к стенке своего бокала. По ножке побежала капля конденсата. Я не знала, что сказать.

Перегрин положил ладони на стол.

– Париж, Марта. Пожалуйста, поезжай в Париж.

– Зачем?

– Потому что, когда страдание неизбежно, единственное, что можно выбрать, – это фон для него. Выплакать глаза на берегу Сены – совсем не то же самое, что выплакать глаза, блуждая по Хаммерсмиту.

Я засмеялась, а Перегрин показался несчастным.

– Я сейчас не эпатирую, Марта. Короче говоря, красота – это причина жить.

Я сказала, что это прекрасная идея, но не думаю, что у меня хватит энергии или денег, чтобы поехать за границу.

Он возразил, что, во-первых, Париж – это не особо заграница.

– А во-вторых, у меня есть маленькое pied-à-terre[8]8
  Пристанище (фр.).


[Закрыть], купил его много лет назад для моих девочек. Воображал, как они, словно Зельда Фицджеральд, пробираются по Монпарнасу или, по крайней мере, как Джин Рис, проводят время в темных комнатах, но эти Прекрасные и Проклятые предпочли пригород Уокинга, а квартира простаивает, меблированная и пустая.

Он сказал, что хотя в квартире и не царила разруха, ее интерьер можно было описать как «закаляющий характер».

– Тем не менее она твоя, Марта, на столько, на сколько необходимо.

Я сказала, что это очень мило с его стороны и я обязательно подумаю об этом.

– Именно этого тебе не следует делать. – Перегрин посмотрел на часы. – Мне надо вернуться на завод, но чуть позже я передам тебе ключ с велокурьером.

Расставшись со мной на углу парка, Перегрин расцеловал меня в обе щеки и сказал:

– У немцев есть слово для разбитого сердца, Марта. Liebeskummer. Разве оно не ужасно?

* * *

Дома я погуглила свой банк и прошла процедуру «Забыли пароль?», чтобы выяснить, сколько у меня денег. Как только мы обручились, Джонатан начал делать еженедельные переводы на мой счет, которые я копила только потому, что каждая сумма была настолько неправдоподобной, что я не могла потратить ее до прихода следующей. Каким-то образом, находясь в командировке, он перевел их все обратно, и когда я вернулась на Голдхок-роуд, мои активы состояли из обручальных колец и гардероба, который я сдала в благотворительный магазин. В супермаркете натуральных продуктов мне платили почасовую ставку, эквивалентную небольшому смузи из ростков пшеницы без добавок. Но я ничего не покупала – лишь бутерброды с ветчиной и спортивные напитки для прогулок с Николасом все эти месяцы.

Ключ прибыл еще до вечера. Адрес был на карточке с монограммой и надписью: «Абсолютная Бесприданница, Вилиса, Гадом Добитая, Едва Живая, Заблагоухала… и т. д. и т. п. и позвони мне, когда доедешь». У меня было достаточно денег, поэтому я поехала.

Я прожила в Париже четыре года и все это время работала в магазине книг на английском языке недалеко от Нотр-Дама, продавая путеводители «Лонли планет» и Хемингуэя в мягкой обложке туристам, которые просто хотели сфотографироваться внутри магазина.

Моим начальником был американец, который жил на переоборудованном чердаке. Он пытался стать драматургом. В первый день он показал мне, где что находится, и его экскурсия завершилась у ближайших к двери полок. Он сказал: «А все уважаемые авторы у нас здесь». Я спросила, где находятся неуважаемые авторы, и он щелкнул языком по нёбу и сказал: «У нас тут есть один во плоти» – печальной датчанке, у которой тогда был последний день на работе. Я спала с ним три с половиной года и никогда его не любила.

До того, как он вывесил табличку, запрещающую le camera à l'intérieur, а затем le iPhone и тем более le bâton de selfie[9]9
  Селфи-палки (фр.).


[Закрыть], я была запечатлена как фон на тысяче фотографий, когда сидела за прилавком, читала новые книги или смотрела на кусочек реки, который был виден между зданиями, в случаях если единственными новинками оказывались детективы или магический реализм.

* * *

Перегрин был первым, кто посетил меня в Париже и, не считая Ингрид, кто навещал меня чаще всего: всегда только на один день, прибывая до полудня и уезжая поздно вечером. Мы встречались в каком-нибудь ресторане: Перегрин предпочитал какой-нибудь ресторан, который только что потерял звезду Мишлен, потому что считал это легкой формой благотворительности – поддержка обедом, а в Париже, по его словам, это была единственная гарантия внимательного обслуживания. В какое бы время года мы ни встречались, потом мы шли в Тюильри, а оттуда – вдоль реки до квартала Марэ, избегая Центра Помпиду, потому что архитектура этого музея его угнетала, и до музея Пикассо, оставаясь там до тех пор, пока Перегрин не говорил, что пришло время найти какое-нибудь местечко с дурной славой, чтобы выпить аперитив «Дюбонне» перед ужином.

Я измеряла свое время в Париже посещениями Перегрина. Вероятно, он знал это, потому что никогда не уезжал, не сказав мне, когда планирует вернуться. И он всегда приезжал в сентябре, как он говорил, в годовщину моего увольнения – из отношений с Джонатаном, а не из журнала.

Я была счастлива всякий раз, когда проводила с ним время, даже в эти годовщины, за исключением того года, когда мне исполнилось тридцать. Входя в передний дворик музея, Перегрин сказал, что весь день находил мое поведение несколько сложным. Поэтому, вместо того чтобы зайти внутрь, мы прошагаем весь путь обратно и он опишет свою жизнь как раз в моем возрасте: он добавил, что поскольку я посчитаю эту картину очень мрачной, то, возможно, перестану так расстраиваться и ходить ссутулившись.

Оказавшись снова на улице, Перегрин почистил рукава пальто, затем сказал «отлично, ну что ж», и мы двинулись в путь.

– Давай-ка подумаем. Жена как раз выдворила меня, узнав, что мои склонности направлены в другую сторону, – Диана поставила себе целью добиться того, чтобы я не получил наших денег и никогда больше не увидел детей, я переехал в Лондон, в ужаснейшую комнату в Сохо, пристрастился к различным веществам и, как следствие, вылетел из журнала, в котором в то время работал. Деньги у меня кончились через день, и пришлось вернуться в семейное гнездо в Глостершире, где мне были не рады ни как человеку, ни как представителю моей ориентации, и последовал нервный срыв. Ну как тебе?

Я сказала, что это и правда довольно мрачная картина, и мне жаль, что он через это прошел, и еще мне жаль, что я никогда не спрашивала его о той жизни, которую он прожил до нынешней.

Он сказал «да».

– Тем не менее у изгнания были свои плюсы. Пришлось взять себя в руки, ведь в городке Тьюксбери в 1970 году было попросту невозможно достать метаквалон.

– Как и соус песто, – отозвалась я и расправила плечи. Перегрин взял меня под руку, и мы двинулись дальше.

* * *

Обычно мы расставались у вокзала Гар-дю-Нор, но я не хотела, чтобы он уезжал, и спросила, можно ли пойти с ним и дождаться его поезда. Мы стояли у стойки кафе, и я сказала ему, что, хотя мне и стыдно, иногда я скучаю по Джонатану. Я этого больше никому не рассказывала.

Он ответил, что в этом нет ничего постыдного.

– Даже сейчас я вспоминаю годы, когда был женат на Диане, с огромной ностальгией. – Он пригубил кофе, поставил его на стол и добавил: – Конечно же, в исходном, греческом смысле этого слова, которое совершенно не связано с тем, как представители общественности используют его, чтобы описать свои чувства насчет школьных лет. – Перегрин посмотрел на часы и положил на прилавок деньги из нагрудного кармана.

– Ностос, Марта, – это возвращение домой. Альгос – боль. Ностальгия – это страдание, вызванное нашим неутолимым желанием вернуться. Независимо от того, существовал ли он когда-либо, этот дом, о котором мы всегда мечтали.

У выхода на платформу Перегрин расцеловал меня в обе щеки и сказал: «Ноябрь», и я поняла, что он приедет на мой день рождения.

* * *

Между тем я любила Париж: вид из окна pied-à-terre на цинковые крыши, терракотовые трубы и запутанные линии электропередачи. Любила жить одна после месяцев, проведенных на Голдхок-роуд. Я разговаривала со своим отцом по выходным, а с Ингрид – по утрам, когда шла в кафе на углу, чтобы позавтракать. Я начала писать новый роман.

И я ненавидела Париж: красный линолеум в pied-à-terre и объединенную ванную комнату в конце темного коридора. Мне было так одиноко без отца, без шума Николаса, Оливера и Патрика перед сном, без Ингрид. Я пробыла там совсем недолго, когда она позвонила мне и сказала, что Патрик начал встречаться с Джессамин, что ей показалось смешным, а мне нет, по причинам, которые я не могла объяснить. Но после этого мой роман сам по себе стал разворачиваться на Голдхок-роуд, а главный герой, которого я сделала мужчиной, чтобы он не стал мной, превращался в Патрика. А потом появилась девушка. Все, что с ней происходило, происходило неожиданно, и, что бы я ни делала, казалось, она постоянно находится на лестнице.

Когда я рассказала Перегрину, что пишу книгу, которая постоянно превращается в историю про любовь, которая происходит в уродливом доме, он сказал: «Первые романы – это автобиография и исполнение желаний. Очевидно, нужно отбросить все свои разочарования и неудовлетворенные желания, прежде чем сможешь написать что-нибудь полезное».

Я выбросила исписанные страницы, когда вернулась домой. Но я попробовала другие занятия: пыталась, согласно воле Перегрина, быть Зельдой Фицджеральд вместо его дочерей. Гуляла вдоль реки и тратила деньги, ходила на рынки и ела сыр руками из упаковки на ходу. Покрасила стены pied-à-terre и перестелила полы. Я ходила в кино одна и покупала билеты на генеральную репетицию балета. Я научилась курить и любить улиток и встречалась с любым мужчиной, который звал меня на свидание.

Но другую писательницу, которую он упомянул в тот день в оранжерее, пришлось поискать в Википедии – я тогда о ней не слышала, – я прочла ее книгу, действие происходит в Париже. Чаще всего я была ее главной героиней, женщиной, которая лежит в затемненной студии и думает о своем разводе на ста девяносто двух страницах. В «Википедии» сказано, что «критики сочли ее хорошо написанной, но в конечном итоге – слишком депрессивной».

И – и так – я выучила медицинский французский методом погружения. Я очень misérable. Un antidépresseur, пожалуйста. Рецепт у меня закончился, а сейчас выходные. Le docteur: «Как часто вы чувствуете себя triste, печальной без причины, sans a bonne raison? Toujours, parfois, редко, никогда?». Parfois, иногда. А потом – и toujours. Всегда.

* * *

Домой я ездила всего однажды, примерно за месяц до окончательного возвращения в Лондон. Стоял январь, когда я приехала обратно в Париж, было темно и сыро, магазин опустел, как случалось всегда между Рождеством и Днем святого Валентина. Американец уехал домой на каникулы, и я работала одна, часами сидела в кататоническом состоянии за прилавком с недочитанной книгой на коленях.

Американец вернулся, неожиданно обрученный с мужчиной, и уволил меня, потому что я не смогла заплатить за все книги, которые сделала непригодными для продажи, сломав им корешки и намочив страницы. Я не хотела больше находиться в Париже. А в Лондон я ездила на похороны Перегрина.

Он упал с центральной лестницы в музее Коллекции Уоллеса и умер, ударившись головой о мраморный столб внизу. Одна из его дочерей произнесла надгробную речь и очень серьезно сказала, что именно так он и хотел бы уйти. Я плакала, понимая, как сильно я его любила, что он был моим самым верным другом и что его дочь права. Если бы это случилось не с ним, Перегрин бы остро позавидовал любому, кто умер драматично, публично, в окружении позолоченной ме-бели.

В последний день моего пребывания в Париже я ела устриц во впавшем в немилость Мишлена ресторане, куда он водил меня в день моего тридцатилетия. Потом, гуляя от Тюильри до Музея Пикассо, я вспомнила, как мы попрощались на вокзале Гар-дю-Нор. Был вечер, небо стало фиолетовым. На Перегрине было длинное пальто и шелковый шарф, и после поцелуя в обе щеки он надел шляпу и повернулся к станции. Впечатление от того, как он идет к почерневшему фасаду, а толпа обычных людей расходится перед ним, было настолько величественным, что я позвала его по имени и он оглянулся. Сразу же пожалев об этом, я сказала: «Вы очень красивый». Перегрин коснулся полей своей шляпы, и последним, что он сказал мне, было: «Делаю все возможное».

В музее я долгое время сидела перед его любимой картиной: по его словам, она не типична и поэтому массы ее не понимали. Перед уходом я написала кое-что на обратной стороне своего билета, и, когда охранник смотрел в другую сторону, засунула билет за раму. Надеюсь, он все еще там. На нем были слова: «Абсолютно Бессмысленно Воображать Героя Достойнее Его, Жалевшего Загрустивших И Квелых Леди, и т. д. и т. п.».

Дочери продали pied-à-terre.

Ингрид встретила меня в аэропорту, сказала: «Здравствуй, грусть» – и долго обнимала меня. «Черт возьми, я целую вечность берегла эту фразу». Она отпустила меня. «Хэмиш в машине». По дороге домой она сказала, что они выбрали, сука, наконец-то дату и у меня есть два месяца, чтобы набрать вес, желательно килограммов шесть, но сойдет и три. «А еще тебе необязательно покупать мне соусник».

Согласно последующему посещению сайта для расчета дня зачатия, Ингрид впервые забеременела в апреле, между своей свадьбой и свадебным фуршетом в Белгравии. Сразу же после этого Уинсом отремонтировала все ванные комнаты в доме, хотя застукала Ингрид и Хэмиша только в одной из них.

Перед этим, в момент ожидания у входа в церковь, сестра повернулась ко мне и сказала:

– Пройдусь как принцесса Диана.

– Серьезно?

– Я уже далеко зашла, Марта.

* * *

Ингрид сказала мне, что он придет, и хотя вся церковь обернулась, когда мы вошли, хотя мы с сестрой двигались по проходу под наблюдением двухсот человек, хотя я обнаружила его только в самом конце нашего пути, я думала о себе с точки зрения Патрика: смотрит ли он на меня в этот момент, и если да, то как он меня воспринимает. Моя осанка и выражение лица, направление моего взгляда – все это было для Патрика.

Потому что со временем я все меньше и меньше думала о Джонатане, осознав спустя два года в Париже, что вспоминаю о нем, только тогда, когда меня побуждали к этому какие-то внешние стимулы. А теперь меня не трогало, даже когда мимо проходил мужчина в облаке одеколона «Аква ди Парма».

Но вот о Патрике я меньше думать не стала. Я была права в том, что сначала эти мысли были связаны с Джонатаном и появлялись исключительно для того, чтобы воспроизвести, сравнить и сопоставить их способы меня отвергнуть. Потом он стал встречаться с Джессамин и вторгся в мой роман, и все изменилось. Само по себе, не связанное с преступлением Джонатана, преступление Патрика больше не казалось преступлением, и когда я воспроизвела его, я осознала его доброту. И я была так одинока, что мне было приятно вспоминать Патрика хорошим, воображать его неизменность, воображать, что он рядом, когда я шла по безлюдной улице или часами сидела в магазине без посетителей. Уверенность и компания, избавление от скуки всякий раз, когда я хотела оказаться дома; я думала о нем все больше и больше и уже не могла верить в то, что эти мысли все еще связаны с Джонатаном, и по прошествии тех двух лет поняла, что они полностью его вытеснили.

Он стоял в центре ряда для членов семьи, около Джессамин, и мне удалось его увидеть, когда какая-то пара разделилась, чтобы поговорить с людьми по обе стороны от них. На нем был темный костюм. Это единственное, что заметно отличалось от образов Патрика, которые я держала в памяти: там он всегда был в джинсах и рубашке, плохо выглаженной и частично расстегнутой. Его лицо осталось таким же, волосы все еще были черными и все еще нуждались в стрижке. В этом он не изменился. Но у него был другой вид, заметный даже на расстоянии.

Когда начался первый гимн, он передал расписание службы Оливеру, который стоял по другую сторону от Джессамин. Передача требовала, чтобы Патрик протянул руку ей за спину, и, отступив, он положил ладонь ей на пояс. Он что-то сказал, она склонила голову, чтобы расслышать, и, похоже, нашла это очень забавным. Затем он сунул ту же руку в нагрудный карман и вытащил очки, распрямив дужки каким-то бессознательным щелкающим движением, прежде чем небрежно вернуться к своему расписанию. Патрик ничего не делал случайно. Ни одно его действие никогда не казалось врожденным. Насколько я знала, физическая близость к женщине заставляла его так нервничать, что он мог показаться нездоровым. Когда гимн подошел к концу, меня отпустили от алтаря и нужно было пройти мимо него туда, где я должна была встать. Он узнал меня и улыбнулся, одновременно поправляя манжеты. Не уверена, улыбнулась я в ответ или нет, продолжая идти к своему месту, пытаясь придумать описание того, как он выглядел, и когда оно пришло мне в голову, мне стало стыдно, словно я произнесла это вслух на всю церковь. Патрик выглядел дико мужественно.