Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Прифронтовой госпиталь в районе Мората-де-Тахунья, Испания
Апрель 1937 года

На обратном пути в Мадрид мы проезжали мимо старого обветшалого здания, где находился госпиталь, оснащенный американским медицинским оборудованием. Как раз там лежал брат одного из солдат, которого я обещала навестить. Но Эрнест упорно не хотел сворачивать туда.

– Ну пожалуйста, прояви понимание, – уговаривала я его. – Вспомни, как ты сам был ранен, сколько времени пролежал в госпитале за тысячи километров от родного дома. Только представь, что бы ты тогда почувствовал, если бы тебя навестил сам Эрнест Хемингуэй, один из лучших писателей современности.

– Вот как ты запела, – хмыкнул он. – А вчера, помнится, кто-то вроде бы называл меня Клопом?

– Ну да, так оно и есть, ты самый гигантский из всех гигантских водяных клопов, – подтвердила я. – Огромное, гадкое, страшное жукообразное существо, которое отгрызает пальчики на ногах у ничего не подозревающих детей.

– К чему такие жуткие подробности? По-моему, просто Клоп будет вполне достаточно.

– Хорошо, милый, как скажешь.

– Ладно, уговорила, – рассмеялся Эрнест. – Ты ведь всегда добиваешься своего, да? Так и быть, заедем в этот вшивый госпиталь на пять минут, чтобы ты могла выполнить обещание.

«Спасибо, мой любимый Клоп», – мысленно поблагодарила я его, но тут же одернула себя: еще чего не хватало.

Слух о том, что в госпиталь приехал сам Хемингуэй, распространялся с невероятной скоростью, как хлынувшая из раны кровь. Кто-то из персонала сразу сообщил Эрнесту, что с ним очень хочет поговорить молодой солдат по имени Рэйвен. Эрнест не возражал, и нас проводили в палату, где лежал этот раненый. Над бугром, покрытым колючим шерстяным одеялом, виднелось лицо, все в страшных струпьях, а глаза несчастного были забинтованы. Парень получил ожоги от бутылки с зажигательной смесью. Едва шевеля обгоревшими губами, Рэйвен слабым голосом сказал, что боль терпимая и жалеет он только о том, что не может увидеть, как сражаются его товарищи. Я слушала этого слепого парня из Питтсбурга, который мечтал стать писателем и которого больше никогда не захочет поцеловать ни одна девушка, и, чтобы не расплакаться, призывала на помощь все свое мужество, что на передовой внушил мне Эрнест.

Мы не могли смотреть на раненого. Хемингуэй, глядя в сторону, рассказывал ему о том, что мы видели на фронте. Он описывал это в деталях так, чтобы Рэйвен мог живо все представить. Посмеялся над тем, как суетились вокруг меня солдаты, и только потом понял, что парень не может меня увидеть и оценить, как я выгляжу.

– Когда в следующий раз будем проезжать мимо, привезу тебе радиоприемник, и ты сможешь послушать, чем там заняты твои приятели, – пообещал Эрнест.

– Может, Джон Дос Пассос тоже приедет, – ответил Рэйвен. – Он обещал меня навестить.

Хемингуэй поджал губы.

– Я прихвачу его с собой, – сказал он так, будто его нисколько не задело то, что этот парень восхищается его коллегой-писателем, может быть, даже больше, чем им самим.

– Правда привезете?

– Правда.

– А скоро это будет, мистер Хемингуэй?

– Просто Эрнест. Или Эрни, как тебе больше нравится.

– Я могу обращаться к вам по имени?

– Можешь называть его просто Клоп, – вставила я. – Его так все близкие друзья зовут.

– Клоп? – изумился Рэйвен.

– Как только Дос Пассос объявится в Мадриде, я сразу его к тебе привезу. И радиоприемник тоже, – заявил Эрнест.

– Может, лучше Синклера Льюиса? – спросил Рэйвен, уловив в голосе собеседника нотки неприязни по отношению к Пассосу, хотя Эрнест ни за что бы в этом не признался. – Говорят, он якобы собирается в Испанию.

– Без проблем. Синклера Льюиса тоже привезу. И заставлю его прихватить свой диплом нобелевского лауреата, чтобы он…

Эрнест чуть не сказал «чтобы он тебе его показал», но вовремя осекся и посмотрел на Рэйвена… Впервые после того, как мы вошли в палату и поняли, что парень не увидит, как старательно посетители отводят глаза.

В тот вечер, пока Эрнест и его партнеры по покеру сидели за круглым столом и, сдавая карты из потрепанной, привезенной еще из Флориды колоды, проигрывали друг другу деньги – я точно не знала, но подозревала, что они, как всегда, заняты именно этим, – я заправила чистый лист бумаги в пишущую машинку, которую одолжила у Джинни. Хемингуэй верил в меня, считал, что у меня получится стоящий материал, так что пора уже дерзать. Но как описать войну? Ты можешь рассказать, как случилось то или другое, но это не будет историей парня из Питтсбурга, у которого сгорели губы. Или историей хирурга из госпиталя, который в мирной жизни был дантистом. Или историей тех ребят, которые чистили картошку в фермерском доме, а потом вдруг в одно мгновение оказались похоронены под его развалинами. Я смотрела на чистый лист и пыталась точно вспомнить звук летящего в нашу сторону снаряда. Не то, как бы описал его Эрнест, а то, как это услышала я сама. Грохот после попадания в дом. Кашель и свист. Детали. Ощущения. Прохладная гладкая трубка телефонного аппарата в бункере на холме. Чувство вины, которое я спиной ощущала, пока лежала на койке, в то время как солдаты спали на холодной земле. Все, чего не знал Рэйвен, но мог бы узнать.

Я положила пальцы на черные клавиши и приготовилась писать, не останавливаясь до тех пор, пока мое израненное сердце не вернется на место и можно будет притвориться, будто бы все в порядке, хотя любой дурак без труда увидит, что осколки его застряли в моих спутанных волосах. Я не могла писать о том, что происходило на передовой. Я была недостаточно хороша для этого. Но я могла написать о женщинах, которые, несмотря ни на что, ходят в Мадриде по магазинам. Могла описать незатейливую пьесу, которую пару дней назад сыграла для раненых в госпитале труппа из нескольких солдат. Хотя это была в высшей степени любительская постановка, зрители приняли ее на ура. После того как опустили занавес, на сцену вышел солдат, исполнявший главную роль, и извинился за то, что постоянно забывал слова, а все хлопали ему как сумасшедшие. Публика благожелательно встречала актера, который учил текст в окопах под Гарабитасом, когда между атаками наступало затишье.

Я могла написать статью, выверить ее до последнего слова и дать прочитать Эрнесту или же, наоборот, ничего ему не показывать. А потом отослать свой материал в «Кольерс». Правда, там его вряд ли бы напечатали, но недаром ведь у меня имелось письмо, подтверждающее, что я являюсь их специальным корреспондентом, да и в любом случае из всех периодических изданий у меня был только их адрес.

И я принялась писать свою историю. Это было непередаваемое чувство. Предложения выстраивались одно за другим и цепочкой уходили туда, где – хотя предстояло еще немало потрудиться – могли превратиться в достойную прочтения историю. Писательство всегда было единственным занятием, которое дарило мне уверенность в себе. Не в процессе творчества, а когда работа уже была закончена. Главное, говорила я себе, вложить в статью всю свою душу и постараться сделать ее такой, чтобы отец, будь он жив, мог бы мной гордиться.

Отель «Флорида». Мадрид, Испания
Апрель 1937 года

Было еще не поздно (крайний срок для передачи материала – девять вечера), но я, устав после пережитого на фронте и после работы над статьей, крепко спала в своей относительно безопасной комнате, и тут в номер ввалился Эрнест.

– Студж, почитай-ка это! – потребовал он и, пока я, отчаянно моргая, пыталась проснуться, буквально сунул мне под нос страницы с машинописным текстом.

– Скруби, да что за пожар? Давай попозже, ладно? Я хочу отдохнуть.

– Потом отдохнешь! Ты должна немедленно посмотреть! Зря, что ли, я все это время писал как проклятый!

Писал как проклятый? Ну-ка, ну-ка, и впрямь интересно.

Я села, привычно отметив про себя, что начался очередной артобстрел. К счастью, снаряды падали далеко от отеля. Взяла у Эрнеста распечатку и хотела было сказать, чтобы он не стоял над душой, пока я читаю, но тут же сообразила, что это абсолютно бесполезно.

Так или иначе, я с первой же строчки поняла, что материал, который Хемингуэй мне принес, буквально написан кровью сердца.

Это была длинная статья, слишком длинная, чтобы успеть ее сократить и отослать по телеграфу до девяти вечера.

– Раздобудь мне виски, хорошо, Клоп? – попросила я.

Когда он вернулся, я плакала. Все мои эмоции, которые я тщательно сдерживала в госпитале, боясь разрыдаться перед Рэйвеном, сейчас вышли наружу. Эрнест максимально честно передал наш разговор, описал беззащитность Рэйвена, а также, возможно даже еще более искренне, собственную уязвимость. Он написал правду о том, какое невероятное облегчение каждый из нас чувствует, когда видит таких, как Рэйвен. Этот парень принял на себя то, что прошло мимо нас.

Эрнест передал мне стакан и спросил, дочитала я или нет. Я потрясла головой и отпила большой глоток виски. А потом стала читать дальше, а он в это время мерил шагами мою маленькую комнату. Слова Хемингуэя раздирали душу, он писал о том, что на предыдущей войне этот парень получил бы крест Виктории, но здесь не было ни орденов, ни медалей, ни даже нашивок за ранение. Все, чем награждала солдат война в Испании, – это шрамы, слепота, ампутированные конечности и сожженные губы. Да и то этих наград могли удостоиться только выжившие.

Я добралась до конца. Последнее предложение, где говорилось о том, как сильно изменилась война и что именно здесь ты можешь узнать, насколько сильна твоя вера, я прочитала вслух.

– Что, не понравилась концовка? – насторожился Эрнест. – Я подумал…

– Понравилось каждое слово, – заверила я его.

Хемингуэй плюхнулся на край кровати и обнял меня, как малыш, довольный, что мама похвалила его нарисованный мелками автопортрет.

– Пошлю этим сукиным детям по почте.

– Правильно, так и надо.

– А неплохой получился материал, да, Студж?

– Просто прекрасный.

Эрнест отечески поцеловал меня в лоб, как прежде часто делал, но в этот раз я почувствовала, что он хотел поцеловать меня по-другому. Его глаза в полумраке номера сияли, как две огромные луны. Ночь выдалась холодной, а снаряды разрывались совсем близко. Прежде чем я успела понять, хочу ли его поцеловать, он сам поцеловал меня в губы. Я подумала, что не должна поощрять его. Нельзя было забывать о Полин. Может, она и не возражала против того, что я привязалась к Эрнесту, как дочка к отцу, но такое ей бы точно не понравилось. Однако в тот момент было не до Полин, у меня перед глазами еще стояла та страшная картина: молоденький изувеченный паренек в госпитале. И потом, все уже случилось. Эрнест меня поцеловал, мне это понравилось, и я хотела поцеловать его в ответ, хотела прикоснуться к нему, ощутить рядом тепло живого тела.

«Вот так, – подумала я, – ну просто воплощение конченой эгоистки». И немного отстранилась.

– Неужели тебе никогда не бывает страшно, Клоп? – спросила я, хотя уже знала ответ из его статьи.

Хемингуэй ведь предельно искренне написал о том, какое облегчение мы испытали оттого, что не оказались на месте Рэйвена.

Эрнест нежно взял меня за подбородок своей огромной чумазой ручищей.

– Все просто: накапливай свой страх, Дочурка, а потом изливай его на бумагу.

Тут у меня окончательно перегорели все предохранители, и мы снова поцеловались. Первый поцелуй может застать врасплох, может быть ошибкой. Но второй означает, что ты дала свое согласие.

– Дочурка, наш страх – это то, о чем мы должны писать.

– То, о чем мы должны писать, – повторила я и сама удивилась, что до сих пор не понимала этой важнейшей истины.

Как этот простак и грубиян умудрялся одновременно быть настолько мудрым и добрым? В нем было столько жизненной энергии, он так хотел сделать этот мир хоть немного лучше и вел себя так благородно – писал репортажи из района боевых действий, постоянно рискуя жизнью, хотя уже был Эрнестом Хемингуэем, Писателем с большой буквы.

– Знаешь, Муки, я думаю, что в этом и кроется ответ на вопрос, почему я поехал в Испанию. – Эрнест взял меня за подбородок и повернул к себе, чтобы посмотреть в глаза. – Я приехал, чтобы проверить, хватит ли у меня духу снова оказаться на войне.

Муки. Эрнест сказал это запросто, как будто мы уже были любовниками. Мне бы тогда насторожиться, ведь этот мужчина был из тех, кто способен не просто залезть к тебе в душу, но и легко вывернуть тебя наизнанку и оставить твои потроха гнить на тротуаре. Я понимала, что все может закончиться очень плохо, тем более что у меня уже имелся печальный опыт отношений с Бертраном. Обладай я хоть капелькой здравого смысла, то немедленно спрятала бы свое мыло в рюкзак и… Нет, я бы, разумеется, не уехала из Испании, просто нашла бы свое местечко на войне, но как можно дальше от Эрнеста Хемингуэя.

Но было поздно, я уже влюбилась. Не в Клопа – я тогда и мысли не допускала, что смогу терпеть его бренчание на гитаре, не слишком музыкальное пение, пьянство и вечную потребность быть героем, – а в Хемингуэя как явление. Возможно, немалую роль тут сыграла его вера в мой талант, которая согревала мое сердце. Так или иначе, я окончательно поняла, что люблю Эрнеста, именно в тот день, когда прочитала его статью о Рэйвене.

Часть вторая

Отель «Флорида». Мадрид, Испания
Апрель 1937 года

Еще не рассвело, а Эрнест с Джинни и еще несколькими товарищами уже собрались у него в номере. И когда они обсуждали план съемок в Фуэнтидуэнье, в отель попал первый снаряд. Я проснулась в кровати Хемингуэя. В воздухе пахло кордитом и гранитной крошкой. Где-то пронзительно визжали от страха женщины, мужские голоса звучали ниже, но страха в них было не меньше. Эрнест рывком поставил меня на ноги.

Мы выскочили из номера и увидели сцену, достойную пера Данте. Часть кирпичной кладки обрушилась и разбила застекленную крышу. В холле все было усыпано стеклянными осколками: перила лестницы, пол, кресла. Горячий воздух и пыль столбом. Крики постояльцев. Даже персонал запаниковал, когда снаружи послышались новые разрывы снарядов.

Журналисты столпились в атриуме. Большинство еще в пижамах, многие в компании женщин, которые уходят из отеля, немного поправив свое финансовое положение. Босой Джон Дос Пассос выглядывал из своего номера, а Джозефина Хербст выскочила из своего в прилипшей к телу ночной сорочке, как раз когда Эрнест стряхивал пыль с моих спутанных после сна волос.

– Как ты, Джози? – бодро спросил Хемингуэй.

Она открыла рот, но не смогла вымолвить ни звука, а потом нырнула обратно в комнату и закрыла дверь, как будто надеялась, что, открыв ее повторно, увидит совершенно другую картину.

– Чертов водосборник принял на себя снаряд! Это очень мило по отношению к тем из нас, кто соскучился по горячей воде, – сказал Делмер, разглядывая мою ночную сорочку, а мимо нас проходили к лестнице и спускались в холл одуревшие постояльцы.

Внезапно я услышала над ухом мужской голос:

– Voudriez-vous un pamplemousse, Mademoiselle?[10]10
  Не желаете ли грейпфрут, мадемуазель? (фр.)


[Закрыть]

Забавный молодой человек в синем атласном халате протягивал мне грейпфрут с таким видом, словно не сомневался: я специально покинула номер на рассвете для того, чтобы разделить с ним угощение.

Антуан де Сент-Экзюпери, а это был именно он, вежливо поклонился мне, а потом повернулся к Джинни.

– Voudriez-vous un pamplemousse, Mademoiselle? – повторил он. – Это мой первый артобстрел, боевое крещение, – признался Антуан, словно это событие следует отмечать поеданием грейпфрута, все равно как Новый год – бокалом шампанского.

Оказалось, он купил в Валенсии целых два чемодана этих цитрусовых.

Еще один журналист держал в руке кофейник. Кофейник был пустой, но кто-то из персонала отеля налил в него кофе. Портье разогревал на электроплитке черствый хлеб. Горничные начали сметать с пола осколки стекла.

Снова появилась Джози и уселась в свое любимое плетеное кресло. На этот раз она была одета, но не причесана, чего обычно никогда себе не позволяла.

Эрнест налил полный бокал бренди и вложил его ей в руки. И, видимо решив, что этого вполне достаточно, чтобы успокоиться, завел с ней беседу. Он просил старинную приятельницу объяснить Дос Пассосу, что хватит уже ему вынюхивать, куда исчез Хосе Роблес.

– Ты должна поговорить с Джоном, – настаивал Эрнест. – Если этот кретин не перестанет расспрашивать всех подряд о мотивах правительства, то вскоре сам окажется в тюрьме и будет ждать приговора, как Роблес. Если, конечно, Хосе на самом деле не сбежал с какой-нибудь дамочкой.

Джози сделала большой глоток бренди и сказала:

– Он умер.

– Кто? – не понял Эрнест.

– Роблес.

– Хосе Роблес умер?

Если это было правдой, то, значит, его казнило Республиканское правительство. И тогда получалось, что республиканцы, ради которых Хемингуэй рисковал жизнью, убили его друга и соратника, причем сделали это тайком, без открытого суда.

– Да, Хосе Роблес мертв, – подтвердила Джозефина.

Хемингуэй не мог в это поверить.

– Не мели ерунду, Джози! Откуда ты знаешь?

– Его расстреляли, – чуть ли не шепотом ответила она. – Казнили, обвинив в шпионаже в пользу фашистов.

– Но Роблес такой же фашистский шпион, как и мы с тобой!

Джози допила бренди, встала, одернула платье и ушла, так что Эрнесту пришлось самому ломать голову над вопросами: зачем правительству убивать Роблеса? Кто и почему поделился этой секретной информацией с Джозефиной Хербс?

В холле появился Дос Пассос. Он обулся, но все еще был в клетчатом халате. Эрнест не мог придумать, как сообщить Джону новость о том, что его лучший друг Хосе Роблес расстрелян по указу такого хорошего испанского правительства, а потому предпочел ретироваться.

Дос Пассос вопросительно приподнял одну бровь, предоставив мне шанс опровергнуть тот факт, что я провела ночь в номере Хемингуэя, или придумать достойную отговорку. Я отвела взгляд, чтобы Джон не увидел в моих глазах боль, которую я испытала, узнав о смерти Хосе Роблеса, но тут же снова посмотрела на него, чтобы он не подумал, будто мне стыдно. Мои отношения с Эрнестом совершенно его не касались.

– Я слышал, в «Кольерс» опубликовали твой материал, – сказал Дос Пассос. – От души поздравляю.

Накануне в «Кольерс» и впрямь приняли мою статью о бомбежках Мадрида, о спектакле в госпитале и об актере, который извинялся перед публикой за то, что забывал слова. И в редакции хотели, чтобы я на этом не останавливалась. Правда, Клоп считал, что мне следует настоять на повышении оплаты, но я приняла их условия, а первый гонорар потратила на лучшее шампанское, которое в ту пору только можно было найти в Мадриде.

Если бы я была женщиной рассудительной, к чему всегда тщетно стремилась, то вовремя остановилась бы и пошла спать одна. Но вместо этого я под завязку накачалась шампанским и, когда Эрнест сказал, что успех делает меня еще прекраснее, почувствовала себя на седьмом небе и разрешила ему поцеловать меня, как в тот вечер, когда читала его статью о Рэйвене. Хемингуэй крепко обнял меня, и я не возражала, а потом он взял меня на руки, и я позволила ему отнести меня в постель.

Я никогда не отличалась благоразумием.

– Редакции не понравился мой заголовок «Фугасы для всех», и они решили, что «Под вой снарядов» подходит больше, – пожаловалась я Дос Пассосу.

Я могла бы добавить, что, за исключением названия, в «Кольерс» ничего не изменили и напечатали мою статью в том виде, в каком я прислала ее, но мне не хотелось хвастаться.

– Ты вышла на новый уровень, Марти, – сказал Дос. – Береги себя. Ты же понимаешь, насколько все это может быть серьезно.

Я догадалась, что именно он имеет в виду, но ответила неопределенно:

– На войне вообще все не так просто и гладко, как в мирное время.

Я тогда не слишком хорошо знала Дос Пассоса, чтобы предсказать, как этот человек поведет себя в данной ситуации. Он вполне мог рассказать Полин, что видел, как я в ночной сорочке выходила из номера ее мужа. Или же, наоборот, рассудить, что я из тех, кто вечно прячется в раздевалке, а потому не представляю угрозы для брака Хемингуэя, да и вообще Полин, подобно маркизе де Жувенель, может удержать супруга, просто не давая согласия на развод.

Мадрид, Испания
Май 1937 года

За несколько дней до моего отъезда из Мадрида меня пригласил на ужин Рандольфо Паччарди. Есть жирную баранину, пить красное вино из оловянных кружек и флиртовать с мужчиной, который по собственному опыту знает, каково сражаться на передовой, – все это воодушевляло. А мне очень надо было взбодриться, чтобы противостоять подступающей темноте, которая грозила лишить меня остроты ощущений. Так всегда бывало, когда я чувствовала, что скоро все закончится. Я не могла дождаться, когда уеду из Испании, и в то же время отчаянно хотела остаться. И чем ближе был день отъезда, тем невыносимее становилось это состояние.

Когда Рандольфо после ужина предложил прогуляться вдоль линии его фронта, я засомневалась. Не то чтобы подобные прогулки были мне в новинку, но в этот раз мне почему-то показалось, что все будет намного опаснее. Конечно, я вела себя неразумно: то ли трусила в последние дни на войне, то ли нервничала в присутствии мужчины, который действительно мне нравился, а может, и то и другое. Но Рандольфо был настойчив, и, не желая понапрасну пререкаться, я просто залезла в его машину, где за рулем сидел водитель, а рядом на пассажирском сиденье – ординарец.

Паччарди прихватил с собой бутылку красного вина, для согреву, и налил мне полную оловянную кружку. Я еще не успела допить вино, когда автомобиль остановился.

Рандольфо снова наполнил наши кружки и выпрыгнул из машины, а его водитель уже открыл передо мной дверь.

– Не хочешь, пока еще не уехала от нас, посмотреть, как тут все выглядит ночью?

Я, вообще-то, прежде бывала на линии фронта ночью, и Рандольфо прекрасно об этом знал. Месяц назад он лично выдал пропуска мне и Эрнесту и прикомандировал к нам своего солдата с машиной, чтобы тот отвез нас на передовую. Возвращаясь из той поездки, мы познакомились с Рэйвеном, о котором Хемингуэй написал в своем очерке так искренне, что я просто не могла в него не влюбиться. Но на фронте постоянно случается что-то новое, так почему бы и не взглянуть напоследок?

Мы с Рандольфо попивали в темноте вино из оловянных кружек и говорили о войне. Вернее, говорил по большей части мой спутник, а я слушала. Это нас обоих вполне устраивало, ведь, по мнению любого мужчины, умная женщина должна внимать ему, открыв рот, кивать и лишь изредка задавать вопросы. А я была умной женщиной, которая пишет о войне и не упустит возможности раздобыть хотя бы немного информации из первых рук. Да, не сегодня-завтра я собиралась уехать из Испании, но уже планировала свое возвращение.

А потом мы заблудились. Вернее, мне так показалось. Сама мысль о том, что высокопоставленный военный, который на мотоцикле объездил всю прифронтовую зону Мадрида, мог тут потеряться, казалась невероятной, однако, похоже, именно это с нами и случилось. Или Паччарди специально завлек меня сюда? Мне хотелось напрямую спросить его об этом, но я промолчала. Ну не могла я вот так в лоб обвинить его в глупых заигрываниях, как не могла осуждать Эрнеста за фокусы, которые он выкидывал, чтобы выглядеть умным, смелым или неотразимым. Но, признаюсь, оказаться посреди ночи в непосредственной близости от месторасположения противника – это будоражит. Тем более если ты в компании с мужчиной, который не просто пишет репортажи, а действительно сражается за Испанию.

Рандольфо попытался меня поцеловать. Я могла бы рассказать ему о нас с Эрнестом, о том, что мы вместе едем в Париж, где Эрнест будет представлять свои книги, но дело в том, что эти двое были очень похожи. Паччарди и Хемингуэя обоих привлекали женщины, которые им не принадлежали.

Поэтому я просто сказала:

– Рандольфо.

И рассмеялась, как будто понимаю, что он это не всерьез. Держать дистанцию с мужчиной, который тебя хочет, а ты стремишься остаться с ним в дружеских отношениях, – это надо уметь.

После того как мы наконец нашли дорогу обратно, я немного расслабилась, ведь в машине были водитель и ординарец.

Паччарди взял меня за руку и не отпускал. Я попыталась рассмеяться, но во второй раз это уже не сработало.

– Рандольфо, – прошептала я, – я просто не имею права закрутить роман с парнем, которого могут убить до моего возвращения в Испанию.

– Обещаю, что меня не пристрелят в ближайшее время, – заверил он.

– И как, интересно, ты этого добьешься? Заключишь сделку с фашистами? Нет уж, спасибо.

– Тогда не уезжай. Останься со мной. Оставайся и получи удовольствие. – Рандольфо притянул мою руку к ширинке.

Я в ужасе вырвала руку, это было омерзительно.

Паччарди придвинулся ближе и прошептал:

– Какая смелая! Не боится попасть под обстрел, а секса испугалась!

Он рассмеялся так радостно, что мне с трудом удалось промолчать, чтобы водитель с ординарцем могли вообразить все, что им вздумается относительно того, что происходит на заднем сиденье. Я не забыла, как смеялись солдаты, которых я угощала сигаретами в мой первый день в Мадриде, когда Эрнест взял меня с собой в Каса-де-Кампо. То, что делает девушка, и то, как это видят со стороны, не всегда одно и то же. Девушка, которая возмущается, когда к ней пристает настоящий мужчина, привлекает внимание и вызывает определенные сомнения.

Вернувшись в отель, я бегом поднялась по лестнице в номер к Эрнесту. Я не собиралась рассказывать ему о приставаниях Паччарди: во-первых, я искренне восхищалась тем, как Рандольфо отдается делу борьбы с фашизмом; а во-вторых, Хемингуэй мог выйти из себя, узнав, что другой мужчина пытался меня совратить. Мне просто хотелось побыть с ним, узнать, как прошла радиопередача с его участием.

Оказалось, Эрнест сам еще только вернулся в отель и понятия не имел, что я куда-то уходила.

Он дал мне почитать статью, над которой в тот момент работал, и налил нам виски, прикурил сигарету для меня, потом для себя.

– Муки, теперь, когда о нас знает половина Испании, я должен на тебе жениться.

Я видела, что он не шутит и говорит это из лучших побуждений. У меня даже сердце екнуло, и я могла бы ответить согласием, хотя он его не спрашивал, а моя связь с ним длилась совсем недолго и была абсолютно иной, чем роман с Жувенелем. И еще я почувствовала, что Эрнест относится к этому не так, как Бертран, а как мужчина, дающий обещание, которое навряд ли когда-нибудь сможет исполнить.

Я пригубила виски, чтобы согреться. Для Эрнеста я была всего лишь одной из длинной череды любовниц, которым он наливал виски, прикуривал сигареты и брал в свою постель, чтобы, проснувшись, вернуться к Полин, в их общую спальню, в особняк в Ки-Уэсте. В особняк, то ли нуждавшийся, то ли нет в обустройстве нового патио, или в бассейне с морской водой, или в постройке каменной стены, которая не могла послужить заслоном от аппетитов Эрнеста.

– Знаешь, Скруби, мне кажется, такому важному парню, как ты, нужны две жены, – пошутила я.

Он укоризненно посмотрел на меня:

– Мы с Полин давно уже не любим друг друга. Ты же была в Ки-Уэсте, Марти, и сама все видела.

Я закрыла глаза и вспомнила, как это было. Наши задушевные беседы в саду. Но и разговоры за семейным столом, их тоже забыть невозможно. Лицо Патрика, когда он смотрит на отца с таким искренним желанием ему угодить. И маленький Грегори, которому трудно представить, что папа не всегда любил маму, хотя Хэдли и Бамби – прямое тому доказательство.

– Полин будет держать меня в клетке до самой смерти, – вздохнул Эрнест. – А за решетками из коктейлей, званых ужинов, денег и комфорта таланту не выжить.

Это так, но ведь были еще и дети, его сыновья.

И вообще, у меня уже имелся подобный опыт: я приняла предложение Бертрана, а когда супруга отказалась дать ему развод, я все равно приобрела статус мадам де Жувенель. Бертран искренне хотел на мне жениться – я до сих пор в это верю, – но тот роман преподнес мне урок, и я хорошо его усвоила: в поведении мужчины, когда он дает обещание, которое не может исполнить, нет ничего необычного, а вот женщина, которая его принимает, ведет себя как конченая эгоистка.

Я затолкала свое липкое от эгоизма сердце поглубже под ребра и сказала:

– Однако наверняка множество современных писателей согласились бы поменяться с тобой местами: кто откажется иметь богатую жену и получать гонорары по пятьсот долларов за репортаж по телеграфу!

И, не дав Эрнесту времени отреагировать на подобное замечание, я переключилась на его статью, которая лежала перед нами. Это был материал о бомбежках Мадрида, о политической ситуации, что-то вроде информационного бюллетеня. Здесь ничего не трогало за душу, как в том очерке о Рэйвене. Единственным способом отвлечь Хемингуэя от предложения руки и сердца, которое он не мог сделать, даже если бы сама я и хотела его принять, было подвергнуть критике его работу.

– Вот эта фраза, – я прочитала вслух самую удачную во всей статье, – по-моему, она звучит как-то неискренне. Ты не находишь?

Моя уловка сработала.

– Черт побери, Марти! – взорвался Эрнест. – Да ты сама не понимаешь, о чем говоришь!

Хемингуэй наливал себе виски стакан за стаканом и не переставал меня чихвостить. Да как я посмела задать ему такой вопрос? С чего мне только в голову пришло, что я могу судить его тексты? Как вообще мой взгляд на происходящее в Испании может не совпадать с его взглядом? Однако на самом деле Эрнест распалился не из-за моей критики, а потому, что я взяла и лишила его иллюзии относительно того, что он способен ради любви к женщине забыть обо всем на свете. Он бушевал, поскольку я отмахнулась от его дурацкого предложения. И ему надо было излить свою злость так, чтобы при этом не пострадала его гордость. Моя критика была для него как спарринг-партнер, я сама выставила ее на ринг, чтобы он не оставил от нее мокрого места.