Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Париж, Франция
Май 1937 года

– Я никогда еще не выступал на публике, – признался Эрнест. – Что посоветуешь выбрать для чтения?

Дело было в парижском отеле; мы предусмотрительно сняли разные номера, но дни и ночи все равно проводили вместе.

– Да все, что захочешь, глупый Клоп, – уверенно сказала я. – Забыл, что ты Эрнест Хемингуэй?

Это было так трогательно. Эрнест действительно нервничал, его пугала перспектива, что в аудитории найдется человек, которого не зацепят его слова. Хотя, естественно, он никогда бы в этом не признался. И в то же время он не мог отказать Сильвии Бич[11]11
  Сильвия Бич (1887–1962) – американская писательница, издатель, владелица книжного магазина, одна из крупнейших фигур литературного Парижа в период между двумя мировыми войнами.


[Закрыть]. Когда в молодости Хемингуэй жил в Париже, Сильвия за небольшую плату давала желающим почитать книги из своего магазина англоязычной литературы, который назывался «Шекспир и компания». Но Эрнест не мог себе позволить даже незначительные траты, поскольку тогда его еще нигде не печатали, и Сильвия разрешала ему бесплатно брать любые издания. Благодаря этому Хемингуэй мог заниматься самообразованием, что тогда было для него крайне важно. Сильвия Бич вообще всячески поддерживала литераторов: на последнем этаже в «Шекспире и компании» стояла кровать, на которой всегда можно было переночевать, если не было денег на съемное жилье, и еще пианино, вокруг которого собирались писатели: выпивали, курили и беседовали.

Итак, в назначенный вечер мы с Эрнестом вошли в просторный книжный магазин на улице Одеон. Снаружи лил дождь, а внутри было тепло и уютно. Сильвия организовала для Хемингуэя совместные чтения с каким-то поэтом, наверное, чтобы он мог немного расслабиться. Народу было столько, что яблоку негде упасть, все стулья заняты, а те, кому не хватило мест, стояли.

Эрнест обнял Сильвию, как всегда обнимал старых друзей или подруг, но ожидающая публика все равно начала многозначительно переговариваться. Усевшись за приготовленный для него стол, Хемингуэй положил перед собой первые страницы рукописи романа о кубинском контрабандисте. Сильвия сказала несколько добрых слов о писателе, который, как она выразилась, не нуждался в представлении. Эрнест посмотрел сквозь очки в стальной оправе на полный зал народу. Мне было интересно: заметил ли он, как Джеймс Джойс, автор «Улисса», занял место в последнем ряду, которое специально для него приберегла Сильвия Бич?

– Никогда прежде не участвовал в подобных мероприятиях, так что даже не знаю, получится ли у меня, – признался Эрнест.

Аудитория ответила доброжелательным смехом. Вряд ли люди ему поверили, ведь перед ними сидел сам Эрнест Хемингуэй. Но очки у него запотели от волнения.

Вступительный абзац Эрнест читал так медленно и монотонно, что я и то занервничала. Сцена в кафе. Бандиты уламывают главного героя перевезти контрабанду. И тут Хемингуэй вдруг перестает читать и долго протирает очки.

В тишине начали покашливать. Но это могло быть и от сырого весеннего воздуха.

Эрнест нацепил очки на нос и продолжил читать.

Дочитав первую страницу, снова сделал паузу, чтобы протереть очки. У меня сердце разрывалось от сострадания, но в этот раз никто даже не кашлянул.

Хемингуэй водрузил очки обратно и оглядел публику:

– А ведь я вас предупреждал.

Послышались смешки. И все-таки он удерживал внимание аудитории. Возможно, присутствующие оценили, что сидящий перед ними великий художник ставит себя в зависимость от мнения публики, а возможно, просто как завороженные ждали его неминуемого провала. Или же их увлекла сама история. Наверное, всего понемногу. Мы ведь болеем за тех, кто открыто сражается со своими демонами, которые зачастую похожи на наших собственных.

Эрнест отложил первый лист и взял следующий. Теперь голос его зазвучал увереннее, он даже время от времени поглядывал на слушателей.

И только преодолев половину второй страницы (главный персонаж объяснял контрабандистам, что не может пойти на такой риск, потому что, если лишится лодки, останется без средств к существованию), Эрнест начал читать в полную силу. Бандиты убеждали героя, что с незаконной прибыли можно будет приобрести новую лодку. На что он резонно возражал, что, сидя в тюрьме, вряд ли вообще сможет хоть что-то купить.

Этот пассаж встретили одобрительными смешками. Автор посмотрел на аудиторию и улыбнулся.

Когда дело дошло до перестрелки в середине первой главы, Эрнест уже читал как бог, а слушатели впитывали каждое его слово. Так он без пауз добрался до конца четвертой главы. Когда Эрнест закончил (под аплодисменты), Джойс кивком выразил свое уважение, встал и ушел.

На следующий день Эрнест отплыл домой к Полине и мальчикам. Он также собирался порыбачить и дописать роман, который обещал Максу закончить несколько месяцев назад. Я отправилась на «Лафайете» в Нью-Йорк и прибыла 23 мая. На причале меня встречали репортеры, желающие узнать о том, что я видела в Испании, а именно о том, что республиканцы выиграют просто потому, что у них неограниченный запас смелости. В Нью-Йорке я встретилась с Уильямом Морроу. Издатели хотели, чтобы я написала книгу об испанцах в том же духе, что и «Бедствие, которое я видела». Я также намеревалась убедить миссис Рузвельт, чтобы та помогла перевезти пятьсот баскских детей в Соединенные Штаты. Эти дети остались сиротами в результате развязанной фашистами войны. И я написала ей о фильме Эрнеста «Испанская земля».

В июне Эрнест прилетел в Нью-Йорк на Конгресс американских писателей, на котором мы оба должны были говорить о том, что семимильными шагами идем к войне. Он подобрал меня по дороге в Карнеги-холл. После отдыха на Бимини он выглядел менее здоровым, чем во время пребывания в Испании. Я полагала, что это был страх публичных выступлений или результат выпивки в самолете, когда он пытался заглушить этот страх. В Карнеги-холле было гораздо больше мест, чем в маленьком парижском книжном магазине Сильвии Бич. В него втиснулись три тысячи пятьсот писателей, а за дверями толпилась еще тысяча. Эрнест, чьи очки снова запотели, начал медленно, его голос становился все более высоким, почти дрожащим, когда он призывал всех писать искренне, писать так, чтобы читатели видели себя в рассказах, писать только о том, во что верим, что нас по-настоящему волнует. Это было что-то! Хемингуэй ужасно нервничал и говорил так, как мог бы говорить проповедник. Раздались оглушительные аплодисменты, все вскочили, несмотря на жару, топали ногами, свистели и аплодировали, как будто Эрнест был Бэйб Рут, который вернулся, чтобы играть за янки.

Эрнест улетел к семье на Бимини, а я осталась в Нью-Йорке, чтобы помочь монтировать «Испанскую землю» в лабораториях «Коламбия бродкастинг», которые располагались в Студебекер-билдинг, между Бродвеем и Седьмой авеню, к северу от Таймс-сквер. Мне доверили чрезвычайно ответственную работу: когда по ходу дела требовался звук свистящего снаряда, я воспроизводила его с помощью шланга и проколотого футбольного мяча. А еще я стучала ногтями по экрану, чтобы передать стрельбу из винтовок – получалось не совсем как у Эрнеста с его «ракронг-каронг-каронг», но очень даже похоже, – и совсем уж быстро тарабанила, когда надо было изобразить пулеметную очередь.

Но бо́льшую часть времени я посвящала заботам о том, как привлечь к нашему фильму внимание. Начать решила ни много ни мало с миссис Рузвельт, с которой состояла в переписке. Первая леди сообщила, что моя речь на Конгрессе писателей США произвела неизгладимое впечатление на нашего общего друга. А когда я падала духом, она всячески поддерживала меня и советовала не забывать простую истину: пути Господни неисповедимы и мы никогда не знаем наперед, где семена нашего энтузиазма найдут благодатную почву. В ответ я с восторгом пересказывала супруге президента отрывки из фильма «Испанская земля», где отчаянная борьба республиканцев с фашистами была показана через жизнь маленькой деревушки у дороги на Мадрид. Это действительно было снято мастерски: все эти параллели и контрасты. Крестьяне пашут поле, чтобы не умереть с голоду, и тут же – улицы Мадрида, вспаханные фашистскими бомбами. Вода поливает поля, кровь заливает улицы.

Эрнест вернулся только после того, как из Испании пришли печальные новости о двух его друзьях-писателях: пока Хэм загорал на Багамах, попивая дорогой виски жены, Густав Реглер был серьезно ранен, а Мате Залка убит. Тут уж Эрнест просто как с цепи сорвался, теперь его ничего не устраивало. Фильм должен быть идеальным, сам он должен собрать деньги на поддержку республиканцев не только в Америке, но и по всей Европе. Причем все это должно было произойти быстро и именно так, как решил Хемингуэй, а на нас ему было плевать. Когда Йорис Ивенс пытался настоять на том, чтобы Эрнест упростил сценарий и сфокусировал внимание зрителя на том, что аристократы используют землю для отдыха, в то время как она могла бы прокормить голодающих крестьян, Хэм мигом поставил его на место:

– Нечего мне указывать! Я здесь писатель. Я рассказываю историю. Если думаешь, что можешь делать это лучше меня, катись к черту!

И от того, что закадровый текст будет читать Орсон Уэллс, Эрнест тоже был не в восторге.

– Что может знать о войне какой-то женоподобный сопляк, подвизающийся в театре второсортный актеришка?

Естественно, Орсон Уэллс был не каким-то второсортным актеришкой, а очень даже известным артистом. И вовсе даже не сопляком, хотя ему тогда только-только исполнилось двадцать два года. Да и женоподобным его тоже никак нельзя было назвать. Орсон был примерно метр восемьдесят ростом, весил килограммов девяносто, не меньше, и при этом был очень привлекательным, совсем как молодой Хемингуэй на фотографии, висевшей у меня над кроватью в общежитии колледжа Брин-Мар. Орсон выступал против инициированного правительством массового увольнения артистов оперетты и зарабатывал две тысячи долларов в неделю, участвуя в театральных и радиопостановках. В общем, этот парень был умным, чертовски красивым и добился впечатляющего успеха, будучи в два раза моложе Эрнеста.

В просмотровом зале было темно, то есть света хватало только на то, чтобы сверяться со сценарием.

Мы еще не приступили к озвучке фильма, когда Уэллс вдруг сказал:

– А голос за кадром тут вообще нужен? Может, будет лучше просто показать людям хронику?

– Какой-то чертов театральный гомик пытается учить меня, как рассказывать о войне! – возмущенно пробормотал сидевший рядом со мной Эрнест.

Он встал, и его силуэт наложился на экран.

Пленка крутилась, солдаты беззвучно погибали на фоне темной фигуры Хемингуэя.

– Клоп, не дури, – попросила я.

Эрнест, тяжело ступая, направился к Уэллсу.

Тот поднялся, и его силуэт тоже наложился на экран. Орсон отступил на шаг, мерцающие фигуры солдат бежали по его тени.

Эрнест встал с ним лицом к лицу и грозно спросил:

– Что какой-то сопляк вроде тебя может знать о войне? А?

«Сопляк» всплеснул руками. Этот жест смотрелся особенно драматично в исполнении его тени на экране.

– О, мистер Хемингуэй, вы такой большой и сильный, и у вас такая волосатая грудь!

Тут даже я рассмеялась. Просто не смогла сдержаться. Это смахивало на театр теней и от этого выглядело вдвойне забавно.

Эрнест схватил стул – боже правый, только этого еще не хватало! – и запустил им в оппонента.

Это было уже не так смешно, но мы рассмеялись, просто нервным смехом. Хемингуэй, слава богу, промахнулся.

Орсон в ответ тоже швырнул стул и, к счастью, не попал. Думаете, они на этом и остановились? Как бы не так!

Эти два упертых выпендрежника отчаянно кидались друг на друга. Их тени падали на экран, куда проецировалась лента, в которой сражались и гибли убежденные антифашисты и настоящие патриоты Испании.

Наконец кто-то догадался включить в зале свет: кадры из фильма и тени на экране сразу поблекли.

– Уэллс, ты редкостный говнюк, – сказал Эрнест и рассмеялся.

Орсон Уэллс тоже рассмеялся. Кто-то принес бутылку виски и стаканы. Мы все выпили. Эрнест сперва провозгласил тост за Испанию, потом за Густава Реглера, за Мате Залку, а под конец даже поднял бокал за Орсона Уэллса. Хемингуэй не умел прощать себя, но всегда снисходительно относился к собутыльникам. Эрнест простил бы любого, кто готов был сражаться за правое дело, чтил память погибших писателей и не уступал ему в смелости.

Белый дом, Вашингтон
Июль 1937 года

Пока Эрнест был на Бимини, Элеонора Рузвельт пригласила меня с нашим фильмом в Белый дом. После закрытого показа для президента планировался небольшой VIP-ужин. Она писала, что ее супруг будет рад, если мистер Хемингуэй и мистер Ивенс составят мне компанию. Первая леди и предположить не могла, что дата, на которую она запланировала мероприятие, – восьмое июля – для Эрнеста особенная: ведь именно в этот день он был тяжело ранен на Первой мировой войне.

Хемингуэй прилетел в Нью-Йорк, дабы лично убедиться, что с фильмом все в порядке, и только после этого мы втроем с Йорисом Ивенсом – я стала называть нас «фронтовые товарищи», – прихватив коробки с пленкой, отправились в аэропорт Ньюарк. Мы прошли регистрацию, и я потащила своих друзей в буфет, где заказала каждому по огромному сэндвичу с индейкой.

– Даже если наступит конец света, Марти все равно не лишится аппетита, – заметил Эрнест. – Ты, часом, не забыла, что нам предстоит званый ужин?

Прожевав очередной кусок сэндвича, я ответила ему, чтобы он особо на это не рассчитывал, поскольку кормят в Белом доме просто отвратительно, давно уже пора перестрелять на кухне весь персонал. Эрнест с Йорисом скептически посмотрели на меня, и я сказала, что в крайнем случае могу и сама съесть все три сэндвича.

– Водянистый, смахивающий на помои суп – это лучшее, что там могут подать, – пояснила я. – Я, когда оттуда уехала, думала, что больше никогда в жизни к супу не притронусь.

– Откуда ты уехала, Студж? Из Белого дома? – изумился Эрнест.

Да, представьте, я гостила у Рузвельтов в Белом доме, и тогда это не казалось мне чем-то экстраординарным. В молодости, когда ты еще ничего не знаешь о жизни, такое случается словно бы между прочим.

Дело было так. Вернувшись из Европы в конце тридцать четвертого, я устроилась на работу обозревателем к Гарри Ллойду Гопкинсу в Федеральную чрезвычайную организацию помощи, которая в условиях кризиса обеспечивала общественными работами миллионы американцев. Платили семьдесят пять долларов в неделю плюс пять долларов суточных на еду и отели, чтобы я могла разъезжать по стране и собирать информацию. Я была настолько возмущена отношением к безработным, что спустя пару месяцев вернулась в Вашингтон, чтобы уволиться и начать писать обличительные материалы для СМИ. Гопкинс отказался принять у меня заявление, пока я не поговорю с миссис Рузвельт, которая, как выяснилось, читала мои отчеты. Оказывается, супруга президента была знакома с Мэти как активной участницей суфражистского движения. Элеонора Рузвельт и сама принадлежала к феминисткам первой волны. И я подозревала, что ее внимание просто-напросто привлекла напечатанная на отчетах фамилия Геллхорн. Впрочем, уже тогда ходили легенды о том, что первая леди поддерживает женщин-журналисток.

Миссис Рузвельт организовала для меня встречу с президентом за жидким супом и сухой, как мел, телятиной.

Она усадила нас рядом за обеденным столом, а сама села напротив и на повышенных тонах потребовала: «Франклин, поговори с этой девочкой. Она утверждает, что у всех безработных пеллагра и сифилис».

– На этом, естественно, наш разговор и закончился, – сказала я Эрнесту с Йорисом и в очередной раз впилась зубами в сэндвич. – Миссис Рузвельт убедила меня в том, что я принесу больше пользы безработным, если останусь у Гопкинса. Я послушалась ее и трудилась там, пока меня не уволили – почему, расскажу как-нибудь в другой раз. Но именно тогда первая леди, обеспокоенная тем, что я лишилась средств к существованию, и пригласила меня погостить у них.

Ну а я не растерялась и не стала отказываться из ложной скромности, поскольку решила, что это будет здорово, и жила у Рузвельтов несколько месяцев, пока один друг не нашел мне местечко поспокойнее, где я могла работать над книгой.

– Клоп, когда Рузвельт выскажет свое мнение о нашем фильме, будь добр, выслушай его вежливо, хорошо? – увещевала я Хемингуэя. – Хотя бы из приличия. Для нас главное, чтобы об этом закрытом просмотре написали в газетах. Если Рузвельт начнет вносить свои предложения, не вздумай возражать ему. Просто помалкивай, а про себя думай, что он не режиссер, а всего лишь президент Соединенных Штатов. – (Эрнест взял с тарелки сэндвич и тяжело вздохнул.) – Кстати, если попытаешься ретироваться в гостиную до начала обсуждения, я легко могу изобразить тебя: я прихватила с собой накладные усы и темные очки, ну а сигару уж как-нибудь раскурю, не велика премудрость.

Шутки шутками, но мы и впрямь возлагали огромные надежды на встречу с президентом США. Своим фильмом мы хотели донести до всего мира, что Испания – последний рубеж, на котором еще можно остановить фашизм, иначе Гитлер захватит всю Европу.

Миссис Рузвельт при встрече обняла меня и поцеловала. Когда я представила своих фронтовых товарищей, президент коротко хмыкнул, услышав подобное определение.

К нервозности Эрнеста добавилось радостное возбуждение: еще бы, он ведь никогда раньше не бывал в Белом доме.

Мы передали футляр с пленкой киномеханику, после чего вместе с еще дюжиной гостей устроились поудобнее, насколько это было возможно на стульях с прямыми спинками, в темном кинозале.

Как только включили свет, первая леди прошептала мне, что никогда не верила в пропаганду Госдепартамента, которая подавала законно избранное правительство Испании как коммунистов.

Когда все встали, чтобы перейти из кинозала в гостиную, Рузвельт извинился и сказал, что должен на несколько минут нас покинуть. Японские войска проводили маневры в окрестностях Пекина. Там произошел инцидент с их солдатом, что, как это часто бывает в таких случаях, привело к военному конфликту, и теперь японцы захватили мост, который китайцы вовсе не собирались им отдавать.

Президент присоединился к нам, когда все уже расселись за единственным длинным столом. Эрнест и Йорис сидели вместе с Рузвельтом с одного торца, мы с Элеонорой – с другого, а все остальные – между нами. После первой ложки супа я одними губами сказала Хемингуэю: «Помои», – и у него получилось нервно улыбнуться.

– Вопрос в том, – произнес президент, – поможет ли ваш фильм понять зрителю суть конфликта в Испании.

Я переключилась на суп и с восхищением разглядывала заказанный миссис Рузвельт новый фарфоровый сервиз: белые каемки, сорок восемь позолоченных звезд на синей ленте, а на самом верху – золотой орел с трехцветным нагрудным щитом и оливковой ветвью. К мнению президента стоило прислушаться. Очень часто, когда для тебя самого все очевидно, трудно представить, что кто-то может не понять это очевидное. Например, вообразить, что зритель, сбитый с толку тем, что Католическая церковь поддерживает генерала Франко, не понимает, что он на стороне зла. Или что кто-то может симпатизировать импозантным богатым фашистам, которые внешне, безусловно, выглядят гораздо привлекательнее, чем чумазые, но благородные крестьяне-республиканцы.

Эрнест принялся читать Рузвельту лекцию, а мы самоотверженно пошли в атаку на очередное блюдо – жесткую, как резина, голубятину с увядшим зеленым салатом.

– Пора покончить с ахинеей, которую распространяют преследователи красных, – говорил Хемингуэй. – Испания давно могла раздавить фашистов. Но республиканцы вынуждены драться голыми руками. И все из-за этого… – Эрнест с трудом проглотил свое излюбленное определение «дерьмовый», – из-за нашего нейтралитета. Мы не вмешиваемся, Англия не вмешивается, Франция не вмешивается. Чертов Гитлер на словах тоже соблюдает нейтралитет, а сам посылает самолеты и танки своим приятелям-фашистам.

Президент заверил Хемингуэя в том, что сочувствует республиканцам, и добавил:

– Но я не имею полномочий единолично снять эмбарго на поставку оружия. Лига Наций настаивает на том, чтобы мы сохраняли нейтралитет. Я не могу это игнорировать.

Официанты подали торт, который якобы прислал какой-то почитатель Рузвельта. Этот торт, если не считать сервиза, стал моей единственной отрадой за все время приема. Ни меню обеда, ни разговоры за столом, прямо скажем, не воодушевляли. Однако вполне можно было и потерпеть: парочка статей в солидных газетах могла привлечь внимание к нашему фильму, заставить зрителей задуматься о том, что в сражающейся с фашизмом Испании на кон поставлена демократия.

Полин решила лететь с мужем в Голливуд, она хотела присутствовать на устроенном для представителей светского общества показе «Испанской земли» и насладиться аплодисментами. Все прошло гладко, за исключением того, что один известный драматург высказал мнение, что закадровый текст в исполнении Орсона Уэллса с его аристократическим произношением плохо ложится на жестокие кадры военной хроники. Этого замечания оказалось достаточно, чтобы Эрнест нагрянул в звукозаписывающую студию «Парамаунт» и сам наговорил дикторский текст.

Я вернулась из Вашингтона в Нью-Йорк и продолжила работу над книгой об Испании, которую мне заказало издательство Уильяма Морроу. Текст получался откровенно хреновым, ну просто одно предложение хуже другого. Хемингуэй залез ко мне в голову, и теперь все слова, которые выдавал мой мозг, были из его лексикона, а это еще хуже, чем пользоваться своим, пусть и убогим словарным запасом. Загвоздка была в том, что я все еще слишком мало знала о той войне. Чтобы написать книгу, надо было вернуться в Испанию, но прежде я хотела повидаться с Мэти.

На вокзале я купила билет и свежий выпуск «Кольерс», чтобы скоротать время в пути. И, открыв журнал, сразу наткнулась на свою статью с большой фотографией.