Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Сан-Валли, Айдахо
Сентябрь 1939 года

Один машинописный экземпляр «Поля брани» я лично вручила Мэти, а второй отправила по почте своей бывшей учительнице, взяв с обеих слово, что они никому ни странички не покажут, после чего села на самолет и полетела в Биллингс, штат Монтана. Эрнест встретил меня в заваленном ружьями, удочками и спальными мешками кабриолете, и мы проехали восемьсот километров по грунтовым дорогам до национального монумента Лунные Кратеры в штате Айдахо. По заповеднику ехали в кромешной темноте, любой здравомыслящий человек на нашем месте повернул бы обратно. Новый горнолыжный курорт Сан-Валли, недавно открывшийся недалеко от шахтерского городка Кетчума, о котором прежде почти никто даже и не слышал, предлагал отдыхающим блюда высокой кухни и танцы под джазовый оркестр, а также охоту и рыбалку, теннис и конные прогулки летом, лыжи – зимой, а также два великолепных круглых бассейна под открытым небом, от которых в прохладную погоду поднимался пар. Меня особенно порадовало то, что, хотя курорт был фешенебельный, там не бродили толпы народа.

Мы сняли в отеле «Сан-Валли лодж» двухкомнатный угловой номер с камином и с видом на горы и зажили по распорядку Эрнеста. Утром писали, а потом охотились на уток и фазанов или ловили рыбу в извилистых речушках. Прихватив бутылку вина и бутерброды, поднимались на лошадях в горы. Несколько раз ужинали с Фредом Шпигелем; в 1918 году он служил вместе с Эрнестом в Италии, а теперь у него в Чикаго был свой бизнес – торговля по каталогам, – и, несмотря на непростые времена, дела шли отлично. У Фреда была замечательная супруга, да и Тилли Арнольд, жена курортного фотографа, тоже оказалась очень приятным в общении человеком. Я была рада завести подруг. К счастью, в Сан-Валли не обращали внимания на социальный статус, который непременно разлучил бы нас в Чикаго или в Сент-Луисе.

Когда мой редактор из «Кольерс» поинтересовался по телефону, не соглашусь ли я поехать в Финляндию, я колебалась. Да, я хотела написать материал о том, как маленькая Финляндия противостоит СССР. Мне хотелось понять, как хорошие русские, которых я знала по Испании, могли встать на сторону зла. И от денег тоже было глупо отказываться, особенно после того, как Эрнесту пришлось призвать в союзники родню Полин, чтобы они уговорили ее проявить благоразумие, обсуждая финансовую сторону развода. Эрнест был щедр с Хэдли – он отдал ей права на «Фиесту» – и неизменно поддерживал Бамби материально. Но у Хэдли ничего не было, а Полин, если бы вела себя разумно, и Тутанхамона могла бы выставить голодранцем. Так что командировка в Финляндию пришлась бы очень даже кстати. Однако я все равно колебалась: было тяжело оставить Эрнеста, который, оказавшись в одиночестве, всегда ужасно себя вел.

Мы лежали в постели и смотрели на залитые лунным светом горы. Я невольно вспомнила, как шла пешком через границу Испании.

– Клоп, русские и финны стоят нос к носу на границе. – Я очень надеялась склонить Хемингуэя тоже поехать в Финляндию в качестве корреспондента от Североамериканского газетного альянса.

Эрнест накрутил на палец прядь моих волос, которые были еще влажными после вечернего плавания в бассейне.

– Тебя ведь не особенно волнует, кто с кем воюет, главное, чтобы было о ком написать, да, Муки?

– То же самое можно сказать и о тебе.

– Но я предпочитаю, чтобы мои герои бились на боксерском ринге.

– Нет, Клоп, ты такой же, как и я. Поэтому подумай хорошенько, стоит ли упускать такую возможность. Мы можем вместе поехать в Финляндию.

– Я должен закончить роман.

Луна закатилась за горы. Спокойной ночи, луна.

– Ты действительно так этого хочешь, Муки? – спросил Эрнест. – Если да, то поезжай, а я пока останусь и присоединюсь к тебе, если смогу, а коли не смогу – встретимся дома.

– Дома где? В «Финке Вихии»?

– Ну да, в «Финке Вихии». «Кольерс» отложит яичко в твое гнездышко, и ты сможешь спокойно писать рассказы. И забросить журналистику.

– Но мне нравится журналистика.

– Тебе вовсе не обязательно покидать меня, Муки. Но если ты все-таки решишь отправиться в Финляндию, я буду ждать тебя дома, как верная женушка.

Я смотрела на усыпанное звездами небо над горами и не могла понять, говорит Эрнест всерьез или же он просто старается быть благоразумным ради того, чтобы сохранить наши отношения.

– Ох, Клоп, как же я не хочу покидать этот рай!

– Да, чертовски красивое место! Мы могли бы сыграть здесь свадьбу.

– Ты сперва разведись с Полин.

– Весной, Муки, все закончится весной, и мы закатим шикарную свадьбу. А когда в «Кольерс» надумают отправить тебя в очередную командировку, у тебя, как у замужней женщины, будет отличное оправдание, чтобы отказаться.

– Я попрошу послать нас вдвоем, скажу, что мы с мужем работаем вместе.

Эрнест благодушно рассмеялся:

– Не сомневаюсь, именно так ты им и ответишь.

Но к тому моменту, когда мои проездные документы были готовы, его тон изменился.

– Разве может старому индейцу понравиться, что его скво уезжает, когда суровая зима на подходе? – пошутил Эрнест, и, хотя он при этом улыбался, в глазах его была собачья тоска.

Тилли Арнольд считала, что командировка в Финляндию – большая глупость с моей стороны.

– Марти, это очень рискованно. А вдруг, пока ты ездишь, Эрнест закрутит с кем-нибудь роман?

– Нет худа без добра – ответила я. – В этом случае я узнаю, что он ненадежный тип, еще до того, как станет слишком поздно.

Честно говоря, мне очень хотелось рассказать ей о проблемах с деньгами, но я промолчала, понимая, что Эрнесту это бы не понравилось.

– Я не могу упустить такую возможность, Тилли. Я ведь журналистка до мозга костей и просто должна поехать. А что касается Эрнеста, то я полагаюсь на тебя: ты же присмотришь за ним, пока меня не будет?

Об этом же я попросила и вторую свою подругу. Правда, упомянула об этом между делом, вроде как в шутку, однако ясно дала им обеим понять, что очень рассчитываю на то, что они не дадут Хемингуэю скучать, а значит, и заглядываться на других женщин.

И когда мы прощались, перед тем как Эрнест отвез меня в аэропорт, я в последний раз подняла эту тему:

– Вы уж приглядывайте за этим неотесанным мужланом ради меня, ладно? Напоминайте ему, что надо хотя бы иногда принимать ванну и бриться.

– Не волнуйся, Муки, – сказал Эрнест. – Езжай себе спокойно, освещай войну, а я буду пай-мальчиком.

И я думаю, что он действительно был хорошим мальчиком, хотя и переименовал наш номер в «Логово Хемингштейна» и начал предаваться картам и прочим порокам еще до того, как я отплыла из Хобокена на голландском корабле. Каждому, кто соглашался его слушать, Эрнест рассказывал, что он «мертвецки одинок», но при этом продолжал писать. Когда Хемингуэй работал, ничто не могло сбить его с пути истинного.

А я смешалась со встревоженными пассажирами, которые возвращались домой в Европу, – всего сорок пять человек на судне, рассчитанном на пятьсот. Мы питались вареным картоном и ночевали на койках для пигмеев. И превратились в лунатиков. А вы смогли бы уснуть на корабле, который как ни в чем не бывало плывет мимо трупов в спасательных жилетах? Мне тогда еще подумалось, что название у жилетов неподходящее, но я не рискнула произнести это вслух. Кто способен спать, если по трескучему судовому радио без конца передают сообщения о потопленных даже в нейтральных водах кораблях? О каком нейтралитете можно говорить, если на волнах в океане повсюду болтаются немецкие магнитные мины размером с мяч, а в тумане нет никакой возможности их разглядеть?

Но я все-таки добралась до Антверпена, откуда двадцать девятого ноября вылетела в Стокгольм, а уже оттуда – в Хельсинки, где поселилась в отеле с окнами, заклеенными черной светонепроницаемой бумагой. Телеграфировала Эрнесту и Мэти о том, что добралась благополучно. На следующее утро в девять пятнадцать, я еще даже позавтракать не успела, завыли сирены: к городу приближались русские самолеты.

Хельсинки, Финляндия
Ноябрь 1939 года

В то первое утро русские бомбили аэропорт Хельсинки, а над городом пока еще только сбрасывали листовки: «Вы знаете, что у нас есть хлеб. Зачем вам голодать?» Потом небо затянуло тучами, и финны занялись своими делами, как будто свинцовые тучи могли защитить их от русских самолетов, которые стояли на аэродроме всего в пятнадцати километрах от Хельсинки.

Когда самолеты вернулись, я сидела за поздним завтраком. Их не было видно, пока они не вынырнули из-за туч и не стали сбрасывать бомбы. Мне даже в Испании не приходилось переживать такую бомбежку. По улице перекатывались клубы дыма, я ничего подобного в жизни не видела.

Люди начали кричать:

– Газ!

А я, конечно же, оставила свой противогаз в Нью-Йорке.

«Вот и все, – подумала я и достала из кошелька сделанную на паспорт фотографию Эрнеста. – Прощай, Бонджи».

Пожалела, что у меня не было фотографии Мэти, и приготовилась к тому, что моя смерть будет похожа на конец наших отношений с Эрнестом. Именно так я рисовала это в своих фантазиях: разбросанные по тротуару внутренности.

Но, против ожидания, никто не зашелся в удушливом кашле. Вся бомбежка заняла одну минуту. Самолеты улетели. Никто не умер от ядовитого газа. Газа вообще не было, это была цементная пыль от взрывов бомб.

Я достала из сумки брусок мыла и смыла с себя грязь войны, потом высушила его и убрала обратно. Такой живой я еще никогда себя не чувствовала. Господи, я действительно любила освещать войну, но при условии, что она меня не убивала! Зато теперь я могла написать тысячу слов за пять минут, причем написать так, что читателя зацепило бы каждое мое слово.

Я шла по усыпанным осколками стекол улицам вместе с двумя итальянскими репортерами. Один из них внешне очень напоминал Рандольфо Паччарди, однако они оба были фашистами, которых презирал мой «старый приятель с заднего сиденья». В Финляндии было так мало журналистов, что выбирать оказалось просто не из кого. Мы вышли к горящему многоэтажному дому. Вокруг был ад кромешный, но финны вели себя просто образцово: они не кричали и не бегали туда-сюда, а молча тушили огонь и разбирали завалы.

Те немногие иностранцы, которые еще оставались в Финляндии, искали любые способы выбраться из страны. Самолеты не летали, а советские корабли блокировали путь по морю, но люди все равно бежали из Хельсинки в поисках более безопасного места. В два часа ночи ко мне в номер постучал мой новый друг, который писал для британских газет.

– Дорогая, говорят, утром ожидается газовая атака. Надо срочно делать ноги.

А я на восемь тридцать запланировала поездку в сельскую местность с моими итальянскими коллегами. Поэтому я ответила ему, что мне надо выспаться, чтобы завтра хорошо выглядеть, и проснулась только в восемь пятнадцать. Вот тогда пришлось собираться, как по тревоге. Отель я покинула последней, не считая доброго консьержа, который, естественно, оставался на посту до последнего гостя. Итальянцы заехали за мной, как и было условлено, и мы отправились на прогулку по заснеженной сельской местности. Тем утром, несмотря на всю суету и беготню, газовой атаки тоже не случилось.

Я писала Эрнесту, что люблю его, как Безумный Шляпник, что его новый роман – шедевр, что мы с ним одно целое, что его книга – это моя книга, а все остальное не важно, что он должен писать, а я буду здесь заниматься своим делом, что вернусь домой, как только смогу. Я надеялась, что к Рождеству он откроет дом на Кубе и это станет для меня лучшим подарком. Я буду нежиться на солнце и чувствовать себя самой счастливой на свете. Я обещала, что непременно приеду до конца года, а если вдруг обману его, то пусть он бросит меня ради той, кому можно верить.

Эрнест писал Максу Перкинсу, что я подставляюсь под пули в Финляндии, чтобы он только смог закончить свой роман. Жаловался Шпигелям, что так из-за меня волнуется, что не может ни есть, ни спать. Он уехал из Сан-Валли в Ки-Уэст, наплевав на то, что Полин предупредила: его там не ждут.

Вооружившись письмом президента Рузвельта, в котором говорилось, что я имею право на проход в любое интересующее меня место, я отправилась на фронт. Меня подвез водитель в военной форме. Мы ехали через бесконечный лес по обледеневшим дорогам и заминированным мостам, предрассветное темное небо то и дело подсвечивали всполохи от залпового огня. Это была первая масштабная ночная операция с начала войны, и я ехала с музыкальным сопровождением: финские летчики, совсем еще молоденькие ребята, вчерашние школьники, пели мне серенады. Это было нечто. Может, мне и было суждено попасть в зону бомбометания, но зато я могла добыть эксклюзив: война на севере, здесь погода может стать союзником или врагом. У трех миллионов финнов, защищающих свою родину, было мало шансов против ста восьмидесяти миллионов русских, целью которых были две жалкие стратегические позиции. Но финнам повезло – погода выступила на их стороне.

В Хельсинки я вернулась задолго до Рождества, набрав материала на три большие статьи. Теперь оставалось придумать, как добраться домой.

Приехав в Ки-Уэст, Эрнест обнаружил, что Полин отослала всю прислугу, а сама отправилась в Нью-Йорк. Сыновей она оставила на няню, которую оба мальчика дружно ненавидели, и велела дожидаться отца, который отвезет их на Рождество на Кубу. Правда, поделиться своими планами с Эрнестом она не удосужилась.

Хемингуэй пробыл в Ки-Уэсте достаточно долго, чтобы собрать все свои вещи, все, кроме французского гоночного велосипеда. На таких они с Полин путешествовали в свой медовый месяц по грунтовым дорогам природного парка Камарг в Провансе. Теперь оба велосипеда со спущенными шинами ржавели на каменном полу в подвале. Эрнест складировал свое имущество в погребе бара «Неряха Джо» и в сочельник вместе с Бамби, Мышонком и Гиги загрузился в «бьюик», а затем на пароме переправился на Кубу.

Я в одиночестве ужинала в ресторане Хельсинки, прислонив к бокалу с водой книжку в мягком переплете, и тут появился мой знакомый, американский военный атташе, и попросил разрешения присесть за мой столик.

– Вы в курсе, что все, кто способен здраво мыслить, уезжают? – спросил он.

– Но вы-то здесь и едите эту мерзкую рыбу. Это ведь рыба, да?

Я поковыряла вилкой в тарелке и с тоской вспомнила «Пилар» и то, как я плавала в своих дурацких очках, пока Эрнест рыбачил. Когда отправляешься освещать войну, то нет никаких гарантий, что ты вернешься домой, однако об этом лучше не думать, а то испугаешься и вообще никуда не поедешь. Поэтому приходится притворяться смелой даже перед самой собой. Ты заставляешь себя хладнокровно лечь спать, думая о том, что утром тебе надо хорошо выглядеть, а не о риске газовой атаки. Собственное мужество держит тебя на плаву. В нашем деле даже мужчинам-репортерам приходится тяжело. А уж женщина, которая выбрала для себя стезю военного корреспондента, должна отринуть все сомнения мира и не бояться зайти слишком далеко. Если такая женщина хочет, чтобы ее воспринимали всерьез, она просто не может позволить себе роскошь бояться.

– А что держит здесь вас? – спросила я.

– Меня? – переспросил атташе. – О, я вовсе не собираюсь тут оставаться. Я эвакуируюсь самолетом в Швецию.

– Значит, есть самолет до Швеции? Когда?

– Вылетаем сегодня вечером. Хотите с нами? Надо было сразу вам предложить, но я…

– Господи, конечно хочу! Сидите здесь и никуда не уходите.

Я бросила свой ужин и выбежала из ресторана, пока он не передумал. Вернулась через несколько минут, держа в руках пижаму и бутылку виски.

Атташе, увидев меня, рассмеялся:

– Вижу, вам уже приходилось эвакуироваться.

– О да, я в этом вопросе профессионал.

Рождество я встретила в Швеции. Писала сердцем и ждала корабль на Лиссабон, откуда планировала вылететь рейсом авиакомпании «Пан Американ» на Кубу. Это был мой шанс явиться домой целой и невредимой, раздуваясь от гордости, что смогла сдержать свое обещание вернуться до конца года. Но я все еще была в Швеции, когда пришли новости о немецком писателе Густаве Реглере, с которым мы подружились в Мадриде. И вот теперь этого прекрасного человека, убежденного антифашиста, который проливал кровь за правое дело в Испании, во Франции объявили вражеским пособником и интернировали в лагерь. Разумеется, я не могла смириться с подобной несправедливостью.

Поездка в Париж, скажу я вам, была далеко не похожа на пикник. Я чувствовала себя, как оставленная на столе салфетка, использованная и скомканная. Но припудренный снегом Париж вернул меня к жизни.

Я призывала всех, до кого только могла достучаться, выступить за освобождение Густава Реглера. Размахивала письмом Рузвельта, как будто это была французская Конституция, а я – законно избранный президент. Все эти чинуши выслушивали меня (благодаря письму) с кислыми лицами и вяло обещали рассмотреть этот вопрос. Как будто им для этого надо было просто нацепить очки на свои уродливые носы. Им было плевать на немецкого коммуниста, даже притом, что он был антифашистом и чуть не погиб, пытаясь спасти Испанию.

В итоге я отдала почти все свои наличные жене Реглера и пообещала, что в знак протеста сяду на ступенях Белого дома с плакатом и не сдвинусь с места, пока Рузвельт не заставит французов освободить ее мужа.

Дала телеграмму Эрнесту, что я уже на пути домой, но тут неожиданно возникли проблемы с португальской визой. Одна заминка за другой, совсем как в те времена, когда я в первый раз пыталась выехать из Парижа в Испанию. Но даже когда все наконец уладилось (после очередных размахиваний письмом Рузвельта), я не сумела купить билет на самолет. К тому времени, когда я оказалась в Лиссабоне, погода, которая была моей союзницей в Финляндии, превратилась во врага. Все рейсы отменили, даже огромные скоростные лайнеры авиакомпании «Пан Американ» не могли подняться в воздух. И я телеграфировала Эрнесту:

ТАК СТЫДНО, ЧТО РАЗОЧАРОВАЛА ТЕБЯ. НЕСЧАСТНА И УНИЧТОЖЕНА.

Это было второго января 1940 года. Началось новое десятилетие, и я встречала его в Лиссабоне, наедине со своим невыполненным обещанием.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Январь 1940 года

Наконец я вернулась на Кубу, к лазурному морю и ярко-синему небу с белыми перистыми облаками и к Эрнесту, которого застала в состоянии полного раздрая. Я слегка расстроилась из-за того, что он не встретил меня в аэропорту, хотя и сама сказала, чтобы он работал, а я как-нибудь доберусь. Я представляла, как войду в дом и увижу Хемингуэя в кресле возле столика с напитками. Он будет пить свой первый скотч и считать написанные слова. Все так и оказалось, вот только скотч явно не был первым. Эрнест оброс, то есть спутанные волосы там, где они еще были, стали длиннее и, как мне показалось, жиже, чем в день моего отъезда. Живот увеличился, и ремень пришлось приспустить. Я рассчитывала узнать по записям на стене в ванной, сколько именно лишнего веса набрал Эрнест, но, приглядевшись к нему, поняла, что вряд ли у меня это получится. Похоже, он давненько уже не принимал душ.

Я поставила сумку на пол и закрыла за собой дверь.

– Бонджи, тебе без меня не найти дорогу до парикмахерской? – игриво спросила я и одарила Эрнеста самой теплой улыбкой, на какую только была способна.

Он поднял голову, но не улыбнулся в ответ.

– Я дал себе зарок не стричься, пока не закончу роман.

Я подошла к Хемингуэю и поцеловала его в щеку над нечесаной бородой.

– Неужели мы стали суеверными? По-моему, это больше похоже на наказание за то, что я не встретила с тобой Рождество.

– Муки, я не видел тебя два месяца и шестнадцать дней.

– Я знаю, Клоп, знаю.

Меня тронуло то, что он так точно все подсчитал. Я сама бы не смогла сказать, сколько именно времени мы были в разлуке, – столько всего происходило, что все дни перепутались. Но с другой стороны, Эрнест был любителем вести во всем строгий учет. Он взвешивался каждое утро, даже с похмелья, даже если знал, что результат его не обрадует. Днем за первым скотчем всегда пересчитывал слова. И регулярно отчитывался мне в письмах о том и о другом. Макс Перкинс, помнится, даже выражал опасение, как бы Хемингуэй из-за подобных замашек в конце концов не угодил в психушку. Но если ты занимаешься журналистикой и отсылаешь материал телеграфом с оплатой за каждое слово, невольно выработается привычка все подсчитывать. А еще это давало Эрнесту ощущение, что он держит под контролем то, что всегда так стремился контролировать: свой вес, прогресс в работе и дни, когда меня нет рядом с ним.

– Клоп, ты же знаешь, что я не хотела уезжать так надолго.

– Но ты останавливалась в Вашингтоне.

– Это ради Густава Реглера. Ты не можешь меня в этом упрекать.

– И в Нью-Йорке тоже останавливалась.

Я оглядела комнату и подумала, что, если бы не Ривз и прислуга, она бы выглядела не лучше Эрнеста. Но через французское окно четко просматривался сад, книги на полках стояли ровными рядами, подушки на моем кресле были недавно взбиты, и количество бутылок на сервировочном столике не уменьшилось. А если насос в бассейне сдох, что ж, парень, который жил по соседству, мог за определенную плату его реанимировать.

– Я заскочила в Нью-Йорк, только чтобы поблагодарить команду «Кольерс». Не мешает проявить к людям внимание, чтобы они и впредь давали мне работу, на случай… – Я прикусила язык, чтобы не ляпнуть: «…если ты не закончишь роман и его не напечатают в самое ближайшее время». Пока Эрнест писал, у него не было других источников доходов, кроме авторских отчислений, которые целиком уходили к Полин. – На случай, если мы захотим куда-нибудь поехать в качестве журналистов.

– Ты оставила меня на два месяца и шестнадцать дней, Муки. И я едва добрался до середины романа, который дается мне с таким трудом.

Я легонько прикоснулась к его непослушным волосам. Я любила Хемингуэя, даже когда он пытался меня упрекать, причем совершенно несправедливо.

– Ты же знаешь, эта книга и для меня тоже очень важна. – Интересно, он не стригся, потому что начал лысеть и это его пугало, как испугала смерть Йейтса? – И между прочим, это одна из причин, по которой я поехала в Финляндию. Нам ведь надо на что-то жить, пока ты пишешь роман.

Эрнест взял с сервировочного столика почти пустой стакан, налил себе солидную порцию виски и откинулся в кресле. Я слишком устала с дороги, чтобы пить, но все равно налила себе этого чертова неразбавленного пойла и села на колени к Эрнесту. Мы чокнулись. Я сняла с него очки и поцеловала в губы, по которым так соскучилась. И ощутила вкус виски, но так было даже лучше.

– Не глупи, Скруби, все позади, я дома.

Солнце зашло за облако, тень заползла в комнату, легла на наши стаканы и на лицо Эрнеста. Он внимательно посмотрел на меня. Мне было знакомо это выражение лица – он больше не сердился.

– Не знаю, может, я и впрямь глупый Скруби. Потому что мне вдруг показалось, будто ты меня разлюбила.

Я рассмеялась и в ответ сказала ему то, что он так хотел услышать, а потом поставила стакан на столик и, медленно расстегнув его рубашку, погладила крепкую грудь.

– Мне надо принять душ, не хочешь составить компанию? – хриплым голосом предложила я.

– Ты больше не оставишь меня, Муки, – сказал Эрнест, когда мы лежали на теплых и скомканных после секса простынях.

Это был не вопрос, но и не утверждение.

– Я не оставлю тебя, пока ты не допишешь роман.

Хемингуэй улыбнулся:

– Если только еще раньше ты меня не утомишь. И тогда я дам тебе пинка под зад и найду себе девицу с волосами посветлее и ногами подлиннее, чем у тебя.

Мне было неприятно это слышать, но я рассудила, что Эрнест вовсе не хотел меня обидеть, разумеется, нет. А потому ответила:

– Договорились: я не покину тебя, пока ты не устанешь от меня и не сбросишь с «Пилар» на корм акулам.

– Вместе с твоими дурацкими очками.

Я встала с кровати и подошла к письменному столу. Взяла лист бумаги и карандаш, поставила наверху страницы дату и написала большими квадратными буквами: «ОБЯЗАТЕЛЬСТВО».

И дальше:

Я, нижеподписавшаяся миссис Марта Бонджи Хемингштейн, обязуюсь впредь беречь Эрнеста Хемингуэя и никогда не ранить его ни оружием, ни словом. Я признаю, что такого прекрасного писателя ни в коем случае нельзя оставлять в одиночестве на 2 месяца и 16 дней.

Я расписалась, а ниже в столбик поставила подписи свидетелей, заверивших сей документ:

Судья К. К. Кролик.

Судья С. О. Свин.

Мы от души посмеялись, и Эрнест заставил меня добавить еще пару пунктов: о том, что я и после свадьбы ни за что его не оставлю и что я никогда с ним не разведусь, если он будет хорошо себя вести.

На моей любимой сейбе напротив крыльца расцвели восемь громадных орхидей. Эрнест писал в среднем по пятьсот слов в день и очень скоро после моего возвращения похудел и вновь стал весить меньше девяноста килограммов. В поисках названия для романа он просматривал Библию, Шекспира и «Оксфордский сборник английской поэзии». Вроде бы находил подходящее, но уже на следующее утро отвергал его. Погода испортилась. Конечно, тут было не так холодно, как в Хельсинки, но ведь Эрнест никогда и не бывал в Финляндии. Он завел привычку писать по утрам в нашей теплой постели, вне зависимости от того, спала я еще или нет.

Однажды утром я проснулась и застала его возле моего стола с письмом от Аллена Гровера в руке.

– Клоп? Ты что это делаешь?

– Ты не говорила, что по пути в Финляндию встречалась с Гровером в Нью-Йорке.

– Какого черта, Хемингуэй?! – возмутилась я. – Ты читаешь мои письма?

– Почему ты не сказала, что виделась с Гровером?

– Наверняка я об этом упоминала.

– Но не сообщила подробностей. Ты не говорила, что вы встречались у него на квартире и вместе слушали радио.

– Да, у Гровера в квартире есть радио. И естественно, я его слушала! А как еще я могла узнать новости о том, что происходит в мире?

Я откинула покрывало, слезла с кровати и забрала у него письмо.

– Разве я сую нос в твою переписку, Хемингуэй?

– Но мне же не пишут мужчины, с которыми я переспал.

– Ага, только твои жены и бывшие жены.

– Я не против того, чтобы ты читала мои письма, Муки. Мне нечего скрывать.

– И мне тоже.

Я чувствовала себя оскорбленной, Эрнест переступил черту, хотя он ничего и не нашел: мне действительно нечего было от него скрывать.

Днем мы по-прежнему почти всегда играли в теннис, а вот от алкоголя по вечерам отказались – в пользу одной, не больше, но зато хорошей пьянки в субботу. Эрнест сказал, что ему надо периодически выпускать пар, иначе он перегреется от работы и разорвет, к чертям собачьим, все, что написал. По субботам мы отправлялись в город и начинали с абсента, потом выпивали за ужином бутылку хорошего красного вина, после чего в ход шла водка, которую мы употребляли в компании игроков в пелоту. Эрнест даже пьяный отлично играл в ручной мяч, впрочем, никто из игроков не был трезвым. Заканчивали виски с содовой и частенько будили своим пением бедолаг, которые жили по соседству. Мы не попадали в ноты, но нам нравилось распевать в компании с незнакомцами и проститутками.

Может, мы и перебирали с алкоголем, но зато всего один вечер в неделю. В воскресенье мы отсыпались, а в понедельник возвращались к работе. Пока я была в Европе, Эрнест почти каждый день напивался в городе.

Восьмого марта издательство «Дуэлл, Слоан и Пирс» выпустило «Поле брани», мой роман об американской журналистке в Праге. За день до выхода книги миссис Рузвельт в своей колонке в газете порекомендовала ее читателям как весьма актуальную и даже назвала талантливым произведением. В «Нью-Йорк таймс» на следующее утро написали, что мой роман увлекательный и захватывающий, они похвалили меня за то, что я решила рассказать эту историю в художественной форме. Газета «Геральд трибьюн» поместила мой роман в список самых значительных книг года, хотя и отметила, что в нем имеются некоторые шероховатости. Но все испоганила публикация в «Тайм». Я сразу догадалась, откуда ветер дует: Аллен Гровер, мой старый приятель, который всего за неделю до выхода книги приезжал к нам в «Финку Вихию», пил наше вино и впечатлил наших баскских друзей своим телосложением, был сотрудником этого журнала.

Якобы обозревая мой роман, в «Тайм» на самом деле обозревали мою личную жизнь. Все крутилось вокруг Эрнеста, моего большого и доброго друга, к которому я после командировки в Финляндию приехала погостить на Кубу, где, как они уверяли своих читателей, мистер Хемингуэй в настоящее время жил в своем особняке. Вообще-то, особняк, черт побери, арендовала я, но это бы еще куда ни шло. Мерзкая статейка заканчивалась предположением, что прообразом Дороти Бриджес, этой жуткой девицы из «Пятой колонны», послужила именно я. Как будто на создание такого бессодержательного персонажа может вдохновить реальная женщина. Все это выглядело настолько откровенной дешевкой, что мне захотелось сунуть Гровера головой в ведро с помоями и держать там, пока он не захлебнется.

– Говорил я тебе, что Гровер – еврей, – сказал Эрнест.

– Не городи ерунду!

– Ты понимаешь, что я имею в виду: еврей в шекспировском смысле. Подонок, который приезжает к тебе в дом и притворяется лучшим другом только для того, чтобы покопаться в твоей личной жизни, а потом бросить ее на съедение волкам.

Я набрала номер Гровера и в ответ на его «алло» требовательно спросила:

– Ты приезжал к нам с целью убедиться в том, что мы с Хэмми вместе, чтобы потом твой журнал мог извалять нас в грязи, да? А заодно и Полин с сыновьями туда же обмакнуть? Я-то это как-нибудь переживу, но бедным мальчикам теперь придется выслушивать гадости от тупых одноклассников. И это после того, как Эрнест столько времени потратил, чтобы деликатно им все объяснить.

– Марта…

– Эрнест сейчас пишет новый роман. Клянусь, это будет гениальная книга! Но для работы ему нужна ясная голова, человеку необходимо сосредоточиться. А ты оторвал его от творческого процесса ради того, чтобы получить несколько вшивых баксов, выставив в желтой прессе на всеобщее обозрение личную жизнь друзей! Он сейчас работает над концовкой, а в такой период и лучший из лучших может сломаться. Даже такой писатель, как Эрнест Хемингуэй, выйдя на финишную прямую – а он как раз дописывает финал, – может не выдержать и что-то упустить, если какой-то паршивый журнальчик поднимет слишком сильную вонь.

– Но я не…

– И постыдился бы называть свой пасквиль критической статьей! Это личное оскорбление в духе бульварной прессы, причем самого низкого пошиба! И даже хуже: это личное оскорбление, замаскированное под литературный обзор… О господи, бедная Мэти! Ты хоть понимаешь, как подставил мою мать? Теперь все старые вешалки в Сент-Луисе будут размахивать у нее перед носом этой статейкой! Жизнь ее дочери расписана в прессе, как какая-нибудь слезливая мелодрама с гнетущим финалом, которого заслуживает любая дешевая проститутка, или что они там еще напридумывают своими куриными мозгами.