Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Сан-Валли, Айдахо
Октябрь 1941 года

Во время нашего кратковременного отдыха друг от друга я дала себе слово впредь никогда больше не раздражаться без повода, не нарываться на скандалы и вытащить шило из задницы, после чего приехала в Сан-Валли – к нашим белым пушистым полотенцам на столбиках вокруг бассейна, в наш номер. Правда, номер на этот раз был не тот, где мы всегда отдыхали, а попроще. Новый курорт Аверелла Гарримана начал пользоваться популярностью, и для привлечения публики его владелец в наших фотографиях больше не нуждался. Эрнест проводил время как обычно: охотился, ездил верхом и веселился на вечеринках в «Трейл-Крик кэбин». Компанию ему составляли киноактер Роберт Тейлор (по определению Клопа, «слишком тщедушный, чтобы с ним считались»), его жена Барбара Стэнвик («та еще стерва, но чертовски умная»), ну и конечно, Роберт Капа и Гэри с Вероникой. Режиссер Говард Хоукс приехал в Сан-Валли обсудить с Гэри его работу над ролью Роберта Джордана в фильме «По ком звонит колокол». Хоукс привез с собой молоденькую жену по прозвищу Слим (Худышка), которая была в полном восторге от Эрнеста или очень талантливо притворялась, желая задобрить автора, чтобы он не перечил режиссеру.

Все разговоры в основном крутились вокруг неизбежно надвигающейся войны.

– Вот увидите, мы найдем ее под елочкой в качестве рождественского подарка, – любил повторять Эрнест. – Или проснемся утром первого января, а она уже тут как тут, и никуда от нее не деться.

Он был уверен, что война начнется на Тихом океане, и не важно, что это немецкая, а не японская подлодка уже не в первый раз атаковала наш эсминец, после чего президент Рузвельт отдал ВМС приказ уничтожать любую цель, которая будет угрожать безопасности США.

Но наша жизнь в Сан-Валли шла своим чередом. К нам присоединились Бамби, Грегори и Патрик. Присутствие мальчиков благотворно влияло на наши с Эрнестом отношения. Клоп очень старался не волноваться из-за того, что у старшего сына подходит призывной возраст.

Единственным ярким событием в ту осень была публикация в «Скрибнере» моего сборника рассказов «Чужое сердце». Когда двадцать седьмого октября пришел сигнальный экземпляр, мы взяли его с собой на залитую солнцем террасу с видом на долины и горы и удобно устроились там, прихватив бутылку элитного ледяного шампанского.

– О, Клоп, это самая красивая книга в мире, правда? Ну признай, это ведь самая впечатляющая обложка из всех, что ты видел? То есть из моих, я хочу сказать. Твои-то всегда прекрасны.

Эрнест поднял бокал:

– За тебя, Муки. Надеюсь, ты рада, что порвала с «Дуэлл, Слоан и Пирс»? Говорил я тебе, что от сотрудничества с ними давно пора отказаться?

Теперь Макс Перкинс был и моим редактором тоже. Эрнест донимал его из-за каждой мелочи, касающейся моего сборника, как донимал из-за своих книг. Он даже моей фотографией озаботился. Проследил, чтобы все было как надо: прическа, макияж, одежда – и лично меня сфотографировал.

– Обложка даже лучше, чем у новой книги Элизабет Боуэн! – восторгалась я.

Английская писательница Боуэн родилась в Ирландии, где у нее имелось фамильное поместье, но она очень редко там появлялась. Элизабет жила в Оксфорде, имела широкий круг знакомств – ходили слухи, что ее муж был единственным мужчиной в Великобритании, с которым она не спала, – а последний сборник ее рассказов «Посмотрите на все эти розы» («Look at All Those Roses») привлек внимание критиков. В «Нью-Йорк таймс» даже написали, что его следует читать с молитвами.

– Это и впрямь красивая обложка, Марти, но фото автора в два раза красивее.

– Вот моста, правда, нет. Ни каменного, ни металлического. – Мы расхохотались, и я спросила: – Как ты думаешь, книга без моста на обложке будет хорошо продаваться? – Мы снова посмеялись и выпили шампанского, а потом я призналась: – Мне всегда становится тошно в такие моменты. Я боюсь, а вдруг то, что под обложкой, меня разочарует. Боюсь, что писала об одном, а получилось совсем другое, вышло совершенно не так, как я задумала.

Как в «Такой безумной погоне». Я даже вслух произносить название своей первой книги не любила. Предпочитала думать, что вообще никогда не писала этого романа, а отец его никогда не читал и не говорил мне о том, какой он постыдный.

– Это прекрасный сборник рассказов, – сказал Эрнест. – Ты всегда будешь им гордиться. Вот только потом пожалеешь, что не издала его под именем Марты Хемингуэй. – Он рассмеялся, как будто бы просто пошутил, и допил шампанское.

– Но, Клоп, неужели ты не понимаешь? Даже если книга выходит под фамилией Геллхорн, люди все равно думают, что это ты за меня ее написал. Все почему-то считают, что Элизабет Боуэн, Кэй Бойл и Кэтрин Энн Портер – великие писательницы, а они просто делают из мухи слона, вечно переливают из пустого в порожнее. Читаешь-читаешь, а потом думаешь: «Ну и что это вообще было такое?» Они маленькие литературные пташки, а я пишу под твоим влиянием, ты – мой злой гений. «Марта Геллхорн, – как выразился этот хам из „Нью рипаблик“, – полностью собезьянничала стиль у Хемингуэя».

– Много он понимает в обезьянках, – сказал Эрнест, и мы снова рассмеялись. Он налил себе шампанского и освежил мой бокал. – А правда, Гиги нынче хорошо стрелял?

– Он всегда хорошо стреляет.

– Но сегодня особенно здорово.

На самом деле день тогда выдался не самый удачный для охоты. Уток была тьма-тьмущая, но они летали высоко, как бомбардировщики, и только Гиги удалось подстрелить одну.

– Сегодня особенно, – согласилась я. – Но, Эрнест, разве Элизабет не пишет всю жизнь один и тот же межклассовый роман, который другие женщины писали еще сто лет назад?

– Она хорошо это делает, – ответил Эрнест.

Хемингуэй не понимал, каково мне сейчас. Когда выходила его очередная книга, он радовался, словно мальчик, которому подарили новый велосипед. Я бы тоже так хотела. Я бы хотела чувствовать что-то еще, кроме страха и раскаяния.

Я открыла титульный лист и стала рассматривать заголовок: буквы с благородным наклоном, поперечные линии изящно изогнуты. Мое имя – заглавными буквами, это мне понравилось, только я бы хотела, чтобы поперечные линии были изогнуты так же, как в заголовке, или чтобы его напечатали тем же шрифтом, что и название издательства «Чарльз Скрибнер и сыновья». Это был мой любимый шрифт, и я действительно начала подумывать о том, чтобы присвоить себе этот шрифт, но, когда, перелистнув страницу, наткнулась в разделе «Содержание» на рассказ «Пассажирский поезд на Гармиш», у меня свело желудок.

– Надо было оставить просто «Пассажирский поезд», – сказала я. – Или придумать какое-нибудь более выразительное название.

– Не переживай ты так, это же не последний твой рассказ.

– Да, в следующий раз я напишу лучше.

– А сейчас радуйся результату.

– Это просто истории о людях, о человеческом сердце. Но ведь это и есть самое главное, да?

– У тебя получилась прекрасная книга, Муки.

– Очень на это надеюсь.

– И она лучше, чем последний роман Фицджеральда. Не будем говорить плохо о покойниках, но, если я умру, оставив незаконченную рукопись, сделай мне одолжение, сожги ее, хорошо? Старина Скотт сохранил технику и воображение, но крылья бабочки давно поблекли, пыльца слетела, и бедное насекомое не в состоянии даже пошевелиться.

– Ты прославишься, Клоп, прославишься так, как Скотт и не мечтал, – сказала я.

– Его две первые вещи были хороши, но что он написал после «Прекрасных и проклятых»? Этот бред про бутлегера.

– «Великий Гэтсби».

– Гэтсби оказался не таким уж и великим. Продали только двадцать тысяч экземпляров, это Перкинс мне сказал. А оставшийся тираж так и завис на складе. А что касается «Ночь нежна», то продали и того меньше: всего двенадцать тысяч. И между прочим, Скотт тоже не получил эту штуку.

Как вы помните, «этой штукой» Эрнест называл Нобелевскую премию. Бедный Клоп, который до сих пор не удостоился ни Пулитцеровской премии, ни какой-либо другой престижной награды, успокаивал себя тем, что и у Фицджеральда их тоже не было. Ему даже за «Ночь нежна» ничего не дали, хотя Эрнест искренне восхищался этим романом.

– Голливуд разрушает писателя, – заключил Хемингуэй.

Мы чокнулись бокалами с шампанским, и я попыталась найти слова, чтобы отвлечь его, пока он совсем не увяз в невеселых раздумьях. Мысли о том, что Скотта Фицджеральда, Джеймса Джойса и Томаса Вулфа больше нет, вгоняли Эрнеста в депрессию. Обо всех троих теперь говорили как о богах литературного Олимпа, так никогда не говорят о живых, которые еще могут насладиться своей славой. Книги Скотта продавались ничуть не лучше, чем при его жизни, но ему посвятили два выпуска «Нью рипаблик», а один литератор, которого Эрнест высмеял в «Фиесте», написал, что Скотт Фицджеральд всегда утверждал, что Хемингуэй – гений, хотя гением был именно он сам. Во всяком случае, так это прочитал Эрнест. Казалось бы, подобные вещи не должны были его задевать, ведь у Эрнеста была огромная аудитория. Но с писателями вечно все не слава богу. Если наши книги хорошо продаются, но мы не получаем премии, то ведем себя так, будто самое главное – это продажи, но сами-то в глубине души сознаем, что и премии – это тоже важно. А если нам присуждают престижные награды, но продажи не радуют, что ж, тогда мы понимаем, что все премии мира на самом деле ничего не значат, потому что мы должны трогать читателя за душу, а как его тронешь, если он, черт побери, даже не хочет открывать твою книгу?!

– Спасибо, что помог Максу с изданием моего сборника, Клоп. Вы оба отлично поработали.

Эрнест посмотрел в сторону гор и отпил шампанского.

– Сегодня вечером устроим вечеринку, отпразднуем это событие.

– Давай лучше останемся в номере и чудесно проведем время. Только ты, я и мистер Скруби, и никакого похмелья с утра. А потом, может быть, я смогу поработать.

– Но, Муки, у тебя выходит книга. Никто не может писать, когда выходит книга.

– Я превращаюсь до отвращения в хорошую жену, от меня подлинной скоро ничего не останется. Давай поедем в Европу, а, Клоп? Мне нужен источник вдохновения.

Вообще-то, Эрнест, хотя со дня выхода его книги прошел уже год, тоже ничего не писал.

Он допил свое шампанское и обнаружил, что бутылка опустела.

– Надо принести еще.

– Клоп, ну давай хоть подумаем об этом. О войне в Европе, – попросила я. – Вот увидишь, она наполнит нас энергией. Вдохновит на написание чего-то действительно грандиозного.

– Война, Марти, ничего не дает, она лишь отбирает. Вспомни Нейла, Шипшэнкса и Джонсона.

Он назвал фамилии журналистов, которые погибли в Испании: снаряд попал в их машину недалеко от Теруэля; правда, эти трое симпатизировали франкистам.

– Да, это правда. Однако мы могли бы…

– Только представь, сколько народу погибнет еще, – перебил меня Эрнест.

Да, в этой войне тоже будут гибнуть журналисты.

– Но…

– Это даже не наша война, Марти. Какой смысл умирать на чужой войне?

– В Испании ты рассуждал иначе…

– Мы устроим вечеринку, отпразднуем и хорошенько напьемся, а утром сядем за работу. Теперь, когда обе наши книги вышли, мы будем писать еще точнее, еще правдивее. Вот чем мы займемся, Муки. Это и есть настоящее дело.

Спустя пару недель мы узнали, что Эрнесту присудили первую в его жизни награду: Золотую медаль «Клуба избранных изданий», и вручать ее будет Синклер Льюис. Мы планировали пожить в Сан-Валли до начала декабря, а потом по дороге домой на Кубу прокатиться до залива по «cтране индейцев»: Юта, Аризона, Техас. Но это вполне можно было отменить, и я сказала мужу, что займусь подготовкой к поездке в Нью-Йорк.

– Тебе же не нравится Нью-Йорк, – возразил Эрнест.

– Но это особый случай, Бонджи. Будет здорово побывать на церемонии награждения.

– Не хватало еще менять наши планы из-за какой-то там премии.

– Что значит «из-за какой-то там», Клоп? Это очень даже престижная премия, и Синклер Льюис перед вручением произнесет прочувствованную речь в твою честь. Нет, ты только представь: сам Синклер Льюис, первый американский писатель-лауреат Нобелевской премии. Ну разве можно такое пропустить?

– Подумаешь! Скажу Скрибнеру, чтобы он послал стенографистку, и мы все потом прочитаем.

– Но, Бонджи, мы можем полететь в Нью-Йорк на церемонию, а потом вернемся, если это путешествие так важно для тебя.

– Мы не станем менять свои планы, – упирался Эрнест. – Я уже написал Максу, что обещал показать тебе «cтрану индейцев», а я всегда держу слово.

– Обещал мне?

– Перкинс пошлет стенографистку, так что мы ни одного слова не пропустим с этой церемонии. А после Нового года мне все равно надо будет по налоговым делам в Нью-Йорк, заодно и за премией заскочу.

Техас
Декабрь 1941 года

Мы с Эрнестом сидели в обшарпанном техасском баре недалеко от мексиканской границы, пили дайкири, беседовали о коровах, и тут на пороге появился какой-то мальчишка. В лучах солнечного света поднялись клубы пыли.

– La guerra! La guerra![17]17
  Война! Война! (исп.)


[Закрыть] – закричал мальчик.

– Что случилось, Клоп? – спросила я, хотя нутром уже все поняла, просто не могла в это поверить, даже притом, что мы все этого ждали, а новость принес бедный ребенок, который был слишком мал, чтобы понимать, что означает это слово.

– Эй, пацан! – окликнул его Эрнест. – Chico![18]18
  Мальчик! (исп.)


[Закрыть]

Но мальчик подбежал к мужчине за стойкой и возбужденно затараторил на испанском. А бармен уже поймал по радио воскресную новостную передачу Си-би-эс «Мир сегодня».

Мы слушали и отказывались верить. Все, кто был в баре, внимали каждому слову диктора.

– Гребаные япошки разбомбили Пёрл-Харбор. Это наша военно-морская база неподалеку от Гонолулу, – пояснил мне Эрнест.

Кто-то из ведущих рассказывал о том, что атака была произведена с авианосцев. Японцы пошли на большой риск, предприняв подобный шаг. О последствиях пока еще ничего не было известно. Какое количество кораблей они затопили? Много ли судов повреждено? Ведущие не могли сообщить, сколько было раненых и сколько семей военных моряков получат в предстоящие дни страшные известия.

– Значит, это так мы вступаем в войну?

Я вспомнила, как мы летели через Гавайи в Китай. Самолеты стояли на летном поле крыло к крылу, а гавань была просто напичкана кораблями, вокруг которых скользили по воде лодки японских рыбаков. Эрнест тогда еще сказал, что это излюбленная система вояк: собрать все в кучу в одном месте, чтобы можно было уничтожить одним ударом.

Теперь репортаж вел Джон Дэйли, спецкор Си-би-эс в Гонолулу. Было слышно, как, не переставая, ведет огонь зенитная артиллерия. Сотни японских самолетов продолжали бомбить Пёрл-Харбор.

Клоп посмотрел на меня. Лицо у него, несмотря на полученный в Сан-Валли загар, было бледное, а глаза покраснели и заблестели от набежавших слез.

– Бамби, – сказал он.

Его сыну, который отказался брать после школы годовой тайм-аут и поступил в Дартмут, десятого октября исполнилось восемнадцать лет.

Рождество мы провели на Кубе с Бамби, Мышонком и Гиги.

Разобрались с налоговыми декларациями, упаковали подарки. Эрнест все свои страхи за Бамби перенаправил на Макса Перкинса. Он писал ему гневные письма, в которых чихвостил «Скрибнер» за то, что они так и не послали стенографистку, чтобы та записала речь Льюиса Синклера на вручении премии «Клуба избранных изданий», за которой он сам явиться не удосужился. Даже после Пёрл-Харбора Хемингуэй обвинял издателей в том, что они не зафиксировали эту речь на бумаге, с такой яростью, будто это было самое чудовищное, что только могло случиться в современном мире. Я упорно хранила молчание. Да, согласна, я могла бы проявить великодушие, но было очень утомительно без конца слушать одно и то же: речь Синклера – это все, что Эрнест получил за свою книгу, а теперь он даже прочитать ее не сможет. И нет, не подумайте, он вовсе не о себе беспокоился, а просто очень хотел, чтобы его дети могли прочитать слова, которые сказал об их отце великий литератор.

– И кстати, если бы Перкинс все-таки отправил туда треклятую стенографистку, то «Скрибнер» бы не только оказало мне услугу, но еще и кучу денег могло бы заработать, – продолжал муссировать эту тему Эрнест. – Господи, я же просил их, специально телеграмму послал. И вот пожалуйста, остался ни с чем!

А когда я заметила, что медаль он все-таки получил, Эрнест раздраженно ответил, что эта чертова безделушка всегда будет служить напоминанием о том, какой у него несознательный издатель.

Иногда, кстати, и мне тоже доставалось: если бы я не настаивала на той поездке через «страну индейцев», он бы точно сумел посетить торжественную церемонию.

Это звучало просто смехотворно, но я не возражала. Эрнест использовал то путешествие как оправдание, чтобы уклониться от мероприятия, на котором наверняка бы чувствовал себя некомфортно. Это выглядело довольно странно и даже трогательно, но Хемингуэй всегда ощущал неловкость, когда ему оказывали публичные почести. Но разумеется, об этой истинной причине даже не упоминалось. Поэтому я просто слушала, а когда становилась мишенью его тирад, уклонялась как могла и для себя решила, что в следующий раз обязательно заставлю мужа поехать, даже если премия будет не Пулитцеровская и не Нобелевская.

Мы сели за работу. С тех пор как Эрнест закончил «По ком звонит колокол», мы еще никогда так усердно не работали. Я начала новый роман с единственной претензией доказать, что все еще могу писать. Эрнест сперва взялся было за рассказы, но потом отложил их и начал сочинять предисловие к антологии под названием «Люди на войне». К нам зачастили гости, чего прежде никогда не бывало. Говард Хоукс с женой заглянули, чтобы поговорить об экранизации «По ком звонит колокол». Приехала Джинни Коулз. Ее многочисленные золотые украшения, высокие каблуки и надменный бостонский акцент на Кубе казались даже еще более неуместными, чем в Мадриде, но в то же время и радовали глаз больше, чем в Испании.

Едва перешагнув порог «Финки», она первым делом захотела узнать, что я собираюсь предпринять в связи со вступлением США в войну.

– Ты ведь поедешь на фронт корреспондентом теперь, когда мы в деле? – повторила Джинни, когда мы уже втроем с Эрнестом выпивали, сидя в гостиной.

– Вообще-то, правительство отказывается давать аккредитацию женщинам-репортерам, – поспешила ответить я, пока не вмешался Хемингуэй.

– Это тем более обидно, что именно мы присылали из Испании самые лучшие материалы. – Джинни прикоснулась к моему плечу и рассмеялась, а потом посмотрела на Эрнеста и примирительно добавила: – Я имела в виду – мы трое.

Эрнест взял с сервировочного столика бутылку и налил себе еще выпить, а потом освежил наши бокалы и ударился в воспоминания о завтраках, которые готовил в Испании Сидни Франклин.

– Да, это было весело. Но вопрос в том, что мы будем делать теперь? – гнула свое Джинни.

– Все не так просто, – возразила я.

– Конечно непросто. Я знаю, поэтому сюда и приехала, – сказала Джинни. – То есть не совсем так. Я, разумеется, приехала, чтобы посмотреть, как вы счастливы в браке и все такое прочее. Вы же знаете, я люблю вас обоих и желаю вам счастья.

– Даже притом, что ты о нас написала, – заметил Эрнест, намекая на книжку Джинни «В поисках приключений» («Looking for Trouble»), где она откровенно рассказала обо всех корреспондентах, с которыми встречалась в Испании.

– По отношению к тебе, Хэм, я была более чем объективна, – заявила гостья.

После Испании Джинни Коулз осталась в Европе и бо́льшую часть времени писала репортажи о войне. Работала спецкором лондонской «Санди таймс», наблюдала за тем, как в Европе, образно выражаясь, постепенно гаснет свет. Когда немцы вошли в Польшу, она была в Берлине. От нее я узнала: все, что мы слышали о Париже, было правдой. Джинни приехала туда, когда немцы стояли всего в семнадцати километрах от города и мирное население бежало на юг, который еще был свободным. Но теперь мы вступили в войну, и правила передвижения для граждан США изменились. А Вирджиния Коулз, хотя и разъезжала по Европе, представляя британскую газету, оставалась гражданкой Соединенных Штатов.

– Я уверена, что ты уже воспользовалась своим знакомством с Рузвельтами и обеспечила себе местечко, – сказала Джинни. – И я подумала, может, ты и мне билетик на вечеринку достанешь?

Я мельком глянула на Эрнеста.

– Ну, это не так просто по многим причинам.

– Но ты же летала в Китай. Ходят слухи, что ты там ездила, куда хотела, потому что у тебя есть письмо президента, которое обязывает всех и каждого повсюду тебя пропускать, снабжать всем необходимым и отвечать на все твои вопросы. Этакая охранная грамота, да?

– Ага, – кивнул Эрнест. – Вот только от заражения китайской гнилью это треклятое письмо Марти не спасло.

И он рассказал гостье о том, как я подхватила тот жуткий грибок, о перчатках и мази. Налил себе еще выпить и подлил мне и Джинни, отпустив пошлую шуточку: дескать, когда мы занимались сексом, я держала руки подальше, чтобы он не задохнулся от вони.

Джинни благородно проигнорировала эту шуточку, как будто ничего и не слышала.

– Марти, я серьезно, ты когда говорила с Рузвельтом? – спросила она. – То есть ты с ним уже говорила? Как думаешь, сколько времени уйдет на получение аккредитации?

Я слышала в ее голосе собственное отчаяние. Вспомнила Джози Хербст, которая бежала в Испанию после того, как ее брак развалился. Но я совсем недавно вышла замуж. И Эрнест хранил мне верность, во всяком случае пока. Но дело было не только в Эрнесте. Вино со змеей и китайская гниль. Мне не очень хотелось снова столкнуться с чем-то подобным.

– Джинни, неужели ты теряешь хватку? – спросил Хемингуэй. – Всего три года назад, чтобы получить возможность поговорить с глазу на глаз с самим Муссолини, тебе было достаточно похлопать этими длинными черными ресницами перед ничего не подозревающим министром пропаганды.

– Хватку я не потеряла, Хэм, можешь в этом не сомневаться. Но чтобы человек увидел мои ресницы, нужно подойти к нему на достаточно близкое расстояние. Тебе-то хорошо, я уверена, ты уже упаковал вещи и готов отплыть в Африку следующим кораблем. А нам с Марти, чтобы пофлиртовать с нужными людьми, сперва надо к ним еще подобраться.

На следующий день, когда мы остались наедине, Джинни снова завела разговор на эту тему.

– Вообще-то, из «Кольерс» уже связывались со мной, и они хотят, чтобы я на них поработала, – призналась я.

– Если думаешь взяться за дело, начинать надо прямо сейчас, – сказала Джинни. – Наши вояки уже ясно дали понять, что, по их мнению, женщинам на войне не место.

– То-то и оно. Нас никто даже близко не подпустит к фронту. Лично мне пока еще не приходилась бывать в местах, где бы меня не воспринимали как женщину. А пол менять уже поздно, – пошутила я.

Однако моей подруге было не до смеха.

– Но если мы прямо сейчас все не устроим, – продолжала настаивать она, – потом нам уже будет некуда вписаться. Ты знакома с Рузвельтами, кроме тебя, никто с этим не справится.

Я подумала о нас Эрнестом, о том, как хорош он был в Китае, даже когда бывал невыносим – особенно когда бывал невыносим. Теперь США официально вступили в войну, и если продолжить его обрабатывать, то он может согласиться поехать со мной. Но я не могла слишком уж откровенничать с Джинни. Например, рассказать ей о глупой сцене, которая произошла между нами вечером накануне ее приезда. Началось все на пустом месте, а закончилось тем, что Эрнест снова принялся обвинять меня: дескать, по моей милости он пропустил речь Льюиса Синклера. Я в ответ заявила, что мне до чертиков надоело слушать его стоны по поводу этой треклятой речи. И он дал мне пощечину. Не слишком сильно, но я так разозлилась, что тоже залепила ему пощечину, вернее, попыталась, но он вовремя отклонился, и я промахнулась. Все это было настолько глупо, что мы начали смеяться друг над другом. Слава богу, это мы умели.

– Если вдруг так случится, что мы с Эрнестом очень этого захотим, тогда, возможно, я смогу это организовать, – сказала я. – Но какой смысл суетиться заранее? Все только начинается. Война будет долгой, и мы еще успеем внести свою лепту.

Именно об этом мне постоянно твердил Хемингуэй.