Текст книги "Прекрасные изгнанники"

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Июнь 1940 года

В тот июнь обвалился потолок в гостиной. Мы с Эрнестом оценивали последствия: штукатурка осыпалась на кресла, на бутылки на сервировочном столике, на мой драгоценный радиоприемник и на мои карты. Эрнест выбрал бутылку лучшего скотча, стряхнул с нее штукатурку и плеснул понемногу в относительно чистые стаканы.

– С тобой чертовски интересно жить, миссис Ходячее Бедствие. – Он передал мне стакан и поцеловал нежно, как я любила. – Я бы не променял один день с обвалившимся потолком, но в твоем обществе на сто лет работы в тепле и комфорте. Пообещай, что выйдешь за меня. Я знаю, что был настоящей свиньей. Но я все понимаю и обязательно исправлюсь, даю слово. Буду каждый вечер слушать вместе с тобой новости с этой ужасной войны. Я руками и ногами за то, чтобы мы поехали туда и все увидели своими глазами, только дай мне дописать роман. Я буду снова ползать по грязи с солдатами, гордиться тем, какая ты смелая, и даже не стану запирать тебя в номере. Только прошу, не оставляй меня, пока я не закончу книгу, хорошо?

– Но я должна съездить в Нью-Йорк и привезти к нам Мэти.

– Только возвращайся как можно быстрее.

– Хорошо, договорились.

На следующее утро приехали мальчики, у которых начались летние каникулы. Погода не радовала: шли бесконечные дожди. Эрнест, поглощенный работой, почти не поднимал глаз от рукописи и, казалось, не замечал вообще ничего: ни своих сыновей, ни войны, ни меня. Но обижаться не было смысла, ведь он так замечательно писал. Ну просто гениально.

В тот день, когда я уехала в Нью-Йорк, немцы вошли в Париж. Я позвонила Эрнесту, потому что не была уверена, что он без меня станет включать радио и слушать новости.

– Джинни только что вылетела из Лондона в Париж, чтобы освещать падение города, – сказала я.

– Она всегда была сумасшедшей бездомной кошкой, – заметил Эрнест. – Уж я-то их хорошо знаю.

Он подбирал в окрестностях бесприютных кошек и приносил их домой – как прежде в Ки-Уэсте, так и теперь в «Финке Вихии» – и не стал бы терпеть никакие возражения с моей стороны, пока у нас хватало средств на прокорм животных.

Я заехала в Вашингтон и недолго погостила там у Рузвельтов, а потом прихватила Мэти и вернулась на Кубу, где уже созрели манго и авокадо, а голуби обхаживали голубиц, которые проявляли крайнюю разборчивость, потому что их было меньше самцов.

После прибытия мамы в «Финку Вихию» все стало как-то проще. Она приехала погостить на пять недель и в первый же день ужаснулась, увидев, во что превратилась машина, которая за время моего отсутствия успела побывать в четырех авариях. Эрнест заверил Мэти, что купит новую, как только получит гонорар за новый роман. Я начала писать статью о нацистах на Кубе. На острове проживали две тысячи немцев, и, скажем так, далеко не все они были приятными людьми. Каждый день, закончив работать, мы выходили в море на «Пилар», взяв с собой Мэти, чтобы она посмотрела на игры марлинов, которые резвились в воде, как мальчишки… или как самолеты-истребители. Мы находили это забавным, даже когда китовая акула размером с катер ринулась на нас с разинутой пастью.

– На вашем месте, Эдна, я бы волновался, только если бы был сардиной, – успокоил мою маму Эрнест.

Однажды мы договорились все вместе пообедать. Когда Эрнест не появился после двух часов ожидания, я поняла, что его следует искать в баре ресторана «Флоридита», где подавали дайкири и было прохладно от вращающихся под потолком вентиляторов: он облюбовал там местечко в левом углу.

Там мы его и нашли. Хемингуэй сидел, наклонившись к витрине с холодными морепродуктами, и занудно вещал о чем-то завсегдатаю, который примостился на соседнем табурете. Так как собеседник Эрнеста, в отличие от него самого, умел слушать и был хорошо воспитанным человеком, у него не имелось никаких шансов вставить хоть слово.

– Какого черта, Хемингуэй! – возмутилась я.

Эрнест поднял голову и посмотрел на наше с Мэти отражение в зеркале над баром.

– Ты можешь кинуть меня! – продолжала бушевать я. – Но я скорее превращусь в безобразную круглую чушку, чем позволю тебе кинуть Мэти!

Посетители в баре, те, кто знал английский язык, начали посмеиваться. Те, кто не понимал, спрашивали:

– Qué dijo ella?[15]15
  Что она сказала? (исп.)


[Закрыть]

Эрнест перевел взгляд с меня на Мэти, которая с трудом сдерживала улыбку.

Потом извинился перед сидевшим рядом завсегдатаем «Флоридиты» и громко, чтобы все присутствующие расслышали каждое его слово, сказал:

– Como puedes ver, tengo algunos problemas… Culpa mía sí, estoy en un lugar de problemas aquí – de mi propia hater, pero no por ello dejan de ser problemas.

«Как видите, у меня тут возникли кое-какие проблемы… Сам виноват, но проблемы серьезные».

Хемингуэй положил на стойку несколько купюр, этих денег хватило на то, чтобы оплатить его выпивку, выпивку его собеседника, и еще оставались солидные чаевые.

– Вы простите меня, Эдна? – спросил он. – Хотел бы я сказать, что этого больше не повторится, но ваша дочь такая неотразимая, когда сердится, что порой я не могу отказать себе в удовольствии позлить ее.

Посетители в баре рассмеялись, и Эрнест с Мэти тоже.

– Значит, не банальная «страшненькая и толстая свинка», а «безобразная круглая чушка»? Да, Марта? – уточнила мама.

И они с Хемингуэем развеселились пуще прежнего. Эрнест обнял меня и прижал к себе так, что я чувствовала, как трясется его живот. Я стояла, словно кол проглотила, и даже не улыбнулась: меня все это нисколько не забавляло.

– Прости, Марти, – шепнул мне на ухо Эрнест. – Меня занесло из-за книги. Знаю, я свинья, но я не хотел вас обидеть и постараюсь исправиться. И что бы ни случилось, я всегда буду твоим Свином, страшненьким и жирненьким.

– Безобразно круглым, – добавила я, – настоящей чушкой.

Эрнест расхохотался, немного отклонился назад и, не выпуская из объятий, посмотрел мне в глаза:

– Но я ведь не настолько плохой, Муки?

– Безобразно круглый, – не сдавалась я.

– Ладно, хорошо, пусть так. Я всегда буду твоим безобразно круглым свином.

– Настоящей чушкой.

– И настоящей чушкой, – согласился Эрнест.

В хорошие дни Хемингуэй разрешал мне читать свою рукопись. А в очень хорошие позволял делать это и Мэти тоже.

Как-то днем, закончив читать очередную главу, она сказала:

– Мне так жалко Эрнеста.

– Жалко? – изумилась я. – Как можно жалеть здоровенного мужчину, который пользуется невероятным успехом и настолько самоуверен, что начинает сразу разглагольствовать об этом, едва только с кем-то поздоровается?

Мэти нахмурилась:

– Это взгляд изнутри, а со стороны ситуация выглядит иначе.

– Но он пишет чертовски хороший роман, Мэти. Настоящий шедевр.

– Ты и правда думаешь, что Эрнест уверен в этом не меньше тебя?

– Да ты только послушай его, Мэти! Стоит ничего не подозревающему посетителю случайно сесть рядом с ним в баре – и все, бедняге конец. Хемингуэй моментально начинает вещать каждому встречному и поперечному о своей гениальной книге.

– А ты разве не догадываешься, Марта, почему он это делает? И потом, этот рассказ о смерти отца, он открывает Эрнеста с неожиданной стороны.

Честно говоря, я тогда не очень поняла, что имела в виду Мэти.

Но ее слова засели у меня в голове. Теперь каждый раз, когда Эрнест показывал мне рукопись, я читала новые страницы один раз, а потом переводила дух, словно бы после нокаута, и возвращалась к ним снова, пытаясь найти скрытый смысл. До меня стало доходить, что в сюжет романа вплетена история его отца. Эрнест, подобно своему герою Роберту Джордану, не хотел делать то, что сделал его отец, и всячески сопротивлялся этому. Тот диалог с Пилар о республиканце, который пытался избежать пыток, был довольно забавным и в то же время трогал до глубины души. Теперь, ближе к концу, Эрнест оставлял на полях заметки о том, как повлияла на него эта трагедия. Он никогда не говорил напрямую о том, каким эгоистичным подонком был его отец, если решил убить себя. Но эта мысль проникала на страницы романа, который должен был стать его лучшей книгой. Взять, например, хоть тот абзац, где Роберт Джордан волнуется, что его могут посчитать трусом, и признается себе в том, что именно трусом и был его отец, который позволял жене измываться над собой.

Отец Роберта Джордана убил себя из револьвера времен Гражданской войны в США. Из точно такого же «смит-вессона» в декабре 1928 года застрелился отец Хемингуэя. Эрнест тогда только-только переехал с Полин и крошечным Патриком из Парижа в Ки-Уэст. Когда вышел роман «Прощай, оружие!», он послал один экземпляр родителям. Книгу вернули, приложив записку от матери, которую терроризировал отец. В записке говорилось, что она не потерпит грязи в своем доме, но если сын напишет книгу, в которой не будет грязи, она будет счастлива принять ее. Эрнесту тогда было двадцать девять лет.

– А девочки как будто бы и нет, правда? – сказала Мэти, когда мы с ней в очередной раз обсуждали роман Эрнеста. – Вся история такая реальная. И Пилар реальная, и Пабло, и Ансельмо, и даже цыган. И Роберт Джордан, хотя он слишком уж героическая личность. Все персонажи настоящие, кроме той девочки, которую он называет Кроликом.

– Ты о Марии?

– Ну да, Мария – просто воплощение любви и покорности: это то, чего он для себя хочет. Бедное затюканное дитя, у которого нет никаких желаний, кроме того, чтобы любить его.

– Этого хочет Роберт Джордан? – уточнила я, пытаясь понять, о чем говорит Мэти. – Или Эрнест?

Мне тогда захотелось спросить маму: что со мной не так, почему я несчастлива в постели? Почему лучшее, что со мной бывает во время полового акта, – это когда мне не слишком больно? Но разве я могла задавать подобные вопросы матери, которая никогда не говорила со мной о сексе, только однажды сказала, что с этим надо смириться? Как спросить об этом женщину, которая, возможно, сталкивалась с теми же проблемами, что и я сама? Пожалуй, это проще было бы обсудить с Эрнестом, чем с Мэти. Вот только он искренне считал, что делает меня счастливой, когда мы занимаемся любовью, и я не могла признаться ему, что на самом деле он причиняет мне боль.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Июль 1940 года

Хемингуэй написал последнюю главу «По ком звонит колокол» одиннадцатого июля. Это был длинный день в две тысячи шестьсот слов. Но если бы вы сказали ему, что это потрясающая глава и вообще вещь получилась чертовски хорошая, он бы ответил, что вы ошибаетесь: работа еще не закончена. Следующие несколько дней Эрнест бился над эпилогом, но у него ничего не выходило. Так или иначе, он закончил черновой вариант рукописи двадцать первого июля, в свой сорок первый день рождения. Вместо эпилога, правда, набросал примерный план двух глав, которые должны были завершить роман. Книга получилась объемная: двести тысяч слов.

Праздновать мы поехали в Гавану, прошлись по магазинам и устроили отличную баскскую сиесту в «Бич-клаб». Мы были невыносимо счастливы и, если бы не затянувшийся бракоразводный процесс с Полин, наверное, поженились бы прямо тогда.

Спустя несколько дней Эрнест повез рукопись в Нью-Йорк. Он заперся в номере отеля «Баркли», где имелся электрический вентилятор – на случай, как он сам сказал, если во время правки его будет бросать в жар. В типографии печатали гранки по мере поступления страниц рукописи. В среду, тридцать первого июля, Макс Перкинс потребовал выдать ему очередную порцию, потому что время поджимало. На следующий день попросил еще двести страниц. Выход книги планировался на четырнадцатое октября, то есть на то, чтобы сделать из чернового варианта окончательный текст, у Эрнеста оставалось меньше трех месяцев, хотя обычно на это отводился год или даже больше.

Как только последние страницы рукописи (все еще без эпилога) были переданы в типографию, Хемингуэй сел на скоростной лайнер авиакомпании «Пан Американ» и полетел домой.

Мы с Мэти встречали его на пирсе. Не успев даже толком поздороваться, Эрнест протянул мне маленькую коробочку.

– Открой, Кролик, – попросил он. – Открой прямо здесь. Прямо сейчас открой.

В коробочке оказалось обручальное кольцо с бриллиантом и сапфиром.

– О господи, Бонджи, какая красота! – Мне захотелось прикоснуться к кольцу, вставленному в подушечку из красного бархата. – И камни просто огромные.

– Сомневаешься, не фальшивые ли они? Тогда вперед, попробуй камешки на зуб, – предложил Эрнест.

Мама положила руку мне на плечо и легонько сжала его: это был призыв подумать над тем, что я собираюсь сказать или сделать. Камни, разумеется, были подлинные, а вот Эрнесту верить не стоило – вот что означал жест Мэти. Ведь Хемингуэй все еще был женат на Полин. Я уже через это проходила: согласилась выйти за Бертрана де Жувенеля, хотя могла бы и догадаться, что жена никогда его не отпустит.

Я осторожно достала из коробочки кольцо. Мэти руку так и не убрала.

– Не говори глупостей, Клоп, – сказала я и надела кольцо на палец. – Я знаю, что камни настоящие.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Август 1940 года

И вот наконец наступает момент, когда ты впервые видишь гранки своей книги: твои слова напечатаны сказочно красивым шрифтом, именно такими они придут к читателю. Гранки «По ком звонит колокол» прислали на Кубу авиапочтой, Эрнест получил их почти сразу же после того, как прилетел туда сам. Он был счастлив, даже несмотря на приложенные к гранкам записки с рекомендованными его издателем и редактором изменениями.

Пока Эрнест дорабатывал свой роман, я пыталась найти выход из ловушки, куда меня загнали Хемингуэй с Чарльзом Скрибнером. Эрнест, желая мне добра, решил, что если я заключу контракт на книгу, то волей-неволей стану дисциплинированной и усидчивой. Он посовещался с Чарли, и эта парочка состряпала план, согласно которому я должна была написать роман для издательства «Скрибнер». У меня были нормальные деловые отношения с моим издателем Чарльзом Дуэллом, который, насколько я знала, терпеть не мог меня лично, но ему нравилось, как я пишу. Что же касается Чарли Скрибнера, то тут оставалось лишь гадать, по какой причине он предложил мне контракт. Вполне возможно, что ему просто хотелось сделать Хемингуэю приятное.

Осенью мы собирались поехать в Сан-Валли. План был такой: мы с Эрнестом плывем на пароме в Ки-Уэст, оттуда он везет меня на машине в Сент-Луис, где я навещаю Мэти, а сам отправляется к мальчикам в Айдахо и ждет, когда я к ним присоединюсь.

– Если развод не затянется, Муки, то поженимся прямо там, в Сан-Валли, – сказал Эрнест.

– Клоп, мы не можем пожениться, пока Мышонок и Гиги будут в Айдахо, – возразила я. – Я уже не говорю про Бамби.

– Мальчики будут с нами, но после свадьбы они уедут домой, миссис Бонджи-Чушка. А мы сможем жить там, сколько захотим, и делать, что душа пожелает.

Хемингуэй все лето пытался прийти к новому финансовому соглашению с Полин. Переговоры велись через ее дядю Гэса. Тот постоянно заверял Эрнеста, что его племянница согласна на новые условия, а потом оказывалось, что она велела своему адвокату потребовать больше денег. Эрнест подозревал, что Полин хочет положить конец его литературной карьере, потому что он вряд ли сумел бы писать романы, если бы от него требовалось ежемесячно выплачивать бывшей супруге определенную сумму, в которой та даже не нуждалась. Полин настаивала на том, чтобы Эрнест оплачивал дорогущий дом в Ки-Уэсте, хотя она закрыла его, а сама переехала в Сан-Франциско, в не менее дорогой особняк на Телеграф-Хилл, с видом на бухту и мост Золотые Ворота. В отличие от Хэдли, которая без всей этой возни уступила Эрнеста Полин, вторая жена решительно настроилась попить у него крови. Наблюдая, как один человек старается принудить другого заплатить акциями и облигациями, домами и мебелью за то, что его разлюбили, я начала сомневаться в том, что в этой жизни вообще имеет смысл выходить замуж.

– Когда допишешь роман, мы сможем поехать корреспондентами на войну, – сказала я. – После того, как мальчики вернутся в школу.

– А как же гранки?

– Не говори глупостей, с гранками ты управишься еще до отъезда сыновей.

– Книга выйдет не раньше октября, – уточнил Эрнест.

– Хорошо, – кивнула я. – После того как книга выйдет в октябре, мы сможем поехать на войну.

– Боюсь, война затянется надолго, – вздохнул Эрнест. – Не волнуйся, у нас будет вдоволь времени, чтобы успеть погибнуть.

В тот же вечер Хемингуэй спросил у Мэти:

– Эдна, почему вашу дочь так притягивают массовые убийства, эпидемии и кровавые бойни? Я вот о чем толкую: медовый месяц Марти представляет себе так: я бросаю писать и еду вместе с ней на войну.

– В «Кольерс» хотят отправить меня в Китай, – объяснила я маме.

Противостояние между Китаем и Японией вошло в более серьезную фазу по сравнению с инцидентом на мосту Марко Поло, который случился три года назад, когда мы в Белом доме представляли президенту фильм «Испанская земля».

– Или честнее будет сказать, что Марта хочет поехать в Китай, потому что в «Кольерс» еще не решили, кого туда послать: ее или какого-нибудь другого, не столь известного журналиста, – уточнил Эрнест. – Боюсь, Эдна, вы перекормили свою дочь Сомерсетом Моэмом. Она воображает, будто Китай – это экзотические дома, женщины, укутанные в яркие шелка, и европейские мужчины в костюмах с иголочки, которые на рикшах подъезжают в Европейскому банку на набережной.

– А еще пагоды и маленькие деревянные лодочки-плоскодонки, которые называются сампанами. По-моему, Китай – это самое волшебное место на земле.

– Лично мне известно только одно чудо, – заявил Хемингуэй. – Мой родной дядя был миссионером в провинции Шэньси и однажды, когда он верхом возвращался домой после встречи с далай-ламой, сам себе вырезал аппендицит.

– О, все ясно! – воскликнула я. – Тебе завидно, что Мэти давала мне читать Моэма, а твои родители заставляли тебя отдавать карманные деньги на пожертвования в пользу бедных невежественных китайцев.

– Дядя Уиллоби, – не унимался Эрнест, – был братом моего отца. Между прочим, Хемингуэй в переводе с китайского значит «Охотник на волков». А от кузенов я научился петь на китайском «Иисус любит меня».

– Значит, ты просто обязан поехать со мной в эту командировку, Клоп, будешь петь за меня. Надеюсь, в Китае есть гитары?

– Если только в «Кольерс» вообще пошлют тебя туда.

– Уверена, что пошлют, как только узнают, что ты будешь петь добрым китайцам о нашем Господе на понятном им языке.

На следующий день, двадцать третьего августа, я написала Чарли Скрибнеру о том, как это мило с его стороны предложить мне контракт, однако… Письмо получилось длинное. Надо было отказаться, но так, чтобы издатель почувствовал облегчение, а не счел это за оскорбление. Я объяснила, что не умею писать книги на заказ, что, пока сама не поверю в то, о чем пишу, ко мне не придет вдохновение. И добавила, что в самом крайнем случае, если буду совсем уж умирать с голоду, могу зарабатывать на жизнь мытьем полов или придумывать рекламу корсетов, поскольку уже имею в этом деле опыт (в рекламировании корсетов, а не в качестве поломойки). А если говорить серьезно, то я предпочитаю писать для «Кольерс». Они уговаривают меня поехать в командировку на войну, и я с нетерпением жду, когда представится такая возможность. И я рада, что Эрнест тоже хочет поехать со мной, после того как закончит работу над книгой. Только вот пока еще неизвестно, куда именно.

Вечером я отправила это письмо, а ночью мне приснилось, будто я тону в бочке с топленым свиным жиром, похожим на расшитые сапфирами и бриллиантами шелковые платья, которые во времена моей юности носили восточные женщины.

Чарльз Скрибнер прислал Эрнесту эскиз предполагаемой обложки для «Колокола». Хемингуэй решительно забраковал изображенный там мост: художники нарисовали каменный, а в романе это был арочный мост из металлических конструкций, для подрыва которого не требовалось большого количества взрывчатки. По правде говоря, на любой обложке всегда имеются неточности. Но если она достаточно броская и так и подбивает человека открыть книгу и прочитать первое предложение, то никому нет до этого дела. Я абсолютно уверена в том, что если бы читателя мог завлечь мост из осенней паутины, который без всякого динамита легко сдует ветер, то издатели и его ничтоже сумняшеся поместили бы на обложке.

Но Хемингуэй не был бы Хемингуэем, если бы не послал Скрибнеру рисунок правильного моста, а заодно и рисунок колоколов, которые установлены на звонницах в испанских церквях.

Он весь буквально извелся из-за этого моста. А еще нервничал, когда читал длинный список предложений от Чарли и Макса. Подумывал, не стоит ли сделать американского журналиста британским, чтобы избежать возможных исков о клевете. Вдруг какому-нибудь реальному американскому репортеру взбредет в голову, хотя это и маловероятно, заявить, что именно он послужил прототипом его персонажа. Терзался из-за того, что в некоторых местах было слишком много непристойных выражений. «У них это называется цинизм», – повторял Эрнест всякий раз, когда его просили убрать из текста слова вроде «черт», «дерьмо» или «трахнуться». В «Прощай, оружие!» издатели придрались даже к эвфемизму «шары», а потому для «По ком звонит колокол» Эрнест выбрал испанское слово cojones[16]16
  Яйца (исп.).


[Закрыть]. В «Скрибнер» либо не знали, что оно означает, либо решили не затевать драку по этому поводу. Макс Перкинс, редактор Эрнеста, был из тех, кто никогда не использует в своей речи ненормативную лексику. Он не сквернословил, даже когда два самых известных автора затеяли драку в его кабинете. Даже когда немцы развешивали нацистские флаги в самом красивом городе мира.

– Если это культурный подход, то я, черт подери, не желаю быть частью этой культуры! – возмущалась я.

– Если я что-то вкладываю в книгу, то это остается там навсегда, – сказал Эрнест. – А Макс с Чарли, если не согласны печатать все как есть, пусть оскорбляются сколько влезет. Роман – цельная вещь, начнешь вырывать из него по кусочку или даже отщипывать по краям, и у тебя получится совершенно другое произведение.

И еще все без исключения волновались из-за того, что в изображении Хемингуэя республиканцы выглядят не лучше фашистов. Есть в «Колоколе» жуткий эпизод, когда они выволакивают франкистов из церкви на городскую площадь с единственной целью – избить их до полусмерти и сбросить со скалы. Сцена очень длинная, читать ее было бы невыносимо, даже если бы это творили фашисты, а не люди, которыми мы все восхищались.

Эрнест ответил, что Максу просто лучше не посылать гранки левым издательствам, которые будут отказываться печатать подобные вещи.

В результате Перкинс отправил черновой вариант романа в клуб «Книга месяца» и приложил записку, в которой сообщал, что в качестве эпилога, чтобы подчистить хвосты, будут служить две короткие главы объемом приблизительно в полторы тысячи слов. Он уверял, что эти главы уже написаны, просто Хемингуэй хочет их придержать до тех пор, пока не прочтет гранки от начала до конца. Эрнест подозревал, что в «Книге месяца» откажутся от его романа, и успокаивал себя тем, что они никогда бы не напечатали ни «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, ни «Сына Америки» Ричарда Райта, ни «Братьев Карамазовых» Федора Достоевского, ни «Мадам Бовари» Гюстава Флобера.

Однако двадцать шестого августа Перкинс известил Хемингуэя, что «По ком звонит колокол» выбран книгой ноября и в клубе собираются напечатать ее тиражом в сто тысяч экземпляров. Скрибнер планировал такой же тираж, а может, даже и больше.

В тот же день Эрнест отослал авиапочтой все гранки, кроме последних шестнадцати страниц. Его все еще не устраивал эпилог, и он без конца его переделывал. Он написал Максу, что по его замыслу роман должен закончиться, когда Роберт будет чувствовать, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю именно в том месте, где все начиналось. Эпилог – это как возвращение с ринга в раздевалку.

Отправив это письмо, Хемингуэй метался, словно медведь, запертый в клетке. Он вносил исправления, перечитывал эпилог, убеждал себя в том, что эпилог его книге не нужен, рвал его и начинал писать заново. И все это время Эрнест по отношению ко мне вел себя как последняя скотина. Впрочем, многие из нас, литераторов, плохо обращаются с близкими людьми, когда приходит время отпустить книгу, которая стоила нам стольких трудов. Нам кажется, что, если бы у нас было еще лет пять, мы бы смогли превратить ее в настоящий шедевр, но наше время истекло. Что бы я ни делала, что бы ни говорила в ту пору, все было совершенно не то, или было гадостью, или было сделано и сказано из подлых соображений. Даже если я просто спрашивала, что Эрнест в данный момент хочет: кофе или виски.

Как-то вечером мы оба изрядно напились, и я не выдержала:

– Я не твоя боксерская груша, Несто! Ты всегда над чем-нибудь работаешь, но если работа делает тебя такой скотиной по отношению ко мне, то пошел ты к черту!

Нет ничего хуже, чем выяснять отношения и обсуждать серьезные проблемы во время совместной выпивки, но мы занимались этим именно в такие моменты. Говорили о разнице в наших подходах к писательству, о том, что и как делаем по дому, о том, что слишком много пьем (моя претензия) и слишком редко занимаемся сексом (претензия Эрнеста), – и за всем этим стоял его мучительный бракоразводный процесс с Полин.

В тот вечер я в конце концов заявила, что он может пить сколько влезет, и ушла спать, погруженная в тягостные размышления: если Эрнест так обращается со мной до свадьбы, то что же будет после, когда я стану его пленницей-женой? Думала о том, что не всерьез все это ему высказала, что во мне говорили алкоголь и депрессия из-за того, что я не могу писать. Да и в нем тоже говорили алкоголь и депрессия из-за того, что его книга практически закончена и ее вот-вот начнут судить. Думала, что надо бы вернуться и сесть к Эрнесту на колени, потому что я понимала: проблема не во мне, это все роман виноват, но с романом ведь не поцапаешься, а Хемингуэю нужен был кто-то, способный дать ему сдачи.

По утрам Эрнест обычно вел себя так, будто совершенно забыл о том, что мы накануне разругались. Он всегда так делал. И я тоже старалась выкинуть из головы все плохое. Мы были внимательны друг к другу, Клоп и я, но только если не погружались в пучину хандры одновременно.

На следующее утро я обнаружила на сервировочном столике возле пустой бутылки из-под скотча изорванный на маленькие квадратики последний вариант эпилога. Значит, он после нашей ссоры, пьяный и посреди ночи, все-таки вернулся к работе.

А рядом с тем, что осталось от эпилога, Эрнест поставил сложенный вдвое лист бумаги с моим именем.

Это было покаянное письмо. Хемингуэй признавал, что был не самым приятным в общении человеком, пока работал над этой пожирающей его вещью, все восемнадцать месяцев, но очень просил меня не злиться на своего Бонджи и постараться вспомнить, какой вредной была я сама, когда писала «Поле брани», и каким хорошим мальчиком был он.

Если ты не хочешь выходить за меня, то ради бога, скажи обо всем заранее, чтобы у меня было достаточно времени принять это до того, как я один поплыву на «Пилар» в Ки-Уэст. Не оставляй меня надолго наедине с этим временем и с этими мыслями.

Я еще раз перечитала последний абзац и постаралась разобраться, из-за чего он так переживает и что имеет в виду. Казалось бы, писатель, закончивший наконец такой великолепный роман, должен быть на седьмом небе от счастья. Но я знала, как это бывает. Представляла, как вдруг накатывает депрессия. Мне была знакома пустота, которая остается с тобой, когда ты отпускаешь книгу. Это промежуточное состояние можно сравнить с пребыванием в чистилище.

Эрнеста всегда отличали высокие амбиции. Он хотел написать книгу, за которую ему вручат «эту штуку» – так он называл Нобелевскую премию: не то иронически, не то просто боялся себя сглазить.

Я почувствовала легкий укол совести: мне казалось, что я должна быть добрее, должна относиться к нему с бо́льшим пониманием.

Под конец он сообщал, что теперь мистер Скруби будет называть себя «мы». Мне стало интересно: использовал ли он это прозвище для своего пениса, когда жил с Полин или с Хэдли? Я подумала, что мне следовало бы вести себя как Хэдли, которую не интересовала собственная жизнь и всегда волновало только то, что происходит с Эрнестом, даже в те времена, когда он еще не начал публиковаться. Когда еще никто не знал, что заветное желание Эрнеста Хемингуэя – писать так хорошо, чтобы стать лауреатом Нобелевской премии.

На следующее утро Макс телеграфировал, что согласен: книгу следует выпускать без эпилога. Таким образом, роман «По ком звонит колокол» был полностью завершен.