Текст книги "Прекрасные изгнанники"

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Январь 1942 года

Остаток зимы я занималась тем, что писала жуткую чушь и надзирала за пьяным садовником, придурковатой горничной и поваром, который, когда гости садились за стол, любил выйти и объявить, что обеда сегодня не будет. Эрнест не уставал убеждать меня в том, что писателю для работы нужен дом и налаженный быт, а это все неизбежные издержки, мелочи жизни. Сам он проводил время за сочинением ерунды, которая была не намного лучше моей, и приставал ко всем авторам, чьи произведения входили в его антологию, с вопросами, правильно ли он все понимает. Хемингуэю было плевать на дом, сад и еду, за исключением еды для кошек, которых развелось так много, что, когда Эрнест выносил им лососину, они кишели у него под ногами, как клубок змей. А японцы тем временем окружили Гонконг, бомбили Филиппины, заняли Таиланд, Голландскую Ост-Индию и Бирму. Больше всего на свете я хотела закинуть в сумку пару сменного белья, несколько банок консервов и брусок мыла и отправиться на войну.

Возрастала угроза появления нацистских подлодок в Мексиканском заливе. Немцы начали операцию «Барабанная дробь», их целью были суда, перевозившие бокситы из Британии и Нидерландской Гвианы в Южной Америке, но мы тогда еще об этом не знали. Нет бокситов – нет алюминия. Нет алюминия – нет самолетов, а стало быть, и возможности защитить себя.

К маю в Карибском море было затоплено столько кораблей, что судоходство вдоль северного побережья Кубы решено было приостановить, пока не будет организован конвой. Ближе к концу июня ВМС призвали патриотически настроенных владельцев яхт и небольших катеров, таких как Эрнест, помочь избавиться от немецких подлодок. Хемингуэй немедленно связался с американским посольством в Гаване, выразив желание, чтобы «Пилар» тоже в этом поучаствовала. Одновременно он предложил создать контрразведывательную организацию, которую назвал «Плутовская фабрика», и начал вербовать себе агентов, чтобы они собирали оперативную информацию о живущих на Кубе иностранцах, которые теоретически могли работать на нацистов. Эрнест сколотил очень странную команду из весьма подозрительных личностей: барменов, игроков в пелоту, портовых босяков и священников – которые постоянно болтались по нашему саду и порой забредали в дом. У меня сложилось впечатление, что деятельность этих, с позволения сказать, агентов в основном сводилась к тому, что они активно уничтожали наши запасы алкоголя, однако новый посол всегда дополнял свой доклад для Госдепартамента стенограммой рапортов, полученных от Хемингуэя. Во всяком случае, муж так мне говорил. И мне нравились импровизированные ужины на скорую руку с представителями нашего посольства в Гаване.

Вскоре прилетели на скоростном самолете мальчики. Мы организовали небольшую вечеринку в честь дня рождения Патрика, которому уже исполнилось четырнадцать. Эрнест веселился вместе со всеми, стараясь не показывать, что предпочел бы, чтобы его сыновья не взрослели, пока не закончится эта проклятая война. Бамби приезжал на десять дней перед летней сессией в Дартмуте. Он вступил в резерв морской пехоты, это позволяло ему окончить колледж (если получится) за два с половиной года, после чего он мог пройти подготовку на офицера.

В такой обстановке – мальчики, многочисленные коты и труженики с «Плутовской фабрики», которые постоянно толклись в нашем маленьком шестикомнатном доме, причем все приходили и уходили в любое время суток, постоянно секретничали и упорно отказывались принимать душ, опасаясь смыть свою мужественность, – я совсем не могла работать. Да и у Эрнеста тоже времени на работу оставалось куда меньше, чем ему бы хотелось. Неудивительно, что мы с ним постоянно ругались. Повод мог быть любым, только выбирай: деньги, секс, его неряшливость или моя маниакальная чистоплотность. Ссорились из-за того, что мы пишем и почему, или почему мы не пишем, или почему мы должны писать то, что пишем. Я считала, что нам обоим следует немедленно отправиться в качестве корреспондентов в Европу или на Дальний Восток и делать там репортажи о войне, а не подыхать от скуки на этом тихом острове, где ничто и никогда не меняется, пока весь остальной мир полыхает в огне. Но разумеется, мечтать о таком могла только конченая эгоистка.

И я была конченой эгоисткой в тот вечер, когда Эрнест на глазах у бедного Гиги орал на меня:

– Да много ты понимаешь! И нечего равнять меня с собой! Тебя сожрут черви, а моими книгами еще долго будут зачитываться!

Аккредитации для поездки в Европу мне добиться не удалось, так как я, увы, все еще оставалась женщиной, и в результате я согласилась на предложение освещать для «Кольерс» войну субмарин в Карибском море. Это только обострило раздражительность Эрнеста. Он все еще не получил разрешения использовать «Пилар» для охоты за немецкими субмаринами. Моя поездка откладывалась из-за предупреждения о надвигающемся урагане, но в конечном итоге я отправилась в путь на утлом суденышке с одним парусом, с босоногой командой, без спасательных жилетов и при полном отсутствии навигационных приборов. С собой я взяла несколько банок консервированной фасоли, пачку крекеров, ведро (да, именно для этого), зонтик, письменные принадлежности и томик Пруста. При этом сердце мое пело, как те чудесные негрито, которые вили гнезда на лавровых деревьях в Гаване.

В первый день плавания меня чуть не сожрали живьем красные муравьи, которые, видимо, любили путешествовать морем. Отбиваясь от них, я лишилась зонтика: он улетел в воду. К концу второго дня я жутко обгорела, а потом начался тропический ливень. Море разбушевалось, а я, мокрая насквозь, блевала и отчаянно цеплялась за жизнь. Но со временем я освоилась. Мы плыли от острова к острову, иногда я купалась голышом, любуясь на порхающих под пальмовыми ветвями колибри. Немецких подлодок не встретила ни разу, даже когда летала на патрульном самолете, но побывала в лагере для интернированных на Гаити и видела немцев, которые боготворили Гитлера так, будто те были его генералами, и не важно, что свою родину эти люди покинули так давно, что о расе господ могли узнать только заочно. По пути в Суринам, который тогда еще называли Нидерландской Гвианой, я пережила жуткий трехдневный ураган. А добравшись наконец туда, я всеми правдами и неправдами проходила в запретные зоны, прихорашивалась перед ужином на золотодобывающей шахте в джунглях, побывала в каторжном поселении, где похожие на скелеты люди с провалившимися глазами и в полосатых робах рубили деревья, пока не падали замертво от изнеможения или болезней.

Я выполняла задание «Кольерс», а Эрнест продолжал свою контрразведывательную деятельность и бороздил на «Пилар» прибрежные воды, ожидая, пока командование ВМС не выдаст ему разрешение на более глубокое патрулирование. Он все еще редактировал свою толстенную – в тысячу страниц – антологию, которая должна была вдохновлять будущих солдат, и вычитывал сценарий фильма «По ком звонит колокол». В разлуке мы писали друг другу нежные письма о том, как скучаем, если не считать пары посланий, которые Клоп накропал в подпитии.

Однажды, отправившись на охоту за немецкими симпатизантами, поставляющими провиант для вражеских субмарин, Эрнест взял с собой сыновей. Он послал Патрика и Грегори обследовать пещеру, которая, предположительно, могла быть точкой высадки злоумышленников и в которую никто, кроме них, не мог пролезть. Естественно, будь я там, то сказала бы Хемингуэю, что он совсем свихнулся. Если пещера такая узкая, то кто, скажите на милость, будет использовать ее для десанта? Хотя я допускаю, что Эрнест и сам прекрасно все понимал, но хотел, чтобы сыновья думали, будто выполняют опасное поручение. Но я не стала высказывать свою догадку вслух. В конце концов, это были его дети, а не мои. Да и маленький Гиги в девять лет обошел на соревнованиях по стрельбе двадцатичетырехлетнего мужчину, так что, вполне возможно, они были приспособлены для такой работы лучше других.

Команда Эрнеста начала проводить стрельбы возле Флоридского пролива. Стреляли из пулеметов, метали ручные гранаты и ранцевые заряды. Эрнест мониторил движение на берегу, обследовал плавучие обломки и высматривал на поверхности немецкие субмарины. Хотя они, конечно, редко показывались на поверхности, когда он выходил в море: на «Пилар» не было оборудования для ночного патрулирования.

Я упорно делала свою работу, но, скованная ограничениями военной цензуры, находилась в полном неведении относительно происходящего, даже не подозревая о том, что за два месяца моего тура, который включал в себя Гаити, Пуэрто-Рико, острова Сен-Бартелеми и Антигуа, в Карибском море был затоплен семьдесят один корабль. Эрнест мог бы воззвать к моему благоразумию, но его рядом не было, и я отправилась дальше, в Южную Америку, там пересела в выдолбленную из ствола дерева лодку и исследовала реку Сарамакку чуть ли не до самых истоков. В меня кидались камнями жители прибрежных деревень. Я сломала запястье и подхватила лихорадку денге. У меня так распухли колени, что я решила, что это слоновья болезнь, от которой никогда не смогу оправиться.

– Кто бы мог подумать, что китайская гниль может так хорошо выглядеть? – спросила я Клопа, вернувшись в «Финку» целой и невредимой.

Коты разбрелись по своим делам, садовник, несмотря на хроническое пьянство, неплохо справлялся с обязанностями, а повар приготовил для меня суп, который после того, что приходилось есть на задании, показался просто божественным. И Эрнест был счастлив, что я снова с ним, дома.

Впечатлений от поездки мне хватило на две статьи для «Кольерс». Эрнест тем временем сочинял душераздирающие письма для Бамби, в которых давал советы по игре в футбол (Джека включили в сборную Дартмута), хотя на самом деле хотел написать о том, как сильно его любит и не переживет, если сын уйдет на войну.

Каждый вечер мы с удовольствием забирались в постель и занимались любовью, а утром просыпались, вставали на весы и в два столбика записывали на стене цифры.

В том октябре я ненадолго съездила в Нью-Йорк. Там после долгих консультаций по телефону, во время которых Эрнест объяснял, какая именно прическа идет мне больше всего, подстриглась у парижского мастера месье Жака. Поужинала с редактором «Нью-Йоркера», человеком невыносимо скучным, но очень важным, и с Дороти Паркер – она, как всегда, была очень забавной.

«Я люблю тебя за твои такие холодные ступни в моей постели, – писал мне Клоп. – И за то, что ты самая храбрая и самая прекрасная женщина в этом мире».

Когда я читала подобное, то готова была сорваться с места и лететь к Эрнесту, и одновременно я хотела подольше не возвращаться, чтобы продолжать получать от него такие письма.

Я провела несколько дней у Рузвельтов. Приехала к ним с такой жуткой простудой, что они поселили меня в спальне Линкольна и кормили своим водянистым супом, однако в том, ради чего я специально приехала с Кубы, навстречу не пошли. Я хотела уговорить президента изменить правила, запрещающие женщинам-корреспондентам поездки на войну. Признаюсь, я даже пыталась подбить Рузвельта сделать одно маленькое исключение для меня. Мне бы даже не пришлось просить за Джинни, так как она похлопала ресницами перед нужным человеком и он нашел ей место при полномочном представителе США в Лондоне.

На Кубу я вернулась слегка не в духе. Эрнест наконец получил разрешение перевести «Пилар» из рыболовецких катеров в категорию «противолодочное судно-ловушка». Весь ноябрь он красил палубу в зеленый цвет и устанавливал на борту все необходимое оборудование, а потом вместе со своей командой отправился в учебный поход. Оставшись одна, я по вечерам читала романы Генри Джеймса, а днем все, что только могла найти о войне: решила, что надо быть готовой на случай, если президент вдруг передумает.

Предоставленная самой себе в притихшей и опустевшей «Финке», я отремонтировала пол, через который уже начали пробиваться корни деревьев, посадила несколько деревьев: апельсиновое, лимонное, фиговое и еще хлебное. Выбросила в мусорное ведро все то, что написала после медового месяца, и взялась за абсолютно новый сюжет. Это была не слишком большая, вернее, даже очень маленькая история о прекрасной молодой мулатке, которая влюбилась в простого учителя, но вынуждена жить с богатым белым плантатором. Я работала целых три недели подряд. К вечеру почти всегда полностью выбивалась из сил, но при этом любила все человечество. Я стала понимать, что чувствовал Клоп, когда ему так хорошо писалось. Ты как будто напился на какой-нибудь замечательной вечеринке и каждое утро просыпаешься счастливым и готовым выпить еще. Мне в тот период абсолютно ничего не мешало: ни кошки, ни возвращение шумной компашки из «Плутовской фабрики», ни ворчание Эрнеста по поводу денег, которые ушли на ремонт, хотя на выпивку он тратил гораздо больше, я уже не говорю об оснастке и ремонте «Пилар».

– Это просто маленькая история, тысяч на сорок слов, если повезет, – сказала я как-то вечером Клопу; сама я в тот момент находилась в спальне, а он в примыкающей к ней ванной комнате выдавливал пасту на щетку, собираясь чистить зубы.

– Маленькая история может стать большой, – заметил Эрнест.

Я сняла платье и, чтобы поскорее прикрыться, надела ночнушку. Ночь выдалась жаркая и влажная, в такую ночь хорошо спать нагишом, но мне не хотелось того, к чему это обычно приводило.

– Для романа требуется не так уж много слов, Муки, – с нежностью в голосе произнес Эрнест, и я даже почувствовала себя виноватой из-за того, что не хочу заниматься сексом. – Главное – это интересная история.

– А если у меня только сорок тысяч слов?

– Ну и что? В «Фиесте» их тоже всего лишь шестьдесят семь тысяч.

– Это почти в два раза больше.

– А тот роман Скотта, про бутлегера, думаю, там и пятидесяти не наберется. – Последние слова прозвучали неразборчиво, поскольку Эрнест как раз стягивал через голову рубашку.

– «Великий Гэтсби»? Но он плохо продается, Клоп, ты сам говорил.

Хемингуэй стоял передо мной в трусах и сандалиях, с рубашкой в руке, и я увидела, как загорел у него торс после похода на «Пилар».

– Просто продолжай писать, Муки, и не думай об этом, пока пишешь. Иначе ничего не получится. Но не вычерпывай каждый день все вдохновение до самого дна, оставляй немного внутри на завтра. Отложи рукопись в сторону, а потом приходи поиграть в теннис или поплавай в бассейне, выпивай вместе со мной, занимайся со мной любовью и дай колодцу снова наполниться, пока ты спишь.

– Ты сам именно так и творишь и получаешь от этого удовольствие.

– И обязательно вставляй в текст описание погоды, – напомнил Эрнест.

Я выдавила пасту на зубную щетку.

– Погода – это очень важно, я знаю.

Я не забыла, что значила погода для трех миллионов финнов, которые пытались защитить свою родину от ста восьмидесяти миллионов русских, когда тучи скрывали советские самолеты вплоть до того момента, пока они не оказывались прямо над Хельсинки. В конце концов финнам пришлось в обмен на мир отдать русским то, что те хотели, а потом и еще немного.

– Клоп, я, когда была в Вашингтоне, пыталась выпросить для нас у президента разрешение на работу корреспондентами на фронте.

– Но я и так уже на войне, Марти. Воевать ведь лучше, чем просто писать о ней, верно?

Я обернулась и увидела, что Эрнест сидит на кровати и вид у него при этом вполне счастливый. Рубашка лежит рядом, сандалии еще пыльные после целого дня, проведенного вне дома.

– Ты на войне, а я нет, Бонджи. Я составляю меню и играю в теннис – это все, чем я здесь занимаюсь.

– Ты только вернулась из своего турне по Карибскому морю и уже собралась снова оставить меня? – тихо спросил он.

– Но мне нечего тут делать. Просто совершенно нечем заняться.

– Вспомни, как мы ездили в Китай, Марти. Ты хочешь повторения? Хочешь уехать из дома и снова заразиться какой-нибудь дрянью вроде китайской гнили? Ты же была несчастна на протяжении всей той поездки.

– Нет, Клоп, ничего подобного. И потом, с тех пор прошло уже почти два года.

– Да ради тебя я отправился в то чертово путешествие по «стране индейцев» и не попал на церемонию награждения, где выступал сам Синклер Льюис! Но тебе все мало.

– Ради меня? Вот уж неправда! Ты затеял то путешествие вовсе не ради меня.

– Дьявол, да я бы по своей воле никогда не пропустил речь Синклера Льюиса, которую он произнес в мою честь!

– И тем не менее ты именно так и поступил, Эрнест. Не знаю почему, но ты это сделал.

Я понимала, что не следует это все ему сейчас говорить, что лучше заткнуть себе в глотку зубную щетку и промолчать, но мне до смерти надоело слушать несправедливые обвинения Хемингуэя в мой адрес. И я до чертиков устала от его нытья о том, что никто не озаботился тем, чтобы застенографировать для него историческую речь Синклера Льюиса.

– Может, потому, что ты с удовольствием занимаешься самовосхвалением, но чувствуешь себя неловко, когда это делает кто-то другой? – предположила я. – Или ты решил, что эта награда слишком незначительная, а потому и проигнорировал торжественную церемонию? Не знаю, Хэм, но я знаю, что тысячу раз тебе говорила: «Нам следует поехать в Нью-Йорк», а ты настаивал на том, что мы должны придерживаться своего плана. И что в результате? Еще до конца этого треклятого путешествия мы оказались на войне.

– В жизни не слышал, чтобы так передергивали факты.

Я от злости так саданула зубной щеткой о край раковины, что заляпала пастой туалетный столик и зеркало.

– Тебя даже не будет дома. Ты собираешься постоянно торчать в море и охотиться за подлодками. Так какая тебе, к черту, разница, где тем временем буду находиться я?!

– Тебе не кажется, что не очень заманчиво иметь жену с отстрелянной, на хрен, задницей?

– Так вот в чем твоя проблема, Хэм? Ты переживаешь из-за того, что тебе придется каждый день ложиться в кровать с неким существом, у которого нет губ, как у того паренька в Испании?

– Господи, Марти, что ты городишь! – Эрнест снова надел рубашку и пошел к выходу – собрался в город, напиться с горя со своими приятелями; уже в дверях обернулся. – Ради всего святого, Марти, ты только-только начала прекрасный роман. Тебе вдоволь хватит войны потом, когда ты его закончишь.

После того как дверь за ним закрылась, я прошла к сервировочному столику и налила себе целый стакан виски. Сидя в темноте у бассейна, я размышляла о том, как быстро благожелательный разговор о писательстве может перейти в жестокий обмен ударами. И как мне только в голову пришло рассказать мужу о своей попытке уговорить президента получить аккредитацию? Я сказала, что просила Рузвельта помочь нам, но Эрнест ни в чьей помощи не нуждался. Ясно, что ему достаточно просто поднять телефонную трубку и через каких-то пять минут вопрос будет решен положительно.

– Я не стану заставлять тебя любить меня, если подорвусь на мине, Эрнест Хемингуэй, – сказала я, глядя на чистую воду в бассейне, который когда-то очистила от ила.

Я попыталась вспомнить, как была счастлива, когда нашла это место. Как хотела поскорее превратить его в свой дом.

– Я достаточно умная и знаю, что ты не сумеешь любить женщину, которую больше не считаешь красивой.

Это несправедливо, сказала я себе, допила виски и поставила стакан на край бассейна. Потом встала, сняла ночнушку и нырнула в воду, чтобы смыть гнев и разочарование. Но еще долго не могла успокоиться. В таком состоянии я была ничуть не лучше Эрнеста, когда он буквально не находил себе места от злости.

После Рождества я поехала в Сент-Луис навестить Мэти. Ей было уже шестьдесят, а со дня смерти отца прошло семь лет. Мы с Эрнестом, находясь пусть в недолгой, но разлуке, писали друг другу нежные письма, просили прощения и обещали впредь любить друг друга лучше. Мы оба действительно любили друг друга и нисколько в этом не сомневались. Оставалось разобраться, как нам жить вместе, и это было самое трудное. Два творческих, темпераментных и страстных человека под одной крышей. Каждый, естественно, со своими тараканами в голове. Но нам так хорошо работалось вместе, у нас были общие интересы, мы любили рыбачить, охотиться, играть в теннис, писать о войне. А остальное не так уж и важно – так нам иногда казалось.

Я полетела домой, чтобы увидеть Эрнеста перед тем, как он в первый раз официально уйдет в море на «Пилар» в поисках вражеских подводных лодок. Во время патрулирования они маскировались под научно-исследовательское судно, но на самом деле были приманкой, рассчитанной на то, что немецкая субмарина просто из праздного любопытства всплывет, чтобы посмотреть, что это за корабль там такой.

В Чикаго из-за снежной бури отменили все рейсы, и я не успела вернуться на Кубу до выхода «Пилар» в море. Добравшись наконец домой, я с облегчением узнала, что Эрнесту разрешили ненадолго отлучаться с патрулирования. То, чем они занимались, пугало меня до смерти. Я буквально места себе не находила от переживаний и начала понимать, почему он был так зол, когда я отправилась в свое турне по Карибскому морю на утлом суденышке с одним парусом. Естественно, он сходил с ума от беспокойства все лето и чуть не спятил от радости, когда я вернулась домой. Теперь, испытав все это на собственной шкуре, я решила, что впредь буду стараться прощать его и прощать себя тоже, однако психовать, подобно Эрнесту, не стану.