Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Нью-Йорк, Нью-Йорк
Август 1937 года

Хемингуэй вернулся в Нью-Йорк в августе. Он должен был передать своему издателю рукопись книги о кубинском контрабандисте со всеми правками, относительно которых они, слава богу, пришли к консенсусу. Новый роман назывался «Иметь и не иметь». Макс Перкинс, когда Эрнест без предупреждения заявился к нему в кабинет, обсуждал что-то с писателем Максом Истменом, но из опасения, что Хэм в любую минуту может передумать и снова изменит финал, пригласил его присутствовать при разговоре.

– Заходи, я тут как раз беседую с твоим приятелем.

Перкинс как будто забыл, что Эрнест разорвал дружеские отношения с Максом Истменом, после того как тот раскритиковал его документально-публицистическую книгу о корриде «Смерть после полудня». В своей статье, озаглавленной «Бык после полудня», Истмен обвинил автора в инфантилизме и комплексах, которые он пытается закамуфлировать нарочитой брутальностью, отметил, что текст так и фонтанирует юношеской романтичностью и сентиментальностью, а потом и вовсе заключил, что Хемингуэй, «впрыснув в творчество немыслимое количество агрессии, породил целый литературный стиль, который можно сравнить с накладными волосами для груди». Рецензия Истмена была опубликована в журнале «Нью рипаблик», а потом переиздана в сборнике статей, который в тот день лежал среди прочих книг на столе Перкинса рядом с черным телефоном и, как на грех, был освещен яркой настольной лампой.

Эрнест, естественно, пожал тонкую аристократическую руку критика и, стараясь не замечать сборника с той треклятой рецензией, учтиво произнес:

– А-а, старина Истмен, давненько не виделись.

Перкинс с облегчением выдохнул. Они с Истменом снова уселись в кресла, а Хемингуэй продолжал стоять. Он подошел к окну и посмотрел на Пятую авеню. Сказал себе, что это была всего лишь дерьмовая статейка, которую прочитали от силы три очкастых интеллектуала.

Вернулся к столу Перкинса и сел. Передумал, снова встал и навис над ними, но не с угрожающим видом, нет, хотя был бы не против, если бы эти двое испугались. Потом с улыбкой, которая должна была настроить всех на веселый лад, но не достигла своей цели, начал расстегивать рубашку.

– Глянь-ка сюда, Истмен. – Эрнест продемонстрировал ему крепкую загорелую грудь с густыми черными волосами. – Как по-твоему, это накладные волосы?

Он рассмеялся, как будто удачно пошутил. Он и собирался пошутить. Но попытка оказалась не слишком удачной.

Два Макса переглянулись и нервно захихикали.

– Ну что, а теперь твоя очередь раздеваться, – заявил Эрнест Истмену.

Тот вопросительно взглянул на Перкинса, но издатель совсем растерялся и сам не знал, как реагировать на происходящее. Истмен снова нервно рассмеялся.

– Эрнест… – начал было Перкинс.

Но Хемингуэй не дал ему договорить:

– Давай, Истмен, старая киска, покажи нам свою грудь!

Истмен встал, ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу.

– По-моему, это уже слишком, – вмешался Перкинс.

Но Истмен продолжал медленно расстегивать рубашку. Кожа у него была бледная, а грудь гладкая, без единого волоска.

– Так что нечего обзывать других импотентами, – снова попытался пошутить Эрнест, но и эта попытка с треском провалилась. – Сам-то ты сколько раз дрочил сегодня ночью?

– Эрнест, я ни слова не написал об импотенции, – спокойно ответил Истмен и кивнул в сторону сборника статей, лежавшего на столе у Перкинса. – Можешь сам почитать.

– Эрни, будь благоразумен, – попросил Перкинс.

Он взял со стола книгу, открыл статью «Бык после полудня» и зачитал вслух отрывок, в котором Истмен действительно отдавал должное храбрости Хемингуэя, но в том смысле, что тот любил убивать и таким образом пытался подчинить себе смерть.

– Он написал это о тебе, Хэм, – сказал Перкинс.

Эрнест выхватил у него книгу и принялся листать ее, пока не нашел тот самый злосчастный абзац о накладных волосах.

– Ну что, Истмен, посмотрим, хватит ли у тебя смелости повторить обвинение мне в глаза. Я хочу послушать, как ты это прочитаешь!

– Эрнест, не горячись, – попытался успокоить его Перкинс, а потом повернулся к Истмену. – Хемингуэй только что закончил писать новый роман.

– Правда? Мои поздравления. – Истмен, как и Перкинс, был рад сменить тему разговора.

Но Эрнест захлопнул книгу у него перед лицом и расхохотался, потому что прищемил врагу нос.

Истмен вскочил на ноги.

И уже в следующую секунду оба сцепились и повалились на пол. Кто-то из них схватился за провод телефона, аппарат упал со стола, а вслед за ним на пол полетели бумаги, книги и лампа.

Перкинс поспешил на помощь Истмену.

Истмен оседлал Хемингуэя.

Издатель тщетно умолял противников успокоиться. В конце концов он оттащил Макса от Эрнеста и встал между ними.

Внезапно Эрнест расхохотался, словно бы эта драка была не всерьез, как с Орсоном Уэллсом в просмотровом зале на озвучке «Испанской земли». Поражение не засчитывается, если потасовка устроена для забавы, хотя победа всегда остается победой. Эрнест поднял с пола телефон, поставил его на стол и положил трубку на место.

– А ты не лезь, куда не просят, Макс! – обратился Истмен к издателю. – Разве ты не видишь, что этот тип – психопат?

Услышав подобное заявление, Хемингуэй снова кинулся на Истмена.

Перкинс опять встал между ними, пообещав вызвать полицию. Эрнест отступил. Ему не хотелось, чтобы редактор выполнил свою угрозу, да к тому же у него на лбу над левым глазом постепенно начала расти багровая шишка.

– А теперь послушайте меня, – сказал Перкинс. – Для всех будет лучше, если об этом инциденте никто не узнает. Я понятно излагаю?

На следующий день Эрнест вернулся в издательство и извинился перед Максом Перкинсом.

– Бог с ним, с Истменом и его статейкой, – заявил Хемингуэй.

Затем он добавил, что сожалеет о том, что они в горячке разбили настольную лампу, хотя на ее месте уже появилась новая. А еще сказал, что накануне вечером выпивал с Арнольдом, редактором из «Эсквайра», и они здорово посмеялись над беднягой Максом. Эрнест, на лбу у которого красовалась шишка размером с куриное яйцо, сумел убедить собутыльника в том, что противник пострадал куда больше его.

– Мы же договаривались, что это не должно выйти за стены моего кабинета! – возмутился Перкинс.

– Но я просто…

– Ты не можешь рассчитывать на то, что Истмен будет смиренно помалкивать, пока ты выдаешь публике свою убогую трактовку и пытаешься поднять его на смех.

– Мою убогую трактовку? Господи, Макс… Что ты имеешь в виду?

– Я абсолютно уверен в том, что Истмен, если бы только захотел, рассказал бы совершенно другую историю. Просто он пока этого не хочет, Эрнест. Пока.

После этих слов Хемингуэй даже немного протрезвел.

– Надо подарить Арни книжку. Подарим и попросим, чтобы держал рот на замке.

– Думаешь, это сработает?

– А то! Я сам отвезу ее в «Эсквайр» и вручу Арнольду.

Перкинс прикурил сигарету, сделал глубокую затяжку и, выпуская клубы дыма, сказал:

– Хорошо. Давай преподнесем ему подарок и попросим не распускать язык.

И тут, то ли с целью пошутить, то ли намереваясь продемонстрировать свое смирение, Эрнест взял со стола Макса ту самую книгу и пролистал ее в поисках злополучной статьи, так оскорбившей его достоинство.

– Ха! Ты только глянь сюда. На этой странице остался отпечаток носа Истмена!

Эрнест рассмеялся, как будто не видел или не хотел видеть, что Перкинсу совсем не смешно. Потом достал ручку и написал в нижнем углу страницы: «Арнольду от Папы».

– И ты подпиши, чтобы все было официально.

Перкинс неохотно подчинился, и Хемингуэй взял книгу, чтобы лично отвезти подарок.

В редакции «Эсквайра» он расписался на форзаце под автографом Истмена, поставил дату той самой драки, зачем-то нарисовал руку с шестью пальцами, написал, что это та самая книга, которая прищемила нос Максу Истмену, и выразил надежду, что Истмен будет гореть в выдуманном им самим же аду.

История, естественно, выплыла наружу. Истмен уехал на уик-энд на Мартас-Винъярд, а Эрнесту ничего не оставалось, кроме как вернуться в пятницу в издательство, чтобы, как выразился его редактор, «все уладить».

Мне он подал это так:

– Перкинс сказал: «Ни у кого нет права так унижать человека, Хэм».

Он выставил себя победителем, который сумел сохранить достоинство в той безобразной потасовке.

То же самое Хемингуэй рассказал и в интервью репортеру «Нью-Йорк таймс», которое дал якобы для того, чтобы публично извиниться перед Истменом. В этом интервью он заявил, что сожалеет о том, что так вышло, но Истмен сам виноват, поскольку не должен был распространять лживые слухи.

Пресса обратилась за комментариями в «Скрибнер», но директор издательства ограничился тем, что назвал все это личным делом двух джентльменов.

Когда Хемингуэй, вновь отправляясь в Испанию, поднимался на борт парохода «Шамплейн», его окружила толпа журналистов.

– Истмен набросился на меня и стал колошматить, как ревнивая баба, – объяснял Эрнест. – Я не хотел сделать больно этому придурку. Что взять с убогого старикашки?

Истмен, когда ему процитировали эти слова Хемингуэя, отказался отвечать тем же.

– Матушка всегда учила меня, что не следует уподобляться низким типам, – сказал он.

Эрнест, как я уже упоминала, тогда только-только закончил очередной роман. Это его, конечно, не оправдывало, но я не встречала ни одного писателя, который бы не срывался, отпуская книгу в свободное плавание и понимая, что теперь уже никогда и ничего не сможет в ней исправить. Казалось бы, это такой торжественный момент – рукопись сдана в печать! Но все не так просто. Ведь даже самые удачные фрагменты любого произведения подобны вырванной из груди душе, которая осталась лежать на тротуаре и теперь ее может разглядывать каждый случайный прохожий. Хемингуэй еще на старте своей карьеры стал любимцем американской литературы и установил для себя планку так высоко, что брать ее каждый раз было просто нереально. Но критиков это не останавливало, они были рады растоптать его за неудачу. И за последние восемь лет он не написал ни одного романа.

Выход «Иметь и не иметь» был запланирован на пятнадцатое октября. И слава богу, терзаться Эрнесту оставалось всего лишь два коротких месяца.

В августе я плыла на «Нормандии» в компании Дороти Паркер и ее мужа (оба оказались удивительно милыми людьми), а также драматурга Лилиан Хеллман, которая, оценив бдительным оком мои брюки мужского покроя и соответствующие ботинки, язвительно поинтересовалась, уж не для «Вог» ли я собираюсь писать о войне в Испании.

– Для «Кольерс». – Я не стала обращать внимание на тон собеседницы, посчитав, что истинная причина ее недовольства вовсе не я, а старлетка, которую она обнаружила в кровати своего любовника Дэшила Хэммета. – Я их специальный корреспондент. – Как же приятно было произнести это вслух! И добавила: – Но я согласна: «Вог» – шикарный журнал.

Мадрид, Испания
Сентябрь 1937 года

В первые дни осени погода в Мадриде стояла просто чудесная. Мы с Эрнестом и Хербом Мэттьюсом отправились на «додже» в продолжительную поездку по сельской местности. Спали на матрасах в кузове, питались консервированным лососем и пили кофе, который варили на костре вместе с крестьянами. Как-то на рассвете оставили грузовик, заползли по склону холма на передовую и там, улегшись в блиндаже на усыпанный соломой пол, разглядывали в перископ поля сахарной свеклы в косых лучах солнца. За полями виднелись пять башен окруженного стеной города и скалы. Это был хорошо укрепленный и неприступный Мансуэто. Переход от Теруэля был еще жестче: подъем верхом в горы в сопровождении кавалерии и крутой спуск в ущелье, где протекала река Хукар. Было жарко, и мы так запылились, что, несмотря на близость фашистских позиций, решили искупаться. Эрнест нахваливал меня за выносливость и, похоже, действительно гордился тем, что я военный корреспондент «Кольерс». А я и впрямь очень старалась, писала сердцем, с предельной искренностью, буквально выворачивала себя наизнанку, а когда мы наконец нашли дорогу в Мадрид и вернулись в отель «Флорида», отослала материал в редакцию и очень надеялась, что он найдет своего читателя.

Почти все, кого мы любили, к этому времени покинули Мадрид. Правда, пока еще оставались Херб и Делмер, которые снимали шикарный номер с видом на парк Буэн-Ретиро, и Дороти Паркер с мужем (они привезли целый чемодан консервов), но Эрнест все равно начал хандрить. Если бы все его друзья просто уехали из Испании – это бы еще полбеды, однако, увы, было уже немало и тех, кто погиб. Мы прогуливались по довольно милому зоопарку с единственным слоном, которого содержали в потрясающе красивом маленьком индуистском храме, и заглядывали на блошиный рынок. Играли в домино, а когда начинался артобстрел, открывали окна, чтобы не побились стекла, Хемингуэй ставил на патефон пластинку Шопена («Баллада № 3» и «Мазурка ля минор») и включал звук на полную громкость. Музыка почти заглушала разрывы снарядов, надо было только постараться отвлечься и не думать об этом. Но материала для статей становилось все меньше, а Североамериканский газетный альянс существенно сократил размер гонораров. И естественно, Хемингуэй постоянно думал о своем романе.

Эрнест был уверен в том, что «Иметь и не иметь» – лучшее из всего, что он написал. Он верил, что этот роман станет его триумфальным возвращением. Мы, литераторы, часто внушаем себе такого рода мысли, и они не дают нам покончить с собой в тот непростой промежуток времени, когда книга уже сдана в печать, но еще не дошла до читателя. Однако отзывы критиков не радовали. Обозреватель из «Нейшн» счел роман на удивление непрофессиональным, в «Нью рипаблик» его назвали самым слабым произведением Хемингуэя, а в «Нью-Йорк таймс» – пустым и неглубоким, да еще вдобавок обвинили автора в формализме и заявили, что публикация этой книги лишь навредила его репутации. Синклер Льюис написал в «Ньюсвик», что Эрнесту пора уже бросить спасать Испанию и заняться собственным спасением.

Я очень сочувствовала Хемингуэю. Любой писатель тяжело переживает спад творческой энергии или если его работу вдруг начинают поливать грязью, не говоря уже о том, когда то и другое происходит одновременно. Я пыталась переключить внимание Эрнеста на положительные рецензии и на фрагменты тех, которые в целом не были хвалебными, но где тем не менее воздавалось должное его таланту. Подсовывала ему телефонограммы от Макса Перкинса, в которых тот писал, что продажи романа превосходят все ожидания. Но в результате постепенно сама стала объектом его постоянного недовольства. В этот приезд в Испанию Хемингуэя не сопровождал верный Сидни Франклин, а я не из тех женщин, которые готовят сытные завтраки, я даже не всегда вставала утром, чтобы поесть вместе с ним. Эрнест стремился к тому, чтобы рядом все время были люди, а я любила иногда побыть в тишине. И в постели все теперь было не так гладко, как раньше, а для меня секс порой становился просто мучением. Эрнест хотел заниматься этим постоянно, каждый день, да еще как! А я хоть и старалась по мере возможности доставить Хемингуэю удовольствие, но часто ему отказывала. Однако Эрнест настаивал, даже если у меня были месячные, поскольку это самые безопасные дни. Он хотел секса постоянно: и когда я, приняв ванну, ложилась спать, и когда ему снился кошмар и он будил меня, чтобы я успокоила его.

У меня тоже иссякала писательская энергия: не происходило ничего такого, что могло бы ее подпитать. Тяжело круглые сутки находиться в обществе постоянно недовольного человека и пытаться вытянуть его из депрессии, когда тебе самой хуже некуда. Не стоит забывать о том, что все эти рецензии приходили к Эрнесту вместе с письмами от Полин, а она оставалась хорошей женой, хотя наверняка жутко страдала, когда читала описание семьи, которая была очень похожа на ее собственную.

В результате мы все чаще и помногу выпивали, очень мало спали, скудно питались и ругались по любому поводу, начиная нашей сексуальной жизнью и заканчивая описаниями войны, и при этом нещадно топтали самолюбие друг друга. Я старалась не вспоминать о том, как за тем первым ужином в Ки-Уэсте Эрнест цапался с Полин: она считала, что ему следует остаться с любимой семьей, а он был уверен, что должен отправиться в Испанию.

Я начала писать для «Кольерс» длинный текст, который постепенно превратился в размышления о том, какие люди и почему приезжают в Испанию со всего мира, чтобы сражаться против фашизма. Еще я начала новую книгу, тоже посвященную Испании. И планировала лекционный тур по Штатам с целью собрать средства на поддержку правого дела.

– Какой, к чертям собачьим, смысл бросать меня здесь, ради того чтобы метать бисер перед всякими педиками-домоседами, которым плевать на всех, кто не живет в их штате?! – возмущался Эрнест.

– А мне кажется, что подобного рода турне – верный способ собрать пожертвования и донести до слушателей смысл нашей борьбы. К тому же ты сам прекрасно знаешь: я здесь не делаю ничего путного, лишь переливаю из пустого в порожнее.

Наброски статьи для «Кольерс» и задумка нового романа так ни во что и не вылились.

– Твою мать, хватит уже ныть! – возмущался Эрнест. – Настоящий писатель никогда не ноет, он просто садится и пишет.

Можно было подумать, будто сам он в жизни не скулил на тему, как тяжело ему пишется. Но при всем при том Хемингуэй упорно работал, тут надо отдать ему должное. Эти жуткие рецензии отбирали у него энергию, но он каждое утро садился за письменный стол.

– Ладно, отправляйся в свое чертово турне! – сказал он. – Я так и так должен вернуться домой, к Полин и детям.

– Конечно должен, – согласилась я.

Но на самом деле я так не думала, во мне говорила депрессия, которая усугублялась из-за того, что Эрнест не давал мне нормально выспаться, из-за таблеток снотворного, от которых я плохо соображала утром, из-за неотступных мыслей о солдатах, у которых брала интервью. А еще Хемингуэй работал над пьесой. Ее главный герой – грубоватый, но благородный американский журналист, страдающий от ночных кошмаров любитель сырого лука, в общем – вылитый Эрнест, за исключением того, что он тайный агент республиканцев, – жил в номере точь-в-точь таком же, как наш, вместе с американской корреспонденткой. Она, правда, училась не в Брин-Маре, а в Вассар-колледже, но у нее, как и у меня, были светлые волосы, длинные ноги и горжетка из чернобурки – копия той, которую я купила на часть гонорара от «Кольерс». А знаете, как Хемингуэй назвал эту пьесу? «Работаю. Не беспокоить» – как будто сама я не работала на износ, а только тем и занималась, что отвлекала его от дела.

Однажды мы заглянули в офис цензора в «Телефонике» и столкнулись там с Лилиан Хеллман. Она в тот день как раз прибыла в Испанию и пришла согласовать текст своего выступления, который намеревалась выдать вечером по радио Мадрида. Эрнест сказал ей, что мы собираемся приготовить отличный кусок мяса, который он раздобыл на арене для боя быков, и ей лучше принять его приглашение, потому что другого случая увидеть мясо в испанской столице ей не представится. В итоге она присоединилась к нам в пентхаусе Херба и Делмера, прихватив с собой баночки с сардинами и паштетом, ну и еще, разумеется, свою антипатию ко мне, которую продемонстрировала еще на «Нормандии». Не удовлетворившись бифштексами с кровью и обществом Хемингуэя, Хеллман предпочла свой излюбленный вид развлечений, то есть весь вечер пыталась выставить меня дурой.

– Неужели ты собираешься вернуться в Штаты и рассказывать там о том, что уже свершилось, вместо того чтобы остаться в Испании и писать о том, что надвигается? – спросила она и сама налила себе красного вина.

К слову, из всего, что было выставлено на столе, она только вино нашла удобоваримым, ну и свои консервы, естественно.

Лилиан спасли привитые мне в детстве хорошие манеры, иначе я бы в ответ заявила, что провела до черта времени на передовой, а она здесь без году неделя, но предпочитает выпивать с приятелями в гостинице, вместо того чтобы хотя бы одним глазком посмотреть на войну, о которой собирается вещать по радио всему миру через пять минут после того, как доест свои сардины. Шофер должен был доставить ее из гостиницы прямиком на радиостанцию.

– Лили, кто бы сомневался: ты способна написать живой текст, сценарий или пьесу, – ответила я. – И возможно, твои книги будут читать. Вернее, будут читать самые забавные куски. Но для того чтобы продать билеты и сделать событие особенным, необходимо кое-что еще. Нужно, чтобы об этом рассказывал тот, кто действительно был здесь. – Признаюсь, на трех последних словах я сделала ударение.

– Марти обожает покрякать на эту тему, – вставил Эрнест.

К тому времени он уже порядком набрался. Начал пить еще в номере и пытался заставить меня пить вместе с ним, хотел заняться сексом, но я отказала, потому что только-только оделась и привела себя в порядок.

– Да, я та еще кряква. – Мне было неприятно это услышать, но я не подала виду, поскольку помнила, как Хемингуэй обиделся, когда я отказалась раздеться и завалиться с ним в кровать. – Могу захлопать крыльями и улететь.

– И отложить тухлые яйца, – добавил Эрнест; Лилиан растянула узкие губы в лошадиную улыбку и пискляво хихикнула. – Марти растеряла свои яйца, – продолжал Эрнест. – Хочет, чтобы ее считали военным корреспондентом, а сама боится пораниться.

– Клоп!

– Возвращается в безопасные Штаты, чтобы собрать деньги для Испании, будет рассказывать о том, какая она храбрая девочка, в надежде, что благодарные слушатели станут открывать свои кошельки.

– Это же ради дела, – возразила я. – Все деньги, которые удастся собрать, пойдут на борьбу с фашистами.

– Но бо́льшая часть уйдет на оплату купе первого класса, на номера в модных отелях и, возможно, на покупку новой горжетки из чернобурки.

Еще немного – и мы бы накинулись друг на друга, но тут начался артобстрел. Все выбежали на балкон – посмотреть. Все, кроме Лилиан, она вдавилась в диван, зажала голову между коленей и буквально завыла от страха.

Артобстрел ночью – это впечатляющее зрелище: фейерверки над «Телефоникой» и пыль, которая с земли поднимается до балкона пентхауса. Мы не делились впечатлениями, просто стояли и смотрели на взрывы снарядов, пока в номере не зазвонил телефон. А Лилиан все тряслась от страха на диване.

Звонили с радиостанции, сказали, что передачу можно отменить, поскольку на улицах небезопасно, так что пусть мисс Хеллман отошлет обратно шофера, когда он за ней приедет. Но к тому времени как прибыла машина, Лилиан уже взяла себя в руки и решила ехать.

– Не валяй дурака, – отговаривал ее Эрнест.

– Возможно, больше мне такого шанса не представится, – заявила Лилиан так решительно, как будто это не она только что едва не обмочилась от страха, хотя ни один снаряд не попал в здание отеля.

– Ага, понятно, – кивнул Эрнест. – Меха и каблуки, в такой экипировке женщина с яйцами никогда не отступит.

Когда мы вернулись в свой номер во «Флориде», я, чтобы как-то снять возникшее между нами напряжение, поставила любимую пластинку Эрнеста с мазуркой Шопена и сказала:

– Клоп, я не злюсь на тебя за то, что ты там наговорил. Я понимаю, все эти рецензии… Но ты не можешь так себя вести…

– Не могу? – перебил меня Эрнест как раз на том месте, когда мазурка зазвучала быстрее, и сорвался на крик: – Значит, я не могу? Да что же это такое?! То нельзя, и это тоже! Вот смысл существования всех женщин – удержать меня от того, что я хочу и должен сделать!

Я случайно задела рукой звукосниматель, и он пополз по пластинке, издавая жуткие звуки.

– Ты записалась ко мне в няньки и, чувствую, еще немного – и запустишь коготки в мой талант!

– Я ничего такого не делаю…

– Нет, делаешь! Ты трахаешь мой талант!

Я повернулась к патефону, подняла звукосниматель, чтобы уберечь иголку, которая уже была испорчена, и подумала: «Неужели Хемингуэй не понимает, что я всячески стараюсь удержать его „эго“ от падения в яму, где нет войны, о которой он мог бы писать?»

Эрнест схватил меня за руку, вцепился так сильно, что даже больно стало.

– Отпусти! – крикнула я и толкнула его в мускулистую грудь, которой он так гордился, а потом прицелилась коленом в самое дорогое для него место.

Эрнест сдал назад со скоростью, которую и не заподозришь у мужчины с его габаритами.

– Ты сейчас говоришь о гребаном таланте, который тратишь на то, чтобы выставить меня дурой в своей пьесе? Да уж, куда как талантливо: «Работаю. Не беспокоить». Герой – это ты, весь такой благородный красавец, а ногастая девица, то есть я, – это худшее, что может случиться с настоящим мужчиной.

Хемингуэй попытался меня ударить, но промахнулся и врезал кулаком по лампе на прикроватной тумбочке. На пол с тонким звоном полетели осколки плафона.

Мы с Эрнестом в полумраке уставились на разбитую лампу. Потом посмотрели друг на друга.

– Вот черт! – произнес он. – Какой из меня теперь Клоп? В темноте ведь и не пришпилишь.

Мы расхохотались, и все было забыто.

– Осторожнее, Муки! – предостерег меня Эрнест. – Не наступи на осколки своими маленькими босыми лапками.

– Я, вообще-то, еще в туфлях.

– Вот черт, ты еще в туфлях? После того, как я целый день пытался вытащить тебя из одежды? Я неудачник.

Мы снова рассмеялись. Он подошел ко мне и поцеловал.

– Прости, Клоп, – сказала я. – Ты же знаешь, я журналистка, а мы те еще твари. Материал начал прокисать, и я…

Я погладила Хемингуэя по щеке. У него был такой скрофулезный вид, скрофулезный в нашей геллхорновской интерпретации. А еще он был очень милым, можете мне поверить.

Мне был знаком этот ужас, который порой накатывает на писателя, и я добавила:

– Клоп, поверь, я ценю твой талант.

И это было истинной правдой. Я могла не любить Эрнеста в каких-то его проявлениях, но всегда любила его как писателя. Я хотела быть причастной к его таланту, хотела достичь его высот и упиваться красотой его слога. Мечтала, чтобы он начал писать роман такого же уровня, как и «Прощай, оружие!», но чтобы на этот раз главная героиня была самой отважной в мире женщиной, чтобы она даже самому Хемингуэю могла дать фору. А я бы сочиняла второе «Бедствие, которое я видела» – на этот раз о чудесных людях, защитниках Испании. И мы с Эрнестом читали бы друг другу вслух отрывки из своих произведений, обсуждали бы их и пытались как-то улучшить. Как здорово было бы забраться вместе в постель, улечься поуютнее, целоваться, а утром, встав с кровати, почувствовать прилив творческой энергии. И писать так, чтобы весь мир понял: новая мировая война уже на пороге и, если людям не открыть глаза на то, что творят в Испании этот обезумевший Гитлер и его приятель Муссолини, нам всем конец.

За день до моего двадцать девятого дня рождения мы с Эрнестом отправились в штаб-квартиру Пятнадцатой бригады, которая располагалась на старой мельнице в Амбите, чтобы отпраздновать годовщину появления в Мадриде интернациональных бригад. С нами пошли Херб Мэттьюс и еще два знакомых поэта. Я оделась потеплее, поскольку подозревала, что вся эта канитель – речи, тосты, застолье и интервью журналистам – затянется надолго.

Клоп, когда на него навели камеру, быстро снял очки, и это его тщеславие выглядело так трогательно. Я тогда еще подумала, что по-настоящему люблю его, а он по-настоящему любит меня, просто все пошло куда-то не туда: премьер-министр республики основал тайную полицию и появились секретные списки врагов, а фашисты тем временем заняли весь север Испании.

Я проспала до полудня, проснулась с жутким похмельем, и ни роскошные цветы, ни икра и паштет, которыми вечером угощал меня Херб, ни бутылка элитного шампанского, которую открыл Клоп, не могли облегчить груз от свалившейся на наши головы новости: слухи о нас с Эрнестом докатились до дома. Значит, теперь обо всем узнает Мэти. И Полин тоже узнает, если захочет.

Когда Полин телеграфировала, что собирается на Рождество в Испанию, это было уже не так важно. Я полагала, что мне следует оставить Эрнеста жене, которая легко закрывала глаза на все его прегрешения. Решила, что стоит вернуться домой и до начала турне повидаться с Мэти и окунуться в ужасы Сент-Луиса, которые издалека казались чистым отдохновением. Я представляла, как буду нежиться в кровати, а мама будет сидеть рядом, положив ладонь на мой лоб, или мы с ней поедем в Крев-Кёр и устроим там, как прежде, пикник. Но я понимала, что эти мечты неосуществимы. Я бы никогда не простила себе, если бы читала стихи на берегу озера, в то время как в Испании умирает очередной Мате Залка.

И я осталась с Хемингуэем, старалась не подавать виду, насколько мне плохо, и, как учил Эрнест, гнала прочь мрачные мысли. Мне так часто хотелось свернуться калачиком на кровати и реветь. Например, в тот день, когда тайная полиция пришла за Ильзе Кульчар в офис зарубежной прессы. Ильзе обвинили в том, что она живет с одним мужчиной, в то время как формально замужем за другим. Как будто она это скрывала! Или когда русский военный советник и мой друг Михаил Кольцов показал мне таблетку цианида, которую всегда носил при себе, чтобы фашисты, если он попадет в плен, не смогли использовать его как доказательство того, что советские солдаты сражаются на стороне республиканцев. Стало невозможно закрывать глаза на то, о чем мы все давно знали, но просто не хотели себе в этом признаваться: республиканцы были далеко не святыми.

Спустя несколько дней после телеграммы Полин Эрнест, присутствовавший на обеде с шефом недавно учрежденной тайной полиции, ушел оттуда, когда начался очередной артобстрел, и, рискуя жизнью, побежал по грязным улицам, чтобы убедиться, что со мной все в порядке.

– Выходи за меня, Муки, – сказал он, как только отыскал меня. – Пожалуйста, скажи, что согласна.

В этот раз Эрнест говорил серьезно. Он хотел уйти от Полин ко мне. Я видела это по его лицу, в его больших карих глазах был страх, что он может потерять меня, не успев попросить прожить всю жизнь вместе.

Что же я ответила? Проблема в том, что если ты не уверена на все сто, то не можешь сказать «да» мужчине, когда на другой чаше весов двое его сыновей. И даже если ты уверена, это все равно непросто. Я могла бы с самого начала решительно отказаться, но не забывайте, что мы находились в Испании, в эпицентре войны, где хотелось на полную катушку проживать каждую минуту, поскольку она могла оказаться последней. А еще я понимала, что Эрнест никогда бы не решился оставить Полин, если бы сомневался во мне, и это дарило чувство безопасности. Как же я его любила! Любила за его слова и за их силу, за то, что мы могли помочь друг другу пройти через все трудности. Но я не хотела ставить под удар Полин и мальчиков или его жизнь в Ки-Уэсте.