Текст книги "Прекрасные изгнанники"

Нью-Йорк, Нью-Йорк
Январь 1939 года

Я приехала в Нью-Йорк четырнадцатого января, и уже следующее утро встретило меня кричащими газетными заголовками: «Хемингуэй одержал победу, отправив противника в нокаут». Как выяснилось, какой-то придурок в ночном клубе «Аист» потрепал Эрнеста по щеке и спросил: «Крутой, да?» Хемингуэй, естественно, ему врезал, и теперь в газетах не могли не вспомнить о драке, которая произошла в кабинете Перкинса два года назад. Но для нас с Эрнестом, несмотря ни на что, Нью-Йорк был все равно как Париж, только больше. Мы повсюду ходили вместе, настроение мне портило лишь напутствие Мэти. Мы даже посетили показ «Испанской земли», и компанию нам составил Джек, сын Эрнеста от первой жены Хэдли. Он подсел к нам в такси.

– Привет, Бамби, – сказала я и тут же прикусила язык.

Ведь тысячу раз напоминала себе, что надо обращаться к нему по имени. Какому парню понравится, что незнакомая женщина знает его детское семейное прозвище?

– Я Марти. Очень рада с тобой познакомиться, Джек. У меня такое чувство, что я давно тебя знаю. Твой отец страшно тобой гордится и постоянно рассказывает о тебе нам, своим друзьям.

Бедняга глазел на меня, разинув рот, как будто я мираж. Хотя для парня, который только что приехал в Нью-Йорк из закрытой школы для мальчиков, куда не допускаются женщины и где разве что мельком можно увидеть пожилую супругу директора, такая реакция была вполне нормальной.

– Шац[14]14
  Шац (нем. Sсhatz) означает «сокровище», «клад».


[Закрыть], – сказал Эрнест, – прибыл к нам из школы Сторм-Кинг, это недалеко от Уэст-Пойнта. Он там не только лучший чертов боксер, но еще и лучший чертов ученик. Первый в своем классе и второй во всей школе. Это целиком заслуга его матери. Хэдли просто отличная мать. Однако и я тоже кое-чему научил сына. Благодаря моему влиянию Шац может выпить ящик рома и послать подальше директора.

Пока Бамби пытался вновь обрести дар речи, Хемингуэй пританцовывал перед ним, как боксер на ринге, изображая прицельные удары, и рассказывал мне, что, кроме всего прочего, его старший сын – отличный рыбак.

Бамби тоже начал изображать боксера и наконец обрел голос:

– У нас в школе в нескольких прудах водится форель.

– Радужная? – поинтересовалась я.

– Нет, в основном ручьевая! Но и радужная тоже есть. А вы умеете ловить рыбу, мисс Геллхорн?

– Буду счастлива с вами порыбачить, мистер Хемингуэй!

Бамби зарделся и улыбнулся от уха до уха.

В «Аисте» он почти не притронулся к ужину, так старался произвести впечатление на отца и на меня. Мы обсудили новости из Испании. Роберт Капа снова вернулся туда, а Херб никуда и не уезжал. Они бежали из Барселоны двадцать второго января, когда правительство покинуло город. У меня пропал аппетит. Мои друзья в Испании продолжали заниматься настоящим делом, а я сидела в тепле за сытным ужином, хотя мое место было рядом с ними.

– Редакция журнала «Лайф» организовала для Роберта отъезд вместе с американцами, но этот идиот отказался. Сказал, что рискнет остаться с Хербом и другими и не важно, что у него даже чертова паспорта нет, – сказала я.

Бамби хихикнул, услышав, как я чертыхаюсь, и это, естественно, сподвигло меня на дальнейшие богохульства.

– Если сквернословие приведет меня в ад, – шепнула я ему, – что ж, я уверена: там собеседники поинтереснее, чем в раю. А если станет жарко, я просто сниму свою чернобурку.

Когда мы одевались, перед тем как выйти на улицу, Эрнест спросил у сына:

– Ну, как тебе понравилась Марти? Оставить ее себе?

– Если не оставишь, я заберу ее себе! – ответил Бамби.

Джек не был сыном Полин. Думаю, частично из-за этого он так легко впустил меня в свою жизнь. Возможно, я даже не была первой подругой, с которой его познакомил отец. Дети могут смириться с тем, что родители разлюбили друг друга, главное, чтобы они продолжали любить их самих. А Эрнест по-настоящему любил сыновей, и ничто и никогда не смогло бы это изменить. Да, возможно, я, когда писала Мэти то письмо, еще не была до конца уверена в своих чувствах, но теперь нисколько не сомневалась, что действительно люблю Эрнеста и смогу полюбить его детей.

В начале февраля на конфирмацию Патрика собралась вся семья. В Ки-Уэст приехали мать Эрнеста и родители Полин. И еще ее дядя Гэс, который ни в чем не отказывал племяннице и ее мужу и был щедр, даже когда они ни в чем не нуждались. Хемингуэй считал, что я тоже должна участвовать в торжестве, и пытался убедить меня в этом, когда мы в один из наших последних вечеров в Нью-Йорке прогуливались по Пятой авеню, разглядывая витрины с одеждой, обувью, ювелирными украшениями, мебелью и тканями.

– Мышонок обожает тебя не меньше, чем Бамби, – настаивал Эрнест. – А моя мать все вспоминает о том, как прекрасно ты выступила в Чикаго во время своего маленького турне.

– В ходе этого маленького турне, да будет тебе известно, я посетила двадцать два крупных города, – сказала я.

– Ладно, во время твоего грандиозного турне. Ну что, приедешь?

– Очень сомневаюсь, что Полин будет рада видеть меня на конфирмации своего сына.

– Тогда поехали на Кубу, – предложил Эрнест.

Он уже не раз плавал на Кубу в одиночестве. Ему нравилось сбегать от суеты светской жизни, которую организовала в Ки-Уэсте Полин. Теперь это было уже не то идеальное для писательства тихое местечко, что прежде. Куба оказалась идеальным вариантом: она служила оправданием для работы, Эрнест мог за считаные часы добраться оттуда на своем катере до Ки-Уэста и так же быстро вернуться обратно, а вот к нему из Штатов никто приплыть не мог.

– Бонджи, но что мне делать на Кубе?

– У меня накопилось достаточно рассказов для новой книги. Три из них, правда, уже публиковались в журналах «Эсквайр» и «Космополитен», но они там все переиначили, а я хочу вернуть исходный вариант. Включу в сборник также «Пейзаж с фигурами», и потом я еще планирую написать три больших рассказа. Один про Теруэльскую операцию, второй про бой в ущелье Гвадаррама и третий про старого рыбака, который в одиночку несколько дней на своей лодке бился с огромным меченосом только для того, чтобы в конце концов эту рыбину сожрали акулы, потому что он не смог затянуть ее на борт. Но сперва мне надо съездить на Кубу и самому выйти на ялике в море, чтобы не скормить читателю фальшивку.

– Фальшивку?

– Начинаю говорить, как ты, да?

– Мы с тобой, Клоп, теперь тесно сплетены вместе, как две нити одной веревки. Как бы только ненароком не придушить друг друга.

– Поедем на Кубу, Муки. Ты столько времени рисковала жизнью в Испании, и в результате вся эта гниль забила тебе голову. Ничего, солнце высушит грязь, а ром все простерилизует.

Мы затормозили возле витрины, в которой был выставлен обеденный стол с чудесным фарфоровым сервизом, салфетками, бокалами, подсвечниками, серебряными приборами, супницами и большими плоскими блюдами. Все было так идеально подобрано, что меня даже в дрожь бросило от восторга.

– Мне надо писать, Эрнестино. Это единственное, что поможет избавиться от гнили в голове.

– Мне предложили выступить с лекциями в Нью-Йорке и по всей треклятой стране, но я сказал, что у меня нет на это времени.

– Тебе не нужны деньги? Не слишком ли опрометчиво отказываться от подобного предложения?

– Я говорил с ними очень вежливо, на случай если не смогу наскрести рассказов для сборника и окажусь на мели. Объяснил, что сейчас занят, но как-нибудь потом, возможно, смогу. Марти, на Кубе днем мы будем писать, а по вечерам пить ром и заниматься любовью.

Я погладила пальцем букву на витрине.

– Сколько вечеров, Несто? Скажи, чтобы я могла планировать.

Он накрыл мою ладонь своей. Мы стояли на темном тротуаре и смотрели на обеденный стол, выставленный в ярко освещенной витрине.

– Планируй на всю жизнь, Муки.

– Значит, Куба? – сказала я. – Звучит заманчиво.

Там не надо будет скрывать наши отношения, можно выйти на яркий солнечный свет и жить так день за днем: только я и Эрнест. В Штатах нам такого места не найти. Ведь Хемингуэй – знаменитость, а кругом снуют фотографы, которые зарабатывают на жизнь тем, что делают снимки известных людей для скандальных статей. Можно попробовать жить вместе на Кубе, и тогда Эрнесту не придется оставлять мать своих детей. Мэти все правильно сказала: если он любит меня безмерно, а я люблю его так же сильно и его брак трещит по всем швам, тогда ладно. Но если Эрнест бросит Полин ради меня, я буду ему обязана, а этого мне хочется меньше всего. Да и в любом случае из меня вряд ли получится жена, для которой муж всегда будет на первом месте. А вот эгоистичная любовница из меня хоть куда. Этакая конченая эгоистка.

– Я боюсь писать, Несто, – призналась я. – Просто кишки скручивает от страха, когда об этом думаю.

– Ты просто очень давно не была на солнце, – ответил Эрнест. – Все, решено: поехали со мной на Кубу.

Куба. Там мы станем писать днем и пить ром по вечерам. Будем спать в одной постели, и все у нас будет общее. Проверим, не заглохнут ли наши моторы на жидком топливе повседневной жизни, без крепкой рюмочки войны.

Ки-Уэст, Флорида
Январь 1939 года

Двадцать четвертого января Эрнест вернулся в Ки-Уэст по семейным делам.

Позвонил через пять дней и на мое «алло» сразу сказал:

– Умер Йейтс.

– О господи, Клоп! Мне очень жаль.

– Может, нам не стоит ждать? Может, лучше перебраться на Кубу прямо сейчас?

Мне невольно вспомнился афоризм Йейтса: «Не жди, пока железо станет горячим для ковки, но куй, и оно станет горячим». Однако я все равно тихо ответила:

– Бонджи, осталось всего несколько дней. И не забывай о конфирмации Патрика.

Повесив трубку, я прошла к маминому книжному шкафу, взяла с полки томик Йейтса и полистала его, вспоминая учительницу из Брин-Мара, от которой впервые узнала об этом прекрасном поэте. И подумала, что преподавательница наверняка умрет раньше меня, как и мой отец, да и Мэти тоже вряд ли меня переживет, если только я не умудрюсь погибнуть на войне.

Мать Хемингуэя – она, приехав на конфирмацию Патрика в Ки-Уэст, остановилась за счет сына в самом дорогом отеле – вернулась в Оук-Парк, а Эрнест на следующий день сел на паром до Гаваны. Снял к моему приезду два номера в отеле «Севилья-Билтмор», а для работы угловой номер – огромные панорамные окна и балкон, с которого открывался великолепный вид на кафедральный собор, гавань и море, – в «Амбос мундос», что в переводе означает «Два мира». Старый и новый. Испания и Куба. Законная супруга и любовница. Телефоны молчали, никаких отвлекающих от работы звонков. Никаких писем или счетов. Ни тебе детей, ни жены, ни ручных енотов. Только рыбацкие снасти, старые газеты и консервы в одном отеле и печатная машинка, катушки с лентами и огромный запас бумаги – в другом.

Я забросила свои сумки в «Севилью-Билтмор» и пошла в «Амбос мундос», там села в черную металлическую клетку лифта и поднялась на пятый этаж.

Эрнеста я застала в самом благодушном настроении. Он растянулся на кровати в алькове и перечитывал листы с напечатанным текстом. На прикроватном столике – наполовину съеденный огромнейший кусок ветчины и пустая бутылка рома. Простыни черт знает какие, хотя горничные в отеле имелись, а раковина в туалете вся в волосах.

– Хемингштейн, – вместо приветствия сказала я.

– Я знал, что ты доберешься, Дочурка, потому что сам все для этого устроил.

Я рассмеялась: это была аллюзия на мой первый приезд в Мадрид.

– Хемингштейн, жить как свинья в эпицентре войны в Испании – это еще куда ни шло, но сейчас у тебя просто нет никаких оправданий.

Эрнест похлопал по кровати, я улеглась рядом, вытянула ноги и позволила притянуть себя ближе. Я любила его медвежьи объятия.

– Шмотки я ради твоего приезда простирнул. – Хемингуэй кивнул на развешанные на балконе запасные брюки цвета хаки и рубашку; на подоконнике сохли мокасины.

– Клоп, ты такой свин. Очаровательный. Талантливый. Но все-таки свин.

– Я с утра до вечера пишу, Муки.

– И не можешь вызвать горничную на пять минут?

– Горничная приходила вчера.

Эрнест настроился закончить несколько рассказов для сборника, на вырученные деньги оплатить счета и потом вплотную засесть за роман. В тот момент он работал над рассказом об отважном молодом парне, который снимает фильм о войне в Испании.

– Похож на тебя, но только лучше, – заметила я.

– Разве есть кто-то лучше меня?

– А что там с кубинской историей, которую ты хотел здесь опробовать? О рыбаке и акуле.

– Сначала допишу этот рассказ, я назвал его «Под гребнем».

Я тоже собиралась писать о войне в Испании. Задумала роман. Но потом забросила эту идею ради нового сюжета – о молодой американской журналистке, которая стала свидетельницей сдачи Судет Гитлеру.

– Надеюсь, это будет прекрасная длинноногая блондинка, – сказал Эрнест. – И такая же храбрая, как ты.

Я действительно опиралась на свой пражский опыт, но моя героиня была намного благороднее меня. Она пыталась помочь евреям и антифашистам, которым грозила отправка в концентрационные лагеря Третьего рейха. Однако работалось мне плохо: я никак не могла нащупать хорошее начало для романа и оправдывала себя тем, что привыкла писать в экстремальных условиях, а обстановка на Кубе была слишком уж расслабляющая.

Да еще к тому же после десяти лет скитаний по Европе мне до смерти надоели отели с их казенной обстановкой. Очень хотелось поселиться не в безликом гостиничном номере, а в настоящем доме, где можно было проверить на прочность нашу любовь. Именно по этой причине я, пока Эрнест работал, увлеклась просмотром объявлений об аренде недвижимости в ежедневных газетах Гаваны.

Мы сидели в баре «Амбос мундоса». На мне был только простенький хлопчатобумажный сарафанчик. Ни чулок, ни шляпки – в таком виде я бы оскандалилась в Сент-Луисе и на большей части штата Миссури. Но мы были на Кубе, и, насколько я могла судить, правила Сент-Луиса на Кубу не распространялись.

– Смотри, Клоп, какой дом я нашла: здесь есть теннисный корт и бассейн. – Я придвинула к Хемингуэю газету с объявлениями.

Эрнест, который в одной руке держал кружку пива, а другой листал журнал, поднял голову.

– И манговая рощица, – добавила я. – Там есть все, что нам нужно: корт, бассейн и манговая рощица.

– Кроме алкоголя и ленты для пишущей машинки, – заметил Эрнест.

– Кроме алкоголя и ленты для пишущей машинки, – согласилась я.

Он улыбнулся:

– Хорошо, Дочурка, давай посмотрим, что ты откопала.

Мы наняли машину и, минуя трущобы, выехали на окраину Гаваны, где стояла жуткая вонь от дубильни, а затем поехали дальше мимо плантаций, на которых выращивали бананы и кокосовые орехи. По пути нам встречались счастливые детишки, возвращавшиеся домой из школы.

– Да уж, дорога неблизкая, – проворчал Эрнест, хотя мы ехали всего несколько минут.

– Зато тихо и воздух свежий.

– Если не считать вони от дубильни.

– Здесь нет никакой дубильни, Клоп, она осталась позади. И тебе наверняка понравится писать на свежем воздухе.

Мы направлялись в Сан-Франсиско-де-Паула – небольшой городок недалеко от Гаваны.

Нас встретил не сам владелец усадьбы, а друг семьи. Он открыл ворота, за которыми начиналась усаженная деревьями подъездная дорога. Земля была усеяна пустыми бутылками и ржавыми консервными банками. Краска повсюду давно облупилась, а теннисный корт был окружен всеми сортами сорняков, какие только имелись в Сан-Франсиско-де-Паула. Грязное месиво в бассейне могло дать фору мути, которая забивала мои мозги в самые худшие времена. Как выяснилось, здание было построено каталонским архитектором полвека назад, вскоре после смерти двух его сыновей. Правда, друг владельца добавил, что скончались они не здесь, и это немало меня порадовало. Дом так давно пустовал, что в нем поселился запах гнили, а стены покрылись мерзкой черной плесенью.

– По сравнению со всем этим, Клоп, твой образ жизни можно назвать респектабельным, – сказала я.

Но там были высокие потолки, широкие окна и двери, арочные проходы и полы из керамической плитки, так что я сразу и бесповоротно влюбилась в этот дом. Он стоял на холме, и оттуда открывался вид на Гавану, которая лежала в двадцати пяти километрах к западу. Под окнами ярко цвела бугенвиллея, а из-за пышных крон фламбояна, который я в тот первый день перепутала с жакарандой, не было видно стен сада.

– Клоп, неужели тебе не нравится? – удивлялась я.

– Марти, ты же это несерьезно.

– Только взгляни на это роскошное дерево напротив парадного крыльца.

Сейба была безумно красива и величественна: неудивительно, что язычники-туземцы поклоняются природе.

– Смотри, орхидеи у нее на ветках похожи на разряженных подданных, которые слетелись к своей королеве-матери…

А еще там были колибри и восемнадцать сортов манго.

– А название какое! «Финка Вихия». Жаль только, сторожевой башни нет, чтобы обозревать окрестности. Это ли не место, где все дарит писательскую энергию?

– Сто баксов в месяц, Студж? Господи, ты только посмотри вокруг.

– Что я и делаю. Я очень внимательно смотрю, мистер Хемингуэй. И уже влюбилась в это место.

– Но сто долларов в месяц! – повторил Эрнест.

– Ты платишь шестьдесят за один свой номер-кабинет, я уж не говорю о том, в котором живешь.

О тысяче долларов, уходившей на содержание особняка в Ки-Уэсте, я упоминать не стала.

Пожалуй, сотню в месяц я и сама могла какое-то время платить с гонораров от «Кольерс».

– Беру, – сказала я мужчине, который показывал нам усадьбу. – Передайте владельцу, что я арендую этот дом. И не вздумайте его еще кому-то предложить.

Гавана, Куба
Февраль 1939 года

– Никакого телефона, – настаивал Хемингуэй.

– Не глупи, Скруби. Да Мэти с ума сойдет, если не сможет со мной связаться!

– Но звонки станут отвлекать от работы.

– Это будет мой личный телефон, тебе вовсе не обязательно давать номер Полин.

– И никакого радио.

– А как же мы тогда будем узнавать новости, Клоп?

Американские газеты привозили морем, и, соответственно, они приходили на несколько дней позже.

В последние недели февраля и в первую неделю марта я пыталась привести усадьбу в божеский вид и как-то обустроить дом: наняла маляра для побелки стен, двух садовников и еще работника, который должен был осушить, вычистить и заново наполнить водой бассейн. А Эрнест все это время писал в своем номере в отеле. Он закончил «Под гребнем» – антивоенный рассказ, главный герой которого, корреспондент, очень похожий на автора, снимал фильм, очень похожий на «Испанскую землю», – и взялся за следующий. Эрнест буквально не вылезал из-за пишущей машинки и почти не делал заметок от руки: верный признак того, что работа спорится.

Как-то днем в начале марта мы сидели бедром к бедру на кровати в отеле и перечитывали свои тексты. Я отложила свою рукопись и взяла у Эрнеста первую страницу. Он не возражал. Прочитала первые несколько строчек. История разворачивалась в Испании, в лесу, во время войны. Это были не те боевые действия, в которых принимал участие Хемингуэй, но в целом сюжет похож: американец сражается против фашистов на стороне республиканцев.

На секунду я закрыла глаза и вспомнила покрытые гудроном дороги, о которых писал Эрнест, ручьи, мельницы и дамбы, всех, кто погиб в Испании, взрослых мужчин, которые воевали с оружием в руках, и маленьких мальчиков, которые держались за руки бабушек во время артобстрелов Мадрида.

Эрнест уже начал вносить карандашом правку. Я прочитала первую страницу, потом вторую и третью. Он вычеркивал местоимение первого лица множественного числа и заменял его на местоимение третьего лица единственного числа: вместо «Мы лежали на земле в лесу» – «Он лежал на земле в лесу». И так было везде, по всему тексту.

– А почему ты оставляешь пробелы перед запятыми, точками и тире? – спросила я, а сама подумала, что, наверное, уже не смогу взять в руки свои страницы с мутным, неряшливым и сырым текстом романа о Чехословакии.

– Это на французский манер. Так принято у французов. Ты не знала?

– Только при написании двусоставных знаков. Точка с запятой. Или восклицательный знак.

Эрнест с сомнением посмотрел на меня и нахмурился. Он терпеть не мог ошибаться.

– Эта история о войне в Испании, она о том, как республиканцы атаковали фашистов в ущелье Гвадаррама? – поинтересовалась я. – Штурм Ла-Гранхи, угадала?

– Да.

– Значит, теперь я знаю, чем все закончилось. – (Эрнест промолчал.) – Но это было в мае. В мае тридцать седьмого, мы уже вернулись в Нью-Йорк на писательскую конференцию. Тебя же там не было.

– Для того чтобы описать звуки, запахи и все прочие детали, у меня есть бомбежка дороги на Тортосу, – ответил Эрнест. – У меня есть все солдаты из интернациональных бригад, с которыми мы встречались. Иногда проще смешивать то, что тебе известно, с тем, что ты хочешь узнать. Достовернее получается, когда пишешь о том, что почти знаешь, а не знаешь наверняка. Марти, тебе нравится?

– Это изумительно, Клоп! – восхитилась я. – Начало просто потрясающее.

– Ты и правда так считаешь?

Я погладила Эрнеста по голове. Волосы у него уже начали редеть, да и в бороде появилась седина.

– Эти повторы: «он лежал», «он лежал», «он видел», «он видел». Это не то чтобы красиво, но похоже на заклинание. Что-то почти библейское.

– Я и не думал, что готов писать об этом.

Я отложила страницы в сторону, Эрнест – тоже, и мы занялись любовью. Его было очень легко любить, когда он так писал. Мужчину, который так пишет, я могла бы любить вечно.

Пока я приводила в порядок «Финку Вихию» – выбирала краски, искала человека, который помог бы уничтожить летающих белых муравьев, проникающих в окна и портящих лепные рамы, – Эрнест решил, что ему пора отдохнуть, и отправился рыбачить. До его возвращения я успела многое: наняла в дом работника по имени Ривз, восстановила теннисный корт с покрытием из измельченного известняка и ограждением из бамбука. Садовники избавили усадьбу от зарослей, и теперь по вечерам можно было любоваться огнями Гаваны. А Гитлер тем временем решил, что пришло время захватить оставшиеся территории Чехословакии, что он и сделал пятнадцатого марта. Эту новость я пропустила, потому что проиграла битву за радиоприемник, и мы услышали об этом только в городском баре.

Я считала, что должна немедленно поехать в Европу, но даже если бы на мне не висел груз забот о моих новых владениях, в Чехословакию теперь все равно было не попасть. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как лежать, свернувшись калачиком, в новой постели в новом доме с Эрнестом и моим романом о событиях в Праге, но бедных чехов уже так и так было не спасти, даже если бы я его закончила.

Работы в «Финке Вихии» шли полным ходом, когда Хемингуэй объявил, что ему надо на пару недель вернуться в Ки-Уэст, чтобы повидаться с Бамби, у которого начались пасхальные каникулы.

– Может, пусть лучше он приедет сюда? – предложила я. – Мы бы втроем отлично провели время.

– У меня есть дома еще кое-какие дела, – сказал Эрнест.

– Ну конечно, кто бы сомневался.

– Не надо так, Муки.

– А как надо, Клоп?

Он звонил из Ки-Уэста по нескольку раз в день, отвлекая меня от слабых попыток понемногу писать в промежутках между работами по реконструкции дома. Спрашивал, в курсе ли я, что Франко уже объявил о своей победе в Испании. Сообщал, кто именно будет переводить его рассказы на русский язык. А однажды позвонил, дабы сказать: Полин считает, что «Под гребнем» – лучший из всех написанных им рассказов. Этот звонок раздался поздно ночью, и я, естественно, сразу представила, как они с Полин сидят в кровати и, кроме страниц с напечатанным текстом, их ничего не разделяет.

– Она говорит, что «Под гребнем» даже лучше «Белых слонов»!

– Это так мило, что ты показал жене свой новый рассказ и поинтересовался ее мнением, – сказала я и прикинула, как далеко может зайти Полин в своем желании сделать мужу приятное.

Эрнест всегда думал, что его последняя вещь – самая лучшая, но в рассказе «Под гребнем» он делал упор на веру читателя в политические взгляды героя, хотя сам вряд ли их разделял.

– Полин – лучший редактор-корректор из всех, кого я знаю, – ответил Хемингуэй.

До чего удобно, подумала я, иметь под рукой прибор тройного назначения: редактор-корректор, обогреватель постели и разогреватель эго в одном лице.

– А как там второй рассказ? – спросила я. – Ну тот, про штурм Ла-Гранхи, с удивительными, похожими на заклинания повторами?

Эрнест начал писать эту вещь первого марта, и в день отъезда в Ки-Уэст у него уже было пятнадцать тысяч слов. Пятнадцать тысяч – и это в начале творческого процесса, когда их так трудно подыскивать.

– Похоже, я на этом и застрял. Надо бы куда-нибудь пристроить этот фрагмент, но ума не приложу куда.

– Может быть, сделаешь из этого роман, Клоп?

– Я сейчас не могу позволить себе роман. И в любом случае я не могу здесь писать, в доме постоянно толпятся люди, ни минуты не дают побыть одному.

– Макс будет счастлив получить от тебя новый роман.

Но Эрнест перевел разговор на другую тему:

– Я взвешивался сегодня утром: восемьдесят девять кило.

Я живо представила, как он босиком идет по дощатому полу в их общую с Полин ванную с окном на Уайтхед-стрит. Вес Хемингуэя служил мерилом его настроения. Если меньше девяноста килограммов, значит он счастлив. Неужели с Полин ему было лучше, чем со мной?

– Уверена, ты прекрасно выглядишь и радуешь взоры супруги и ее многочисленных гостей, – сказала я.

– Муки… – (Я промолчала.) – Знаешь, что я сейчас читаю? – спросил Эрнест. – «Ночь нежна». На удивление отличная вещь.

Он еще на Кубе наткнулся на роман Фицджеральда о психиатре, который женился на своей пациентке. Меня удивило, что Эрнест так его и не прочитал, учитывая, что они со Скоттом когда-то были добрыми друзьями, а в книге подробно описывались перипетии личной жизни автора: вилла во Франции, потерявшая рассудок жена и алкоголизм мужа.

– Ты действительно считал, что Фицджеральд уже никогда не напишет новый роман? – Я обрадовалась, что появилась возможность поговорить о другом: мне не хотелось ссориться, пока я тут, на Кубе, а Полин с Эрнестом во Флориде.

– У меня всегда была эта мальчишеская убежденность, что я лучше Скотта, – признался Эрнест. – Я куражился над ним, как мелкий хулиган над маменькиным сынком.

– Над очень талантливым маменькиным сынком.

– Эта его книга настолько хороша, что даже страшно. Читаю – и хочется забросить все рассказы и снова взяться за роман.

– Так вперед. Говорю же, твой новый рассказ о Роберте Джордане может стать завязкой романа. Да ты и сам это знаешь.

– Но мне нужно, черт побери, зарабатывать, чтобы было на что жить!

Я хотела сказать, что у меня есть средства, но Эрнест ненавидел деньги Полин…вернее, деньги ее дяди Гэса. Хемингуэй получал существенные авторские отчисления, но, похоже, думал, что капиталы семьи Пфайффер отравляют его жизнь, что без них он мог бы отказаться от особняка в Ки-Уэсте и от модных вечеринок, а это только пошло бы ему на пользу – и как писателю, и как человеку. Я не желала, чтобы Эрнест возненавидел мои деньги, пусть их было и не так много, как у Полин. Вообще мало радости зависеть от другого человека, но если вдруг мужчина попадает в финансовую зависимость от женщины – тут уж, что называется, хуже не придумаешь.

– Макс мог бы дать тебе аванс, – предположила я. – Скажи ему, что работаешь над романом.

– Полин тратит деньги быстрее, чем я зарабатываю. Мне надо продавать рассказы. Надо поехать в Голливуд и, уподобившись Скотту, сочинять на продажу всякий бред.

– Возвращайся поскорее на Кубу, Бонджи.

– Здесь из-за этой проклятой новой дороги повсюду снуют туристы, – пожаловался Эрнест. – Рыбаки превратились в бутафорию для фотографов.

– Туристы высматривают контрабандистов из романа «Иметь и не иметь». И тебя, Клоп. А ведь были времена, когда в Ки-Уэст можно было добраться только на частной яхте!

Эрнест рассмеялся. Уж не знаю, смеялся он над собой или над деньгами Полин, скорее всего, над тем и другим одновременно.

– Возвращайся, Клоп, будешь просыпаться под пение птиц в кронах сейбы и фламбояна, а засыпать под шелест ветра в пальмовых листьях. Здесь сейчас так тихо. Тихо, чисто и ни души. Я сегодня плавала в бассейне. Разделась догола прямо в патио и нырнула в воду.

Да, я знала, чем соблазнить Хемингуэя, и понимала, что Полин не может при детях доставить ему такое удовольствие. Хотя она была умной женщиной и вполне могла доставить супругу удовольствие, предварительно отправив сыновей спать.

– Прямо среди бела дня, – продолжила я искушать собеседника. – Солнце припекало мои голые плечи, длинные ноги и голую попку.

На Кубу Эрнест вернулся на «Пилар». Он продолжал снимать для себя номер в отеле, но ночевал в моей постели в поместье «Финка Вихия», в светлой комнате, где пол был выложен желтой керамической плиткой, а окна выходили на юг. В то первое утро он проснулся на рассвете и сразу направился к медицинским весам (я знала, что Эрнест любит взвешиваться натощак, и заказала их, пока он был в Ки-Уэсте).

Я в ужасе наблюдала за тем, как Хемингуэй карандашом записывает цифру на стене в моей только что покрашенной ванной комнате.

– Какого черта, Несто?! Эта стена еще даже до конца не высохла!

– Но это всего лишь карандаш, Студж, – ответил Эрнест с глупой ухмылочкой, то есть совсем не чувствуя себя виноватым. – Начнешь волноваться, когда стану писать ручкой. Это будет символом того, что тебе от меня уже так просто не избавиться.

Я улыбнулась: на него невозможно было сердиться.

– Я это тебе компенсирую, – сказал Эрнест.

– Испорченную стену?

– Да нет, вообще все расходы, включая работника, которого ты наняла.

– Я и сама в состоянии содержать дом и выплачивать жалованье Ривзу.

Необходимость платить по счетам подталкивала меня к пишущей машинке, и мне это нравилось. Мне нравилось, что я совершенно свободно могу заниматься своей карьерой, и я совершенно не желала попадать в зависимость от Эрнеста.

– Тогда давай поделим расходы, – предложил он.

– Но ты же снимаешь номер.

– Откажусь от него.

Тут могла возникнуть проблема из-за адреса, на который ему писали Полин и мальчики, но я подумала, что Эрнест может все устроить так, чтобы продолжать получать свою корреспонденцию в отеле. И не стала возражать:

– Хорошо, давай поделим расходы.

– Пятьдесят на пятьдесят, выпивка не в счет, – заявил Хемингуэй. – За выпивку я плачу сам, это даже не обсуждается.

– Ладно, пусть будет пятьдесят на пятьдесят, выпивка отдельно, – согласилась я.

– Значит, договорились, Муки.

Эрнест установил свою пишущую машинку на столе в моей спальне – в нашей спальне, – натянул штаны и, усевшись за стол, заправил в каретку первый лист. Рубашку он надевать не стал.

– Думаю, кроме выпивки, ты должен отдельно оплачивать свою бумагу и ленту для пишущей машинки, – заметила я. – Боюсь, у меня никаких денег не хватит, чтобы субсидировать литератора, который строчит с такой скоростью.